Страница:
– О чем задумался, Геш? – шепотом спросила Клавдия, глядя ему в лицо.
– Так… – Скачков поморщился.
– Шепчетесь? – Звонарев обернулся, блеснул глазами. – Я что хотел спросить, Геш. Как ты считаешь, можно упереться всей командой и не пропустить ни одного мяча?
– Это о Вене?
– Ну да. Ведь вам достаточно ничьей. Помнишь, в Мельбурне наши играли с Индонезией? Ноль-ноль.
«Да, ничья, ничья… Все на это надеются. А вдруг гол? Один-то может и дуриком залететь. Переигровка. А если, еще один?» Но нет, об этом не хотелось и думать.
Сбавив ход, Звонарев стал искать место, где поставить машину. Возле телестудии по обе стороны дороги плотно, впритык одна к другой, стояли присмиревшие «Москвичи» и «Запорожцы». Аристократически выделялись две или три новенькие «Волги».
– Народу-то, а? – Звонарев, запирая машину, кивнул на толпу у входа. С зеркальцем в руке Валерия крутила вокруг носа пуховкой. Клавдия поправляла на ее спине волну расчесанных волос.
Пробираясь сквозь толчею к входным дверям, Скачков и все, кто был с ним рядом, улавливали позади завистливое перешептывание; «Смотри, Скачков! Где?.. Да вон, вон… Он что, женат? А это кто с ним?» Стремясь поскорее скрыться с глаз, Скачков невежливо толкался. Наконец оказались в высоком спокойном вестибюле. Женщины, блестя глазами, поправляли прически. Валерия держалась здесь уверенно, как человек свой, близкий к посвящению, Клавдия, уступая ей первенство, добровольно обрекала себя на подчинение.
В зал они пошли в сопровождении встретившего их ассистента оператора: бородка, темные очки, джинсы в обтяжку и заношены до седины. Ассистент шел впереди с Валерией, они о чем-то переговаривались.
В небольшом, со всех сторон закупоренном зале было мрачновато от приглушенного света. В ожидании начала царил пристойный ровный гул, кое-где мелькали газеты, – становилось душновато. Звонарев с порога заметил своих, помахал рукой и стал пробираться по ряду, бесцеремонно наступая на ноги.
– Братцы, – известил он на ходу, – места нам обеспечены!
Скачков узнал тех, с кем приходилось встречаться в компаниях. По привычке сравнивать Скачков мысленно ставил их на зеленое поле и создавал им ситуацию, вроде той, что получилась в Хельсинки, на первой для советских футболистов Олимпиаде, когда они проигрывали Югославии со счетом 1:4. Это был разгром, позор и катастрофа, но парни совершили чудо и свели игру вничью 5:5. Такие встречи не забудутся, они помнятся, как подвиг. Пусть это только спорт, футбол, как бы воскресная забава на зеленом поле перед скоплением трибун, но каждый, кто просовывает голову в футболку, знает, помнит и никогда не забудет о Голгофе киевских динамовцев, сыгравших свой последний смертный матч на стадионе оккупированного Киева. В тот знаменитый день одиннадцать парней вышли на поле и на глазах у всех, кто наблюдал за ними, за их игрой, за их самоубийственным порывом, разнесли команду оккупантов. Они в том матче тоже жили жаждой гола, они костьми ложились, чтобы вырвать драгоценнейшие два очка, но как смертельно высока была тогда цена каждому забитому мячу! Последних полтора часа своей спортивной жизни они сражались, словно на последнем оставшемся им рубеже, футбол, привычная игра, стала для них единственным оружием, и они выстояли и не только выстояли, но и вырвали победу, напомнив всем, кто видел их и кто еще о них услышит, о достоинстве народа, спортсменов, спорта… В том матче они лупили по воротам так, будто стреляли из орудий, а попадая, радовались, ликовали, хотя знали, что каждым забитым голом они подписывают себе смертный приговор. И все же они предпочли смерть победителей, нежели предательство добровольного поражения. Последним своим матчем футболисты показали не только КАК нужно выигрывать, но и ЗАЧЕМ. Те два очка победы следовало бы выбить золотом на их командном братском надгробии, если бы оно существовало!
Так вот, в такие минуты, даже допуская, что кто-то из ребят, из нынешних, выйдя в тираж, станет «забивать козла», – все равно, в такие минуты Скачков находил в себе силы поглядывать вокруг себя с превосходством человека, знающего настоящую цену делу, которому он отдает свои лучшие годы.
Подтягивая на коленях брюки, Скачков опустился в мягкое кресло. Покой был приятен, но, как все спортсмены, он собранно владел своим тренированным послушным телом и не допускал вульгарной развязности (хотя ноги так и просились вверх). Клавдия рядом с ним небрежно ответила на приветствие мужчины из переднего ряда. Скачкову он показался незнакомым, однако по одежде и прическе несомненно принадлежал к той же компании. Мужчина скользнул по футболисту взглядом и отвернулся. Клавдия, отвечая на молчаливый вопрос мужа, сделала знак, чтобы он нагнулся ближе.
– Художник. Ташист. Скачков удивился:
– Это еще что такое?
– Манера такая. Он рисует пятнами. Понимаешь? Вообще-то, я видела, мне понравилось.
– Не представляю даже, – сознался Скачков.
– Вот видишь, Геш. А зовешь тебя – ты не хочешь. Надо все же интересоваться, милый.
– Ну… там видно будет.
Покладистость его понравилась, она взяла Скачкова под руку, как бы отгораживаясь от всех вокруг.
– Геш, – позвала Клавдия шепотом, – я тебе одну штуку хочу предложить, – ты не рассердишься?
– Валяй, – он наклонил к плечу голову.
– Достать тебе баночек десять икры? Я могу.
– Это еще зачем?
– Ну… зачем? Вы же в Вене будете. Там, говорят, икру с руками рвут.
– Ты что, мать, – спросил Скачков и глянул на нее сверху вниз, – раздета, разута? Или с голоду пухнешь?
– Геш, милый, ну все же так делают!
– Это кто тебя – Валерия просветила?
– Не хочешь, не надо. Хотя я – не понимаю.
Окончательно поссориться им помешали двое мужчин, пробирающихся на свои места. Скачкову пришлось подняться, познакомиться. Мужчины полезли по ряду дальше. Клавдия, провожая их взглядом, стала рассказывать. Тот, что впереди, оказался тоже художником. Он много лет думал над проблемой пустоты, – каким цветом изобразить ее на полотне? Обычные краски казались ему грубыми и устарелыми. Другой, режиссер и, кстати, совсем недавно интересовался Скачковым.
– Я тебя поэтому и познакомила. Он хочет снять фильм о футболе, но по-своему, без актеров, только мяч и ноги. Ноги, ноги, ноги…
Скачков пожал плечами:
– А почему не снять так, как есть?
– Ну, Геш, ты тоже скажешь! Это же все было. Кому интересно?
– Но ведь не ноги же в футбол играют, а люди! Верно? Посмотрел бы я на него, если бы ему в магазине вместо молока предложили одно коровье мычание.
Из-за Клавдии на него глянула Валерия и сделала восхищенное лицо: «Ого!» Оценила. Клавдия признательно стиснула ему руку.
– Геш, милый… Ну вот скажи это, когда соберемся! А то молчишь, молчишь. Это же… Ладно?
– Да ну вас! – забормотал Скачков. – Я в ваших делах не разбираюсь.
– Не притворяйся, пожалуйста! Так уж прямо и не понимаешь… В общем, я теперь тебе не дам молчать. Вот увидишь.
В это время погас свет. Застрекотал в темноте аппарат, узкий насыщенный луч уперся в плоское пятно экрана. Голос переводчика, приноравливаясь к ритму картины, короткими равнодушными фразами перебивал живописную итальянскую скороговорку. Скачков так и не понял, отчего перед глазами молодой и скорбной женщины все время мелькают картины разнузданной, словно нарочно придуманной жизни. Факир или просто шарлатан-гадальщик с убогим дряхлым телом без одежды, окутанный дурманом ядовитых испарений… Здоровенная грудастая блондинка, настоящий праздник плоти… Любовный будуар с зеркальным потолком, с бассейном для купания, куда разгоряченные любовники съезжают на задах… Ковры, истома поздней душной ночи, ленивое плескание под звездами в бассейне…
Клавдия, притихнув, изредка вздыхала и отправляла в рот конфетку. Не попади сегодня на просмотр, она считала бы себя обокраденной. Но вот мелькают на экране груди, бедра, животы, она шуршит конфетною оберткой и время от времени бросает взгляд по сторонам. Что-то обязательное представляется ей в этих просмотрах не для всех, для избранных. Не пойти – значит прослыть отсталой, полторы извилины, но вот пробьешься, сядешь и – не догадаться: что к чему? И все же она пробивалась, тянулась, не отставала. Но, как стал замечать Скачков, уже стеснялась собственных оценок и суждений, подлаживаясь под остальных.
– Нравится? – спросила она Скачкова потихоньку от Валерии. Пожав плечами, он разнял и снова сложил на коленях руки.
– Так…
– Конфету хочешь?
Конфета оттопырила Скачкову щеку.
Рядом с Клавдией сидела, позабыв обо всем, Валерия. Ее лунатические неподвижные зрачки очарованно прильнули к экрану.
Еще недавно Клавдия, не знавшая Звонаревых, жаловалась на одиночество и просила его едва не со слезами:
– Геш, приезжай скорее, ладно? Ну что я одна? Одна и одна. Как в тюрьме какой!
В девчонках Софья Казимировна держала ее строговато, без особенного баловства. Наперекор тетке Клавдия поступила лишь однажды, уехав осенью на юг, в Батуми, где ждал ее Скачков. Они там встретились и вместе прожили половину ноября и начало декабря. Потом Маришка появилась – тоже было не до развлечений… Началось все в последние год-полтора, когда подросла Маришка: художники эти, поэты, ассистенты, лихая жеребячья музыка, курение до одури, споры до хрипоты. О чем хоть споры-то?
И все же Клавдия, как понимал Скачков, еще не дозрела до окончательного уровня компании, чего-то еще остерегалась. В настойчивости, с какой она тащила за собою мужа, угадывалась ее затаенная боязнь остаться там в одиночестве, без его надежной подстраховки. Но сколько так могло продолжаться?
Свет вспыхнул неожиданно, Скачков зажмурился, прикрыл глаза рукой, потом улыбнулся. Вместе с Клавдией, держась за руки, они поднялись на ноги.
– Геш, в эту сторону, – поправила она, увлекая его за собой.
Зал шевелился, двигался, устремляясь к выходу двумя плотными потоками.
В фойе, не слишком просторном, но прохладном, с ветерком из распахнутых окон, никто уже не торопился, не толкался. Поэт, писавший о Земле, как о космической побрякушке с костями, держал перед собою пальцы щепотью и доказывал сбившейся вокруг него компании:
– Проблемы пола! Фрейд… Подкорка, подкорка диктует, старик. Это гениально! Надо бы выпить.
Скачков увидел Владика Серебрякова с рослой белокурой девушкой и обрадовался ему, как родному.
– Ты как – отпросился? – кинулся к нему Владик. – А я удрал. Попадет, наверное. Ну да как-нибудь…
«Вот оно! – подумалось Скачкову. – Комов с Суховым уже приучили команду к мелким нарушениям режима. Даже дисциплинированный Владик спокойно удирает с базы и не видит в этом большого греха!»
Кто-то взял Скачкова за руку, он обернулся и узнал Братина.
– Понравилось? – спросил тихонько журналист.
– Да так… – Скачков неопределенно покрутил пятерней. Незаметно для окружающих Брагин сильно сжал ему локоть.
– Я в такие минуты вспоминаю нашу «Балладу о солдате». Вот уж, действительно… Ну, вы домой?
– Нет, нет! – вмешалась Валерия и взяла Скачкова за руку, словно боясь, что его уведут. – У нас мероприятие. Клавдия, держи его.
Звонарев носился по фойе, организуя своих.
– Владик, Геш, ни с места! – крикнул он издали. – Девы, на вашу ответственность.
– Едем, Геш, съездим, – уговаривал Серебряков. – Часик посидим, а потом в такси и – к отбою. Идет?
Мимо них, заставив всех посторониться, вытекла из зала и потянулась через фойе пестрая многочисленная группа. В середине Скачков узнал того, с животом, собирающегося снимать фильм о футболе без актеров. Над медленно шествующей группой порхали обрывки фраз, – ядовитых, веских, многозначительных, – всяких.
Непостижимо быстро, на нескольких машинах, вся компания оказалась в гостях у ассистента в заношенных джинсах. Пощипывая бородку, хозяин квартиры похвалился новенькими рыжими лаптями, висевшими на стене, как украшение.
– Настоящие, лыковые. – Он приподнял темные очки и, удовлетворенно щурясь, дал в лапти крепкого щелчка. – Стоимость фантастическая. Зато – модерн!
В узеньком простенке висел лист картона, замазанный серой краской. Наискосок по серому фону тянулась красная линия, размываясь у самого края. «Безнадежность», – издали прочел Скачков.
– Гениально, не правда ли? – услышал он близко от себя голос Алисы и удивился: только что на этом самом месте рядом с ним стояла Клавдия. Когда она успела исчезнуть?
Сняв с языка крупинку табака, Алиса горящей сигаретой показала на незаконченное движение красной линии.
– Как передается настроение – верно? Но идемте в ту комнату, все толковое у него там.
Другая комната оказалась совершенно пустой, у стены стояла широкая, покрытая пестрым пледом оттоманка, над ней, на голой стене, картина без рамки. Алиса опустилась на оттоманку и мужским движением закинула ногу на ногу.
– Ну… как вам? – спросила она, выдувая дым и указывая сигаретой на картину.
Скачков склонил голову сначала к одному плечу, затем к другому. Опять серый фон и на нем простой кладбищенский крест. Ни черта не понять.
– А вы отойдите… отойдите на два шага, – подсказывала Алиса и щурилась, закидывала голову, тоже разглядывая Скачкова, как некое произведение.
С расстояния, действительно, крест на картине исчез, а вместо него проступило изображение женского живота.
– Ну? Правда, гениально?
– Ловко, черт! – Скачков скоблил затылок.
– Садитесь, – Алиса хлопнула по оттоманке рядом с собой. – Я давно наблюдаю за вами. У вас фотогеничное лицо. Вы не хотели бы сделать карьеру в кино? Футбол, как я слышала, для вас скоро кончится.
– В кино сейчас, – Скачков усмехнулся, – нужны фотогеничные ноги. Одни ноги снимают.
– А! Вы уже знаете? Кстати, режиссер вами очень интересуется. Через папироску Алиса бойко, с каким-то пониманием наблюдала за смущением Скачкова.
Разглядывая носки штиблет, Скачков сказал:
– Сначала ему мешают актеры, потом может мяч помешать. Ведь вся заваруха на поле из-за мяча. Двадцать два мужика и всего один мячик.
Подняв подрисованные брови, Алиса выслушала его, подумала и оценила.
– А что? Это, знаете, мысль. Футбол без мяча. Правда, Антониони уже снял так теннис. Но-о… Хотите, я познакомлю вас с кем надо?
Чье-то суматошное лицо сунулось в комнату, изумилось, затем с понимающим видом исчезло, хорошенько затворив дверь. Черт знает… что они там подумали? Скачков вскочил.
– Геннадий, – проговорила Алиса изумленно, – не будьте же ребенком!
Невежливо отвернувшись, он зашагал к захлопнутым дверям. В нем поднималась злость на Клавдию. Что, в самом деле, за дурацкая манера привести и бросить? Все, достаточно! Если ей тут интересно – пожалуйста. У него свои заботы: добраться поскорей до базы и хорошенько выспаться. Иначе завтра на тренировке не выдержишь и третьего круга. Впрочем, кто его здесь поймет?
На лестничной площадке Скачкова ослепил яркий высокий свет. Он увидел Клавдию и мужчину, поклонившегося им в зале. Клавдия стояла с опущенной головой, мужчина что-то доказывал ей с пьяной настойчивостью.
На улице Скачков быстро остановил машину и сел прямо, как судья. Сдерживало его присутствие шофера.
– Молчи, молчи! – уговаривала Клавдия, пытаясь завладеть его рукой. Он упрямо вырывал руку и отодвигался.
Домой они поднялись в лифте, Клавдия открыла дверь своим ключом. Из кухни появилась Софья Казимировна с шалью на плечах, увидела Скачкова и с недовольным видом скрылась.
На женской половине Скачкову показалось душновато, он подошел к окну и шире растворил форточку. Клавдия, поводив рукой, проверила, не дует ли на ребенка. Маришка спала в кроватке, обняв большую куклу с бессонно вытаращенными глазами. Скачков разглядел, что на голове куклы не осталось ни одного волоска.
– Чего она такая лысая?
Это были его первые слова с того момента, когда они сели в машину. Клавдия рассмеялась – негромко, с видимым облегчением:
– Маришка взяла ее с собой купаться! Вздернув рукав, Скачков посмотрел на часы.
– Пошел?
– Да. И так опоздал.
– О, господи! – Клавдия тихо обняла его, положила голову на плечо. – Все-то у нас с тобой не как у людей. Когда улетаете?
– Скоро. Двадцатого.
Он не мог забыть, с каким виноватым видом стояла Клавдия на лестничной площадке перед тем… пьяным. Ташист, пятнами рисует. Надо бы добавить ему пару пятен на физиономию. А впрочем, хорошо, что обошлось без скандала. Не хватало еще!
– Не сердись, Геш. Я знаю, ты думаешь… А, чего сейчас об этом! Ты хоть день-то проведешь с нами, когда полетишь?
– Видно будет.
Но гнев его пошел на убыль.
– Ладно, – сказал он. – Побежал. А то поздно.
На кухне Софья Казимировна, кутаясь в шаль, по-прежнему колдовала над разложенными по всему столу картами. Проводив Скачкова до лестницы, Клавдия сказала:
– Маришка все спрашивает, когда вы в зоопарк пойдете.
– Сходим! – крикнул он, сбегая вниз. – Обязательно. Прислушиваясь к замирающим шагам, Клавдия стояла до тех пор, пока внизу не бухнула дверь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Так… – Скачков поморщился.
– Шепчетесь? – Звонарев обернулся, блеснул глазами. – Я что хотел спросить, Геш. Как ты считаешь, можно упереться всей командой и не пропустить ни одного мяча?
– Это о Вене?
– Ну да. Ведь вам достаточно ничьей. Помнишь, в Мельбурне наши играли с Индонезией? Ноль-ноль.
«Да, ничья, ничья… Все на это надеются. А вдруг гол? Один-то может и дуриком залететь. Переигровка. А если, еще один?» Но нет, об этом не хотелось и думать.
Сбавив ход, Звонарев стал искать место, где поставить машину. Возле телестудии по обе стороны дороги плотно, впритык одна к другой, стояли присмиревшие «Москвичи» и «Запорожцы». Аристократически выделялись две или три новенькие «Волги».
– Народу-то, а? – Звонарев, запирая машину, кивнул на толпу у входа. С зеркальцем в руке Валерия крутила вокруг носа пуховкой. Клавдия поправляла на ее спине волну расчесанных волос.
Пробираясь сквозь толчею к входным дверям, Скачков и все, кто был с ним рядом, улавливали позади завистливое перешептывание; «Смотри, Скачков! Где?.. Да вон, вон… Он что, женат? А это кто с ним?» Стремясь поскорее скрыться с глаз, Скачков невежливо толкался. Наконец оказались в высоком спокойном вестибюле. Женщины, блестя глазами, поправляли прически. Валерия держалась здесь уверенно, как человек свой, близкий к посвящению, Клавдия, уступая ей первенство, добровольно обрекала себя на подчинение.
В зал они пошли в сопровождении встретившего их ассистента оператора: бородка, темные очки, джинсы в обтяжку и заношены до седины. Ассистент шел впереди с Валерией, они о чем-то переговаривались.
В небольшом, со всех сторон закупоренном зале было мрачновато от приглушенного света. В ожидании начала царил пристойный ровный гул, кое-где мелькали газеты, – становилось душновато. Звонарев с порога заметил своих, помахал рукой и стал пробираться по ряду, бесцеремонно наступая на ноги.
– Братцы, – известил он на ходу, – места нам обеспечены!
Скачков узнал тех, с кем приходилось встречаться в компаниях. По привычке сравнивать Скачков мысленно ставил их на зеленое поле и создавал им ситуацию, вроде той, что получилась в Хельсинки, на первой для советских футболистов Олимпиаде, когда они проигрывали Югославии со счетом 1:4. Это был разгром, позор и катастрофа, но парни совершили чудо и свели игру вничью 5:5. Такие встречи не забудутся, они помнятся, как подвиг. Пусть это только спорт, футбол, как бы воскресная забава на зеленом поле перед скоплением трибун, но каждый, кто просовывает голову в футболку, знает, помнит и никогда не забудет о Голгофе киевских динамовцев, сыгравших свой последний смертный матч на стадионе оккупированного Киева. В тот знаменитый день одиннадцать парней вышли на поле и на глазах у всех, кто наблюдал за ними, за их игрой, за их самоубийственным порывом, разнесли команду оккупантов. Они в том матче тоже жили жаждой гола, они костьми ложились, чтобы вырвать драгоценнейшие два очка, но как смертельно высока была тогда цена каждому забитому мячу! Последних полтора часа своей спортивной жизни они сражались, словно на последнем оставшемся им рубеже, футбол, привычная игра, стала для них единственным оружием, и они выстояли и не только выстояли, но и вырвали победу, напомнив всем, кто видел их и кто еще о них услышит, о достоинстве народа, спортсменов, спорта… В том матче они лупили по воротам так, будто стреляли из орудий, а попадая, радовались, ликовали, хотя знали, что каждым забитым голом они подписывают себе смертный приговор. И все же они предпочли смерть победителей, нежели предательство добровольного поражения. Последним своим матчем футболисты показали не только КАК нужно выигрывать, но и ЗАЧЕМ. Те два очка победы следовало бы выбить золотом на их командном братском надгробии, если бы оно существовало!
Так вот, в такие минуты, даже допуская, что кто-то из ребят, из нынешних, выйдя в тираж, станет «забивать козла», – все равно, в такие минуты Скачков находил в себе силы поглядывать вокруг себя с превосходством человека, знающего настоящую цену делу, которому он отдает свои лучшие годы.
Подтягивая на коленях брюки, Скачков опустился в мягкое кресло. Покой был приятен, но, как все спортсмены, он собранно владел своим тренированным послушным телом и не допускал вульгарной развязности (хотя ноги так и просились вверх). Клавдия рядом с ним небрежно ответила на приветствие мужчины из переднего ряда. Скачкову он показался незнакомым, однако по одежде и прическе несомненно принадлежал к той же компании. Мужчина скользнул по футболисту взглядом и отвернулся. Клавдия, отвечая на молчаливый вопрос мужа, сделала знак, чтобы он нагнулся ближе.
– Художник. Ташист. Скачков удивился:
– Это еще что такое?
– Манера такая. Он рисует пятнами. Понимаешь? Вообще-то, я видела, мне понравилось.
– Не представляю даже, – сознался Скачков.
– Вот видишь, Геш. А зовешь тебя – ты не хочешь. Надо все же интересоваться, милый.
– Ну… там видно будет.
Покладистость его понравилась, она взяла Скачкова под руку, как бы отгораживаясь от всех вокруг.
– Геш, – позвала Клавдия шепотом, – я тебе одну штуку хочу предложить, – ты не рассердишься?
– Валяй, – он наклонил к плечу голову.
– Достать тебе баночек десять икры? Я могу.
– Это еще зачем?
– Ну… зачем? Вы же в Вене будете. Там, говорят, икру с руками рвут.
– Ты что, мать, – спросил Скачков и глянул на нее сверху вниз, – раздета, разута? Или с голоду пухнешь?
– Геш, милый, ну все же так делают!
– Это кто тебя – Валерия просветила?
– Не хочешь, не надо. Хотя я – не понимаю.
Окончательно поссориться им помешали двое мужчин, пробирающихся на свои места. Скачкову пришлось подняться, познакомиться. Мужчины полезли по ряду дальше. Клавдия, провожая их взглядом, стала рассказывать. Тот, что впереди, оказался тоже художником. Он много лет думал над проблемой пустоты, – каким цветом изобразить ее на полотне? Обычные краски казались ему грубыми и устарелыми. Другой, режиссер и, кстати, совсем недавно интересовался Скачковым.
– Я тебя поэтому и познакомила. Он хочет снять фильм о футболе, но по-своему, без актеров, только мяч и ноги. Ноги, ноги, ноги…
Скачков пожал плечами:
– А почему не снять так, как есть?
– Ну, Геш, ты тоже скажешь! Это же все было. Кому интересно?
– Но ведь не ноги же в футбол играют, а люди! Верно? Посмотрел бы я на него, если бы ему в магазине вместо молока предложили одно коровье мычание.
Из-за Клавдии на него глянула Валерия и сделала восхищенное лицо: «Ого!» Оценила. Клавдия признательно стиснула ему руку.
– Геш, милый… Ну вот скажи это, когда соберемся! А то молчишь, молчишь. Это же… Ладно?
– Да ну вас! – забормотал Скачков. – Я в ваших делах не разбираюсь.
– Не притворяйся, пожалуйста! Так уж прямо и не понимаешь… В общем, я теперь тебе не дам молчать. Вот увидишь.
В это время погас свет. Застрекотал в темноте аппарат, узкий насыщенный луч уперся в плоское пятно экрана. Голос переводчика, приноравливаясь к ритму картины, короткими равнодушными фразами перебивал живописную итальянскую скороговорку. Скачков так и не понял, отчего перед глазами молодой и скорбной женщины все время мелькают картины разнузданной, словно нарочно придуманной жизни. Факир или просто шарлатан-гадальщик с убогим дряхлым телом без одежды, окутанный дурманом ядовитых испарений… Здоровенная грудастая блондинка, настоящий праздник плоти… Любовный будуар с зеркальным потолком, с бассейном для купания, куда разгоряченные любовники съезжают на задах… Ковры, истома поздней душной ночи, ленивое плескание под звездами в бассейне…
Клавдия, притихнув, изредка вздыхала и отправляла в рот конфетку. Не попади сегодня на просмотр, она считала бы себя обокраденной. Но вот мелькают на экране груди, бедра, животы, она шуршит конфетною оберткой и время от времени бросает взгляд по сторонам. Что-то обязательное представляется ей в этих просмотрах не для всех, для избранных. Не пойти – значит прослыть отсталой, полторы извилины, но вот пробьешься, сядешь и – не догадаться: что к чему? И все же она пробивалась, тянулась, не отставала. Но, как стал замечать Скачков, уже стеснялась собственных оценок и суждений, подлаживаясь под остальных.
– Нравится? – спросила она Скачкова потихоньку от Валерии. Пожав плечами, он разнял и снова сложил на коленях руки.
– Так…
– Конфету хочешь?
Конфета оттопырила Скачкову щеку.
Рядом с Клавдией сидела, позабыв обо всем, Валерия. Ее лунатические неподвижные зрачки очарованно прильнули к экрану.
Еще недавно Клавдия, не знавшая Звонаревых, жаловалась на одиночество и просила его едва не со слезами:
– Геш, приезжай скорее, ладно? Ну что я одна? Одна и одна. Как в тюрьме какой!
В девчонках Софья Казимировна держала ее строговато, без особенного баловства. Наперекор тетке Клавдия поступила лишь однажды, уехав осенью на юг, в Батуми, где ждал ее Скачков. Они там встретились и вместе прожили половину ноября и начало декабря. Потом Маришка появилась – тоже было не до развлечений… Началось все в последние год-полтора, когда подросла Маришка: художники эти, поэты, ассистенты, лихая жеребячья музыка, курение до одури, споры до хрипоты. О чем хоть споры-то?
И все же Клавдия, как понимал Скачков, еще не дозрела до окончательного уровня компании, чего-то еще остерегалась. В настойчивости, с какой она тащила за собою мужа, угадывалась ее затаенная боязнь остаться там в одиночестве, без его надежной подстраховки. Но сколько так могло продолжаться?
Свет вспыхнул неожиданно, Скачков зажмурился, прикрыл глаза рукой, потом улыбнулся. Вместе с Клавдией, держась за руки, они поднялись на ноги.
– Геш, в эту сторону, – поправила она, увлекая его за собой.
Зал шевелился, двигался, устремляясь к выходу двумя плотными потоками.
В фойе, не слишком просторном, но прохладном, с ветерком из распахнутых окон, никто уже не торопился, не толкался. Поэт, писавший о Земле, как о космической побрякушке с костями, держал перед собою пальцы щепотью и доказывал сбившейся вокруг него компании:
– Проблемы пола! Фрейд… Подкорка, подкорка диктует, старик. Это гениально! Надо бы выпить.
Скачков увидел Владика Серебрякова с рослой белокурой девушкой и обрадовался ему, как родному.
– Ты как – отпросился? – кинулся к нему Владик. – А я удрал. Попадет, наверное. Ну да как-нибудь…
«Вот оно! – подумалось Скачкову. – Комов с Суховым уже приучили команду к мелким нарушениям режима. Даже дисциплинированный Владик спокойно удирает с базы и не видит в этом большого греха!»
Кто-то взял Скачкова за руку, он обернулся и узнал Братина.
– Понравилось? – спросил тихонько журналист.
– Да так… – Скачков неопределенно покрутил пятерней. Незаметно для окружающих Брагин сильно сжал ему локоть.
– Я в такие минуты вспоминаю нашу «Балладу о солдате». Вот уж, действительно… Ну, вы домой?
– Нет, нет! – вмешалась Валерия и взяла Скачкова за руку, словно боясь, что его уведут. – У нас мероприятие. Клавдия, держи его.
Звонарев носился по фойе, организуя своих.
– Владик, Геш, ни с места! – крикнул он издали. – Девы, на вашу ответственность.
– Едем, Геш, съездим, – уговаривал Серебряков. – Часик посидим, а потом в такси и – к отбою. Идет?
Мимо них, заставив всех посторониться, вытекла из зала и потянулась через фойе пестрая многочисленная группа. В середине Скачков узнал того, с животом, собирающегося снимать фильм о футболе без актеров. Над медленно шествующей группой порхали обрывки фраз, – ядовитых, веских, многозначительных, – всяких.
Непостижимо быстро, на нескольких машинах, вся компания оказалась в гостях у ассистента в заношенных джинсах. Пощипывая бородку, хозяин квартиры похвалился новенькими рыжими лаптями, висевшими на стене, как украшение.
– Настоящие, лыковые. – Он приподнял темные очки и, удовлетворенно щурясь, дал в лапти крепкого щелчка. – Стоимость фантастическая. Зато – модерн!
В узеньком простенке висел лист картона, замазанный серой краской. Наискосок по серому фону тянулась красная линия, размываясь у самого края. «Безнадежность», – издали прочел Скачков.
– Гениально, не правда ли? – услышал он близко от себя голос Алисы и удивился: только что на этом самом месте рядом с ним стояла Клавдия. Когда она успела исчезнуть?
Сняв с языка крупинку табака, Алиса горящей сигаретой показала на незаконченное движение красной линии.
– Как передается настроение – верно? Но идемте в ту комнату, все толковое у него там.
Другая комната оказалась совершенно пустой, у стены стояла широкая, покрытая пестрым пледом оттоманка, над ней, на голой стене, картина без рамки. Алиса опустилась на оттоманку и мужским движением закинула ногу на ногу.
– Ну… как вам? – спросила она, выдувая дым и указывая сигаретой на картину.
Скачков склонил голову сначала к одному плечу, затем к другому. Опять серый фон и на нем простой кладбищенский крест. Ни черта не понять.
– А вы отойдите… отойдите на два шага, – подсказывала Алиса и щурилась, закидывала голову, тоже разглядывая Скачкова, как некое произведение.
С расстояния, действительно, крест на картине исчез, а вместо него проступило изображение женского живота.
– Ну? Правда, гениально?
– Ловко, черт! – Скачков скоблил затылок.
– Садитесь, – Алиса хлопнула по оттоманке рядом с собой. – Я давно наблюдаю за вами. У вас фотогеничное лицо. Вы не хотели бы сделать карьеру в кино? Футбол, как я слышала, для вас скоро кончится.
– В кино сейчас, – Скачков усмехнулся, – нужны фотогеничные ноги. Одни ноги снимают.
– А! Вы уже знаете? Кстати, режиссер вами очень интересуется. Через папироску Алиса бойко, с каким-то пониманием наблюдала за смущением Скачкова.
Разглядывая носки штиблет, Скачков сказал:
– Сначала ему мешают актеры, потом может мяч помешать. Ведь вся заваруха на поле из-за мяча. Двадцать два мужика и всего один мячик.
Подняв подрисованные брови, Алиса выслушала его, подумала и оценила.
– А что? Это, знаете, мысль. Футбол без мяча. Правда, Антониони уже снял так теннис. Но-о… Хотите, я познакомлю вас с кем надо?
Чье-то суматошное лицо сунулось в комнату, изумилось, затем с понимающим видом исчезло, хорошенько затворив дверь. Черт знает… что они там подумали? Скачков вскочил.
– Геннадий, – проговорила Алиса изумленно, – не будьте же ребенком!
Невежливо отвернувшись, он зашагал к захлопнутым дверям. В нем поднималась злость на Клавдию. Что, в самом деле, за дурацкая манера привести и бросить? Все, достаточно! Если ей тут интересно – пожалуйста. У него свои заботы: добраться поскорей до базы и хорошенько выспаться. Иначе завтра на тренировке не выдержишь и третьего круга. Впрочем, кто его здесь поймет?
На лестничной площадке Скачкова ослепил яркий высокий свет. Он увидел Клавдию и мужчину, поклонившегося им в зале. Клавдия стояла с опущенной головой, мужчина что-то доказывал ей с пьяной настойчивостью.
На улице Скачков быстро остановил машину и сел прямо, как судья. Сдерживало его присутствие шофера.
– Молчи, молчи! – уговаривала Клавдия, пытаясь завладеть его рукой. Он упрямо вырывал руку и отодвигался.
Домой они поднялись в лифте, Клавдия открыла дверь своим ключом. Из кухни появилась Софья Казимировна с шалью на плечах, увидела Скачкова и с недовольным видом скрылась.
На женской половине Скачкову показалось душновато, он подошел к окну и шире растворил форточку. Клавдия, поводив рукой, проверила, не дует ли на ребенка. Маришка спала в кроватке, обняв большую куклу с бессонно вытаращенными глазами. Скачков разглядел, что на голове куклы не осталось ни одного волоска.
– Чего она такая лысая?
Это были его первые слова с того момента, когда они сели в машину. Клавдия рассмеялась – негромко, с видимым облегчением:
– Маришка взяла ее с собой купаться! Вздернув рукав, Скачков посмотрел на часы.
– Пошел?
– Да. И так опоздал.
– О, господи! – Клавдия тихо обняла его, положила голову на плечо. – Все-то у нас с тобой не как у людей. Когда улетаете?
– Скоро. Двадцатого.
Он не мог забыть, с каким виноватым видом стояла Клавдия на лестничной площадке перед тем… пьяным. Ташист, пятнами рисует. Надо бы добавить ему пару пятен на физиономию. А впрочем, хорошо, что обошлось без скандала. Не хватало еще!
– Не сердись, Геш. Я знаю, ты думаешь… А, чего сейчас об этом! Ты хоть день-то проведешь с нами, когда полетишь?
– Видно будет.
Но гнев его пошел на убыль.
– Ладно, – сказал он. – Побежал. А то поздно.
На кухне Софья Казимировна, кутаясь в шаль, по-прежнему колдовала над разложенными по всему столу картами. Проводив Скачкова до лестницы, Клавдия сказала:
– Маришка все спрашивает, когда вы в зоопарк пойдете.
– Сходим! – крикнул он, сбегая вниз. – Обязательно. Прислушиваясь к замирающим шагам, Клавдия стояла до тех пор, пока внизу не бухнула дверь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Никакого сигнала побудки на базе не существовало, его заменял стук туго накачанного мяча.
Без пяти минут восемь на площадку перед столовой выходил Арефьич и принимался манипулировать мячом: на носок, на голову, на колено. Утренний стук мяча проникал во все распахнутые окна. Из кустов сирени шариком выкатывался лохматый Тузик и, вскочив на скамейку, вываливал веселый язык – день начинался. Скоро к Арефьичу присоединялся Матвей Матвеич, вперевалку от избытка мышц, медлительный спросонья. Арефьич, не предупреждая, посылал ему резкий пас и попадал в живот. Охнув, массажист оживлялся и увлеченно отпинывал мяч, норовя ударить правой ногой. Затем в окне первого домика появлялась заспанная физиономия Кудрина. Солнце било ему прямо в лицо, он жмурился, приглаживал рыжую взлохмаченную голову и кричал:
– Я сейчас!
Гонять мяч он готов был сутками.
Появлялись, протирая кулаками глаза, Стороженко, Нестеров, Батищев. Лениво потягиваясь, выходил на крыльцо домика Владик Серебряков, щурился на солнце и отчаянно зевал, – опять зачитался допоздна. (Арефьич, сердясь, постоянно грозил вывернуть у него в комнате лампочку).
Начиналась забава «в квадрате»: четверо ребят, став по углам площадки, гоняли пятого, искусно перепасовываясь между собой. Потерявший мяч становился в середину.
Завидев старшего тренера, дежурный командовал построение. Короткий рапорт, приветствие, – и цепочка футболистов во главе с Арефьичем неторопливой разминочной трусцой вытягивалась за ворота, заворачивала вправо, в лес.
После просмотра в телестудии Скачков вернулся на базу позже обычного, но проснулся рано и, лежа с закрытыми глазами, попробовал все тело: нет, вялости не ощущалось, выспался прилично. Мухин еще спал, запрятав голову под подушку, – он чутко реагировал на каждый шорох. Ночью, когда Скачков осторожно раздевался в темноте, Мухин приподнялся и что-то спросонья проворчал.
Натянув костюм, Скачков вышел на крылечко и тихонько посвистал. Тузик не отзывался.
Из дежурной комнаты выглянула Марковна, в телогрейке, замотанная в шаль.
– Нету, нету, – сказала она. – С Владькой убежал.
– Уже? – удивился Скачков. Он ожидал, что Владик воротится из города еще позднее.
– Ни свет ни заря поднялся. – И Марковна добавила. – Грехи замаливать.
Так было заведено: футболисты, нарушившие чем-либо режим, добровольно признавали свою вину и в наказание с раннего утра отправлялись на дополнительную пробежку.
Солнце томилось где-то за кромкой леса; на верхушках тополей, согретые первыми лучами, пересвистывались иволги. Туман, копившийся всю ночь, размывался клочьями и уползал в чащу. Сыра была трава, сыры дорожки, опасно прикоснуться к листьям.
Пробуя на подъемах рывки и ускорения, Скачков привычно ощущал полнокровную работу сердца и бодрость мышц. Дышалось глубоко и вольно, всей отдохнувшей грудью.
У развилки возле разбитого молнией дуба он остановился. Ухватившись за гладкий, отполированный ладонями сук, подтянулся, как на турнике, и подобрал к груди колени. Сверху его осыпало дождем росы, он засмеялся и выскочил из-под дерева. Щеки розовели, загорались, телу хотелось быстроты, нагрузки, чтобы разогнать застой в плечах и бедрах. Взмахивая руками, он подпрыгнул раз, другой, успевая в подлете согнуть и подобрать к груди колени. «В квадрате бы побегать!»
Услышав задорный собачий лай, он увидел сначала Тузика, затем бегущего Серебрякова.
Владик остановился и перевел дух.
– Упрел!
Под тренировочным костюмом у него натянуто теплое белье, на голове вязаная шапочка. Молния на фуфайке застегнута до самого предела, и воротник закрывал всю шею с подбородком.
Приплясывая, чтобы не дать застояться ногам, Владик спросил:
– Ты как вчера? В порядке?
– Вполне.
– А я не удержался. Видишь: сырости, наверное, ведро вышло… Тут, Геш, толковище идет, будто с Веной у нас может не получиться.
– Глупости!
– Про Рытвина что-то толкуют, про самого… Ну, хоп – я еще пару кружочков.
И они разбежались.
– Степаныч, говорят, злой, как сатана! – крикнул Владик, удаляясь. За завтраком Скачков старался не попадать тренеру на глаза.
В комнате, собираясь на утреннюю тренировку, Мухин сказал, что вчера вечером, перед самым отбоем, заходил Иван Степанович, спрашивал – не вернулся ли? Видимо, зачем-то понадобился…
«Как назло, ч-черт!»
По коридору раздался топот ребят, спешивших на поле.
Скачкова остановил врач Дворкин, поманил к себе.
Рядом с ним стоял Матвей Матвеич, тащивший сетку с мячами.
– Язык! – потребовал Дворкин. Скачков обиделся.
– Да что вы, на самом деле! Маленький я, что ли, не понимаю?
– Пил? – Матвей Матвеич смотрел подозрительно.
– Вот еще! Хотите дыхну? Нате! Массажист повел носом.
– Ну, тогда еще сойдет. Бегал?
– А как же!
– Пульс позвольте. – И Дворкин взял его за руку.
Пока врач, склонив голый лоб, держал Скачкова за расслабленную кисть и следил за бегущей секундной стрелкой, на крыльце командного домика появились Иван Степанович и Арефьич, оба в тренировочных костюмах. Иван Степанович в темных очках, на груди секундомер. Скачков пожалел, что не успел со всеми вместе уйти на футбольное поле.
Арефьич сделал ему знак приблизиться.
– Иди. Чего уж… – шепнул Матвей Матвеич.
К крылечку Скачков подошел с покаянным видом.
– По девочкам, говорят, ударяешь? – раздался сверху голос тренера. – Ну… где был-то? Рассказывай.
– А, где был!.. – Скачков погладил себя по голове. История получилась. Картина новая, просмотр. Ну и…
Не жаловаться же было на Клавдию с Валерией, что не мог отказаться.
Арефьич, усмешливо почесывая кончик носа, хмыкнул:
– А этот был: все пустоту нарисовать не может? Скачков вспомнил и улыбнулся:
– Был.
– А лапти показывали? А селедку в рот забрасывали?
– Нет, селедки не было! – запротестовал Скачков.
– Еще увидишь.
Иван Степанович сошел вниз.
– На черта они тебе сдались? Пошли ты их. Если бы хоть что-нибудь стоящее было. Кто по-настоящему пишет, тому, знаешь, некогда трепотней заниматься. Некогда! Соображай же сам хоть чуточку.
Он смотрел на него с сожалением взрослого умудренного человека.
– Стой-ка, ты, киношник, – окликнул он вдруг Скачкова. – В редакции Сергей Александрович ничего не передавал?
Скачков припомнил целую кипу исчерканных страниц на брагинском столе.
– Там… такое дело намечается…
По мере того, как Скачков передавал разговор с Брагиным, Иван Степанович сощуривался с пониманием и кивал:
– Ага, ага…
Видимо, до него уже доходили слухи, что интрига постепенно втягивает и начальника дороги, и начальника локомотивного депо, и начальника службы движения, – всех влиятельных опекунов команды.
Затем он задумался, прикусил губу.
– Вот лезут же, когда совсем не просят! А начальник локомотивного депо – это такой толстенький, с щечками? – Хмыкнул. – Тоже знаток! Нет, братцы, это беда наша: в футболе все знатоки, все специалисты. А уж если он еще из начальства… – расстроившись, Иван Степанович махнул рукой.
Арефьич и Скачков стояли молча, ждали.
– Ладно, ты беги, – отпустил он Скачкова и пошел назад, в домик. Тренировку остался проводить Арефьич. Скоро по дороге мимо поля пропылил «Запорожец». К обеду Иван Степанович обещал вернуться.
В день «чистилища» утро на базе прошло как обычно, но к концу завтрака шофер Николай Иванович подал автобус.
В столовой Скачков сходил на кухню и взял из холодильника литровую банку свежего молока. Молоком команду поили «от пуза», как говорил Стороженко, сохранивший крестьянскую привычку есть внимательно и много. Из всей команды только Серебряков не переносил молока, и для него варили сладкий вишневый кисель.
Допивая прямо из банки, Скачков старался представить, что сегодня будет на «чистилище». Эти собрания в кабинете начальника дороги за длинным полированным столом, поставленным впритык к рытвинскому, всегда проходили по много раз отрепетированной схеме, и импровизации допускались – в зависимости от остроты вопроса, настроения капитана и диспетчера всей этой сыгранной кабинетной команды. В таких случаях чаще всех реплики подавал директор домостроительного комбината Феклюнин, оживляя заседания грубоватым простонародным юмором. Безжалостные замечания его, как правило, доводили тренеров, людей уже немолодых, до нервной дрожи, до валидола.
Без пяти минут восемь на площадку перед столовой выходил Арефьич и принимался манипулировать мячом: на носок, на голову, на колено. Утренний стук мяча проникал во все распахнутые окна. Из кустов сирени шариком выкатывался лохматый Тузик и, вскочив на скамейку, вываливал веселый язык – день начинался. Скоро к Арефьичу присоединялся Матвей Матвеич, вперевалку от избытка мышц, медлительный спросонья. Арефьич, не предупреждая, посылал ему резкий пас и попадал в живот. Охнув, массажист оживлялся и увлеченно отпинывал мяч, норовя ударить правой ногой. Затем в окне первого домика появлялась заспанная физиономия Кудрина. Солнце било ему прямо в лицо, он жмурился, приглаживал рыжую взлохмаченную голову и кричал:
– Я сейчас!
Гонять мяч он готов был сутками.
Появлялись, протирая кулаками глаза, Стороженко, Нестеров, Батищев. Лениво потягиваясь, выходил на крыльцо домика Владик Серебряков, щурился на солнце и отчаянно зевал, – опять зачитался допоздна. (Арефьич, сердясь, постоянно грозил вывернуть у него в комнате лампочку).
Начиналась забава «в квадрате»: четверо ребят, став по углам площадки, гоняли пятого, искусно перепасовываясь между собой. Потерявший мяч становился в середину.
Завидев старшего тренера, дежурный командовал построение. Короткий рапорт, приветствие, – и цепочка футболистов во главе с Арефьичем неторопливой разминочной трусцой вытягивалась за ворота, заворачивала вправо, в лес.
После просмотра в телестудии Скачков вернулся на базу позже обычного, но проснулся рано и, лежа с закрытыми глазами, попробовал все тело: нет, вялости не ощущалось, выспался прилично. Мухин еще спал, запрятав голову под подушку, – он чутко реагировал на каждый шорох. Ночью, когда Скачков осторожно раздевался в темноте, Мухин приподнялся и что-то спросонья проворчал.
Натянув костюм, Скачков вышел на крылечко и тихонько посвистал. Тузик не отзывался.
Из дежурной комнаты выглянула Марковна, в телогрейке, замотанная в шаль.
– Нету, нету, – сказала она. – С Владькой убежал.
– Уже? – удивился Скачков. Он ожидал, что Владик воротится из города еще позднее.
– Ни свет ни заря поднялся. – И Марковна добавила. – Грехи замаливать.
Так было заведено: футболисты, нарушившие чем-либо режим, добровольно признавали свою вину и в наказание с раннего утра отправлялись на дополнительную пробежку.
Солнце томилось где-то за кромкой леса; на верхушках тополей, согретые первыми лучами, пересвистывались иволги. Туман, копившийся всю ночь, размывался клочьями и уползал в чащу. Сыра была трава, сыры дорожки, опасно прикоснуться к листьям.
Пробуя на подъемах рывки и ускорения, Скачков привычно ощущал полнокровную работу сердца и бодрость мышц. Дышалось глубоко и вольно, всей отдохнувшей грудью.
У развилки возле разбитого молнией дуба он остановился. Ухватившись за гладкий, отполированный ладонями сук, подтянулся, как на турнике, и подобрал к груди колени. Сверху его осыпало дождем росы, он засмеялся и выскочил из-под дерева. Щеки розовели, загорались, телу хотелось быстроты, нагрузки, чтобы разогнать застой в плечах и бедрах. Взмахивая руками, он подпрыгнул раз, другой, успевая в подлете согнуть и подобрать к груди колени. «В квадрате бы побегать!»
Услышав задорный собачий лай, он увидел сначала Тузика, затем бегущего Серебрякова.
Владик остановился и перевел дух.
– Упрел!
Под тренировочным костюмом у него натянуто теплое белье, на голове вязаная шапочка. Молния на фуфайке застегнута до самого предела, и воротник закрывал всю шею с подбородком.
Приплясывая, чтобы не дать застояться ногам, Владик спросил:
– Ты как вчера? В порядке?
– Вполне.
– А я не удержался. Видишь: сырости, наверное, ведро вышло… Тут, Геш, толковище идет, будто с Веной у нас может не получиться.
– Глупости!
– Про Рытвина что-то толкуют, про самого… Ну, хоп – я еще пару кружочков.
И они разбежались.
– Степаныч, говорят, злой, как сатана! – крикнул Владик, удаляясь. За завтраком Скачков старался не попадать тренеру на глаза.
В комнате, собираясь на утреннюю тренировку, Мухин сказал, что вчера вечером, перед самым отбоем, заходил Иван Степанович, спрашивал – не вернулся ли? Видимо, зачем-то понадобился…
«Как назло, ч-черт!»
По коридору раздался топот ребят, спешивших на поле.
Скачкова остановил врач Дворкин, поманил к себе.
Рядом с ним стоял Матвей Матвеич, тащивший сетку с мячами.
– Язык! – потребовал Дворкин. Скачков обиделся.
– Да что вы, на самом деле! Маленький я, что ли, не понимаю?
– Пил? – Матвей Матвеич смотрел подозрительно.
– Вот еще! Хотите дыхну? Нате! Массажист повел носом.
– Ну, тогда еще сойдет. Бегал?
– А как же!
– Пульс позвольте. – И Дворкин взял его за руку.
Пока врач, склонив голый лоб, держал Скачкова за расслабленную кисть и следил за бегущей секундной стрелкой, на крыльце командного домика появились Иван Степанович и Арефьич, оба в тренировочных костюмах. Иван Степанович в темных очках, на груди секундомер. Скачков пожалел, что не успел со всеми вместе уйти на футбольное поле.
Арефьич сделал ему знак приблизиться.
– Иди. Чего уж… – шепнул Матвей Матвеич.
К крылечку Скачков подошел с покаянным видом.
– По девочкам, говорят, ударяешь? – раздался сверху голос тренера. – Ну… где был-то? Рассказывай.
– А, где был!.. – Скачков погладил себя по голове. История получилась. Картина новая, просмотр. Ну и…
Не жаловаться же было на Клавдию с Валерией, что не мог отказаться.
Арефьич, усмешливо почесывая кончик носа, хмыкнул:
– А этот был: все пустоту нарисовать не может? Скачков вспомнил и улыбнулся:
– Был.
– А лапти показывали? А селедку в рот забрасывали?
– Нет, селедки не было! – запротестовал Скачков.
– Еще увидишь.
Иван Степанович сошел вниз.
– На черта они тебе сдались? Пошли ты их. Если бы хоть что-нибудь стоящее было. Кто по-настоящему пишет, тому, знаешь, некогда трепотней заниматься. Некогда! Соображай же сам хоть чуточку.
Он смотрел на него с сожалением взрослого умудренного человека.
– Стой-ка, ты, киношник, – окликнул он вдруг Скачкова. – В редакции Сергей Александрович ничего не передавал?
Скачков припомнил целую кипу исчерканных страниц на брагинском столе.
– Там… такое дело намечается…
По мере того, как Скачков передавал разговор с Брагиным, Иван Степанович сощуривался с пониманием и кивал:
– Ага, ага…
Видимо, до него уже доходили слухи, что интрига постепенно втягивает и начальника дороги, и начальника локомотивного депо, и начальника службы движения, – всех влиятельных опекунов команды.
Затем он задумался, прикусил губу.
– Вот лезут же, когда совсем не просят! А начальник локомотивного депо – это такой толстенький, с щечками? – Хмыкнул. – Тоже знаток! Нет, братцы, это беда наша: в футболе все знатоки, все специалисты. А уж если он еще из начальства… – расстроившись, Иван Степанович махнул рукой.
Арефьич и Скачков стояли молча, ждали.
– Ладно, ты беги, – отпустил он Скачкова и пошел назад, в домик. Тренировку остался проводить Арефьич. Скоро по дороге мимо поля пропылил «Запорожец». К обеду Иван Степанович обещал вернуться.
В день «чистилища» утро на базе прошло как обычно, но к концу завтрака шофер Николай Иванович подал автобус.
В столовой Скачков сходил на кухню и взял из холодильника литровую банку свежего молока. Молоком команду поили «от пуза», как говорил Стороженко, сохранивший крестьянскую привычку есть внимательно и много. Из всей команды только Серебряков не переносил молока, и для него варили сладкий вишневый кисель.
Допивая прямо из банки, Скачков старался представить, что сегодня будет на «чистилище». Эти собрания в кабинете начальника дороги за длинным полированным столом, поставленным впритык к рытвинскому, всегда проходили по много раз отрепетированной схеме, и импровизации допускались – в зависимости от остроты вопроса, настроения капитана и диспетчера всей этой сыгранной кабинетной команды. В таких случаях чаще всех реплики подавал директор домостроительного комбината Феклюнин, оживляя заседания грубоватым простонародным юмором. Безжалостные замечания его, как правило, доводили тренеров, людей уже немолодых, до нервной дрожи, до валидола.