Страница:
Рядом с шофером Николаем Ивановичем, в просторном одиноком кресле у кабины тягуче всхрапывал толстой оплывшей грудью Матвей Матвеич. Он не проснулся, когда выходил Скачков. За массажистом, оставшись без соседа, обиженно нахохлился Федор Сухов. В автобусе от него уже разило, как он ни отворачивался и ни пытался завернуться в плащ.
Ну что с него возьмешь? Худо, когда человек не сознает своего значения, кроме как на футбольном поле!
– На север вон возьму подамся, – ворчал Сухов, покуда Скачков забирал сумку и пробирался вперед, к шоферу. – Там люди позарез…
На север? Это уже что-то новое. Прежде, до Каретникова, Федор откровенно надеялся остаться при команде, неважно в качестве кого: хоть помощником администратора. И Рытвин, видимо, оставил бы его, пожалел. Теперь же… Правду говорят, что старая слава хуже ржавого гвоздя, – Иван Степанович, отлично помня все его «художества», своего согласия не даст. А без его согласия… времена-то переменились!
Пробираясь домой через проходной пустынный двор, увязнув по пути в песке на детской игровой площадке, Скачков сегодня торопился, как никогда. Суховское ли отчаяние было тому причиной или что-нибудь другое, но сегодня за всю свою суетную спортивную жизнь, за свои бесконечные отлеты и прилеты он впервые задумался о доме, как о месте, куда человек возвращается и должен возвращаться постоянно. Чувство дома и семьи – это чувство родины, а без него станет постылой даже самая блистательная жизнь. Интересно, не об этом ли и суховские мысли?
Перед тем как войти в подъезд, Скачков поднял голову и отыскал окна своей квартиры. Свет горел только на кухне. Всю дорогу, пока летели, он торопился, надеясь застать Маришку не в постельке. Целый час продержали в Свердловске, затем пришлось звонить на базу и ждать автобус. Теперь Маришка, конечно, спит.
Дверь он открыл своим ключом и, не поставив сумки, прошел по коридору. Так и есть – на кухне Софья Казимировна, закутанная в шаль, уставив острый нос, внимательно раскладывала на вымытом столе пасьянс. Она не оглянулась, пока не положила как следует очередную карту. Скачков стоял в коридоре, как посторонний, ждал. Софья Казимировна, щурясь под очками, посмотрела на него, узнала и не удивилась. Они не поздоровались, хотя не виделись недели три. Снова принимаясь соображать над картами, Софья Казимировна как бы между прочим сказала, что Клавдия у Звонаревых, недавно звонила. «Все ясно, – с невольным раздражением подумал он. – Собрались, галдят, дымят и пьют. Клавдия уже как алкоголик: и мутит ее, и обойтись не может. Что ее там держит?»
Пока он разувался, Софья Казимировна размышляла над разложенным пасьянсом. После долгого раздумья она выпростала из-под шали зябнущую руку и, сомневаясь, переложила с места на место какую-то карту. Посмотрела, подумала: понравилось.
– Есть ужин, – сказала она.
– Спасибо, – отказался Скачков, вешая плащ. – Не хочется.
На цыпочках, в одних носках, он прошел в комнату, где спал ребенок. Софья Казимировна, приспустив очки, осуждающе посмотрела ему в спину, но промолчала.
В комнате, зашторенной и с запертой балконной дверью, было темно и душно, а форточка, как сразу разглядел Скачков, прикрыта. Он первым делом распахнул неслышно форточку, затем приблизился к кроватке. Девочка спала среди разбросанных и смятых простыней. Скачков нагнулся и увидел на плече ребенка розовую рожицу куклы, которую он привез из Австрии. Любимая, заласканная игрушка… Павлу Нестерову в Вене досталась точно такая же кукла. Недавно после игры Павел спросил Скачкова: «Геш, как твоя на куклу среагировала? Моя не расстается, спит в обнимку». Тогда, в раздевалке, когда под окнами еще шумели расходившиеся зрители, Скачков был удручен и ничего не ответил, – так, изобразил что-то лицом, плечами. Не до того было. И только сейчас, увидев розовую, глуповато-радостную рожицу куклы, он сообразил, что отшельничество Павла на базе и в общежитии шумливых молоденьких дублеров кончилось. Видимо, после Вены он помирился и вернулся домой, в семью…
Постояв над спящей Маришкой, Скачков натянул на толстенькие заголившиеся ножки простыню. Горячим показался ему лоб ребенка и влажными волосики.
– Что Маришка, здорова? – спросил он, появляясь на пороге кухни и загораживаясь от режущего света. Единственно, о чем он разговаривал с теткой Клавдии, так это о ребенке.
– Вечером вдруг что-то… – пожаловалась Софья Казимировна, в раздумье изучая разложенные по всему столу карты. – Но уснула хорошо. Хорошо.
– Температуры нет?
– Температуры?.. Температуры… Ах, температуры? Нет, температуры не было.
Скачков мысленно ругнулся и ушел.
У себя в комнате он вытащил из сумки тренировочный костюм и переоделся. Низкий свет несильной лампы блестел на полированных гранях мебели. В углу, у стенки, где были составлены уютно кресла, он заметил корзинку не корзинку, а что-то круглое, плетеное, подвешенное на шнуре. Внутри горела лампочка. «Ага, ночник…» Каждый раз, возвращаясь из поездок, он находил какие-нибудь изменения в квартире. Клавдия постоянно что-то приобретала, переставляла, – украшала комнаты по-своему. Теперь, подружившись со Звонаревыми, вместе с Валерией она не вылезала из комиссионных. Скачков в эти дела не привык вмешиваться. «Бабские дела», как называла их Клавдия.
Хотелось, однако, лечь и вытянуться, но он не решился раздвигать диван, искать запрятанное где-то в ящиках постельное белье. Хозяйничать в квартире предпочитала сама Клавдия. Да и когда было хозяйничать ему? В лучшем случае переночует раз в неделю. И то, если команда играет у себя дома, на своем поле.
Он осматривался, понемногу обживаясь. Дома его не было почти целый месяц, – совсем отвык. Но скоро, совсем скоро все изменится… и он снова посмотрел вокруг себя, представляя, как ему придется здесь жить, находиться каждый день и вечер. Ничего не поделаешь, надо привыкать. «Привыкнем», – вздохнул он, размышляя, чем бы пока себя занять.
Невысокий столик на трех ножках был завален тонкими журнальчиками с большими, на всю страницу, цветными фотографиями. Клавдия покупала их ворохами. Скачков взял, полистал: длинноногие, обольстительно красивые кинодивы, какая-то чересчур соблазнительная легкая жизнь – не жизнь, а сплошной праздник, где ни капельки труда и мозговых усилий, а одни лишь удовольствия. Таких одурманивающих, как отрава, журнальчиков навалом у Владика Серебрякова в его по-холостяцки захламленной однокомнатной квартире. Портретами соблазнительных кинодив Владик обклеил все двери в туалетной и ванной комнатах, наляпаны они там одна возле другой… Отбросив журнальчик, Скачков достал из сумки книжку Сименона, – дошла наконец очередь и до него, книгу передал ему Игорек Белецкий.
Вот тоже – отношения со сменщиком. Раньше Скачков не замечал, что Игорек улыбчивый, приветливый со всеми, на него поглядывает с тайной завистью, неловко было парню – понимал, что незаметно подпирает, наступает сзади на ноги.
Читать Скачкову не пришлось: с кухни послышался сладкий затяжной зевок и он, насторожившись, стал прислушиваться. Щелкнул выключатель, прошелестели легкие войлочные тапочки. Софья Казимировна закончила пасьянс. Подождав несколько минут, Скачков выглянул в коридор и стал на цыпочках пробираться в кухню.
Свет он зажег после того, как плотно притворил дверь.
Стараясь не шуметь, открыт тяжелую дверцу холодильника, присел и оглядел морозные, заваленные в беспорядке недра. Попалась начатая бутылка «Столичной», он отодвинул ее подальше. На стол легли пакеты с сыром, с ветчиной и твердые, холодные на ощупь огурцы. Хлеб он нашел на полке, в прозрачном целлофановом мешке.
В запертой освещенной кухне, один во всем большом уснувшем доме, он чувствовал себя уютно – куда приятней, нежели на сутолочной многолюдной базе. Ветчина потрескивала под отточенным ножом, отваливаясь на сторону лоснящимися аппетитными ломтями. Скачков разрезал по всей длине холодный огурец, чуть посолил обе дольки и медленно стал натирать. Возникший тонкий аромат вызвал настоящий приступ голода. Томясь и сглатывая слюну, он тем не менее не торопился: отыскал и положил поближе книгу, нарезал ровно хлеб, окинул взглядом – все ли под рукой? Кажется, все. Тогда он жадно, крупно откусил, рванул зубами мясо и смачно захрустел присоленным и заслезившимся на срезе огурцом. С набитым ртом, с трудом прожевывая, в одной руке книга, в другой то хлеб, то ветчина, то огурец, он расположился в старушечьем теплом кресле, забросил ноги на табурет. Прекрасно! Здорово! Лучше и не придумаешь… Всегда, если он бывал не в поездке, а дома, ему приходилось кормиться самому. Однако он нисколько не сердился и не выговаривал. Наоборот, ему было легко, привольно одному, и уж совсем бывало хорошо, когда он оставался наедине с Маришкой. Но так им выпадало редко, очень редко, потому что Софья Казимировна почти что никуда не отлучалась, – разве с кошелкой в магазин.
«Чаю согреть?» – подумал он, отваливаясь от еды. Заныла нога, и он покачал головой: болит, зараза! Ну да боли, боли, скоро наплевать… Не поднимаясь с кресла, дотянулся до чайника и поболтал – заплескалась вода. «Как раз будет…» Чтобы зажечь газ, пришлось подняться, и тут почувствовалось, как он устал, расслабился и погрузнел. Дожидаясь, пока чайник закипит, он сел, затем положил голову на скрещенные руки. Кололись крошки, но лень было пошевелиться. Все-таки выматываешься же – ног не волочешь! Особенно невмоготу от перелетов. До сих пор вибрация от самолета во всем теле. А послезавтра, отыграв, опять на самолет. Ну да теперь уж недолго, последние разочки…
Услыхав щелчок дверного замка, Скачков моментально встрепенулся: опухший, с красными глазами, болит неловко согнутое тело. Ему мерещился гул самолета и дрожанье кресла, и он осматривался, не понимая, что это с ним. Уснул, выходит?
Из коридора, щурясь, разглядывала его румяная, веселая Клавдия.
– О, Геш! Приехал? – удивилась она, хотя известно было, что команда возвращается, и по городу расклеены афиши.
Он засопел, зажмурился от нестерпимо режущего света. Все-таки зачем этой Софье Казимировне такая лампочка на кухне?
– Слушай, сумасшедший! – внезапно крикнула Клавдия и бросилась мимо него на кухню. Подскочив к плите, схватила и тотчас выпустила паривший раскаленный чайник. Скачков спросонья крепко тер измятое лицо. Так значит вот оно откуда, это мерзкое гуденье самолета!
– Как маленький, честное слово! – Клавдия трясла рукой от боли, сосала и разглядывала палец. – И что, скажи на милость, за идиотская манера дрыхнуть и на кухне? И, кстати, пора бы холодильник приучиться закрывать.
«Началось!»
Скачков, не обижаясь, запрокинулся всем телом и потянулся с такой силой, что затрещало старенькое кресло.
– Маришка не больна? – спросил он, шевеля, как от озноба, затекшими плечами.
– Маришка? – удивилась Клавдия, ловко подбирая рукава нарядной кофты. – С какой стати? Ты Соню спрашивал?
– Температуры, говорит, нет.
– Ну, значит, все в порядке… А я у Звонаревых засиделась. – Она зевнула, прослезилась и недовольно глянула на захламленный стол. – Вадим из Москвы вернулся, осенью будет защищаться. В декабре крайний срок. На преподавательскую работу хочет уходить. Доцент, завкафедрой…
Повесив голову, Скачков сидел и вяло слушал. С Вадимом вашим… Видали: закопался в библиотеке, перелистал десяток диссертаций. «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан…» Его поговорочка. И он будет кандидатом, и доцентом будет. Все выколотит и всего добьется.
– У нее волосики какие-то… как искупалась, – проговорил он, неловко отъезжая вместе с креслом, чтобы не мешать Клавдии прибирать на кухне.
– У кого волосики? Ах, ты опять… Да ну, просто баловалась перед сном. С ней, если хочешь знать, нет никакого сладу. У меня иногда зла не хватает. А Соня, бедная, так чуть не плачет. Геш, будь ты с ней, пожалуйста, построже.
«Ну да, ну да», – опять кивал он утомленно, но возражать и тут не захотел. Конечно, жаловаться будет Соня! Растет Маришка, и неудобный становится ребенок. Им бы как плюшевого зайца. Скажи: ложись – уляжется, скажи: замри – не видно и не слышно станет. А для Клавдии вообще, – порой ему казалось, что она сердита на Маришку, потеряв из-за нее целых четыре года развеселой современной жизни. То-то и дорвалась теперь – наверстывает!
– Геш, Соня не говорила? Тут тебе из этого… из дорпрофсожа звонили. Шевелев. Вежливый такой, деликатный…
У Скачкова слипались глаза, он слушал и насупливо кивал головой.
– Ну, ну… Шевелев. А чего он?
– Просил зайти зачем-то. Разговор, говорит, есть.
Одолевая зевоту, Скачков зажмурился и головой затряс, но все-таки не одолел: аж челюсти свело и показались слезы.
– Геш, подожди, не спи – у меня для тебя новость. Ты знаешь, с местом комментатора пока неясно. Зато твоя идея – футбол без мяча – блеск! Это ведь ты придумал? Сашка Боксерман, например, за голову схватился: Антониони, говорит, трупом ляжет! А уж если Сашка Боксерман…
Оживленная болтовня жены горохом сыпалась на косматую голову Скачкова. Покойное старушечье кресло разморило, он сидел тяжело, совсем засыпал.
– Слушай… – заворочался Скачков, поднимая красные воспаленные глаза, – мы же договорились, кажется. Не хочу я этих ваших… Боксерманов. И не собираюсь. Не трепыхайся ты, не позорься.
Вытирая тряпкой стол, Клавдия посмотрела на него уничтожающе.
– Ты не собираешься, а я собираюсь. И не спорь со мной! Спорить у Скачкова не было ни сил, ни желания. Он раззевался безудержно и, уступая, замахал руками: молчу, молчу!
– Сейчас я постелю, – сказала Клавдия, ополаскивая под краном руки. – А на будущее запомни – не спорь. Если ничего не понимаешь, сиди и надувай щеки.
С кухни было слышно: Клавдия в комнате громыхнула диваном. Затем заскрипели дверцы шкафа. Она там ловко управлялась: раз – приготовлен для сна диван, два – откуда-то появляется подушка, простыни, припрятанные до его приезда. Но и постель, разбросанная на диване, нисколько не меняла парадного убранства уголка квартиры, где не живут, а лишь изредка ночуют.
Роняя голову, боясь заснуть, Скачков поднялся мешковато с кресла: большой, нескладный в этой маленькой опрятной кухне. Фуфайку распирало на груди. В дверях он крепко зацепился за косяк плечом и сонно покачнулся.
– Тебе надо выспаться, – сказала Клавдия, разминувшись с ним в коридоре. – Я лягу с Соней и с Маришкой.
Не оборачиваясь, Скачков мрачно отсалютовал рукой:
– Привет! – и плечом вперед почти упал в дверь. Он засыпал на ходу. Заворачиваясь в простыни и одеяло, он успел подумать, что Клавдия опять брезгливо вынесла его потрепанную сумку с формой в коридор. Она сердилась постоянно, когда находила ее возле дивана, и выбрасывала, как вещь вульгарную, которой не место в чистых и ухоженных комнатах.
Назойливая муха, как ни старался отогнать ее Скачков, никак не отставала: побегав по трепетавшим векам, она коснулась уха, щеки и стала щекотать в носу. Скачков, оберегая сон, со слабым стоном пере-кинул на подушке голову. Но от проклятой мухи не было спасенья – теперь она упрямо норовила забраться в самый нос. Скачков чихнул, махнул рукой, и сон пропал.
В комнате было светло и солнечно, он медленно повел глазами. Кажется, в квартире уже не спали – доносились звуки из кухни.
Внезапно в глазах Скачкова мелькнул живой лукавый огонек, он сунул руку вниз с дивана и сразу же наткнулся на затаившееся тепленькое тельце в мягкой байковой пижаме. Радостный визг запрыгавшего, пойманного за рукав ребенка прогнал последнюю сонливость.
– Ах ты, маленькая хулигашка! Ах ты, маленькая девчушка! – расстроганно приговаривал Скачков, втаскивая и укладывая Маришку к себе под одеяло.
– Пап, ты догадался, да? Или ты подумал, что это муха? – допытывалась Маришка, прижимаясь, затихая рядом с ним. Ее восторженная рожица, взлохмаченные волосенки торчали из-под одеяла.
– Му-уха! Конечно, муха. Муха-цокотуха!
– Пап! – позвала шепотом Маришка. – Давай лежать тихонечко-тихонечко. Чтобы никто-никто не услыхал. Давай?
Скачков почувствовал, как колотится сердчишко присмиревшего возле него ребенка.
Осторожно повернувшись на бок, Скачков большим корявым пальцем стал гладить, приводить в порядок тоненькие бровки на задорной затаившейся мордашке.
– Я некрасивая еще? – тотчас же поняла его по-своему Маришка, проворно выпростала из-под одеяла руки, пригладила, прибила волосенки и вновь закуталась и замерла под одеялом. – Я еще не умывалась. Я еще как будто сплю. Хорошо?
– Валяй, валяй, – приглушенно басил он, стараясь тоже, чтобы разговор их не был услышан.
– Ты вчера приехал, вчера? Я уже спала?.. А мы пойдем сегодня к обезьянкам? Я им печенье припасла.
– Обязательно!
В прошлый раз, перед отъездом в Минск и на Кавказ, они отправились в зоопарк, но ненадолго, – у Скачкова выдалось каких-то полтора часа. К обезьянам добраться не успели, а смотрели бегемота, бросили ему в корыто булку, но бегемот, ленивая гора тоскующего мяса, той булки не заметил или заметить не захотел, и Маришка огорчилась. Тогда они условились все же сходить к обезьянам. Те попроворней, с ними интересней…
Стремительно вошла Клавдия, хозяйственная, в фартуке. Взглянула, увидела их вместе – рассердилась:
– Это еще что за номер? А ну-ка марш к себе. Марш! Быстро!
Скачков, почувствовав как напряглась всем телом под его рукой Маришка, миролюбиво попросил:
– Оставь ее в покое.
– Ты что, в своем уме? – накинулась Клавдия, с утра была не в духе. – Ребенок нездоров, а они тут… Марина, я кому сказала?
Скачков потрогал лобик, – кажется, горячий.
– Дай нам градусник, мы сейчас проверим.
– Я принесу! – с готовностью подпрыгнула Маришка, желая услужить, но лишь бы не было скандала.
– Я тебе принесу! – прикрикнула Клавдия, доставая из кармана фартука кругленький футлярчик. – Я тебе такое принесу!..
Встряхнула градусник, поставили, затихли. Клавдия что-то выговаривала Софье Казимировне на кухне.
«Пускай на нее изольет, – подумал Скачков. – Нам меньше достанется».
Притихшая Маришка прислушивалась к сердитому голосу матери и тревожными глазенками поглядывала на Скачкова. Шепотом он сказал:
– Вот видишь!
А что «Вот видишь!» он и сам не знал. Во всяком случае ему тоже не хотелось, чтобы день, начавшийся так приятно, оказался испорченным.
– Ты лежи, я сейчас, – сказал он и сел, спустил с дивана толстые, в узлах закаменевших мышц ножищи. Натянул тренировочные брюки со штрипками и босиком, разлаписто шагая, вышел в коридор. Из кухни показалась Софья Казимировна, увидела его с могучей грудью и возмущенно своротила нос. Сконфузившись, он отскочил назад, загородился дверью, затем вернулся, чтобы надеть фуфайку.
– Пап, пап!.. – позвала, не пустив его, Маришка. – Вынимай скорее градусник! Уже тридцать семь. Сейчас мама придет смотреть. Если будет тридцать восемь, она нас никуда не пустит.
И столько хитрости, столько боязни потерять хороший день было в ее глазенках, что Скачков развеселился.
– Ах ты, маленький малыш! Нет, брат, давай все же посмотрим до конца.
– Да-а… – обиделась Маришка. – А вот будет тридцать восемь, тогда увидишь!
– Ну, брат… а что поделаешь? Нам вообще-то надо бы с тобой собаку завести. Ты хочешь собаку? Ma-аленькую такую псинку? Играть с ней будем, гулять.
– Собаку? Собаку это хорошо, – серьезно, рассудительно ответила Маришка, придерживая градусник под мышкой. – А может быть, еще не будет тридцать восемь?
Скачков проворно головой нырнул в фуфайку и вышел. Застоявшиеся, тяжелые спросонья мышцы требовали привычной силовой нагрузки и он, пока шел, поводил плечами, напрягал спину, ноги, грудь. «Прекрасно… Отлично выспался!»
Беспокоила нога – она всегда болит, если полежишь и встанешь, но вот расходишься и – вроде ничего. Однако на ногу он уже привык не обращать внимания. «Плевать. На стол к Матвеичу – и порядок».
Когда он вернулся из ванной, Клавдия стояла у постели и озабоченно разглядывала градусник.
– Ну вот, тридцать семь и девять. Почти тридцать восемь. Все, пошли в постель! Геннадий, отнеси ее в кровать.
Маришка заморгала, готовая заплакать. Скачков вздохнул, пожал плечами: дескать, ничего не попишешь.
– Это как же ты умудрилась, маленькая? – спросил он, забирая на руки ребенка. Маришка грустно обхватила его ручонками за шею.
В другой комнате, где снова была закрыта форточка, царил утренний кавардак: раскладушка, развороченные постели.
– Пап, – тихо позвала Маришка, едва он тронулся к окну, – пап, а от температуры не умирают?
– Ну что ты, маленькая, что ты!
– Я не хочу умирать, совсем не хочу.
– Малышка ты моя!.. – Скачкова словно ударило по сердцу и он, нагнувшись, подхватил ребенка под горяченькую спинку. Растроганно закрыв глаза, он слышал, чувствовал, как бьется его сердце: крупно, мощно.
– Не думай об этом, малышок. Не надо. Выздоравливай скорее.
– А ты без меня к обезьянкам не пойдешь? Смотри, не ходи. Мы вместе сходим.
Громадный, стоя во весь рост, он развел руками:
– Договорились же!..
– Что это она тут болтает? – спросила Клавдия, зачем-то ненадолго забежав из кухни.
– Так… Ничего. – Скачков переглянулся с дочкой, подмигнул.
Появилась сухопарая Софья Казимировна, с прямой спиной проплыла мимо – тоже чем-то недовольна. Склонилась над кроваткой, стала поправлять.
– Пап, не уходи, – попросила, высовываясь из-за ее плеча, Маришка. – Слышишь, папа?
– Надо лежать, – строго сказала Софья Казимировна, насильно укладывая ее на подушку. – Больные девочки должны лежать.
– Папа, я не больная! Я не хочу!.. Не уходи!
Не зная, удалиться ли, остаться, Скачков страдальчески смотрел на плачущего ребенка.
– Идите, идите, – с такой же строгостью сказала ему Софья Казимировна, легонько подталкивая в спину. – Вам лучше уйти.
Он сделал шаг, другой, а Софья Казимировна шла следом и все так же подталкивала в спину. Это назойливое прикосновение к спине вывело его из себя. Он раздраженно дернул телом и обернулся.
– Клавдия!.. – пискнула и отшатнулась Софья Казимировна, едва взглянув в его глаза. – Клавдия! Ради бога!..
– Что, что случилось? Что?.. – влетела в комнату Клавдия. – Что у вас тут происходит?
Не жалуясь, не говоря ни слова, Софья Казимировна трясущимися руками поправила очки, прическу и стала копошиться у кроватки. Клавдия развернулась и гневно двинулась на мужа.
– Я с-сколько раз тебя просила…
Гнев ее прорвался наружу, – с утра искала случая.
– А!.. К черту! – Скачков крутнулся и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.
Немедленно раздался громкий плач Маришки.
– Ну? – напустилась в коридоре Клавдия. – Доволен? Доволен? Ты слышишь, что наделал? Это все твои, твои все штучки!
Сдерживаясь, Скачков сильно тер лоб. Кажется, сейчас он был готов понять того же Сухова – от постоянных неполадок в доме можно и сорваться. В самом деле, сколько можно?
– Дай, я с ней сам поговорю, – предложил Скачков. На жену, в лицо ее, пошедшее пятнами, он старался не смотреть.
– Не о чем с ней говорить – понятно? Не о чем! Ребенок болен – ты это понимаешь?.. И вообще – разве ты не идешь в этот свой… дорпрофсож? Ты же собирался.
«Стара грымза! – кипел Скачков, переодевшись и набивая как попало сумку. – Ух, и напьюсь же как-нибудь!»
В коридоре у двери Скачкова перехватила Клавдия.
– Уходишь? Не помню, говорила я тебе вчера, не говорила: сегодня к нам приедут Звонаревы… Оставь, пожалуйста, – они к тебе относятся прекрасно! Не знаю, правда, за что, но относятся прекрасно. К тому же я их уже пригласила… Может быть, ты купишь вина? Я не успеваю.
– Хорошо, – отрывисто сказал он, открывая дверь. – После игры.
– И не делай, пожалуйста, оскорбленных физиономий. Будут необходимые люди. Кстати, кое-кто хочет поговорить с тобой. По твоим же делам.
Она не дала ему захлопнуть за собою дверь и высунулась на площадку.
– Постарайся не задерживаться! Слышишь?
Сбегая по ступенькам, Скачков никак не мог избавиться от ощущения, что его все еще подталкивают в спину. Назойливое, унизительное прикосновение словно приклеилось к спине, и он, прежде чем выйти из подъезда, завел под плащ неловко руку и там, возле лопаток, скреб долго и ожесточенно.
Час был не ранний, в киоске на углу не осталось ни одной газеты. Однако продавщица узнала его и, достала несколько газет из-под прилавка. Знакомая Клавдии, у нее вообще какие-то знакомства: продавцы, закройщицы, маникюрши.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил вскинуть голову и оглянуться, – пока ему отсчитывали сдачу, он развернул газету. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветственно кричал, махал рукой, показывая в улыбке зубы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал и стал сметать с прилавка сдачу.
– Есть «Моды», – сообщила продавщица по секрету. – Клавдия просила оставить. Заберете?
– Я не домой, – сказал Скачков.
Ну что с него возьмешь? Худо, когда человек не сознает своего значения, кроме как на футбольном поле!
– На север вон возьму подамся, – ворчал Сухов, покуда Скачков забирал сумку и пробирался вперед, к шоферу. – Там люди позарез…
На север? Это уже что-то новое. Прежде, до Каретникова, Федор откровенно надеялся остаться при команде, неважно в качестве кого: хоть помощником администратора. И Рытвин, видимо, оставил бы его, пожалел. Теперь же… Правду говорят, что старая слава хуже ржавого гвоздя, – Иван Степанович, отлично помня все его «художества», своего согласия не даст. А без его согласия… времена-то переменились!
Пробираясь домой через проходной пустынный двор, увязнув по пути в песке на детской игровой площадке, Скачков сегодня торопился, как никогда. Суховское ли отчаяние было тому причиной или что-нибудь другое, но сегодня за всю свою суетную спортивную жизнь, за свои бесконечные отлеты и прилеты он впервые задумался о доме, как о месте, куда человек возвращается и должен возвращаться постоянно. Чувство дома и семьи – это чувство родины, а без него станет постылой даже самая блистательная жизнь. Интересно, не об этом ли и суховские мысли?
Перед тем как войти в подъезд, Скачков поднял голову и отыскал окна своей квартиры. Свет горел только на кухне. Всю дорогу, пока летели, он торопился, надеясь застать Маришку не в постельке. Целый час продержали в Свердловске, затем пришлось звонить на базу и ждать автобус. Теперь Маришка, конечно, спит.
Дверь он открыл своим ключом и, не поставив сумки, прошел по коридору. Так и есть – на кухне Софья Казимировна, закутанная в шаль, уставив острый нос, внимательно раскладывала на вымытом столе пасьянс. Она не оглянулась, пока не положила как следует очередную карту. Скачков стоял в коридоре, как посторонний, ждал. Софья Казимировна, щурясь под очками, посмотрела на него, узнала и не удивилась. Они не поздоровались, хотя не виделись недели три. Снова принимаясь соображать над картами, Софья Казимировна как бы между прочим сказала, что Клавдия у Звонаревых, недавно звонила. «Все ясно, – с невольным раздражением подумал он. – Собрались, галдят, дымят и пьют. Клавдия уже как алкоголик: и мутит ее, и обойтись не может. Что ее там держит?»
Пока он разувался, Софья Казимировна размышляла над разложенным пасьянсом. После долгого раздумья она выпростала из-под шали зябнущую руку и, сомневаясь, переложила с места на место какую-то карту. Посмотрела, подумала: понравилось.
– Есть ужин, – сказала она.
– Спасибо, – отказался Скачков, вешая плащ. – Не хочется.
На цыпочках, в одних носках, он прошел в комнату, где спал ребенок. Софья Казимировна, приспустив очки, осуждающе посмотрела ему в спину, но промолчала.
В комнате, зашторенной и с запертой балконной дверью, было темно и душно, а форточка, как сразу разглядел Скачков, прикрыта. Он первым делом распахнул неслышно форточку, затем приблизился к кроватке. Девочка спала среди разбросанных и смятых простыней. Скачков нагнулся и увидел на плече ребенка розовую рожицу куклы, которую он привез из Австрии. Любимая, заласканная игрушка… Павлу Нестерову в Вене досталась точно такая же кукла. Недавно после игры Павел спросил Скачкова: «Геш, как твоя на куклу среагировала? Моя не расстается, спит в обнимку». Тогда, в раздевалке, когда под окнами еще шумели расходившиеся зрители, Скачков был удручен и ничего не ответил, – так, изобразил что-то лицом, плечами. Не до того было. И только сейчас, увидев розовую, глуповато-радостную рожицу куклы, он сообразил, что отшельничество Павла на базе и в общежитии шумливых молоденьких дублеров кончилось. Видимо, после Вены он помирился и вернулся домой, в семью…
Постояв над спящей Маришкой, Скачков натянул на толстенькие заголившиеся ножки простыню. Горячим показался ему лоб ребенка и влажными волосики.
– Что Маришка, здорова? – спросил он, появляясь на пороге кухни и загораживаясь от режущего света. Единственно, о чем он разговаривал с теткой Клавдии, так это о ребенке.
– Вечером вдруг что-то… – пожаловалась Софья Казимировна, в раздумье изучая разложенные по всему столу карты. – Но уснула хорошо. Хорошо.
– Температуры нет?
– Температуры?.. Температуры… Ах, температуры? Нет, температуры не было.
Скачков мысленно ругнулся и ушел.
У себя в комнате он вытащил из сумки тренировочный костюм и переоделся. Низкий свет несильной лампы блестел на полированных гранях мебели. В углу, у стенки, где были составлены уютно кресла, он заметил корзинку не корзинку, а что-то круглое, плетеное, подвешенное на шнуре. Внутри горела лампочка. «Ага, ночник…» Каждый раз, возвращаясь из поездок, он находил какие-нибудь изменения в квартире. Клавдия постоянно что-то приобретала, переставляла, – украшала комнаты по-своему. Теперь, подружившись со Звонаревыми, вместе с Валерией она не вылезала из комиссионных. Скачков в эти дела не привык вмешиваться. «Бабские дела», как называла их Клавдия.
Хотелось, однако, лечь и вытянуться, но он не решился раздвигать диван, искать запрятанное где-то в ящиках постельное белье. Хозяйничать в квартире предпочитала сама Клавдия. Да и когда было хозяйничать ему? В лучшем случае переночует раз в неделю. И то, если команда играет у себя дома, на своем поле.
Он осматривался, понемногу обживаясь. Дома его не было почти целый месяц, – совсем отвык. Но скоро, совсем скоро все изменится… и он снова посмотрел вокруг себя, представляя, как ему придется здесь жить, находиться каждый день и вечер. Ничего не поделаешь, надо привыкать. «Привыкнем», – вздохнул он, размышляя, чем бы пока себя занять.
Невысокий столик на трех ножках был завален тонкими журнальчиками с большими, на всю страницу, цветными фотографиями. Клавдия покупала их ворохами. Скачков взял, полистал: длинноногие, обольстительно красивые кинодивы, какая-то чересчур соблазнительная легкая жизнь – не жизнь, а сплошной праздник, где ни капельки труда и мозговых усилий, а одни лишь удовольствия. Таких одурманивающих, как отрава, журнальчиков навалом у Владика Серебрякова в его по-холостяцки захламленной однокомнатной квартире. Портретами соблазнительных кинодив Владик обклеил все двери в туалетной и ванной комнатах, наляпаны они там одна возле другой… Отбросив журнальчик, Скачков достал из сумки книжку Сименона, – дошла наконец очередь и до него, книгу передал ему Игорек Белецкий.
Вот тоже – отношения со сменщиком. Раньше Скачков не замечал, что Игорек улыбчивый, приветливый со всеми, на него поглядывает с тайной завистью, неловко было парню – понимал, что незаметно подпирает, наступает сзади на ноги.
Читать Скачкову не пришлось: с кухни послышался сладкий затяжной зевок и он, насторожившись, стал прислушиваться. Щелкнул выключатель, прошелестели легкие войлочные тапочки. Софья Казимировна закончила пасьянс. Подождав несколько минут, Скачков выглянул в коридор и стал на цыпочках пробираться в кухню.
Свет он зажег после того, как плотно притворил дверь.
Стараясь не шуметь, открыт тяжелую дверцу холодильника, присел и оглядел морозные, заваленные в беспорядке недра. Попалась начатая бутылка «Столичной», он отодвинул ее подальше. На стол легли пакеты с сыром, с ветчиной и твердые, холодные на ощупь огурцы. Хлеб он нашел на полке, в прозрачном целлофановом мешке.
В запертой освещенной кухне, один во всем большом уснувшем доме, он чувствовал себя уютно – куда приятней, нежели на сутолочной многолюдной базе. Ветчина потрескивала под отточенным ножом, отваливаясь на сторону лоснящимися аппетитными ломтями. Скачков разрезал по всей длине холодный огурец, чуть посолил обе дольки и медленно стал натирать. Возникший тонкий аромат вызвал настоящий приступ голода. Томясь и сглатывая слюну, он тем не менее не торопился: отыскал и положил поближе книгу, нарезал ровно хлеб, окинул взглядом – все ли под рукой? Кажется, все. Тогда он жадно, крупно откусил, рванул зубами мясо и смачно захрустел присоленным и заслезившимся на срезе огурцом. С набитым ртом, с трудом прожевывая, в одной руке книга, в другой то хлеб, то ветчина, то огурец, он расположился в старушечьем теплом кресле, забросил ноги на табурет. Прекрасно! Здорово! Лучше и не придумаешь… Всегда, если он бывал не в поездке, а дома, ему приходилось кормиться самому. Однако он нисколько не сердился и не выговаривал. Наоборот, ему было легко, привольно одному, и уж совсем бывало хорошо, когда он оставался наедине с Маришкой. Но так им выпадало редко, очень редко, потому что Софья Казимировна почти что никуда не отлучалась, – разве с кошелкой в магазин.
«Чаю согреть?» – подумал он, отваливаясь от еды. Заныла нога, и он покачал головой: болит, зараза! Ну да боли, боли, скоро наплевать… Не поднимаясь с кресла, дотянулся до чайника и поболтал – заплескалась вода. «Как раз будет…» Чтобы зажечь газ, пришлось подняться, и тут почувствовалось, как он устал, расслабился и погрузнел. Дожидаясь, пока чайник закипит, он сел, затем положил голову на скрещенные руки. Кололись крошки, но лень было пошевелиться. Все-таки выматываешься же – ног не волочешь! Особенно невмоготу от перелетов. До сих пор вибрация от самолета во всем теле. А послезавтра, отыграв, опять на самолет. Ну да теперь уж недолго, последние разочки…
Услыхав щелчок дверного замка, Скачков моментально встрепенулся: опухший, с красными глазами, болит неловко согнутое тело. Ему мерещился гул самолета и дрожанье кресла, и он осматривался, не понимая, что это с ним. Уснул, выходит?
Из коридора, щурясь, разглядывала его румяная, веселая Клавдия.
– О, Геш! Приехал? – удивилась она, хотя известно было, что команда возвращается, и по городу расклеены афиши.
Он засопел, зажмурился от нестерпимо режущего света. Все-таки зачем этой Софье Казимировне такая лампочка на кухне?
– Слушай, сумасшедший! – внезапно крикнула Клавдия и бросилась мимо него на кухню. Подскочив к плите, схватила и тотчас выпустила паривший раскаленный чайник. Скачков спросонья крепко тер измятое лицо. Так значит вот оно откуда, это мерзкое гуденье самолета!
– Как маленький, честное слово! – Клавдия трясла рукой от боли, сосала и разглядывала палец. – И что, скажи на милость, за идиотская манера дрыхнуть и на кухне? И, кстати, пора бы холодильник приучиться закрывать.
«Началось!»
Скачков, не обижаясь, запрокинулся всем телом и потянулся с такой силой, что затрещало старенькое кресло.
– Маришка не больна? – спросил он, шевеля, как от озноба, затекшими плечами.
– Маришка? – удивилась Клавдия, ловко подбирая рукава нарядной кофты. – С какой стати? Ты Соню спрашивал?
– Температуры, говорит, нет.
– Ну, значит, все в порядке… А я у Звонаревых засиделась. – Она зевнула, прослезилась и недовольно глянула на захламленный стол. – Вадим из Москвы вернулся, осенью будет защищаться. В декабре крайний срок. На преподавательскую работу хочет уходить. Доцент, завкафедрой…
Повесив голову, Скачков сидел и вяло слушал. С Вадимом вашим… Видали: закопался в библиотеке, перелистал десяток диссертаций. «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан…» Его поговорочка. И он будет кандидатом, и доцентом будет. Все выколотит и всего добьется.
– У нее волосики какие-то… как искупалась, – проговорил он, неловко отъезжая вместе с креслом, чтобы не мешать Клавдии прибирать на кухне.
– У кого волосики? Ах, ты опять… Да ну, просто баловалась перед сном. С ней, если хочешь знать, нет никакого сладу. У меня иногда зла не хватает. А Соня, бедная, так чуть не плачет. Геш, будь ты с ней, пожалуйста, построже.
«Ну да, ну да», – опять кивал он утомленно, но возражать и тут не захотел. Конечно, жаловаться будет Соня! Растет Маришка, и неудобный становится ребенок. Им бы как плюшевого зайца. Скажи: ложись – уляжется, скажи: замри – не видно и не слышно станет. А для Клавдии вообще, – порой ему казалось, что она сердита на Маришку, потеряв из-за нее целых четыре года развеселой современной жизни. То-то и дорвалась теперь – наверстывает!
– Геш, Соня не говорила? Тут тебе из этого… из дорпрофсожа звонили. Шевелев. Вежливый такой, деликатный…
У Скачкова слипались глаза, он слушал и насупливо кивал головой.
– Ну, ну… Шевелев. А чего он?
– Просил зайти зачем-то. Разговор, говорит, есть.
Одолевая зевоту, Скачков зажмурился и головой затряс, но все-таки не одолел: аж челюсти свело и показались слезы.
– Геш, подожди, не спи – у меня для тебя новость. Ты знаешь, с местом комментатора пока неясно. Зато твоя идея – футбол без мяча – блеск! Это ведь ты придумал? Сашка Боксерман, например, за голову схватился: Антониони, говорит, трупом ляжет! А уж если Сашка Боксерман…
Оживленная болтовня жены горохом сыпалась на косматую голову Скачкова. Покойное старушечье кресло разморило, он сидел тяжело, совсем засыпал.
– Слушай… – заворочался Скачков, поднимая красные воспаленные глаза, – мы же договорились, кажется. Не хочу я этих ваших… Боксерманов. И не собираюсь. Не трепыхайся ты, не позорься.
Вытирая тряпкой стол, Клавдия посмотрела на него уничтожающе.
– Ты не собираешься, а я собираюсь. И не спорь со мной! Спорить у Скачкова не было ни сил, ни желания. Он раззевался безудержно и, уступая, замахал руками: молчу, молчу!
– Сейчас я постелю, – сказала Клавдия, ополаскивая под краном руки. – А на будущее запомни – не спорь. Если ничего не понимаешь, сиди и надувай щеки.
С кухни было слышно: Клавдия в комнате громыхнула диваном. Затем заскрипели дверцы шкафа. Она там ловко управлялась: раз – приготовлен для сна диван, два – откуда-то появляется подушка, простыни, припрятанные до его приезда. Но и постель, разбросанная на диване, нисколько не меняла парадного убранства уголка квартиры, где не живут, а лишь изредка ночуют.
Роняя голову, боясь заснуть, Скачков поднялся мешковато с кресла: большой, нескладный в этой маленькой опрятной кухне. Фуфайку распирало на груди. В дверях он крепко зацепился за косяк плечом и сонно покачнулся.
– Тебе надо выспаться, – сказала Клавдия, разминувшись с ним в коридоре. – Я лягу с Соней и с Маришкой.
Не оборачиваясь, Скачков мрачно отсалютовал рукой:
– Привет! – и плечом вперед почти упал в дверь. Он засыпал на ходу. Заворачиваясь в простыни и одеяло, он успел подумать, что Клавдия опять брезгливо вынесла его потрепанную сумку с формой в коридор. Она сердилась постоянно, когда находила ее возле дивана, и выбрасывала, как вещь вульгарную, которой не место в чистых и ухоженных комнатах.
Назойливая муха, как ни старался отогнать ее Скачков, никак не отставала: побегав по трепетавшим векам, она коснулась уха, щеки и стала щекотать в носу. Скачков, оберегая сон, со слабым стоном пере-кинул на подушке голову. Но от проклятой мухи не было спасенья – теперь она упрямо норовила забраться в самый нос. Скачков чихнул, махнул рукой, и сон пропал.
В комнате было светло и солнечно, он медленно повел глазами. Кажется, в квартире уже не спали – доносились звуки из кухни.
Внезапно в глазах Скачкова мелькнул живой лукавый огонек, он сунул руку вниз с дивана и сразу же наткнулся на затаившееся тепленькое тельце в мягкой байковой пижаме. Радостный визг запрыгавшего, пойманного за рукав ребенка прогнал последнюю сонливость.
– Ах ты, маленькая хулигашка! Ах ты, маленькая девчушка! – расстроганно приговаривал Скачков, втаскивая и укладывая Маришку к себе под одеяло.
– Пап, ты догадался, да? Или ты подумал, что это муха? – допытывалась Маришка, прижимаясь, затихая рядом с ним. Ее восторженная рожица, взлохмаченные волосенки торчали из-под одеяла.
– Му-уха! Конечно, муха. Муха-цокотуха!
– Пап! – позвала шепотом Маришка. – Давай лежать тихонечко-тихонечко. Чтобы никто-никто не услыхал. Давай?
Скачков почувствовал, как колотится сердчишко присмиревшего возле него ребенка.
Осторожно повернувшись на бок, Скачков большим корявым пальцем стал гладить, приводить в порядок тоненькие бровки на задорной затаившейся мордашке.
– Я некрасивая еще? – тотчас же поняла его по-своему Маришка, проворно выпростала из-под одеяла руки, пригладила, прибила волосенки и вновь закуталась и замерла под одеялом. – Я еще не умывалась. Я еще как будто сплю. Хорошо?
– Валяй, валяй, – приглушенно басил он, стараясь тоже, чтобы разговор их не был услышан.
– Ты вчера приехал, вчера? Я уже спала?.. А мы пойдем сегодня к обезьянкам? Я им печенье припасла.
– Обязательно!
В прошлый раз, перед отъездом в Минск и на Кавказ, они отправились в зоопарк, но ненадолго, – у Скачкова выдалось каких-то полтора часа. К обезьянам добраться не успели, а смотрели бегемота, бросили ему в корыто булку, но бегемот, ленивая гора тоскующего мяса, той булки не заметил или заметить не захотел, и Маришка огорчилась. Тогда они условились все же сходить к обезьянам. Те попроворней, с ними интересней…
Стремительно вошла Клавдия, хозяйственная, в фартуке. Взглянула, увидела их вместе – рассердилась:
– Это еще что за номер? А ну-ка марш к себе. Марш! Быстро!
Скачков, почувствовав как напряглась всем телом под его рукой Маришка, миролюбиво попросил:
– Оставь ее в покое.
– Ты что, в своем уме? – накинулась Клавдия, с утра была не в духе. – Ребенок нездоров, а они тут… Марина, я кому сказала?
Скачков потрогал лобик, – кажется, горячий.
– Дай нам градусник, мы сейчас проверим.
– Я принесу! – с готовностью подпрыгнула Маришка, желая услужить, но лишь бы не было скандала.
– Я тебе принесу! – прикрикнула Клавдия, доставая из кармана фартука кругленький футлярчик. – Я тебе такое принесу!..
Встряхнула градусник, поставили, затихли. Клавдия что-то выговаривала Софье Казимировне на кухне.
«Пускай на нее изольет, – подумал Скачков. – Нам меньше достанется».
Притихшая Маришка прислушивалась к сердитому голосу матери и тревожными глазенками поглядывала на Скачкова. Шепотом он сказал:
– Вот видишь!
А что «Вот видишь!» он и сам не знал. Во всяком случае ему тоже не хотелось, чтобы день, начавшийся так приятно, оказался испорченным.
– Ты лежи, я сейчас, – сказал он и сел, спустил с дивана толстые, в узлах закаменевших мышц ножищи. Натянул тренировочные брюки со штрипками и босиком, разлаписто шагая, вышел в коридор. Из кухни показалась Софья Казимировна, увидела его с могучей грудью и возмущенно своротила нос. Сконфузившись, он отскочил назад, загородился дверью, затем вернулся, чтобы надеть фуфайку.
– Пап, пап!.. – позвала, не пустив его, Маришка. – Вынимай скорее градусник! Уже тридцать семь. Сейчас мама придет смотреть. Если будет тридцать восемь, она нас никуда не пустит.
И столько хитрости, столько боязни потерять хороший день было в ее глазенках, что Скачков развеселился.
– Ах ты, маленький малыш! Нет, брат, давай все же посмотрим до конца.
– Да-а… – обиделась Маришка. – А вот будет тридцать восемь, тогда увидишь!
– Ну, брат… а что поделаешь? Нам вообще-то надо бы с тобой собаку завести. Ты хочешь собаку? Ma-аленькую такую псинку? Играть с ней будем, гулять.
– Собаку? Собаку это хорошо, – серьезно, рассудительно ответила Маришка, придерживая градусник под мышкой. – А может быть, еще не будет тридцать восемь?
Скачков проворно головой нырнул в фуфайку и вышел. Застоявшиеся, тяжелые спросонья мышцы требовали привычной силовой нагрузки и он, пока шел, поводил плечами, напрягал спину, ноги, грудь. «Прекрасно… Отлично выспался!»
Беспокоила нога – она всегда болит, если полежишь и встанешь, но вот расходишься и – вроде ничего. Однако на ногу он уже привык не обращать внимания. «Плевать. На стол к Матвеичу – и порядок».
Когда он вернулся из ванной, Клавдия стояла у постели и озабоченно разглядывала градусник.
– Ну вот, тридцать семь и девять. Почти тридцать восемь. Все, пошли в постель! Геннадий, отнеси ее в кровать.
Маришка заморгала, готовая заплакать. Скачков вздохнул, пожал плечами: дескать, ничего не попишешь.
– Это как же ты умудрилась, маленькая? – спросил он, забирая на руки ребенка. Маришка грустно обхватила его ручонками за шею.
В другой комнате, где снова была закрыта форточка, царил утренний кавардак: раскладушка, развороченные постели.
– Пап, – тихо позвала Маришка, едва он тронулся к окну, – пап, а от температуры не умирают?
– Ну что ты, маленькая, что ты!
– Я не хочу умирать, совсем не хочу.
– Малышка ты моя!.. – Скачкова словно ударило по сердцу и он, нагнувшись, подхватил ребенка под горяченькую спинку. Растроганно закрыв глаза, он слышал, чувствовал, как бьется его сердце: крупно, мощно.
– Не думай об этом, малышок. Не надо. Выздоравливай скорее.
– А ты без меня к обезьянкам не пойдешь? Смотри, не ходи. Мы вместе сходим.
Громадный, стоя во весь рост, он развел руками:
– Договорились же!..
– Что это она тут болтает? – спросила Клавдия, зачем-то ненадолго забежав из кухни.
– Так… Ничего. – Скачков переглянулся с дочкой, подмигнул.
Появилась сухопарая Софья Казимировна, с прямой спиной проплыла мимо – тоже чем-то недовольна. Склонилась над кроваткой, стала поправлять.
– Пап, не уходи, – попросила, высовываясь из-за ее плеча, Маришка. – Слышишь, папа?
– Надо лежать, – строго сказала Софья Казимировна, насильно укладывая ее на подушку. – Больные девочки должны лежать.
– Папа, я не больная! Я не хочу!.. Не уходи!
Не зная, удалиться ли, остаться, Скачков страдальчески смотрел на плачущего ребенка.
– Идите, идите, – с такой же строгостью сказала ему Софья Казимировна, легонько подталкивая в спину. – Вам лучше уйти.
Он сделал шаг, другой, а Софья Казимировна шла следом и все так же подталкивала в спину. Это назойливое прикосновение к спине вывело его из себя. Он раздраженно дернул телом и обернулся.
– Клавдия!.. – пискнула и отшатнулась Софья Казимировна, едва взглянув в его глаза. – Клавдия! Ради бога!..
– Что, что случилось? Что?.. – влетела в комнату Клавдия. – Что у вас тут происходит?
Не жалуясь, не говоря ни слова, Софья Казимировна трясущимися руками поправила очки, прическу и стала копошиться у кроватки. Клавдия развернулась и гневно двинулась на мужа.
– Я с-сколько раз тебя просила…
Гнев ее прорвался наружу, – с утра искала случая.
– А!.. К черту! – Скачков крутнулся и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.
Немедленно раздался громкий плач Маришки.
– Ну? – напустилась в коридоре Клавдия. – Доволен? Доволен? Ты слышишь, что наделал? Это все твои, твои все штучки!
Сдерживаясь, Скачков сильно тер лоб. Кажется, сейчас он был готов понять того же Сухова – от постоянных неполадок в доме можно и сорваться. В самом деле, сколько можно?
– Дай, я с ней сам поговорю, – предложил Скачков. На жену, в лицо ее, пошедшее пятнами, он старался не смотреть.
– Не о чем с ней говорить – понятно? Не о чем! Ребенок болен – ты это понимаешь?.. И вообще – разве ты не идешь в этот свой… дорпрофсож? Ты же собирался.
«Стара грымза! – кипел Скачков, переодевшись и набивая как попало сумку. – Ух, и напьюсь же как-нибудь!»
В коридоре у двери Скачкова перехватила Клавдия.
– Уходишь? Не помню, говорила я тебе вчера, не говорила: сегодня к нам приедут Звонаревы… Оставь, пожалуйста, – они к тебе относятся прекрасно! Не знаю, правда, за что, но относятся прекрасно. К тому же я их уже пригласила… Может быть, ты купишь вина? Я не успеваю.
– Хорошо, – отрывисто сказал он, открывая дверь. – После игры.
– И не делай, пожалуйста, оскорбленных физиономий. Будут необходимые люди. Кстати, кое-кто хочет поговорить с тобой. По твоим же делам.
Она не дала ему захлопнуть за собою дверь и высунулась на площадку.
– Постарайся не задерживаться! Слышишь?
Сбегая по ступенькам, Скачков никак не мог избавиться от ощущения, что его все еще подталкивают в спину. Назойливое, унизительное прикосновение словно приклеилось к спине, и он, прежде чем выйти из подъезда, завел под плащ неловко руку и там, возле лопаток, скреб долго и ожесточенно.
Час был не ранний, в киоске на углу не осталось ни одной газеты. Однако продавщица узнала его и, достала несколько газет из-под прилавка. Знакомая Клавдии, у нее вообще какие-то знакомства: продавцы, закройщицы, маникюрши.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил вскинуть голову и оглянуться, – пока ему отсчитывали сдачу, он развернул газету. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветственно кричал, махал рукой, показывая в улыбке зубы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал и стал сметать с прилавка сдачу.
– Есть «Моды», – сообщила продавщица по секрету. – Клавдия просила оставить. Заберете?
– Я не домой, – сказал Скачков.