Страница:
– Команда!
Сходясь и расходясь, они несколько раз пересекли комнату от двери к окну. Сухов голову отвертел, наблюдая за обоими.
– А кто? – спросил Скачков.
– Кто, кто!.. С этого и начинать надо было, – обиженным тоном проворчал Комов. Прошелся еще раз и вдруг резко остановился. – Тебя мы хотим предложить, вот кого! Подходит?
От изумления Скачков медленно развел руками.
– Братцы… да вы с ума сошли! Какой же из меня…
– Ты, знаешь, брось. Брось! – потребовал Комов, давая понять, что скромность скромностью, а дело делом. – Назначат тебя, и потянешь. А в помощники тебе вот – Федюню. Вторым тренером. Все могут, а вы не сможете? Да мы, Геш, такую команду слепим, что пыль полетит! Кое-кого шуганем, чтоб не мешали, кой-кого со стороны возьмем… Вот – показал кулак. – И дисциплина будет. Все будет!
Так, так… Скачков приходил в себя. Значит, у них уже все продумано, расписано. Однако хороши же будут тренеры! Иван Степанович прожил жизнь в таком футболе, на таком высоком этаже, где никому из них троих, решающих сейчас его судьбу, не приходилось и бывать (и не придется!), и то он настолько изнемог, что часто можно видеть, как врач Дворкин тащит к нему в комнату грелку с кипятком, – опять разгулялась каретниковская печень! Что же говорить про них с Федюней? Скачков хоть учился в физкультурном, имеет диплом, но Сухов-то. Даже техникума не окончил, отчислили за неуспеваемость. Удивительно, что этого не понимает Комов. Или понимает, но своих тайных мыслей и намерений не выдает?
– Давай, Геш, шевели мозгой, – бодро уговаривал Комов. – Кому и принимать команду, если не тебе? Мы тут как решили? В Вену ехать незачем. Стоит ли зря силы тратить? Нам тут очки нужны. В этом году нам бы только в высшей лиге удержаться. Зато уж потом!.. А с этим, – имелся в виду Каретников, точно вылетим. Федюня правильно толкует: ему в пешки играть.
Нервничая, Скачков тер лоб и собирался с мыслями. Значит, свалят они опытного Степаныча и посадят на команду… да по существу посадят самих себя! Но надолго ли их хватит, покуда не снимут с треском? На полгода? Не больше. Как растолковать им, чтобы бросили свою затею? Не послушают ведь!.. Комов в это время возбужденно расхаживал по комнате и с ненавистью говорил о тренере, как о пропащем человеке, судьба которого бесповоротно решена.
– Ты не думай, это ему так с рук не сойдет! Нашел тоже, кого не пускать в раздевалку! А кого же тогда пускать? Дурак какой-то, псих…
С этим Скачков был согласен: зря. Ну зашел бы Рытвин, ну поговорил бы, даже поругал… Подумаешь!
– Видали его, – все больше распалялся Комов, – открытие придумал: Чайковский!… Может, еще на скрипке пиликать заставит? На бандуре ему играть, а не в футбол!
А вот это он напрасно. На юге, после одной особенно изнурительной тренировки, Иван Степанович стал рассуждать о предельных нагрузках в современном спорте. Но только ли за счет все возрастающих нагрузок достигается победа? А если соперники натренированы одинаково, находятся на пределе своих физических возможностей? Значит, что же – ничья? А нужна победа! Так где же взять, добыть ту каплю, которая все же сдвинет чашу весов? Иван Степанович подождал ответа, не дождался и сказал, примерно, так: при одинаковых физических силах соперников необходимая капля добудется из психологических запасов, тут может сказаться такая мелочь, как – читал ли парень Достоевского, слушал ли Чайковского? Уровень современного спорта настолько высок, что духовная нищета спортсмена непременно скажется на его мастерстве. Не случайно, в командах с каждым годом появляется все больше «мозговитых» игроков.
– Программочка! – иронически присвистнул тогда Комов. – Что, Федюнь, скоро очки надевать придется?
– Пенсне! – фыркнул Сухов.
Они обнялись и демонстративно, вдвоем, направились в душевую.
Комову с его лошадиным стенобитным ударом все эти рассуждения об интеллектуальном спорте, как он выразился, до лампочки. Он признавал одно мерило для спортсмена – мощь. Однако и здесь неторопливый, вдумчивый Степаныч готовил ему (а заодно и Сухову) чувствительный удар. Произошло это во время сдачи так называемых нормативов мастерства. Обычно эти испытания проходят накануне сезона, как правило, еще на южных полях, где команды заканчивают подготовку. «Локомотив» нынче, известно, готовился форсированно, и о сдаче нормативов тренеры словно бы забыли. И только дома, с первого же дня посадив команду на режим концентрации, Иван Степанович неожиданно объявил, что нормативы будут приниматься на центральном стадионе и в присутствии зрителей, причем договорился с Брагиным оповестить об этом через газету. Дело было необычное, впервые за все время команда допускала непосвященных на свою «кухню», и народ, и без того соскучившийся по футболу, с радостью повалил на стадион. Очень много было заводских, с вагоноремонтного. Прежде болельщики хоть и гордились своей командой, но видели ее только в дни матчей, на поле, остальное время она жила изолированно. Теперь же тренер словно открывал болельщикам узкий, строго охраняемый служебный вход.
Сдача нормативов заключалась в целой серии испытаний, на скорость бега, высоту прыжка, количество отжиманий, подтягиваний на турнике, на дальность и точность удара. По результатам каждому футболисту выставлялся общий балл. Изобретательный Арефьич и врач Дворкин сумели внести в зачеты элемент соперничества, и ребята старались изо всех сил. Лучший итог по всей программе испытаний оказался у Мухина. Вторым был Анатолий Стороженко, исполнительный и основательный во всем, за что бы ни брался. Анатолий учился на механическом факультете сельскохозяйственного института и через трудности продирался с отцовским крестьянским упорством. Скачков, как и центр нападения Владик Серебряков, оказался где-то в середине списка. Хуже всех выявилась подготовка у Сухова и Комова (хотя Федор, как всегда показал блестящий результат в рывке с места, а Комов отличился своим великолепно поставленным ударом с правой). И Скачков, сначала тоже недоумевавший, зачем понадобилось тренеру публичное представление с зачетами, понял, что Иван Степанович не так прост и беззащитен, как кажется на первый взгляд. Пригласив болельщиков на стадион, он словно нарочно показал им каждого футболиста в отдельности. Дескать, посмотрите, кто и с каким багажом собирается играть! То-то и свистели сегодня на трибунах, когда Сухов сдох к началу второго тайма, а Комов снес, срубил прорвавшегося Полетаева. То-то и закипают они оба, едва заходит речь о тренере!
Скачков не сомневался, что вся затея с переменой тренера принадлежит Комову. Но неужели они всерьез рассчитывали, что и Скачков ухватится за предложение встать во главе команды? А, видимо, рассчитывали и даже не сомневались, потому что, не найдя вдруг в нем единомышленника, Комов почувствовал себя уязвленным.
– Ну хорошо, – сказал он, кривя губы и поцыкивая зубом, – это тебе не подходит. Хотя любой другой на твоем месте… А куда ты думаешь податься-то? Эх ты, тебе дело предлагают!
Дело!.. Предлагают!.. Сразу вспомнилась вся прошлогодняя история. Куда же они смотрели, когда решали вопрос с его отставкой? На «чистилище»-то были? Были. Что же, помалкивали, да еще и головами согласно махали? А теперь, видишь, решили заботу проявить.
– Геш, – удивился Комов, – ты что, не понимаешь, почему тебя ушли? Если хочешь знать, так Федюня был за тебя. Честно! Да и я… Тренер не захотел. Он на тебя вот зуб имел! Ну и за место держался, хотел за твой счет уцелеть. Он и Рытвина уговорил.
Вспоминать, ворошить прошлое Скачкову было неприятно, он поводил плечами, точно от озноба.
Комов встал и сделал Сухову знак подниматься.
– Смотри, Геш, наше дело предложить.
Скачков провожал их молча, хмуро. Представлялся ему почему-то Каретников, думающий сейчас о том, как залатать прореху в обороне и не догадывающийся, какие тучи собираются над его головой.
– Вместе надо держаться, Геш, – предложил Сухов, когда они вышли в коридор. (Этот-то уж видел себя тренером).
– Ладно, ладно тебе! – остановил его Комов.
В коридоре, нашаривая в темноте защелку замка, он попросил:
– Геш, считай пока, что никакого разговора не было. Договорились? Просто зашли, поговорили. А дальше видно будет.
«Завелись! – подумал Скачков. – К кому они сейчас? К Алехе Маркину?»
В ванной прекратился плеск воды, и Клавдия, вытирая руки, вышла проводить. Комов, не вызывая снизу лифта, сбегал по лестничному маршу.
Торопясь бежать вдогонку, Федор доверительно придвинулся к Скачкову:
– Эх ты, он с Рытвиным обо всем дотолковался. С самим! – Покрутил пальцем возле виска: – Соображать надо, Геш.
Подошла Клавдия, прислушалась к замирающим внизу шагам.
– Что у вас тут? Переругались?
– Не обращай внимания, – сказал Скачков, запирая дверь. – Просто поговорили.
Но на душе у него было скверно.
В комнате Клавдия с неудовольствием оглядела расплесканные рюмки, просыпанную сахарную пудру.
– Удрали, не попрощались… А за Маришкой мы идем? Положив в изголовье подушечек, Скачков опустился на диван.
– Не поздновато? Может, пускай у мамы переночует?
– А завтра? – спросила Клавдия. – Или ты решил не ехать на базу?
– Ты что! – махнул Скачков. – Обязательно поедем.
Не появись он завтра на базе, Иван Степанович определенно подумает, что он заодно с бунтовщиками, расчищает место для себя. Вот глупые головы, надо же, до чего додумались!
– Мы сейчас – спать, – сказала Клавдия. – Пока ты моешься, я тут уберу и приготовлю постель.
Через несколько минут она вошла в комнату и с удивлением остановилась, – скорчившись, руки между колен, Скачков спал нераздетым. Клавдия убрала со стола, затем, негромко отворив шкаф, достала одеяло и укрыла мужа с головой, – он так и не проснулся.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сходясь и расходясь, они несколько раз пересекли комнату от двери к окну. Сухов голову отвертел, наблюдая за обоими.
– А кто? – спросил Скачков.
– Кто, кто!.. С этого и начинать надо было, – обиженным тоном проворчал Комов. Прошелся еще раз и вдруг резко остановился. – Тебя мы хотим предложить, вот кого! Подходит?
От изумления Скачков медленно развел руками.
– Братцы… да вы с ума сошли! Какой же из меня…
– Ты, знаешь, брось. Брось! – потребовал Комов, давая понять, что скромность скромностью, а дело делом. – Назначат тебя, и потянешь. А в помощники тебе вот – Федюню. Вторым тренером. Все могут, а вы не сможете? Да мы, Геш, такую команду слепим, что пыль полетит! Кое-кого шуганем, чтоб не мешали, кой-кого со стороны возьмем… Вот – показал кулак. – И дисциплина будет. Все будет!
Так, так… Скачков приходил в себя. Значит, у них уже все продумано, расписано. Однако хороши же будут тренеры! Иван Степанович прожил жизнь в таком футболе, на таком высоком этаже, где никому из них троих, решающих сейчас его судьбу, не приходилось и бывать (и не придется!), и то он настолько изнемог, что часто можно видеть, как врач Дворкин тащит к нему в комнату грелку с кипятком, – опять разгулялась каретниковская печень! Что же говорить про них с Федюней? Скачков хоть учился в физкультурном, имеет диплом, но Сухов-то. Даже техникума не окончил, отчислили за неуспеваемость. Удивительно, что этого не понимает Комов. Или понимает, но своих тайных мыслей и намерений не выдает?
– Давай, Геш, шевели мозгой, – бодро уговаривал Комов. – Кому и принимать команду, если не тебе? Мы тут как решили? В Вену ехать незачем. Стоит ли зря силы тратить? Нам тут очки нужны. В этом году нам бы только в высшей лиге удержаться. Зато уж потом!.. А с этим, – имелся в виду Каретников, точно вылетим. Федюня правильно толкует: ему в пешки играть.
Нервничая, Скачков тер лоб и собирался с мыслями. Значит, свалят они опытного Степаныча и посадят на команду… да по существу посадят самих себя! Но надолго ли их хватит, покуда не снимут с треском? На полгода? Не больше. Как растолковать им, чтобы бросили свою затею? Не послушают ведь!.. Комов в это время возбужденно расхаживал по комнате и с ненавистью говорил о тренере, как о пропащем человеке, судьба которого бесповоротно решена.
– Ты не думай, это ему так с рук не сойдет! Нашел тоже, кого не пускать в раздевалку! А кого же тогда пускать? Дурак какой-то, псих…
С этим Скачков был согласен: зря. Ну зашел бы Рытвин, ну поговорил бы, даже поругал… Подумаешь!
– Видали его, – все больше распалялся Комов, – открытие придумал: Чайковский!… Может, еще на скрипке пиликать заставит? На бандуре ему играть, а не в футбол!
А вот это он напрасно. На юге, после одной особенно изнурительной тренировки, Иван Степанович стал рассуждать о предельных нагрузках в современном спорте. Но только ли за счет все возрастающих нагрузок достигается победа? А если соперники натренированы одинаково, находятся на пределе своих физических возможностей? Значит, что же – ничья? А нужна победа! Так где же взять, добыть ту каплю, которая все же сдвинет чашу весов? Иван Степанович подождал ответа, не дождался и сказал, примерно, так: при одинаковых физических силах соперников необходимая капля добудется из психологических запасов, тут может сказаться такая мелочь, как – читал ли парень Достоевского, слушал ли Чайковского? Уровень современного спорта настолько высок, что духовная нищета спортсмена непременно скажется на его мастерстве. Не случайно, в командах с каждым годом появляется все больше «мозговитых» игроков.
– Программочка! – иронически присвистнул тогда Комов. – Что, Федюнь, скоро очки надевать придется?
– Пенсне! – фыркнул Сухов.
Они обнялись и демонстративно, вдвоем, направились в душевую.
Комову с его лошадиным стенобитным ударом все эти рассуждения об интеллектуальном спорте, как он выразился, до лампочки. Он признавал одно мерило для спортсмена – мощь. Однако и здесь неторопливый, вдумчивый Степаныч готовил ему (а заодно и Сухову) чувствительный удар. Произошло это во время сдачи так называемых нормативов мастерства. Обычно эти испытания проходят накануне сезона, как правило, еще на южных полях, где команды заканчивают подготовку. «Локомотив» нынче, известно, готовился форсированно, и о сдаче нормативов тренеры словно бы забыли. И только дома, с первого же дня посадив команду на режим концентрации, Иван Степанович неожиданно объявил, что нормативы будут приниматься на центральном стадионе и в присутствии зрителей, причем договорился с Брагиным оповестить об этом через газету. Дело было необычное, впервые за все время команда допускала непосвященных на свою «кухню», и народ, и без того соскучившийся по футболу, с радостью повалил на стадион. Очень много было заводских, с вагоноремонтного. Прежде болельщики хоть и гордились своей командой, но видели ее только в дни матчей, на поле, остальное время она жила изолированно. Теперь же тренер словно открывал болельщикам узкий, строго охраняемый служебный вход.
Сдача нормативов заключалась в целой серии испытаний, на скорость бега, высоту прыжка, количество отжиманий, подтягиваний на турнике, на дальность и точность удара. По результатам каждому футболисту выставлялся общий балл. Изобретательный Арефьич и врач Дворкин сумели внести в зачеты элемент соперничества, и ребята старались изо всех сил. Лучший итог по всей программе испытаний оказался у Мухина. Вторым был Анатолий Стороженко, исполнительный и основательный во всем, за что бы ни брался. Анатолий учился на механическом факультете сельскохозяйственного института и через трудности продирался с отцовским крестьянским упорством. Скачков, как и центр нападения Владик Серебряков, оказался где-то в середине списка. Хуже всех выявилась подготовка у Сухова и Комова (хотя Федор, как всегда показал блестящий результат в рывке с места, а Комов отличился своим великолепно поставленным ударом с правой). И Скачков, сначала тоже недоумевавший, зачем понадобилось тренеру публичное представление с зачетами, понял, что Иван Степанович не так прост и беззащитен, как кажется на первый взгляд. Пригласив болельщиков на стадион, он словно нарочно показал им каждого футболиста в отдельности. Дескать, посмотрите, кто и с каким багажом собирается играть! То-то и свистели сегодня на трибунах, когда Сухов сдох к началу второго тайма, а Комов снес, срубил прорвавшегося Полетаева. То-то и закипают они оба, едва заходит речь о тренере!
Скачков не сомневался, что вся затея с переменой тренера принадлежит Комову. Но неужели они всерьез рассчитывали, что и Скачков ухватится за предложение встать во главе команды? А, видимо, рассчитывали и даже не сомневались, потому что, не найдя вдруг в нем единомышленника, Комов почувствовал себя уязвленным.
– Ну хорошо, – сказал он, кривя губы и поцыкивая зубом, – это тебе не подходит. Хотя любой другой на твоем месте… А куда ты думаешь податься-то? Эх ты, тебе дело предлагают!
Дело!.. Предлагают!.. Сразу вспомнилась вся прошлогодняя история. Куда же они смотрели, когда решали вопрос с его отставкой? На «чистилище»-то были? Были. Что же, помалкивали, да еще и головами согласно махали? А теперь, видишь, решили заботу проявить.
– Геш, – удивился Комов, – ты что, не понимаешь, почему тебя ушли? Если хочешь знать, так Федюня был за тебя. Честно! Да и я… Тренер не захотел. Он на тебя вот зуб имел! Ну и за место держался, хотел за твой счет уцелеть. Он и Рытвина уговорил.
Вспоминать, ворошить прошлое Скачкову было неприятно, он поводил плечами, точно от озноба.
Комов встал и сделал Сухову знак подниматься.
– Смотри, Геш, наше дело предложить.
Скачков провожал их молча, хмуро. Представлялся ему почему-то Каретников, думающий сейчас о том, как залатать прореху в обороне и не догадывающийся, какие тучи собираются над его головой.
– Вместе надо держаться, Геш, – предложил Сухов, когда они вышли в коридор. (Этот-то уж видел себя тренером).
– Ладно, ладно тебе! – остановил его Комов.
В коридоре, нашаривая в темноте защелку замка, он попросил:
– Геш, считай пока, что никакого разговора не было. Договорились? Просто зашли, поговорили. А дальше видно будет.
«Завелись! – подумал Скачков. – К кому они сейчас? К Алехе Маркину?»
В ванной прекратился плеск воды, и Клавдия, вытирая руки, вышла проводить. Комов, не вызывая снизу лифта, сбегал по лестничному маршу.
Торопясь бежать вдогонку, Федор доверительно придвинулся к Скачкову:
– Эх ты, он с Рытвиным обо всем дотолковался. С самим! – Покрутил пальцем возле виска: – Соображать надо, Геш.
Подошла Клавдия, прислушалась к замирающим внизу шагам.
– Что у вас тут? Переругались?
– Не обращай внимания, – сказал Скачков, запирая дверь. – Просто поговорили.
Но на душе у него было скверно.
В комнате Клавдия с неудовольствием оглядела расплесканные рюмки, просыпанную сахарную пудру.
– Удрали, не попрощались… А за Маришкой мы идем? Положив в изголовье подушечек, Скачков опустился на диван.
– Не поздновато? Может, пускай у мамы переночует?
– А завтра? – спросила Клавдия. – Или ты решил не ехать на базу?
– Ты что! – махнул Скачков. – Обязательно поедем.
Не появись он завтра на базе, Иван Степанович определенно подумает, что он заодно с бунтовщиками, расчищает место для себя. Вот глупые головы, надо же, до чего додумались!
– Мы сейчас – спать, – сказала Клавдия. – Пока ты моешься, я тут уберу и приготовлю постель.
Через несколько минут она вошла в комнату и с удивлением остановилась, – скорчившись, руки между колен, Скачков спал нераздетым. Клавдия убрала со стола, затем, негромко отворив шкаф, достала одеяло и укрыла мужа с головой, – он так и не проснулся.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Господи, Геш, ну сколько можно спать?
Проснувшись от того, что с него сдернули одеяло, Скачков сел и бессмысленно, заозирался, – нераздетый, в окружении разбросанных по дивану подушечек. В ногах, так и не тронутые ночью, лежали белой стопкой приготовленные простыни, подушки, Клавдия, свежая со сна, в косынке и халатике, хозяйничала в квартире.
– Вставай, скоро чай будет готов.
Сообразив, что он дома, что уже утро, Скачков откинулся снова и потянулся с такой силой, что встал на мостик, – онемевшее за ночь тело требовало усилий и движения.
– Геш, диван сломаешь! – рассмеялась Клавдия, быстро сворачивая одеяло.
Обеими руками он неожиданно схватил ее и сильно привлек к себе. Уронив одеяло, Клавдия неловко упала к нему на диван.
– Совсем с ума сошел!.. Геш, не дури. Да слышишь ты? Соня же в кухне, – соображаешь?
– А, Соня твоя! – проговорил Скачков и, зазевав, разжал руки.
– А я ночью вставала. Спи-ишь, – без задних ног! Согнулся, скорчился, – замерз, наверное?
Поматывая головой, Скачков сел, уперся руками. Из коридора постучали, и голос Софьи Казимировны произнес за дверью:
– Чай готов.
– Идем! – откликнулась Клавдия и, покраснев, заторопила мужа: —Вот видишь… Давай в темпе. Нам же еще надо за Маришкой зайти.
День после матча отводился команде для отдыха. В этот день тренировочная база за городом из места заточения футболистов превращалась в общий семейный дом, – ребята приезжали сюда с женами и детьми. Для футболистов топилась парная баня, детвора и жены купались в озере, катались на лодках. Затем в большой комнате, где проходили теоретические занятия, сдвигались стулья, задергивались плотные шторы и начинал стрекотать киноаппарат. Ближе к вечеру, перед тем, как возвращаться в город, все семьи собирались в столовой, – обед готовился позднее установленного часа и проходил весело и долго, – нередко до темноты.
Так завершался день, единственный, когда ребята забывали о футболе.
Наутро большой, известный всему городу красный автобус снова поджидал их на площади. После короткой отдушины начиналась привычная жизнь по раз и навсегда заведенному расписанию.
За завтраком Клавдия обратилась к мужу:
– Геш, ты не рассердишься? Я пригласила сегодня Валерию с ребенком. Пускай поедут, а? Просилась очень… Места же хватит.
Валерия, жена Звонарева, прямо-таки обволакивала своей дружбой Клавдию. У них установились какие-то свои отношения.
– О чем разговор! – согласился он, незаметно высматривая, чего бы еще съесть. Его сильному, привыкшему к ежедневный нагрузкам телу было недостаточно постного городского чаепития.
Вылезая из-за пустоватого стола, Скачков утешился: «Ладно, на базе уж…»
Стали собираться. Клавдия носилась, мотая по спине распущенными волосами. На минутку закрылась в ванной и выскочила в туго натянутых брючках, в узком свитере. Скачков, пережидая сборы, украдкой загляделся на нее: несмотря на время, она оставалась все той же длинноногой девчонкой, какой он впервые увидел ее на стадионе.
– Валерия придет прямо к автобусу, она знает, – оживленно говорила Клавдия, расчесывая перед зеркалом волосы щеткой.
Сам Звонарев работал в управлении дороги, жена его имела какое-то отношение к телевидению. Попав к Звонаревым впервые, Скачков нашел там безалаберную обстановку веселой, легко катившейся жизни. Это был дом, куда не ждали приглашения, а просто приезжали, и все. Народ толокся самый разнообразный, и часто, очень часто кое-кто из гостей совершенно не знал хозяев, как не знали его и сами хозяева. У Скачкова до сих пор сохранилось впечатление невообразимой пестроты: бороды, джинсы, мужская стрижка женщин и женские локоны мужчин; можно подумать, что мужчины стремились избавиться от последних признаков мужественности, а женщины откровенно стеснялись своей женственности. И – дым, табачный дым коромыслом.
Запихивая в сумку купальный костюм и полотенце, Клавдия без умолку трещала, – изливала накопившиеся новости. Мир, куда тащили ее Звонаревы, увлек Клавдию и очаровал.
– Ты представляешь, Геш, тот самый Саушкин… я тебя с ним как-то знакомила! – написал сценарий специально для Валерии. Там одна сцена есть – блеск!..
Скачков покрутил головой. – Едем, что ли?
– Соня, мы ушли! – крикнула Клавдия и хлопнула дверью.
Час был ранний, о вчерашнем бесславном матче напоминали отсыревшие, кое-где оборванные с угла афиши. По мокрому асфальту, шелестя шинами, проносились редкие автомашины. Шаркали метлами дворники.
Скачков тащил сумку с купальными принадлежностями. Сверху Клавдия положила потрепанную куклу, любимую игрушку дочери.
На озере Маришка, изображая взрослую маму, непременно потащит за собой в воду и послушную куклу.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил Скачкова оглянуться. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветственно кричал, махал рукой, показывая в улыбке зубы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал. Они все отчаянные болельщики, эти шофера такси!
Пока переходили улицу, Скачкова окликнули несколько раз. Никого не узнавая, он кивал, выдавливал любезную улыбку. Ничего не поделаешь: известность!
На противоположной стороне, за длинными столами, где вечерами бойко торгуют цветочницы, Клавдия заметила старушку с двумя корзинами, замотанными тряпками.
– О, цветы!
– Перестань! – запротестовал Скачков, но Клавдия уже бежала через улицу, с усилием засовывая руку в узкий карманчик брюк.
– Стыдись, – сказала она, с наслаждением окуная лицо в душистый свежий букет. – Идешь к матери – и без цветов.
Он промолчал. Цветы или другой какой-нибудь подарок, когда они являлись в гости к матери, были откровенным знаком вежливости, свидетельством непроходящего отчуждения в отношениях свекрови и снохи. Клавдия не могла простить Анне Степановне какой-то пустяковой, но чувствительной обиды…
Женившись, Скачков моментально получил квартиру в центре города, на проспекте, в большом, на целых два квартала доме, увенчанном с угла скульптурою работницы. Тогда это был лучший дом. Анна Степановна с дочерью, сестрой Скачкова, остались жить на старом месте, в железнодорожном поселке, недалеко от станции. Поселок вырос в середине тридцатых годов, когда завершилось строительство железнодорожной магистрали. В то время в новеньких двухэтажных деревянных домах получили квартиры передовики производства.
Отец Скачкова, паровозный машинист, воспитывал детей без баловства, добиваясь серьезного отношения к жизни. Само собой, когда отца не стало, Скачков, как единственный мужчина, должен был возглавить семью. Однако футбол, а затем женитьба на Клавдии отдалили Скачкова от матери, и обязанности его перешли к Лизе, сестре.
Бывая в городе наездами, Скачков удивлялся, как быстро изменяется его облик. Сначала город был привязан к станции, к вагоноремонтному заводу, к локомотивному депо, но мало-помалу стал расти в сторону от железной дороги, приобретать важное значение в стране. Один за другим появлялись предприятия: завод горного оборудования, завод точных приборов, ТЭЦ, домостроительный комбинат. Помимо серого вместительного овала стадиона поднялся куб зимнего дворца спорта, на центральных улицах вознеслись прямые грани многоэтажных жилых домов. Прежняя станция с черной металлической грязью на путях, с гремучей сутолокой вагонов, с пронзительными свистками маневровых постепенно превратилась в рабочую окраину, преддверие большого индустриального центра. Старый железнодорожный поселок совсем утонул в тополях, которые Скачков помнил тоненькими прутиками, посаженными на воскресниках. В обветшалых скрипучих домах с верандами, затянутыми хмелем, доживали на покое некогда самые знаменитые люди города. Теперь они появлялись лишь на праздничных трибунах и в президиумах.
Наравне с рабочей, индустриальной известностью города рос и набирал силы футбол. Команда «Локомотив» вот уже несколько лет выступала в высшей лиге.
Получив прописку в «избранном обществе» нашего футбола, «Локомотив» стал предметом болезненной гордости горожан. Директора предприятий боролись за право влиять на судьбу любимой команды. Рытвин, в силу того, что железная дорога оставалась самым старым предприятием города, традиционно главенствовал на «чистилищах».
После городского шума и движения старый железнодорожный поселок казался спокойной обителью пенсионеров. Дачи не дачи, – что-то полугородское, полудеревенское: частокол телевизионных антенн на крышах, у крыльца две-три яблони и грядка крыжовника, млеют в горячей пыли куры, обморочно стонет на карнизе голубь. Анна Степановна жаловалась Скачкову, что город ее утомляет и если бы не Маришка, век бы она туда не показалась. «Ты хоть воздух сравни! Тут ребенок день всего побегает – и сразу видно…»
Открывая калитку, Клавдия не то спросила, не то напомнила:
– Мы не надолго, да? Автобус в десять?
– В одиннадцать.
Под просторной, с плоскими балясинами верандой стоял по колена в зелени Максим Иванович Рукавишников, жилец на первом этаже. В закатанных брюках, в майке и галошах старик из шланга, протянутого в окошко кухни, поливал цветочную грядку и несколько помидорных лунок. Завидев Скачкова с Клавдией, он замахал свободной рукой и радугой пустил вверх по листве упругую шелестящую струю.
Каждый раз, когда Скачков видел старика-соседа, ему вспоминался отец. До войны Максим Иванович ездил у отца помощником машиниста, они дружили, жили рядом, и Скачкову запомнились вечерние возвращения отца с помощником из поездок: оба в машинном масле и мелкой саже, будто части горячей маслянисто-черной машины. В те времена, мальчишкой, Скачкову почему-то всегда казалось, что поезда, которые водил отец с помощником, обязательно идут против плотного равнинного ветра. Зимними днями, ожидая отца из поездок, сидел у окошка и завороженно смотрел на редкий малокровный снежок – в такой тихий сумеречный день каждая снежинка, казалось, несет с собой великую тишину бездонного белесого неба. Ему виделся тяжелый разогнавшийся поезд, торопящийся домой, ветер хлещет паровозу в лоб, но тот упрямо ломится сквозь этот вал и ревет, победно оглашая пустые огромные пространства.
Горячая, блистающая лаком машина во главе состава представлялась Скачкову одушевленным существом, назначенным для того, чтобы распарывать встречный ветер. В памяти остались впечатления от мощных усилий всех движущихся частей паровоза, толстых, обильно залитых машинным маслом, страшноватых своей слаженностью друг с другом. В одном случае паровоз, силясь сорвать состав с места, несколько раз пробуксовывал всеми колесами, сердился, трясся от напряжения и блестел рабочим потом; но вот в очередном усилии состав поддался, тронулся, и паровоз, все прибавляя ходу и ярясь, поволочил этот послушный бессловесный хвост и вскоре удовлетворенно заревел вдали… Вся жизнь паровоза проходила в непрерывном мускульном усилии, и, может быть, поэтому, когда Скачков встречал отца с помощником на станции, ему казалось, что машина вся лоснится от довольства сделанной работы, нисколько не стесняется одышки и потихонечку смиреет, как человек, закончивший свой труд.
После поездок у отца с соседом считалось обязательным посещение жаркой поселковой бани. Наступали сумерки, продолжал роняться неприметный реденький снежок. Скачков тащил общий сверток с чистым бельем и, заглядывая в лица, слушал, о чем там негромко переговариваются до смерти уставшие отец с помощником…
На громадном дворе вагоноремонтного завода стояла «Чаша скорби», памятник погибшим рабочим дороги, и на гранитной плоскости пьедестала среди других фамилий была выбита и фамилия Ильи Скачкова… Она стояла самой последней, внизу, потому что война продолжала уносить и после 45-го, добираясь до уцелевших солдат последствиями фронтовых ранений и контузий. Скачкову казалось, Максим Иванович испытывает перед осиротевшей семьей какую-то неловкость, словно он сам был виноват, что война пощадила его и оставила жить. Старый друг, он принимал в семье погибшего посильное участие. Это он привел Скачкова на вагоноремонтный, в механический цех, учеником слесаря. Он же провожал его и в армию, проявляя сострадание к плачущей Анне Степановне. Новобранца старик напутствовал как опытный, бывалый солдат, деликатно сдерживая чрезмерность своих чувств, потому что признавал их лишь за настоящим, пусть и отсутствующим в этот день отцом…
Максим Иванович бросил шланг в грядку и, вытерев руку о штаны, протянул Скачкову.
– Что там у Полетаева? Перелом, говорят?
Заядлый болельщик, старик считался завсегдатаем стадиона. Их там целая колония на западной трибуне, почетных железнодорожников, помнивших времена, когда команда мастеров только создавалась и затем трудно пробивалась в высшую лигу.
К крыльцу, избегая капель с мокрых листьев, опрятно пробиралась Клавдия. Она поздоровалась, старик в ответ кивнул.
– Комов этот ваш… – проворчал он. – Костолом. Из-за него гол-то схлопотали.
Наверх пошли все вместе. По узкой лестнице с мелкими ступенями Клавдия поднималась бочком, часто перебирая стройными, затянутыми в брючки ногами. Максим Иванович скинул внизу сырые галоши и остался босиком.
В соседнем огородике, за редким штакетником оградки, возился суровый старик Поляков, худой, в майке и форменной фуражке. Старика бил кашель, он мотал головой и страдальчески прижимал к груди руку. В другой руке у него дымилась неизменная цыгарка. В своем огородике Поляков выращивал какой-то особый сорт табака, которого не выносили даже самые отчаянные курильщики.
С крылечка, поднимаясь с сумкой, Скачков поздоровался с соседом. Поляков, мотая сизыми щеками и заходясь от кашля, помахал рукой.
– Вчера вместе сидели, – сказал Максим Иванович. – Жалко Полетаева. В сборную-то теперь кого вместо него поставишь? – Он подумал и сам себе ответил: – Некого.
Первой услышала голоса на лестнице Маришка. Скачков присел ей навстречу, подхватил и сделал несколько кругов по комнате.
– Пап, – кричала она, – а почему вы вчера не пришли? Вы же вчера обещали!
– Дела там всякие… Некогда, – мурчал Скачков, щекоча животик ребенка.
Маришка смеялась и визжала:
– А я ждала! Знаешь, как ждала?
– Мариш, – пристыдила ее Анна Степановна, – ну как тебе не стыдно? Разве тебе здесь плохо было?
Обхватив отца ручонками за шею, Маришка притихла и больше не сходила с рук.
В лице матери, истонченном постоянными недомоганиями, Скачкова, как всегда, тронули сдержанная радость и покорное ожидание его скорого ухода.
Осматриваясь в старой отцовской квартире, Скачков не находил никаких перемен. Вещи, необходимые в хозяйстве, экономно занимали места вдоль стен, оставляя хозяевам середину комнаты. За окошечком громоздкого деревянного буфета выставлены рюмки и стопочки с золотой каемкой, – последний раз их ставили на стол в день поминок по отцу. Телевизор с вышитой накидкой, детская кроватка, – это специально для Маришки, если останется ночевать, пианино (Лиза вела в клубе железнодорожников занятия по музыке). Раньше на буфете, под потолком, скапливались и пылились залистанные учебники, газеты и номера журналов «Костер». Сейчас там чисто, хотя Скачков знал, что самые дорогие номера газет матерью отобраны и спрятаны, – в них траурное сообщение о смерти, соболезнования, а в одном, совсем уж ветхом, довоенном, Скачков нашел заметку: «Передовые машинисты депо широко применяют метод знатного машиниста страны тов. Лунина. Машинист, член партии тов. Скачков со своим напарником тов. Рукавишниковым с 1-го января работают на пассажирском паровозе № 216-93 без межпоездного ремонта. На промывке они сами ремонтировали локомотив». Окраску времени, эпохи, жизни целого поколения перед большой войной сохранили эти скудные, сухие строчки.
Проснувшись от того, что с него сдернули одеяло, Скачков сел и бессмысленно, заозирался, – нераздетый, в окружении разбросанных по дивану подушечек. В ногах, так и не тронутые ночью, лежали белой стопкой приготовленные простыни, подушки, Клавдия, свежая со сна, в косынке и халатике, хозяйничала в квартире.
– Вставай, скоро чай будет готов.
Сообразив, что он дома, что уже утро, Скачков откинулся снова и потянулся с такой силой, что встал на мостик, – онемевшее за ночь тело требовало усилий и движения.
– Геш, диван сломаешь! – рассмеялась Клавдия, быстро сворачивая одеяло.
Обеими руками он неожиданно схватил ее и сильно привлек к себе. Уронив одеяло, Клавдия неловко упала к нему на диван.
– Совсем с ума сошел!.. Геш, не дури. Да слышишь ты? Соня же в кухне, – соображаешь?
– А, Соня твоя! – проговорил Скачков и, зазевав, разжал руки.
– А я ночью вставала. Спи-ишь, – без задних ног! Согнулся, скорчился, – замерз, наверное?
Поматывая головой, Скачков сел, уперся руками. Из коридора постучали, и голос Софьи Казимировны произнес за дверью:
– Чай готов.
– Идем! – откликнулась Клавдия и, покраснев, заторопила мужа: —Вот видишь… Давай в темпе. Нам же еще надо за Маришкой зайти.
День после матча отводился команде для отдыха. В этот день тренировочная база за городом из места заточения футболистов превращалась в общий семейный дом, – ребята приезжали сюда с женами и детьми. Для футболистов топилась парная баня, детвора и жены купались в озере, катались на лодках. Затем в большой комнате, где проходили теоретические занятия, сдвигались стулья, задергивались плотные шторы и начинал стрекотать киноаппарат. Ближе к вечеру, перед тем, как возвращаться в город, все семьи собирались в столовой, – обед готовился позднее установленного часа и проходил весело и долго, – нередко до темноты.
Так завершался день, единственный, когда ребята забывали о футболе.
Наутро большой, известный всему городу красный автобус снова поджидал их на площади. После короткой отдушины начиналась привычная жизнь по раз и навсегда заведенному расписанию.
За завтраком Клавдия обратилась к мужу:
– Геш, ты не рассердишься? Я пригласила сегодня Валерию с ребенком. Пускай поедут, а? Просилась очень… Места же хватит.
Валерия, жена Звонарева, прямо-таки обволакивала своей дружбой Клавдию. У них установились какие-то свои отношения.
– О чем разговор! – согласился он, незаметно высматривая, чего бы еще съесть. Его сильному, привыкшему к ежедневный нагрузкам телу было недостаточно постного городского чаепития.
Вылезая из-за пустоватого стола, Скачков утешился: «Ладно, на базе уж…»
Стали собираться. Клавдия носилась, мотая по спине распущенными волосами. На минутку закрылась в ванной и выскочила в туго натянутых брючках, в узком свитере. Скачков, пережидая сборы, украдкой загляделся на нее: несмотря на время, она оставалась все той же длинноногой девчонкой, какой он впервые увидел ее на стадионе.
– Валерия придет прямо к автобусу, она знает, – оживленно говорила Клавдия, расчесывая перед зеркалом волосы щеткой.
Сам Звонарев работал в управлении дороги, жена его имела какое-то отношение к телевидению. Попав к Звонаревым впервые, Скачков нашел там безалаберную обстановку веселой, легко катившейся жизни. Это был дом, куда не ждали приглашения, а просто приезжали, и все. Народ толокся самый разнообразный, и часто, очень часто кое-кто из гостей совершенно не знал хозяев, как не знали его и сами хозяева. У Скачкова до сих пор сохранилось впечатление невообразимой пестроты: бороды, джинсы, мужская стрижка женщин и женские локоны мужчин; можно подумать, что мужчины стремились избавиться от последних признаков мужественности, а женщины откровенно стеснялись своей женственности. И – дым, табачный дым коромыслом.
Запихивая в сумку купальный костюм и полотенце, Клавдия без умолку трещала, – изливала накопившиеся новости. Мир, куда тащили ее Звонаревы, увлек Клавдию и очаровал.
– Ты представляешь, Геш, тот самый Саушкин… я тебя с ним как-то знакомила! – написал сценарий специально для Валерии. Там одна сцена есть – блеск!..
Скачков покрутил головой. – Едем, что ли?
– Соня, мы ушли! – крикнула Клавдия и хлопнула дверью.
Час был ранний, о вчерашнем бесславном матче напоминали отсыревшие, кое-где оборванные с угла афиши. По мокрому асфальту, шелестя шинами, проносились редкие автомашины. Шаркали метлами дворники.
Скачков тащил сумку с купальными принадлежностями. Сверху Клавдия положила потрепанную куклу, любимую игрушку дочери.
На озере Маришка, изображая взрослую маму, непременно потащит за собой в воду и послушную куклу.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил Скачкова оглянуться. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветственно кричал, махал рукой, показывая в улыбке зубы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал. Они все отчаянные болельщики, эти шофера такси!
Пока переходили улицу, Скачкова окликнули несколько раз. Никого не узнавая, он кивал, выдавливал любезную улыбку. Ничего не поделаешь: известность!
На противоположной стороне, за длинными столами, где вечерами бойко торгуют цветочницы, Клавдия заметила старушку с двумя корзинами, замотанными тряпками.
– О, цветы!
– Перестань! – запротестовал Скачков, но Клавдия уже бежала через улицу, с усилием засовывая руку в узкий карманчик брюк.
– Стыдись, – сказала она, с наслаждением окуная лицо в душистый свежий букет. – Идешь к матери – и без цветов.
Он промолчал. Цветы или другой какой-нибудь подарок, когда они являлись в гости к матери, были откровенным знаком вежливости, свидетельством непроходящего отчуждения в отношениях свекрови и снохи. Клавдия не могла простить Анне Степановне какой-то пустяковой, но чувствительной обиды…
Женившись, Скачков моментально получил квартиру в центре города, на проспекте, в большом, на целых два квартала доме, увенчанном с угла скульптурою работницы. Тогда это был лучший дом. Анна Степановна с дочерью, сестрой Скачкова, остались жить на старом месте, в железнодорожном поселке, недалеко от станции. Поселок вырос в середине тридцатых годов, когда завершилось строительство железнодорожной магистрали. В то время в новеньких двухэтажных деревянных домах получили квартиры передовики производства.
Отец Скачкова, паровозный машинист, воспитывал детей без баловства, добиваясь серьезного отношения к жизни. Само собой, когда отца не стало, Скачков, как единственный мужчина, должен был возглавить семью. Однако футбол, а затем женитьба на Клавдии отдалили Скачкова от матери, и обязанности его перешли к Лизе, сестре.
Бывая в городе наездами, Скачков удивлялся, как быстро изменяется его облик. Сначала город был привязан к станции, к вагоноремонтному заводу, к локомотивному депо, но мало-помалу стал расти в сторону от железной дороги, приобретать важное значение в стране. Один за другим появлялись предприятия: завод горного оборудования, завод точных приборов, ТЭЦ, домостроительный комбинат. Помимо серого вместительного овала стадиона поднялся куб зимнего дворца спорта, на центральных улицах вознеслись прямые грани многоэтажных жилых домов. Прежняя станция с черной металлической грязью на путях, с гремучей сутолокой вагонов, с пронзительными свистками маневровых постепенно превратилась в рабочую окраину, преддверие большого индустриального центра. Старый железнодорожный поселок совсем утонул в тополях, которые Скачков помнил тоненькими прутиками, посаженными на воскресниках. В обветшалых скрипучих домах с верандами, затянутыми хмелем, доживали на покое некогда самые знаменитые люди города. Теперь они появлялись лишь на праздничных трибунах и в президиумах.
Наравне с рабочей, индустриальной известностью города рос и набирал силы футбол. Команда «Локомотив» вот уже несколько лет выступала в высшей лиге.
Получив прописку в «избранном обществе» нашего футбола, «Локомотив» стал предметом болезненной гордости горожан. Директора предприятий боролись за право влиять на судьбу любимой команды. Рытвин, в силу того, что железная дорога оставалась самым старым предприятием города, традиционно главенствовал на «чистилищах».
После городского шума и движения старый железнодорожный поселок казался спокойной обителью пенсионеров. Дачи не дачи, – что-то полугородское, полудеревенское: частокол телевизионных антенн на крышах, у крыльца две-три яблони и грядка крыжовника, млеют в горячей пыли куры, обморочно стонет на карнизе голубь. Анна Степановна жаловалась Скачкову, что город ее утомляет и если бы не Маришка, век бы она туда не показалась. «Ты хоть воздух сравни! Тут ребенок день всего побегает – и сразу видно…»
Открывая калитку, Клавдия не то спросила, не то напомнила:
– Мы не надолго, да? Автобус в десять?
– В одиннадцать.
Под просторной, с плоскими балясинами верандой стоял по колена в зелени Максим Иванович Рукавишников, жилец на первом этаже. В закатанных брюках, в майке и галошах старик из шланга, протянутого в окошко кухни, поливал цветочную грядку и несколько помидорных лунок. Завидев Скачкова с Клавдией, он замахал свободной рукой и радугой пустил вверх по листве упругую шелестящую струю.
Каждый раз, когда Скачков видел старика-соседа, ему вспоминался отец. До войны Максим Иванович ездил у отца помощником машиниста, они дружили, жили рядом, и Скачкову запомнились вечерние возвращения отца с помощником из поездок: оба в машинном масле и мелкой саже, будто части горячей маслянисто-черной машины. В те времена, мальчишкой, Скачкову почему-то всегда казалось, что поезда, которые водил отец с помощником, обязательно идут против плотного равнинного ветра. Зимними днями, ожидая отца из поездок, сидел у окошка и завороженно смотрел на редкий малокровный снежок – в такой тихий сумеречный день каждая снежинка, казалось, несет с собой великую тишину бездонного белесого неба. Ему виделся тяжелый разогнавшийся поезд, торопящийся домой, ветер хлещет паровозу в лоб, но тот упрямо ломится сквозь этот вал и ревет, победно оглашая пустые огромные пространства.
Горячая, блистающая лаком машина во главе состава представлялась Скачкову одушевленным существом, назначенным для того, чтобы распарывать встречный ветер. В памяти остались впечатления от мощных усилий всех движущихся частей паровоза, толстых, обильно залитых машинным маслом, страшноватых своей слаженностью друг с другом. В одном случае паровоз, силясь сорвать состав с места, несколько раз пробуксовывал всеми колесами, сердился, трясся от напряжения и блестел рабочим потом; но вот в очередном усилии состав поддался, тронулся, и паровоз, все прибавляя ходу и ярясь, поволочил этот послушный бессловесный хвост и вскоре удовлетворенно заревел вдали… Вся жизнь паровоза проходила в непрерывном мускульном усилии, и, может быть, поэтому, когда Скачков встречал отца с помощником на станции, ему казалось, что машина вся лоснится от довольства сделанной работы, нисколько не стесняется одышки и потихонечку смиреет, как человек, закончивший свой труд.
После поездок у отца с соседом считалось обязательным посещение жаркой поселковой бани. Наступали сумерки, продолжал роняться неприметный реденький снежок. Скачков тащил общий сверток с чистым бельем и, заглядывая в лица, слушал, о чем там негромко переговариваются до смерти уставшие отец с помощником…
На громадном дворе вагоноремонтного завода стояла «Чаша скорби», памятник погибшим рабочим дороги, и на гранитной плоскости пьедестала среди других фамилий была выбита и фамилия Ильи Скачкова… Она стояла самой последней, внизу, потому что война продолжала уносить и после 45-го, добираясь до уцелевших солдат последствиями фронтовых ранений и контузий. Скачкову казалось, Максим Иванович испытывает перед осиротевшей семьей какую-то неловкость, словно он сам был виноват, что война пощадила его и оставила жить. Старый друг, он принимал в семье погибшего посильное участие. Это он привел Скачкова на вагоноремонтный, в механический цех, учеником слесаря. Он же провожал его и в армию, проявляя сострадание к плачущей Анне Степановне. Новобранца старик напутствовал как опытный, бывалый солдат, деликатно сдерживая чрезмерность своих чувств, потому что признавал их лишь за настоящим, пусть и отсутствующим в этот день отцом…
Максим Иванович бросил шланг в грядку и, вытерев руку о штаны, протянул Скачкову.
– Что там у Полетаева? Перелом, говорят?
Заядлый болельщик, старик считался завсегдатаем стадиона. Их там целая колония на западной трибуне, почетных железнодорожников, помнивших времена, когда команда мастеров только создавалась и затем трудно пробивалась в высшую лигу.
К крыльцу, избегая капель с мокрых листьев, опрятно пробиралась Клавдия. Она поздоровалась, старик в ответ кивнул.
– Комов этот ваш… – проворчал он. – Костолом. Из-за него гол-то схлопотали.
Наверх пошли все вместе. По узкой лестнице с мелкими ступенями Клавдия поднималась бочком, часто перебирая стройными, затянутыми в брючки ногами. Максим Иванович скинул внизу сырые галоши и остался босиком.
В соседнем огородике, за редким штакетником оградки, возился суровый старик Поляков, худой, в майке и форменной фуражке. Старика бил кашель, он мотал головой и страдальчески прижимал к груди руку. В другой руке у него дымилась неизменная цыгарка. В своем огородике Поляков выращивал какой-то особый сорт табака, которого не выносили даже самые отчаянные курильщики.
С крылечка, поднимаясь с сумкой, Скачков поздоровался с соседом. Поляков, мотая сизыми щеками и заходясь от кашля, помахал рукой.
– Вчера вместе сидели, – сказал Максим Иванович. – Жалко Полетаева. В сборную-то теперь кого вместо него поставишь? – Он подумал и сам себе ответил: – Некого.
Первой услышала голоса на лестнице Маришка. Скачков присел ей навстречу, подхватил и сделал несколько кругов по комнате.
– Пап, – кричала она, – а почему вы вчера не пришли? Вы же вчера обещали!
– Дела там всякие… Некогда, – мурчал Скачков, щекоча животик ребенка.
Маришка смеялась и визжала:
– А я ждала! Знаешь, как ждала?
– Мариш, – пристыдила ее Анна Степановна, – ну как тебе не стыдно? Разве тебе здесь плохо было?
Обхватив отца ручонками за шею, Маришка притихла и больше не сходила с рук.
В лице матери, истонченном постоянными недомоганиями, Скачкова, как всегда, тронули сдержанная радость и покорное ожидание его скорого ухода.
Осматриваясь в старой отцовской квартире, Скачков не находил никаких перемен. Вещи, необходимые в хозяйстве, экономно занимали места вдоль стен, оставляя хозяевам середину комнаты. За окошечком громоздкого деревянного буфета выставлены рюмки и стопочки с золотой каемкой, – последний раз их ставили на стол в день поминок по отцу. Телевизор с вышитой накидкой, детская кроватка, – это специально для Маришки, если останется ночевать, пианино (Лиза вела в клубе железнодорожников занятия по музыке). Раньше на буфете, под потолком, скапливались и пылились залистанные учебники, газеты и номера журналов «Костер». Сейчас там чисто, хотя Скачков знал, что самые дорогие номера газет матерью отобраны и спрятаны, – в них траурное сообщение о смерти, соболезнования, а в одном, совсем уж ветхом, довоенном, Скачков нашел заметку: «Передовые машинисты депо широко применяют метод знатного машиниста страны тов. Лунина. Машинист, член партии тов. Скачков со своим напарником тов. Рукавишниковым с 1-го января работают на пассажирском паровозе № 216-93 без межпоездного ремонта. На промывке они сами ремонтировали локомотив». Окраску времени, эпохи, жизни целого поколения перед большой войной сохранили эти скудные, сухие строчки.