Страница:
Маркин высвободился и поправил кепочку на затылке.
– Легче, Геш, башку сорвешь. Она мне дорога, как память. Шутит! Значит, все в порядке.
– Ну… ты как? Что? Когда? Один здесь или со своими?
– Там все, – Маркин показал рукой на самый верх трибуны. Головой он не ворочал и, если надо было, поворачивался всем телом.
– Леха, так ты бы в раздевалку!
– Потом…
– Потом, потом! – передразнил Нестеров. – Знаешь, как надо сегодня выиграть?
– Болеть будем, поможем, – пообещал Маркин.
На лбу у него краснел свежий заживший шрам. Скачков вспомнил рассеченный висок Шевелева и подумал, что у футболистов, уходящих на покой, шрамы остаются отличительными чертами лиц.
– Братцы, братцы, – напомнил Иван Степанович, показывая на поле.
– Геш, – успел спросить Маркин, – говорят, отвальную играешь? Скачков, одной ногой уже на поле, смеясь, развел руками:
– Пора, наверное.
На лице Маркина появилось чистосердечное протестующее выражение: брось ты, скажешь тоже!
– Поговорим еще, – крикнул Скачков. – Придешь в раздевалку? Голова Маркина, подпертая уродливым воротником, оставалась неподвижной, ответил он движением одних ресниц: спрашиваешь! «Пока!» – кивнул Скачков и побежал.
«Кажется, игрушка сегодня получится», – подумал он и оглянулся на Маркина. Встреча с изувеченным вратарем напомнила команде тяжелый, но победный матч с австрийцами.
Небрежно волоча, едва переставляя ноги, он трусцой направился к середке мягкого зелененького поля, где по густой коротенькой траве защитники раскатывали мяч. Турбин, весь в черном, длинноногий, бе-жал к пустым воротам и, оглядываясь, на ходу натягивал перчатки. Белецкий, носившийся с мячом по краю, увидел, как трусит Скачков, и резко дал ему на выход, отпасовал неровно, верхом, но Скачков, взорвавшись моментально, настиг тугой звенящий мяч, коленкой пригасил и усмирил и тотчас мягко, щечкой, скачковским стелющимся пасом выложил опять Белецкому. Игорек накинулся на мяч, как разыгравшийся котенок на клубок: подхватил, неуловимо ловко на бегу подбросил пятками, принял плечом, потом на голову, опять на ногу, – все это набирая скорость, неудержим, – и с ходу вдруг ударил по воротам. Красиво! На южной трибуне, на краю восточной раздались аплодисменты. За каждым футболистом, едва он показывался из туннеля, неотрывно наблюдали тысячи, десятки тысяч глаз, и наблюдали с восхищением. Футбол патриотичен. Здесь не годится: «Нет пророка в своем отечестве». Наоборот, вся сила преданности и любви отводится именно своим, доморощенным мастерам, именно они своей игрой запирают дыхание в груди болельщиков и увеличивают степень их соучастия в триумфе любимой команды. «Мы выиграли!», «Мы победили!» —больше, нежели сами игроки, гордятся зрители, расходясь со стадиона. И энтузиазм сражения еще долго не затихает в городе – на остановках, в кафе, в парках.
Скачков, опять труся лениво, еле-еле, наблюдал за Белецким и усмехнулся: пижонит, кокетничает! Ну да понятно и простительно – парнишке лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Это на поле они взрослеют по-солдатски, в один миг, под бременем ответственности, в жизни же еще долго остаются ребятней, какая они и есть, и даже нарушения режима часто вызваны у них взрывом вырвавшихся из-под контроля юных сил. Жизнь, как ни режимь, настоятельно требует своего! Возле углового фланга Белецкий вытворял с мячом, как фокусник. Скачков догадывался, что наверняка сидит сейчас на переполненной трибуне счастливая девчонка и радуется, преданно не сводит с Игорька глаз. Даже у него после удачных матчей устанавливается дома мир и настроение. Клавдия возвращается со стадиона какая-то отмягшая, как будто сытая, становится заботливой; почти что прежней, и уж не замечает, что Софья Казимировна в таком затишье и согласии живет особенно чужой и оскорбленной.
Протяжная трель судейской сирены прекратила разминку. Стадион, вся затаившаяся по крутым откосам чаша, умолк и приготовился. Иван Степанович, провожая на поле команду, пропускал ребят мимо себя и каждого стукал по плечу. Алексей Маркин, обезображенный гипсовым хомутом, стоял с ним рядом и в знак напутствия молча прикрывал веки. Только своих, старинных, с кем съел пуд соли: Скачкова и Сухова – он дружески шлепнул по заду.
Команды уже выстроились в середине поля и крикнули приветствие, когда на западной трибуне внезапно затрещали дружные аплодисменты. Скачков увидел, что по забитому проходу наверх пробирается Маркин, несет свою неподвижную голову и всем туловищем поворачивается в обе стороны, благодаря за память, за приветствия. Добираясь до своих, Маркин потревожил инвалида на костылях, который каждый раз, чтобы не загораживать проход, с усилием поднимался. Единственная нога у него, видимо, тоже не сгибалась, как и костыли с обеих сторон.
Трибуна не успокоилась до тех пор, пока инвалид и Маркин не уселись на места.
Пожилой судья, с незагорелыми коленками, с большой, похожей на мишень эмблемой на груди, предложил капитанам:
– Знакомьтесь!
Скачков и тот, напротив, Алексей Решетников, улыбнулись, дружески ударили ладонь в ладонь. Со времени последней встречи на ленинградском стадионе месяца не прошло.
Ленинградская команда всегда была для Скачкова неприятным соперником. Он не любил навалистого и жестокого давления и предпочитал противника с комбинационной, многоходовой игрой – тогда сказывался его огромный опыт, его умение угадывать и разрушать расчеты атакующих в самом зародыше, в глубине поля. Сегодня, как было решено на установочном совете перед матчем, необходимо задавать темп с первых минут, прижать к воротам – перебегать.
Против Скачкова вновь действовал молоденький нападающий, которого он наглухо закрыл в том матче. Сначала он не понял, почему тренер соперников не заменил парнишку, однако скоро разгадал: молодой, неутомимый, он должен был мотать, оттягивать Скачкова на себя, а в открывавшийся к воротам коридор нацеливался ринуться Решетников, хитрющий, как лисица, Леха, полузащитник с крепким плассированным ударом. Парнишка исполнял задание старательно: финтил, юлил, откатывался к самой бровке, показывал, что порывается пройти по краю, – Скачков все видел и читал, как по букварю. Давно он изучил этих уж слишком исполнительных ребят, надолго скованных начальной установкой тренера. Он делал вид, что поддается на приманку, смещался часто в сторону, но ровно лишь настолько, чтобы успеть на перехват умудренного в боях Решетникова. Несколько раз он крепко сталкивался с разогнавшимся парнишкой, чувствуя, как со всего разбегу врезается в его разгоряченное напрягшееся тело. Скачков щадил его, пытался образумить, хотя, не нарушая слишком правил, мог подловить и вывести надолго из игры. Самого его когда-то так ловили и выносили с поля.
– Геннадий Ильич, вперед бы больше надо, – несмело посоветовал ему Соломин.
Оглядываясь, Скачков определил: да, Саша прав, скучиваться незачем.
Первый тайм как будто проходил на равных – не перебегали, но и уступили. А под свисток, в последнюю минуту, Белецкий очень вовремя успел на резаную передачу Кудрина, как вьюн, оставил за спиной опекуна и только ринулся к воротам, открылся по другому краю Сухов: его, сдыхающего, мокрого, как мышь, защита стерегла вполглаза.
– Смотри! – остановившись, завопил Скачков, еще не веря сам такой удаче, но Игорек и без него увидел. Ах, все же молодец парнишка! Не сбавляя бега, он сумел послать мяч резаным ударом, в обводку за спину защитнику, на свободное пространство и, охнув, приподнялся стадион: успеет, не успеет Сухов? Вот-вот… еще чуть-чуть, – Скачков извелся, наблюдая. «Переставляй же горбыли!» Свои ему отдал бы, чтоб бежал скорее! Но ноги Сухова все отставали, и он запнулся вдруг, упал на руки, перевернулся раз, другой… Мяч мимо дальней штанги укатился с поля.
Рев стадиона услыхал весь город. Скачков себя в досаде: по коленке, по коленке! Убил бы! «Вот он, глоточек! Ну погоди!.. Та-кую передачу!»
Сухов вскочил, остервенело кинулся к Белецкому: куда, куда давал? Тот отступил, попятился, рукой загородился. Федор налетал – едва не в драку лез. Скачков по-капитански грозно глянул издали: чего еще? Но тут свисток протяжный и все смешались на поле, упало напряжение. Усталой запалившейся гурьбой футболисты потянулись на отдых.
– Геш, ты видал его? – окликнул, подбегая, Сухов – горячий, задыхающийся, в мыле. – Нет, ты видал? Его же на моторе не достанешь!
Искал сочувствия, заглядывал в глаза. Скачков отвернулся – клокотало зло. Чего темнить, чего на парне зло срывать? Ведь сам же понимал, что мог достать, и если бы…
– Иди, иди отсюда. Катись! – сквозь зубы процедил Скачков и шаг прибавил, чтоб не приставал. – Амулетики цепляешь? Глоточек спирту?.. Уйди!
В туннеле под трибуной его позвал Белецкий – едва не плачет от обиды.
– Геннадий Ильич…
– Ладно, ладно… – грубовато потрепал парнишку по плечу, повел с собою. – Пас был на блюдечке. Чего там! Не обращай внимания.
– Уж лучше бы я сам, Геннадий Ильич!
– Пошли, пошли. Все впереди еще.
…Интересно, изменит что-нибудь тренер ленинградцев в своих первоначальных установках? Скачков не думал о парнишке нападающем, его могли и заменить, – он опасался все того же Лехи, старого, проевшего все зубы, способного на необдуманный заранее поступок, рискованный, опасный, но, как правило, результативный. В недавнем матче Решетников как раз таким рискованным, неожиданным для многих рейдом и принес своим победу. Рванулся, не уследили, а потом попробуй задержи! Да и только ли в том матче? Решетников у ленинградцев известная «палочка-выручалочка» – спас не одну игру. Перед поездкой в Мексику, на чемпионат мира, Скачков с Решетниковым сыграли вместе несколько товарищеских матчей за границей, и в печати отмечалось, что у русских необычайно сильная, активно действующая середина поля.
– Как нога? – прогудел Матвей Матвеич, нависая над Скачковым массивной волосатой грудью. Весь тайм он просидел у края поля и близко видел, как изматывал Скачкова нападающий.
Ты кинь его, как следует… Чего он? – посоветовал Матвей Матвеич. – У них же ставить больше некого!
Скачков, почти задремывая от усталости, расслабив руки, ноги, открыл, чуть разлепил глаза.
– Все в порядке. Ничего.
– Чаю дать?
– Не стоит.
В прихожей, где в своем излюбленном углу между холодильником и вешалкой орудовал тишайший Кондратьич, раздавался визгливый голос администратора Смольского.
– Чего он там? – спросил Скачков, показывая глазами. Матвей Матвеич сходил и сердито захлопнул дверь.
– Делать нечего! Бассейн испортился. Нашел тоже, проблему!
По губам Скачкова скользнула слабая усмешка, он закрыл глаза и снова отрешился.
На второй тайм, сберегая силы, он вышел после всех, последним, когда команды разбежались по обеим половинам поля, и нападающие, которым начинать, переминались у мяча, поглядывали на судью с хронометром. Скачков, окидывая поле, определил, что у противника все без замен и без перестановок, и, чтобы сразу же настроиться на темп, включиться по свистку сирены, подпрыгнул сильно раз, другой, попутно взмахивая руками. На левом фланге ярко выделялась нетронутая потом, чистенькая майка, – вместо Сухова вышел запасной. Самого Федора не было ни в раздевалке, ни на скамейке у ворот – обиделся, совсем ушел со стадиона.
Опять забегали, опять перемешались. Скачков, перемещаясь, как необходимо по игре, рассудочно и остро просматривал все поле. Так шахматист глядит на доску, когда на ней еще полно фигур. Сейчас Белецкому создать бы пару, тройку голевых моментов, и все – достаточно, не надо больше ничего. Парнишка весь заряжен на удар. (Об этом говорил, напутствуя, Иван Степанович: «Белецкого, Белецкого не забы-вай»!). Но что-то спуталось, пошло совсем не так. Скачков недолго видел впереди семерку на футболке Игорька, он скоро потерял его из виду, почувствовал, что замотался, и стал не успевать на перехват напористого Лехи. Мальчишка на краю теперь подолгу передерживал мячи и не спешил отпасовать, едва обозначалось нападение. Он ждал, искал единоборства, а если замечал, что страж его не подступал вплотную, сам рвался к лицевой и бил, простреливал опасно вдоль ворот. Скачков и не заметил, как уступили центр поля. Ворота стали близко за спиной, и он, отчаянно гадая, пойти и броситься на молодого или смотреть, глаз не спускать с маячившего Лехи, все отступал, все пятился и чувствовал, как мечется за ним защита, как бегает от штанги к штанге молодой Турбин, кричит, что-то показывает Соломин. «А, черт!..» И часто шел на крайнюю, решительную меру: ногами в ноги, в мяч, стремительным подкатом. Сам на земле, но мяч за полем, и можно оглядеться, перестроиться, передохнуть.
Свистят и издеваются трибуны, не слышно ни сирены, ни что кричит там от ворот Матвей Матвеич. Судья показывает знаками, торопит и вот уж снова вброшен мяч, опять навал, опять прижали, и тут Скачков промахивается со своим подкатом, а, вскакивая, видит, как замаячила на подступах к штрафной горячая и мокрая, хоть выжимай, спина Решетникова. Он не терял мгновений и бил своими крепкими, настильными, как выстрел из мортиры, ударами, бил не раз, не два, но слава и хвала сегодня Турбину.
Все же так часто «поливать» ворота не надо бы давать! Скачков чуть жилы не порвал, чтобы успеть и помешать Решетникову, не дать случиться назревающему голу, и доставал, мешал, но кто бы знал, что стоили ему все эти вскакивания и рывки вдогонку!
Минуту бы, другую передышки!
Длинными, через все поле пасами он стал переводить игру на тот, противоположный фланг, но стоило отдать и осмотреться, как вот он вновь идет, сработавшийся и нацеленный на гол тандем: проворный, без следов усталости мальчишка и таранистый в своей расхлыстанной футболке Леха. Они, конечно, чувствовали, вся команда знала, что здесь вот-вот будет прокол – и ждали, били специально в одно место…
Свисток судьи остановил игру и, радуясь невольной передышке, Скачков не торопился к месту нарушения. «Я, я пробью!» – руками помаячил он. Соломин уступил и побежал назад к воротам. Но что там? Белецкий, поджимая к животу колени, лежал и перекатывался на спине по гаревой дорожке. «Сломался?» Скачков ускорил шаг… Как оказалось, Белецкий оттянулся в оборону, хотел остановить напористого Леху, но тот, в азарте ли, со зла ли так врезался в него, что парень вылетел за бровку.
Под рев разбушевавшихся трибун бежал, катился шариком судья, мелькая бледными коленками. Сбегались игроки.
Белецкого подняли, он прыгал на одной ноге, держался за колено. Решетников, оправдываясь, пытался объяснить и разводил руками.
– Что, чокнулся совсем? – накинулся Скачков, едва переводя дыхание, и грудью в грудь полез на Леху, но тут судья развел их, растопырил руки. Леха покаянно жестикулировал, прикладывал к сердцу руку, но что он говорил – не разобрать.
Прихрамывая, но с каждым шагом меньше, Белецкий побежал на поле, и судья ткнул пальцем, показал, куда поставить мяч.
Выгадывая лишние мгновения, Скачков нагнулся, переставил мяч по-своему, потом стал пятиться, высматривая поле. Маячил Владик Серебряков, бегал туда-сюда неутомимый Кудрин, пытаясь отвязаться от опекуна, – но нет, ничего не находилось впереди – все игроки разобраны надежно. Он сильно разбежался, но пробил тихо, откатил мяч рядышком, Белецкому. Пока тот принял да разглядывал, куда и как перемещаются ребята, Скачков вдруг ощутил в себе, как никогда, прилив неудержимых сил, взорвался на рывок и устремился на ворота, бежал, летел – и многое теперь зависеть стало от партнеров: поймут ли, подыграют? Белецкий понял все и подыграл, как нужно: и мяч попридержал, и обошел кого-то, и сделал вид, что хочет выдать пас бежавшему Серебрякову, но лишь перед Скачковым обозначился проход к воротам, он мягко, четко выложил ему на ход. «Ай, молодец!» – заликовало в бешеной груди Скачкова и, доставая мяч, он увидел ворота, вратаря, молниеносно понял, куда он кинется, сместится, и врезал по мячу с такою силой, что от рубца шнуровки заломило ногу.
Едва ударив, он понял, что получилось хорошо, – мяч плотно лег на ногу. В какое-то мгновение он потерял его из виду, но вот увидел и радостно, восторженно подбросил руки: есть! По восходящей линии, не шелохнувшись, не крутясь, словно ядро из гладкоствольной пушки, мяч врезался в «девятку». Вратарь, весь вытянувшись наискось ворот, почти достал, царапнул по нему, но не помешал. Скачков, обмякнув, словно спущенный утихший мяч, услышал беснование трибун. До той минуты, пока он разгонялся, пока искал пространства и следил за вратарем, – на все эти мгновения атаки он вроде бы оглох и не слышал, как тысячи людей, вскочив, кричали, плакали, молили, любя его и заклиная: «Ну, Гешенька, ну, Геш!.. Да бей же, бей!»
На него прыгали товарищи, наваливались горячей плотной кучей, он принимал их поцелуи и объятия, но сам уже не чувствовал ни радости, ни ликования – одну усталость. Он брел назад, оттягивал от горла жаркую футболку и с мукой запрокидывал лицо, не в силах справиться с распухшим сердцем. Нет, к черту, такие сумасшедшие рывки уже не для него. И часто сплевывал обильную тягучую слюну – вернейший признак обморочной слабости.
Ленинградцы под угрозой проигрыша подтягивали для нападения защитные порядки – терять им нечего. Остервенившийся Решетников, подкатывая рукава, махал своим: вперед, только вперед! Скачков оглядывался на судью: не стал ли он посматривать на свой секундомер?
Половина поля ленинградцев очистилась совсем, даже вратарь стоял у линии штрафной. Мяч стал все чаще улетать на дальние ряды трибун. Кудрин с Нестеровым, нервничая, затеяли перепалку, на них прикрикнули сначала Турбин, затем Соломин. «Нашли время!» Сам Скачков теперь не отходил от Лехи, а если иногда не поспевал, то Леха все равно запутывался в частоколе обороны, при скученности двадцати парней не очень разгуляешься с маневром. И все же Леха лез, мотался в самой свалке. Вот подыграли ему снова, и он попер с мячом вперед. Серебряков остался за спиной, Батищев, еще кто-то ударился о Леху и отлетел, а он все на ногах, все двигается и поглядывает то на ворота, то на своих: кому отдать? Остановить бы следовало Леху, помешать ему как раз сейчас, но у Скачкова ни дыхания, ни бега, а сердце – хоть придерживай рукой. И он увидел: Решетников рванулся, сам себе катнул на выход мяч, Стороженко брякнулся ему под ноги, жертвуя собой, но Леха не ударил, а отдал в сторону, наискосок и – оставалось развести руками: к мячу успел парнишка нападающий, один, без стража, без опеки. «Моя, моя вина!» – готов был завопить Скачков. Была еще надежда, что под таким углом мяч не минует вратаря, Турбин в воротах изготовился, напрягся, но малый вновь откинул мяч, и тут уж быть спасенья не могло. Решетников спокойно и в упор злорадно расстрелял ворота. Турбин, бедняга, даже не метнулся: куда там!..
На гол, сквитавший счет, из вежливости, сдержанно, отозвалась лишь западная трибуна.
Скачков уныло посмотрел туда, где за скамейкой запасных ходил Иван Степанович. Опять ошибка, опять просчет! Хотя какой просчет? Просто устал, отнялись ноги, нет дыхания. Перебегал его парнишка, измотал. Иван Степанович, в карманах руки, шагал угрюмо: туда-назад, туда-назад. «Замена будет, нет?» – высматривал Скачков, но тренер не глядел на поле, а все ходил, сутулился – переживал. «Заменили бы, что ли… Легче было б», – подумал Скачков, опять настраиваясь на игру.
Равенство в счете вновь вернуло командам осмотрительность. Да и последний натиск обессилил ленинградцев. Скачков почувствовал свободу, облегчение и стал все чаща посылать мячи Белецкому. В мальчишке клокотали силы, и он, воспользовавшись тем, что Серебрякова с Кудриным держали плотно, персонально, трудился за двоих. Но вот что странно: зачем он так оттягивался к бровке, где задыхающийся Леха своими бесконечными подкатами легко сбивал игру, выбрасывал мяч на аут? Скачков сердился и давал мячи на выход, старался дать как можно лучше, выкладывал «на блюдечке», однако Игорек упрямо устремлялся к краю и там финтил, как вьюн, выматывая жилы из защиты. Ах, вот он для чего! Старательный Белецкий, выманивая к краю игроков, готовил коридор ему для нового броска. «Ну, нет. Куда там… А – хотя!..» И не успел подумать, а уж бежал и рвался, напрягаясь, – опять какой-то взрыв, посыл в движенье, все мысли, силы, тело, все в атаке, в беге, в напряженье, и вот уж мяч почти что доставал, успев заметить впереди ворота, уже нога заныла и окрепла в ожидании удара, как вдруг огонь и чернота в глазах, полет и кувырканье как попало…
Очнулся он, почувствовав лицом прохладу пахнувшей землей травы. Перевернулся на спину, увидел над собой ребят: все лица, лица, лица… Протискался Матвей Матвеич, присел, поместив в коленях объемный свой живот. Но только подхватил ручищами под спину, как вновь поплыли, вздыбились в глазах трибуны и пусто-пусто стало в голове… Потом Скачков увидел сверху еще одну сбежавшуюся группу, там был судья и больше наблюдалось суеты. Он завозился на руках Матвея Матвеича, соображая, что Лехе досталось крепче – его и не пытались поднимать.
– Пусти-ка… – попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу: можно, потом еще шагнул – и ничего.
– Ну, все, порядок. – И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбегается, нет? Разбегался!
Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Перелом», – решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался – игра.
На место Лехи вышел запасной и со всеми нерастраченными силами старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь все глубже в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.
Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о землю, а сам глядел, высматривая в поле. Скачков махнул рукой: сюда… Тот разбежался, выбросил рукой. Скачков принял, повел, минуя центр поля, – мяч, как привязанный, катился в полуметре от ноги. «Ну, ну же!» – подзадоривал он запасного, а сам следил и замечал, как заметалась впереди защита, пытаясь разобрать свободных игроков. И он дождался, выманил – парнишка кинулся, Скачков мотнул его, оставил за спиной и вышел на штрафную. Тут верно оценил создавшуюся ситуацию Белецкий, он вихрем полетел наискосок от края, бежал, в ладоши хлопнул: «Тут я, тут!..» Щечкой, длинным стелющимся пасом Скачков подал ему на выход, а сам тотчас сместился влево, чтобы иметь перед собой всю площадь вражеских ворот, – вот так же выходил на их ворота Леха.
– Я!.. Я!.. – вдруг закричал Скачков, потребовав ответный пас. Он так и ждал, так и рассчитывал, что Игорек оттуда, с лицевой, откинет мяч ему на ногу, но тот, зарвавшись, ничего не слышал, не соображал.
– Дай! – завопил Скачков, неистово стуча себя руками по коленям. Ведь прямо же с угла идет, пацан, а тут ворота – вот они, мяч на ногу и – в сетку!
Но что кричать было, приказывать, взывать – напрасно! Белецкий – во вратарской, Белецкий – у ворот, мяч на ноге: летит, не слышит. Весь пыл, всю ярость и азарт счастливого прорыва, весь свой стремительный разбег вложил он в сокрушительный удар, и от такого мощного удара мячу положено бы сплющиться и лопнуть, не уцелеть воротам, если в штангу – гибель вратарю. И в тот момент, когда мяч должен был снарядом страшным устремиться от ноги в ворота, вратарь, несчастный, обреченный, решился на последнее, что оставалось: он прыгнул и подставился как бы под выстрел, надеясь не поймать, конечно, а лишь бы зацепить, отбить рукой ли, телом: чем придется. И он отбил бы, зацепил, мяч неминуемо бы врезался в него – слишком был острым угол для его удара, но… что-то вдруг случилось. Удара, каким его предчувствовал сам бьющий и вратарь, каким ждал весь вскочивший на ноги, ревущий стадион, – удара и не получилось. Вот растопырился в отчаянном броске вратарь, а сам Белецкий следом за своей ногой влетел и брякнулся в ворота, но… мяч-то, где же мяч? А мяч, задетый краешком, чуть-чуть, тихонько покатился в сторону, и уж вратарь валялся на земле, Белецкий рыбиной забился в сетке, а мяч катился и катился и возле ближней штанги пересек черту ворот. И тут увидели, что получилась срезка! Но был гол, был – мяч в сетке все равно! И – что тут началось!.. Скачков всплеснул руками и залился смехом: бывает же такое! А сам Белецкий, осознав, что мяч все же в воротах, а значит гол, победа, впал в буйное неистовство и яростно набросился на мяч – бил, бил, пинал с обеих ног, вколачивал в сетку, пока его не оттащили.
Судья, единственный, кто сохранял невозмутимость, шел быстро к центру, но глаз не отрывал от секундомера…
У раздевалки, загораживая двери и молча отстраняя посторонних, стоял Матвей Матвеич. Тут был его извечный пост после игры. И миновать его, совать бумажки, корочки удостоверений, называть себя, – все было бесполезно.
– Пройти позвольте, – гудел он мрачно, завидя через головы прорывавшегося футболиста, отодвигал, кто б ни был перед ним, и снова загораживал собою дверь.
– Легче, Геш, башку сорвешь. Она мне дорога, как память. Шутит! Значит, все в порядке.
– Ну… ты как? Что? Когда? Один здесь или со своими?
– Там все, – Маркин показал рукой на самый верх трибуны. Головой он не ворочал и, если надо было, поворачивался всем телом.
– Леха, так ты бы в раздевалку!
– Потом…
– Потом, потом! – передразнил Нестеров. – Знаешь, как надо сегодня выиграть?
– Болеть будем, поможем, – пообещал Маркин.
На лбу у него краснел свежий заживший шрам. Скачков вспомнил рассеченный висок Шевелева и подумал, что у футболистов, уходящих на покой, шрамы остаются отличительными чертами лиц.
– Братцы, братцы, – напомнил Иван Степанович, показывая на поле.
– Геш, – успел спросить Маркин, – говорят, отвальную играешь? Скачков, одной ногой уже на поле, смеясь, развел руками:
– Пора, наверное.
На лице Маркина появилось чистосердечное протестующее выражение: брось ты, скажешь тоже!
– Поговорим еще, – крикнул Скачков. – Придешь в раздевалку? Голова Маркина, подпертая уродливым воротником, оставалась неподвижной, ответил он движением одних ресниц: спрашиваешь! «Пока!» – кивнул Скачков и побежал.
«Кажется, игрушка сегодня получится», – подумал он и оглянулся на Маркина. Встреча с изувеченным вратарем напомнила команде тяжелый, но победный матч с австрийцами.
Небрежно волоча, едва переставляя ноги, он трусцой направился к середке мягкого зелененького поля, где по густой коротенькой траве защитники раскатывали мяч. Турбин, весь в черном, длинноногий, бе-жал к пустым воротам и, оглядываясь, на ходу натягивал перчатки. Белецкий, носившийся с мячом по краю, увидел, как трусит Скачков, и резко дал ему на выход, отпасовал неровно, верхом, но Скачков, взорвавшись моментально, настиг тугой звенящий мяч, коленкой пригасил и усмирил и тотчас мягко, щечкой, скачковским стелющимся пасом выложил опять Белецкому. Игорек накинулся на мяч, как разыгравшийся котенок на клубок: подхватил, неуловимо ловко на бегу подбросил пятками, принял плечом, потом на голову, опять на ногу, – все это набирая скорость, неудержим, – и с ходу вдруг ударил по воротам. Красиво! На южной трибуне, на краю восточной раздались аплодисменты. За каждым футболистом, едва он показывался из туннеля, неотрывно наблюдали тысячи, десятки тысяч глаз, и наблюдали с восхищением. Футбол патриотичен. Здесь не годится: «Нет пророка в своем отечестве». Наоборот, вся сила преданности и любви отводится именно своим, доморощенным мастерам, именно они своей игрой запирают дыхание в груди болельщиков и увеличивают степень их соучастия в триумфе любимой команды. «Мы выиграли!», «Мы победили!» —больше, нежели сами игроки, гордятся зрители, расходясь со стадиона. И энтузиазм сражения еще долго не затихает в городе – на остановках, в кафе, в парках.
Скачков, опять труся лениво, еле-еле, наблюдал за Белецким и усмехнулся: пижонит, кокетничает! Ну да понятно и простительно – парнишке лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Это на поле они взрослеют по-солдатски, в один миг, под бременем ответственности, в жизни же еще долго остаются ребятней, какая они и есть, и даже нарушения режима часто вызваны у них взрывом вырвавшихся из-под контроля юных сил. Жизнь, как ни режимь, настоятельно требует своего! Возле углового фланга Белецкий вытворял с мячом, как фокусник. Скачков догадывался, что наверняка сидит сейчас на переполненной трибуне счастливая девчонка и радуется, преданно не сводит с Игорька глаз. Даже у него после удачных матчей устанавливается дома мир и настроение. Клавдия возвращается со стадиона какая-то отмягшая, как будто сытая, становится заботливой; почти что прежней, и уж не замечает, что Софья Казимировна в таком затишье и согласии живет особенно чужой и оскорбленной.
Протяжная трель судейской сирены прекратила разминку. Стадион, вся затаившаяся по крутым откосам чаша, умолк и приготовился. Иван Степанович, провожая на поле команду, пропускал ребят мимо себя и каждого стукал по плечу. Алексей Маркин, обезображенный гипсовым хомутом, стоял с ним рядом и в знак напутствия молча прикрывал веки. Только своих, старинных, с кем съел пуд соли: Скачкова и Сухова – он дружески шлепнул по заду.
Команды уже выстроились в середине поля и крикнули приветствие, когда на западной трибуне внезапно затрещали дружные аплодисменты. Скачков увидел, что по забитому проходу наверх пробирается Маркин, несет свою неподвижную голову и всем туловищем поворачивается в обе стороны, благодаря за память, за приветствия. Добираясь до своих, Маркин потревожил инвалида на костылях, который каждый раз, чтобы не загораживать проход, с усилием поднимался. Единственная нога у него, видимо, тоже не сгибалась, как и костыли с обеих сторон.
Трибуна не успокоилась до тех пор, пока инвалид и Маркин не уселись на места.
Пожилой судья, с незагорелыми коленками, с большой, похожей на мишень эмблемой на груди, предложил капитанам:
– Знакомьтесь!
Скачков и тот, напротив, Алексей Решетников, улыбнулись, дружески ударили ладонь в ладонь. Со времени последней встречи на ленинградском стадионе месяца не прошло.
Ленинградская команда всегда была для Скачкова неприятным соперником. Он не любил навалистого и жестокого давления и предпочитал противника с комбинационной, многоходовой игрой – тогда сказывался его огромный опыт, его умение угадывать и разрушать расчеты атакующих в самом зародыше, в глубине поля. Сегодня, как было решено на установочном совете перед матчем, необходимо задавать темп с первых минут, прижать к воротам – перебегать.
Против Скачкова вновь действовал молоденький нападающий, которого он наглухо закрыл в том матче. Сначала он не понял, почему тренер соперников не заменил парнишку, однако скоро разгадал: молодой, неутомимый, он должен был мотать, оттягивать Скачкова на себя, а в открывавшийся к воротам коридор нацеливался ринуться Решетников, хитрющий, как лисица, Леха, полузащитник с крепким плассированным ударом. Парнишка исполнял задание старательно: финтил, юлил, откатывался к самой бровке, показывал, что порывается пройти по краю, – Скачков все видел и читал, как по букварю. Давно он изучил этих уж слишком исполнительных ребят, надолго скованных начальной установкой тренера. Он делал вид, что поддается на приманку, смещался часто в сторону, но ровно лишь настолько, чтобы успеть на перехват умудренного в боях Решетникова. Несколько раз он крепко сталкивался с разогнавшимся парнишкой, чувствуя, как со всего разбегу врезается в его разгоряченное напрягшееся тело. Скачков щадил его, пытался образумить, хотя, не нарушая слишком правил, мог подловить и вывести надолго из игры. Самого его когда-то так ловили и выносили с поля.
– Геннадий Ильич, вперед бы больше надо, – несмело посоветовал ему Соломин.
Оглядываясь, Скачков определил: да, Саша прав, скучиваться незачем.
Первый тайм как будто проходил на равных – не перебегали, но и уступили. А под свисток, в последнюю минуту, Белецкий очень вовремя успел на резаную передачу Кудрина, как вьюн, оставил за спиной опекуна и только ринулся к воротам, открылся по другому краю Сухов: его, сдыхающего, мокрого, как мышь, защита стерегла вполглаза.
– Смотри! – остановившись, завопил Скачков, еще не веря сам такой удаче, но Игорек и без него увидел. Ах, все же молодец парнишка! Не сбавляя бега, он сумел послать мяч резаным ударом, в обводку за спину защитнику, на свободное пространство и, охнув, приподнялся стадион: успеет, не успеет Сухов? Вот-вот… еще чуть-чуть, – Скачков извелся, наблюдая. «Переставляй же горбыли!» Свои ему отдал бы, чтоб бежал скорее! Но ноги Сухова все отставали, и он запнулся вдруг, упал на руки, перевернулся раз, другой… Мяч мимо дальней штанги укатился с поля.
Рев стадиона услыхал весь город. Скачков себя в досаде: по коленке, по коленке! Убил бы! «Вот он, глоточек! Ну погоди!.. Та-кую передачу!»
Сухов вскочил, остервенело кинулся к Белецкому: куда, куда давал? Тот отступил, попятился, рукой загородился. Федор налетал – едва не в драку лез. Скачков по-капитански грозно глянул издали: чего еще? Но тут свисток протяжный и все смешались на поле, упало напряжение. Усталой запалившейся гурьбой футболисты потянулись на отдых.
– Геш, ты видал его? – окликнул, подбегая, Сухов – горячий, задыхающийся, в мыле. – Нет, ты видал? Его же на моторе не достанешь!
Искал сочувствия, заглядывал в глаза. Скачков отвернулся – клокотало зло. Чего темнить, чего на парне зло срывать? Ведь сам же понимал, что мог достать, и если бы…
– Иди, иди отсюда. Катись! – сквозь зубы процедил Скачков и шаг прибавил, чтоб не приставал. – Амулетики цепляешь? Глоточек спирту?.. Уйди!
В туннеле под трибуной его позвал Белецкий – едва не плачет от обиды.
– Геннадий Ильич…
– Ладно, ладно… – грубовато потрепал парнишку по плечу, повел с собою. – Пас был на блюдечке. Чего там! Не обращай внимания.
– Уж лучше бы я сам, Геннадий Ильич!
– Пошли, пошли. Все впереди еще.
…Интересно, изменит что-нибудь тренер ленинградцев в своих первоначальных установках? Скачков не думал о парнишке нападающем, его могли и заменить, – он опасался все того же Лехи, старого, проевшего все зубы, способного на необдуманный заранее поступок, рискованный, опасный, но, как правило, результативный. В недавнем матче Решетников как раз таким рискованным, неожиданным для многих рейдом и принес своим победу. Рванулся, не уследили, а потом попробуй задержи! Да и только ли в том матче? Решетников у ленинградцев известная «палочка-выручалочка» – спас не одну игру. Перед поездкой в Мексику, на чемпионат мира, Скачков с Решетниковым сыграли вместе несколько товарищеских матчей за границей, и в печати отмечалось, что у русских необычайно сильная, активно действующая середина поля.
– Как нога? – прогудел Матвей Матвеич, нависая над Скачковым массивной волосатой грудью. Весь тайм он просидел у края поля и близко видел, как изматывал Скачкова нападающий.
Ты кинь его, как следует… Чего он? – посоветовал Матвей Матвеич. – У них же ставить больше некого!
Скачков, почти задремывая от усталости, расслабив руки, ноги, открыл, чуть разлепил глаза.
– Все в порядке. Ничего.
– Чаю дать?
– Не стоит.
В прихожей, где в своем излюбленном углу между холодильником и вешалкой орудовал тишайший Кондратьич, раздавался визгливый голос администратора Смольского.
– Чего он там? – спросил Скачков, показывая глазами. Матвей Матвеич сходил и сердито захлопнул дверь.
– Делать нечего! Бассейн испортился. Нашел тоже, проблему!
По губам Скачкова скользнула слабая усмешка, он закрыл глаза и снова отрешился.
На второй тайм, сберегая силы, он вышел после всех, последним, когда команды разбежались по обеим половинам поля, и нападающие, которым начинать, переминались у мяча, поглядывали на судью с хронометром. Скачков, окидывая поле, определил, что у противника все без замен и без перестановок, и, чтобы сразу же настроиться на темп, включиться по свистку сирены, подпрыгнул сильно раз, другой, попутно взмахивая руками. На левом фланге ярко выделялась нетронутая потом, чистенькая майка, – вместо Сухова вышел запасной. Самого Федора не было ни в раздевалке, ни на скамейке у ворот – обиделся, совсем ушел со стадиона.
Опять забегали, опять перемешались. Скачков, перемещаясь, как необходимо по игре, рассудочно и остро просматривал все поле. Так шахматист глядит на доску, когда на ней еще полно фигур. Сейчас Белецкому создать бы пару, тройку голевых моментов, и все – достаточно, не надо больше ничего. Парнишка весь заряжен на удар. (Об этом говорил, напутствуя, Иван Степанович: «Белецкого, Белецкого не забы-вай»!). Но что-то спуталось, пошло совсем не так. Скачков недолго видел впереди семерку на футболке Игорька, он скоро потерял его из виду, почувствовал, что замотался, и стал не успевать на перехват напористого Лехи. Мальчишка на краю теперь подолгу передерживал мячи и не спешил отпасовать, едва обозначалось нападение. Он ждал, искал единоборства, а если замечал, что страж его не подступал вплотную, сам рвался к лицевой и бил, простреливал опасно вдоль ворот. Скачков и не заметил, как уступили центр поля. Ворота стали близко за спиной, и он, отчаянно гадая, пойти и броситься на молодого или смотреть, глаз не спускать с маячившего Лехи, все отступал, все пятился и чувствовал, как мечется за ним защита, как бегает от штанги к штанге молодой Турбин, кричит, что-то показывает Соломин. «А, черт!..» И часто шел на крайнюю, решительную меру: ногами в ноги, в мяч, стремительным подкатом. Сам на земле, но мяч за полем, и можно оглядеться, перестроиться, передохнуть.
Свистят и издеваются трибуны, не слышно ни сирены, ни что кричит там от ворот Матвей Матвеич. Судья показывает знаками, торопит и вот уж снова вброшен мяч, опять навал, опять прижали, и тут Скачков промахивается со своим подкатом, а, вскакивая, видит, как замаячила на подступах к штрафной горячая и мокрая, хоть выжимай, спина Решетникова. Он не терял мгновений и бил своими крепкими, настильными, как выстрел из мортиры, ударами, бил не раз, не два, но слава и хвала сегодня Турбину.
Все же так часто «поливать» ворота не надо бы давать! Скачков чуть жилы не порвал, чтобы успеть и помешать Решетникову, не дать случиться назревающему голу, и доставал, мешал, но кто бы знал, что стоили ему все эти вскакивания и рывки вдогонку!
Минуту бы, другую передышки!
Длинными, через все поле пасами он стал переводить игру на тот, противоположный фланг, но стоило отдать и осмотреться, как вот он вновь идет, сработавшийся и нацеленный на гол тандем: проворный, без следов усталости мальчишка и таранистый в своей расхлыстанной футболке Леха. Они, конечно, чувствовали, вся команда знала, что здесь вот-вот будет прокол – и ждали, били специально в одно место…
Свисток судьи остановил игру и, радуясь невольной передышке, Скачков не торопился к месту нарушения. «Я, я пробью!» – руками помаячил он. Соломин уступил и побежал назад к воротам. Но что там? Белецкий, поджимая к животу колени, лежал и перекатывался на спине по гаревой дорожке. «Сломался?» Скачков ускорил шаг… Как оказалось, Белецкий оттянулся в оборону, хотел остановить напористого Леху, но тот, в азарте ли, со зла ли так врезался в него, что парень вылетел за бровку.
Под рев разбушевавшихся трибун бежал, катился шариком судья, мелькая бледными коленками. Сбегались игроки.
Белецкого подняли, он прыгал на одной ноге, держался за колено. Решетников, оправдываясь, пытался объяснить и разводил руками.
– Что, чокнулся совсем? – накинулся Скачков, едва переводя дыхание, и грудью в грудь полез на Леху, но тут судья развел их, растопырил руки. Леха покаянно жестикулировал, прикладывал к сердцу руку, но что он говорил – не разобрать.
Прихрамывая, но с каждым шагом меньше, Белецкий побежал на поле, и судья ткнул пальцем, показал, куда поставить мяч.
Выгадывая лишние мгновения, Скачков нагнулся, переставил мяч по-своему, потом стал пятиться, высматривая поле. Маячил Владик Серебряков, бегал туда-сюда неутомимый Кудрин, пытаясь отвязаться от опекуна, – но нет, ничего не находилось впереди – все игроки разобраны надежно. Он сильно разбежался, но пробил тихо, откатил мяч рядышком, Белецкому. Пока тот принял да разглядывал, куда и как перемещаются ребята, Скачков вдруг ощутил в себе, как никогда, прилив неудержимых сил, взорвался на рывок и устремился на ворота, бежал, летел – и многое теперь зависеть стало от партнеров: поймут ли, подыграют? Белецкий понял все и подыграл, как нужно: и мяч попридержал, и обошел кого-то, и сделал вид, что хочет выдать пас бежавшему Серебрякову, но лишь перед Скачковым обозначился проход к воротам, он мягко, четко выложил ему на ход. «Ай, молодец!» – заликовало в бешеной груди Скачкова и, доставая мяч, он увидел ворота, вратаря, молниеносно понял, куда он кинется, сместится, и врезал по мячу с такою силой, что от рубца шнуровки заломило ногу.
Едва ударив, он понял, что получилось хорошо, – мяч плотно лег на ногу. В какое-то мгновение он потерял его из виду, но вот увидел и радостно, восторженно подбросил руки: есть! По восходящей линии, не шелохнувшись, не крутясь, словно ядро из гладкоствольной пушки, мяч врезался в «девятку». Вратарь, весь вытянувшись наискось ворот, почти достал, царапнул по нему, но не помешал. Скачков, обмякнув, словно спущенный утихший мяч, услышал беснование трибун. До той минуты, пока он разгонялся, пока искал пространства и следил за вратарем, – на все эти мгновения атаки он вроде бы оглох и не слышал, как тысячи людей, вскочив, кричали, плакали, молили, любя его и заклиная: «Ну, Гешенька, ну, Геш!.. Да бей же, бей!»
На него прыгали товарищи, наваливались горячей плотной кучей, он принимал их поцелуи и объятия, но сам уже не чувствовал ни радости, ни ликования – одну усталость. Он брел назад, оттягивал от горла жаркую футболку и с мукой запрокидывал лицо, не в силах справиться с распухшим сердцем. Нет, к черту, такие сумасшедшие рывки уже не для него. И часто сплевывал обильную тягучую слюну – вернейший признак обморочной слабости.
Ленинградцы под угрозой проигрыша подтягивали для нападения защитные порядки – терять им нечего. Остервенившийся Решетников, подкатывая рукава, махал своим: вперед, только вперед! Скачков оглядывался на судью: не стал ли он посматривать на свой секундомер?
Половина поля ленинградцев очистилась совсем, даже вратарь стоял у линии штрафной. Мяч стал все чаще улетать на дальние ряды трибун. Кудрин с Нестеровым, нервничая, затеяли перепалку, на них прикрикнули сначала Турбин, затем Соломин. «Нашли время!» Сам Скачков теперь не отходил от Лехи, а если иногда не поспевал, то Леха все равно запутывался в частоколе обороны, при скученности двадцати парней не очень разгуляешься с маневром. И все же Леха лез, мотался в самой свалке. Вот подыграли ему снова, и он попер с мячом вперед. Серебряков остался за спиной, Батищев, еще кто-то ударился о Леху и отлетел, а он все на ногах, все двигается и поглядывает то на ворота, то на своих: кому отдать? Остановить бы следовало Леху, помешать ему как раз сейчас, но у Скачкова ни дыхания, ни бега, а сердце – хоть придерживай рукой. И он увидел: Решетников рванулся, сам себе катнул на выход мяч, Стороженко брякнулся ему под ноги, жертвуя собой, но Леха не ударил, а отдал в сторону, наискосок и – оставалось развести руками: к мячу успел парнишка нападающий, один, без стража, без опеки. «Моя, моя вина!» – готов был завопить Скачков. Была еще надежда, что под таким углом мяч не минует вратаря, Турбин в воротах изготовился, напрягся, но малый вновь откинул мяч, и тут уж быть спасенья не могло. Решетников спокойно и в упор злорадно расстрелял ворота. Турбин, бедняга, даже не метнулся: куда там!..
На гол, сквитавший счет, из вежливости, сдержанно, отозвалась лишь западная трибуна.
Скачков уныло посмотрел туда, где за скамейкой запасных ходил Иван Степанович. Опять ошибка, опять просчет! Хотя какой просчет? Просто устал, отнялись ноги, нет дыхания. Перебегал его парнишка, измотал. Иван Степанович, в карманах руки, шагал угрюмо: туда-назад, туда-назад. «Замена будет, нет?» – высматривал Скачков, но тренер не глядел на поле, а все ходил, сутулился – переживал. «Заменили бы, что ли… Легче было б», – подумал Скачков, опять настраиваясь на игру.
Равенство в счете вновь вернуло командам осмотрительность. Да и последний натиск обессилил ленинградцев. Скачков почувствовал свободу, облегчение и стал все чаща посылать мячи Белецкому. В мальчишке клокотали силы, и он, воспользовавшись тем, что Серебрякова с Кудриным держали плотно, персонально, трудился за двоих. Но вот что странно: зачем он так оттягивался к бровке, где задыхающийся Леха своими бесконечными подкатами легко сбивал игру, выбрасывал мяч на аут? Скачков сердился и давал мячи на выход, старался дать как можно лучше, выкладывал «на блюдечке», однако Игорек упрямо устремлялся к краю и там финтил, как вьюн, выматывая жилы из защиты. Ах, вот он для чего! Старательный Белецкий, выманивая к краю игроков, готовил коридор ему для нового броска. «Ну, нет. Куда там… А – хотя!..» И не успел подумать, а уж бежал и рвался, напрягаясь, – опять какой-то взрыв, посыл в движенье, все мысли, силы, тело, все в атаке, в беге, в напряженье, и вот уж мяч почти что доставал, успев заметить впереди ворота, уже нога заныла и окрепла в ожидании удара, как вдруг огонь и чернота в глазах, полет и кувырканье как попало…
Очнулся он, почувствовав лицом прохладу пахнувшей землей травы. Перевернулся на спину, увидел над собой ребят: все лица, лица, лица… Протискался Матвей Матвеич, присел, поместив в коленях объемный свой живот. Но только подхватил ручищами под спину, как вновь поплыли, вздыбились в глазах трибуны и пусто-пусто стало в голове… Потом Скачков увидел сверху еще одну сбежавшуюся группу, там был судья и больше наблюдалось суеты. Он завозился на руках Матвея Матвеича, соображая, что Лехе досталось крепче – его и не пытались поднимать.
– Пусти-ка… – попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу: можно, потом еще шагнул – и ничего.
– Ну, все, порядок. – И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбегается, нет? Разбегался!
Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Перелом», – решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался – игра.
На место Лехи вышел запасной и со всеми нерастраченными силами старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь все глубже в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.
Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о землю, а сам глядел, высматривая в поле. Скачков махнул рукой: сюда… Тот разбежался, выбросил рукой. Скачков принял, повел, минуя центр поля, – мяч, как привязанный, катился в полуметре от ноги. «Ну, ну же!» – подзадоривал он запасного, а сам следил и замечал, как заметалась впереди защита, пытаясь разобрать свободных игроков. И он дождался, выманил – парнишка кинулся, Скачков мотнул его, оставил за спиной и вышел на штрафную. Тут верно оценил создавшуюся ситуацию Белецкий, он вихрем полетел наискосок от края, бежал, в ладоши хлопнул: «Тут я, тут!..» Щечкой, длинным стелющимся пасом Скачков подал ему на выход, а сам тотчас сместился влево, чтобы иметь перед собой всю площадь вражеских ворот, – вот так же выходил на их ворота Леха.
– Я!.. Я!.. – вдруг закричал Скачков, потребовав ответный пас. Он так и ждал, так и рассчитывал, что Игорек оттуда, с лицевой, откинет мяч ему на ногу, но тот, зарвавшись, ничего не слышал, не соображал.
– Дай! – завопил Скачков, неистово стуча себя руками по коленям. Ведь прямо же с угла идет, пацан, а тут ворота – вот они, мяч на ногу и – в сетку!
Но что кричать было, приказывать, взывать – напрасно! Белецкий – во вратарской, Белецкий – у ворот, мяч на ноге: летит, не слышит. Весь пыл, всю ярость и азарт счастливого прорыва, весь свой стремительный разбег вложил он в сокрушительный удар, и от такого мощного удара мячу положено бы сплющиться и лопнуть, не уцелеть воротам, если в штангу – гибель вратарю. И в тот момент, когда мяч должен был снарядом страшным устремиться от ноги в ворота, вратарь, несчастный, обреченный, решился на последнее, что оставалось: он прыгнул и подставился как бы под выстрел, надеясь не поймать, конечно, а лишь бы зацепить, отбить рукой ли, телом: чем придется. И он отбил бы, зацепил, мяч неминуемо бы врезался в него – слишком был острым угол для его удара, но… что-то вдруг случилось. Удара, каким его предчувствовал сам бьющий и вратарь, каким ждал весь вскочивший на ноги, ревущий стадион, – удара и не получилось. Вот растопырился в отчаянном броске вратарь, а сам Белецкий следом за своей ногой влетел и брякнулся в ворота, но… мяч-то, где же мяч? А мяч, задетый краешком, чуть-чуть, тихонько покатился в сторону, и уж вратарь валялся на земле, Белецкий рыбиной забился в сетке, а мяч катился и катился и возле ближней штанги пересек черту ворот. И тут увидели, что получилась срезка! Но был гол, был – мяч в сетке все равно! И – что тут началось!.. Скачков всплеснул руками и залился смехом: бывает же такое! А сам Белецкий, осознав, что мяч все же в воротах, а значит гол, победа, впал в буйное неистовство и яростно набросился на мяч – бил, бил, пинал с обеих ног, вколачивал в сетку, пока его не оттащили.
Судья, единственный, кто сохранял невозмутимость, шел быстро к центру, но глаз не отрывал от секундомера…
У раздевалки, загораживая двери и молча отстраняя посторонних, стоял Матвей Матвеич. Тут был его извечный пост после игры. И миновать его, совать бумажки, корочки удостоверений, называть себя, – все было бесполезно.
– Пройти позвольте, – гудел он мрачно, завидя через головы прорывавшегося футболиста, отодвигал, кто б ни был перед ним, и снова загораживал собою дверь.