Кузьмин Николай Павлович. В футбольном зазеркалье

   – Да Витька травит! – сказал ему Матвей Матвеич, ненадолго разгибаясь и смахивая пот со лба.
   – О чем?
   Взопревший массажист, гоняя руки по всему его распластанному телу, задыхался.
   – Да… не знаешь, что ли? Опять консерватория.
   Через минуту он дал ему ядреного шлепка и отпустил: иди, гуляй!
   Завернувшись в простыню, оставив правое плечо, Скачков походкой патриция вышел к ребятам. По лавкам, задрав колени, сидела голая хохочущая братия.
   – Геш, иди, садись, – позвал Нестеров.
   «Ого! – удивился Скачков. – Даже Нестеров расшевелился».
   Увлеченный своим рассказом, Кудрин забыл о простыне, она сползла ему на бедра. Вдохновенный нос, рыжая куделя над лбом, глаза после купания и бани, как у окуня. На стройном столбике юношеской шеи мелкая золотая цепочка. Пижон!
   В дверях появился кряжистый Матвей Матвеич и, отдуваясь, вытирая полотенцем шею, пальцем выманил к себе очередного. Тот, пока уходил, с сожалением оглядывался, – хотел дослушать.
   Рассказывая, Виктор увлеченно дирижировал перед собой руками.
   – Значит, так. Пролазим мы, я Стелку впереди пихаю. У нас подметки рвут: «Билетика нету лишнего? Билетика?» Ну, думаю, шутка добрая. Да и Стелка говорит: никогда еще не исполняли, только сегодня. Но раз такое дело – интересно. Лезем! Смотрю, шашлычник знакомый, – знаете, возле городской бани, тоже бьется. Работает под иностранца: белые джинсы, бразильская разлетайка. А росту – метр вместе с кепкой… Ну, пролезли мы, ничего, у Стелки только чуть карманчик надорвали. Мне вроде жалко стало, а она: «Да ты что, говорит, в такой-то день!» Совсем я притих. Народ, гляжу, вокруг, все больше заморенный, – мыслящий, а у меня, как назло, лицо гладкое…
   – Геннадий Ильич! – раздался снаружи громкий голос.
   Под окном стоял парнишка из дублеров, новенький, – лицо знакомое, а имени его Скачков еще не знал.
   – Геннадий Ильич, вас в купальню зовут.
   – Спасибо, друг. Сейчас.
   – Уходишь, Геш? Постой немного. Ну, значит, сижу я и даже щеки надуваю, а что там на сцене приготовлено! Два рояля стоят – это мне еще понятно. Но зачем им целых шесть барабанов? А их там шесть штук – клянусь! – по три штуки в связке, а для грохоту еще медные тарелки на штыре, – ногой можно брякнуть. Стелка меня костерит – спасу нет: «Ты, говорит, дуб! Не понимаешь ничего, так молчи». Ну, тут захлопали, кое-кто даже ногами затопал от переизбытка чувств. Гляжу: выходят четверо. В костюмчиках, штанцы на них, двое в очках. К барабанам очкастые подскочили. В каждой руке по такой вот колотухе и носы сразу в ноты сунули. Листают, листают!.. Геш, вот зря ты уходишь. Ей-богу!
   – Ну, тебя, – рассмеялся Скачков. – Тебя не переслушаешь.
   – Ты думаешь, я сочиняю что-нибудь? Клянусь!
   Сбегая с крыльца и проходя под раскрытым окном, Скачков еще расслышал:
   – …и вот мотнул он головой три раза, все четверо аж подпрыгнули и с размаху врезали кто по чему. Батюшки мои светы, матушка-троеручица!
   Посмеиваясь, Скачков торопливо шагал по выложенной кирпичом дорожке между зеленевшими клумбами. В ногах надоедливо путались концы влажной простыни. «Матушка-троеручица… Это у него от бабки или даже от прабабки. Порода кудринская крепкая, живучая, и дом у них полон каких-то ветхих старух-родственниц. Виктор единственный мужчина в молодом поколении, и старухи на него не надышатся. Им, естественно, не по нутру ни футбол – баловство, а не занятие для мужика, ни такая пара Виктору, как худенькая Стелла. Что это за баба, по-житейски если рассудить: делать ничего не желает, – руки, видите ли, бережет! и лишь бренчит день-деньской на фортепьяно… Виктор все же упрямо гнет свое и бьется на два фронта: против домашних и против Стелки. Недавно она вроде бы спросила у него: «А ты голы-то хоть забиваешь?» Что у них получится? – никто не скажет. Скорей всего, ничего не получится – несовместимость. Хотя, если припомнить, в свое время Софья Казимировна… Но зато сама Клавдия была отчаянной болельщицей!»
   Домик, где жил Скачков, находился в самом конце аллеи, ближе к выходу на озеро. На базе он считался лучшим, в нем помещались ветераны команды. Незаметно как-то, от сезона к сезону, стареющие игроки добирались до лучшего домика, отсюда дорога оставалась одна – на покой.
   В соседнем домике негромко шипел магнитофон. «Всю ночь кричали петухи и шеями мотали…» Скачков постоял, дождался конца ленты и заглянул в окно. Владик Серебряков лежал на кровати, ноги на спинке. На этажерке вперемешку с книгами стояли кассеты в плоских коробках.
   Вытягивая шею, Скачков позвал:
   – Владь, пар сегодня – закачаешься. И Витька травит – со смеху лопнешь.
   Не поворачивая головы, Владик отозвался:
   – Сейчас, Геш. Немного вот…
   «Заявится в баню и отойдет». Такие скандалы в команде, как вчера, Владик переживал подолгу.
   В стороне, у столовой, Скачков увидел Ивана Степановича. В поддернутых до колен тренировочных штанах, босиком и в майке, он стоял перед своей похожей на пластмассовую мыльницу машиной. Мокрый бок «Запорожца» блестел, под колесами натекла лужа. У ног Ивана Степановича стояло помятое ведерко с водой.
   «Интересно, знает он о затее «бояр»? Дошло до него, не дошло?»
   С машиной Иван Степанович возился домовито и увлеченно. Для него в этом был отдых и разрядка, молчаливая, наедине с собой, сосредоточенность хозяина, которому из-за футбола ни для чего другого постоянно не хватает времени. Жена его жила в Москве и наезжала редко, детей они, насколько знал Скачков, не завели.
   – Здравствуйте, Иван Степанович. Не виделись еще…
   Он подтянул и запахнул на бедрах искомканную простыню. Сгибом мокрой кисти Иван Степанович мазнул себя по носу. С тряпки капало ему на грязные ноги.
   – Видал? Опять кто-то поцеловал.
   Он присел и тронул пальцем одну из вмятин на отмытом крыле «Запорожца». Майка на животе отстала и повисла мешком.
   На мокром крыле «Запорожца» измалывались солнечные лучи, поверхность быстро сохла и тускнела и тогда выступали все изъяны возраста и дорожных столкновений. На своем веку этой черепашке пришлось-таки побегать! Скачков, сколько ни вглядывался, свежей вмятины не обнаружил. Но у хозяина они, конечно, все наперечет.
   – Как пар? – спросил Иван Степанович, отступая от машины. – Тебя тут искали. Нашли?
   – Иду вот.
   Не торопясь, Иван Степанович поочередно помакнул в ведро ноги и, обсыхая, встал на травку. Признаться, Скачков не ожидал, что после вчерашнего Каретников будет настроен так обыденно. Забыл он, что ли, что Комов ходит в любимчиках у самого Рытвина? Но, с другой стороны, может быть, именно поэтому тренер испытывал известное облегчение: давно скрытая болезнь вылезла наконец наружу и таиться, делать вид, что ничего не происходит, больше не было нужды. Да, скорей всего так оно и есть.
   – Погоди-ка, Геш, – остановил его Иван Степанович и показал, чтобы залез в кабину «Запорожца». Сам он опустился на место водителя, одну ногу выставил наружу.
   Запахиваясь в простыню, Скачков втиснулся боком, сиденье под ним провалилось неожиданно глубоко. Видимо, разговор будет серьезный, если сели. На заднем сиденье он увидел потрепанную общую тетрадь для записей (Каретников постоянно таскал ее в кармане, сворачивая трубочкой) и свежий номер газеты, сложенный так, что в глаза бросался заголовок: «Премьера не удалась». «Брагин», – узнал Скачков.
   Иван Степанович смотрел на свою выставленную ногу, рука лежала на рулевом колесе.
   – Ну… переживаешь? – спросил он немного в нос, продолжая разглядывать ноготь на большом пальце.
   Вчерашний промах… Скачков опустил лицо, стал сплетать и расплетать пальцы.
   – Да ведь… само собой… Каретников глянул на него сбоку, вкось:
   – Ночью спал?
   Скачкову стало совсем неловко, точно его поймали на каком-то унизительном обмане. Вместо того, чтобы переживать, мучиться от бессонницы, он, представьте, заснул как убитый и если бы не Клавдия утром…
   – Вот и прекрасно! – проговорил Иван Степанович и слегка хлопнул его по рукам, чтобы он перестал терзать свои пальцы. – А всякие мысли выбрось. Это самое легкое – уйти сейчас из команды. «Дескать, зачем я вам такой?» В такой момент, Геш, не уходят, в такой момент только бегут. А я не хочу, чтобы ты убегал. Как только мы чуть-чуть направимся, мы тебя сами проводим. И еще как! А пока… пока сам понимаешь. Продержись хоть до конца сезона. Я знаю: трудно. Но!.. – и он красноречиво всплеснул руками.
   Как назло, из головы Скачкова не проходило вчерашнее посещение Комова и он мучительно краснел, не смел поднять лицо. Видимо, Иван Степанович еще не знал о затее бунтовщиков. А что скажет, когда узнает?
   – Подводить я стал, – забормотал Скачков. – Второй раз подряд.
   – Это моя забота, – отмел его возражения Каретников, и с властной повадкой положил сверху руку на его стиснутые кулаки. – Давай договоримся, Геш, и больше возвращаться к этому не будем. Ну? – и он, не убирая руки, выжидающе замолк.
   – Я… что ж? Если надо…
   – Вот и прекрасно!
   Он вылез из машины и потянулся, как после удачно проделанной работы. Выбрасывая ноги с путающейся простыней, поднялся и Скачков.
   – Я тут… – сказал Каретников обычным суховатым тоном, – из третьего домика Соломина перевожу к вам.
   «Ага, – сообразил Скачков, – на место Комова».
   – Что ж… – Он не был готов к новости. – Парень вроде ничего.
   – Попробуем. Парнишка перспективный. Должен потянуть.
   Из всего дубля Соломин был, пожалуй, самым перспективным, по крайней мере так считал Скачков. Парень сразу обратил на себя внимание тем, что обрабатывал мяч внешней стороной стопы, уже первым касанием к нему готовя его для второго хода, – а иного футболиста этому не могут обучить за всю жизнь. Мяч Соломин держал, как правило, не под собой, а в стороне, сам находясь между мячом и соперником, – попробуй у такого отобрать! Задатки у парня действительно отличные.
   Из третьего домика гурьбой вывалились несколько ребят, каждый что-нибудь тащил: чемодан, книги или тетрадки. Только один шел с пустыми руками, как именинник: Соломин. Заметив, что за ними наблюдают, ребята сконфуженно притихли.
   В третьем домике помещалось общежитие дублеров, – в комнате по три, по четыре человека. Игроки основного состава жили только вдвоем. Когда-то и Скачков принес свои пожитки в третий домик и занял койку игрока, переведенного в основной состав. Тогда они жили вчетвером, молоденькие, полные надежд парнишки, считали годы и ушибы старших игроков и не замечали никакой скученности. Это теперь становится в тягость даже привычный, многолетний партнер по комнате.
   Попасть в основной состав, в «основу», постоянная надежда каждого дублера. Горячей нетерпеливой стаей подпирают они группу одиннадцати избранных – игроков основного состава. Наконец наступает день, когда в матче дублеров парнишку вдруг заменяют в начале второго тайма, чтобы он не израсходовался до конца, после игры не отпускают домой, а велят остаться в автобусе и ехать на базу, и это уже праздник, миг признания, ступень наверх, – завтра, в главном матче, его будут пробовать в «основе». Скачков, когда ему сказали, что он выйдет на место правого полузащитника, солидно кашлянул в ладошку и с достоинством ответил: «Можно».
   Случилось это на финише сезона, глубокой осенью, почти зимой. Безалаберный выдался в тот год сезон и неудачный для команды. Все лето «Локомотив» тащился во второй десятке и к концу скатился на предпоследнюю ступеньку. Доигрывая безрадостный сезон, команда уже не сама ковала свою удачу, а лишь надеялась на подарок судьбы.
   Заключительные матчи пришлось играть на стылом поле, обрамленном свежими сугробами, в серые ноябрьские дни, при падающем снежке. Для большинства команд оставшиеся игры не имели решающего значения, и ребята, натянув теплые шерстяные трико, отводили унылые полтора часа перед пустыми трибунами, как неприятную обязанность. Другое дело аутсайдеры. «Локомотиву», чтобы удержаться в высшей лиге, необходимо было в оставшихся двух матчах набрать недостающие два очка, – хоть «кровь из носу», заявил на «чистилище» начальник дороги Рытвин. Вот она чем оборачивалась осенью весенняя щедрость команд на отданные соперникам очки!
   Для Арефьича, тренировавшего тогда «Локомотив», конец сезона оказался роковым. На «чистилище» ему не дали и рта раскрыть. Перебирая приготовленные записи, он начал что-то говорить об усилении нападения, о расширении задач полузащитников, – его немедленно прервали, и Рытвин, гневно раздувая шею, ударил по столу:
   – Да ты думай не о том, как забивать! Ты постарайся не пропустить. Понятно? А то… Тоже мне, забивальщик нашелся!
   Он отвернул лицо и переждал коротенький смешок за столом. Арефьич опустил голову и дрожащей рукой неуклюже засовывал в карман ненужные листки.
   – Вот не пропусти ни одного мяча, – немного смягчился начальник дороги, – вот тебе и два очка. Трудно сосчитать, что ли? Любой школьник сосчитает. А на будущий год – не твоя забота. На будущий год мы как-нибудь сами позаботимся… Иди-ка давай и делай, что тебе сказали. Забивалыцик! Нашел время забивать!
   Ничего этого Скачков тогда не знал и с лихорадочным нетерпением готовился к своему первому матчу в основном составе.
   О, этот долгожданный, сумасшедший, нелепый первый матч! Все началось еще с раздевалки, вернее с прихожей, где на стульях вдоль стены была к приезду футболистов выложена свежая отглаженная форма номерами наверх. Каждый, не задерживаясь, сразу находил свой номер и забирал футболку и трусы. Скачков намеренно замешкался и подождал, пока не остался один-единственный комплект, – «пятый». Тут он осознал, что скоро выйдет на игру, под взглядом грозных переполненных трибун, слабость от волнения ударила ему в колени – ноги словно опустели и не держали. Это было мгновение, когда он позавидовал своим сожителям по комнате, которым еще не пришла пора играть в «основе»: Сухову, Гущину. Они, счастливые, не догадывались, что он сейчас испытывает.
   В раздевалке Скачкова ждало кресло, застланное чистой простыней, такое же, как всем, и он стал переодеваться, машинально проделывая все движения, – снимал, устраивал на «плечики» и вешал, а тем временем Арефьич поднимал и укреплял тяжелую доску макета с намагниченными фишками. Вон та, сразу нашел Скачков, сегодня будет он, и для него заранее был приготовлен план игры, он весь, с учетом его скорости, рывка, удара и отбора у соперника мяча, весь он, словно необходимая деталь машины, плотно был «завязан» в действиях команды.
   В тот день «Локомотив» играл с ростовскими армейцами и Скачкову поручалась персональная опека нападающего, игравшего чуть-чуть в оттяжке. «Геш, – наказал ему Арефьич, – смотри, не отпусти. Атакуй в момент принятия мяча. Отпустишь – убежит». Подвязывая гетры, Скачков понятливо кивал, а сам поглядывал на Шевелева, центрального полузащитника, кумира, капитана. Ему казалось, что Шевелев, уже одетый и готовый выбежать на поле, своим избалованным глазом не то чтобы косится на него, а как-то так, не очень дружелюбно… Может быть, он был сердит, что новенький так молод, ненадежен, а может недоволен за товарища, партнера, игравшего на этом месте столько лет. И Скачков снова с сожалением подумал о привычном дубле, – насколько там ему было уютнее и проще. Но надо было настраиваться на игру, причем играть не только за себя, а и как бы еще за тренера, доверившего ему место в избранном составе! Назло им всем, кто сомневается, что он потянет!
   «Потяну. Еще как потяну!» – с ожесточением твердил Скачков и даже начинал жалеть того ростовского парня, которого ему сегодня выпало держать. Бедняга, видимо, сейчас тоже готовится и не догадывается, что его ждет на поле!
   Матч с ростовчанами был памятен Скачкову и не забудется во веки. Как он тогда старался, – жилы рвал! И чем старательнее были все его потуги, тем гаже выходило. Приводил его в отчаяние мяч, которым он был вынужден играть: какой-то жесткий, непослушный, грозный, как ядро. Он был не в состоянии распорядиться им, и мяч, вместо того, чтобы прилипнуть, успокоиться в его ногах, отскакивал как от столба. Еще вчера, вот здесь, на этом самом поле, он видел всех своих партнеров, – игра смотрелась им, как на ладони. Сегодня он словно ослеп, и от волнения, от слабости, его поташнивало. Словно из банного тумана возникали фигуры игроков. Куда они бегут? От длительного напряжения Скачков не мог вздохнуть, грудь завалило короткое дыхание. Одно он видел: кривоватые колени ростовчанина, его длинную настырную спину с мыском раннего пота на пояснице, постоянно перед ним маячила крепкая свежеподбритая шея. Как он ненавидел эту шею – кулаком бы по ней, кулаком…
   Ростовский нападающий водил его, как простодушного телка: выманивал из зоны, туда незамедлительно врывался кто-то из полузащитников, а скоро и защитник, с сильным, хорошо поставленным ударом. Он-то и заколотил с этого места два неотразимых, пущенных, как из орудия, мяча.
   Защитник. В одном тайме два мяча.
   Позор обрушивался на Скачкова грохотом рассерженных и негодующих трибун. Он, только он был виноват в разгроме, и оправданий ему не было! «Где его взяли, кто его поставил?» И свист, уничтожающий разбойный свист со всех сторон. Зачем, зачем он только вышел, добивался? Чего не игралось в дубле, где все так просто и понятно? Провалиться бы сейчас и исчезнуть! А может быть, проснуться вдруг и с легким вздохом убедиться… Но нет, все было наяву, и лишь один из всех, кто мельтешил на поле, сжалился в конце концов над потерявшим голову Скачковым, – судья. Точно догадавшись, что с ним происходит, он прекратил позорище, дав долгий утешающий свисток на перерыв.
   Мучительно было нырять в туннель, невыносимо возвращаться в раздевалку. Он брел, как под уничтожающим обстрелом. В раздевалке Шевелев, стащив футболку, переводил дыхание и жадно, крупными глотками хлебал из чашки сладкий, чуть остывший чай. Скачкова он, не отрывая губ от чашки, проводил глазами, как ударил.
   – Геш, – позвал Татаринцев, защитник, чем-то похожий на нынешнего Стороженко, – ты бы… это самое. Два раза он тебя уронил, – аж мне больно. Старик, ты уж не маленький, восемнадцать лет. Покажи ему, что тоже кое-что умеешь. Он тебя через бедро, а ты ему коленку…
   Жалким выглядел Скачков, утираясь рукавом, ладошками, разглядывая измазанные колени. Какое там – покажи! Он сейчас думал об одном: что снова нужно выходить на поле, под рев и свист. Что там поднимется, едва его увидят! А впереди еще такой же тайм, целых сорок пять минут.
   В проходе между креслами ходил Арефьич: вперед, назад. Тяжеловесное молчание команды относилось и к нему. Корили не только растерявшегося новичка, вместе со Скачковым доставалось и доверчивому тренеру. Забывшись, распустив все мускулы, лежал угрюмый Шевелев. Сидел, согнувшись в кресле, Говоров, тот самый, вместо которого поставили играть Скачкова, – сидел он в форме, одетый с самого начала, только поверх доспехов тренировочные брюки.
   В раздевалку шариком вкатился толстенький Феклюнин, тогда еще не директор домостроительного комбината, а начальник стройуправления. Он яростно засовывал платок под тесный ворот кителя, все отсыревшее лицо его было багровым, будто он сам отбегал этот трудный тайм на поле. Вчера на заседании «чистилища» Феклюнин помещался рядом с Рытвиным и подавал уничтожающие реплики. Сейчас он, распираемый негодованием, бешено воззрился на Арефьича. Он послан был оттуда, сверху, и в его глазах, казалось, сосредоточился весь гнев обманутого в своих надеждах начальства. Многое хотел сказать он, выплеснуть в лицо руководителю команды, однако только поднял руку и остервенело погрозил:
   – Ну, слушай!..
   И, не сказав больше ни слова, выскочил из раздевалки. Да, тот проигрыш решил судьбу Арефьича.
   Задумчивый и удрученный застыл Арефьич посредине раздевалки, установилось унизительное, тяжелое молчание. Потом Арефьич подошел к Скачкову, тронул за плечо и негромко обронил:
   – Ладно. Отдохни пока.
   По его знаку Говоров поднялся, стал стаскивать штаны, выпутывая бутсы. Заподпрыгивал, застучал шипами, разминаясь…
   Что же побудило Арефьича поставить его снова буквально на следующий матч? Необходимость, безвыходное положение? Нет, Говоров еще держался, мог играть вполне. Упрямство тренера? Тоже едва ли, потому что какое там упрямство, если команде остается один-единственный шанс – взять два очка из двух! И все-таки Арефьич вновь, невзирая на гнев трибун и начальства, внес Скачкова в заявочный список. Соображений, которые руководили тренером, Скачков не мог понять даже впоследствии, хотя тогдашняя самостоятельность Арефьича стоила ему места старшего тренера в команде мастеров. «Локомотив» тогда он в высшей лиге сохранил, но место свое вынужден был уступить приглашенному со стороны и с тех пор так и прижился на вторых ролях.
   В своем последнем матче «Локомотив» принимал команду из Ташкента, тоже аутсайдера. Решался вопрос, кому на следующий год покидать высшую лигу; кто-то из них должен был разделить участь слабейших.
   Накануне, как обычно, Скачков вышел на поле в составе дублеров, и эта скромная игра тоже осталась памятна ему, потому что именно тогда он вдруг почувствовал, что видит дальше и умеет больше, чем это было до сих пор. Пропала суетливость и отбойная игра, он словно прозрел, окреп и умудрился. Тогда он сам был поражен: откуда у него эта уверенность, почти что искушенность? Не от позора ли в недавнем матче, вернее тайме? Так, видимо, оно и было. За каких-то сорок пять незабываемых минут игры на высшем уровне он как бы побывал в струях крутой, ломающей стремнины и теперь невозмутимо плавал в мелких и спокойных водах.
   Встречу дублеров Скачков провел, сам получая удовольствие от собственной игры. Действуя спокойно и расчетливо, он из глубинки поля острыми и неожиданными передачами питал мячами нападающих, и к двум его прострелам, рассекающим защиту, вовремя успели крайние, стремительно вошли в штрафную, – все же остальное, как любил сказать Арефьич, было делом техники.
   Волновался ли он, выходя назавтра в основном составе? Спроси его тогда об этом, он наверняка ответил бы заносчиво: «Еще чего!» А сердце колотилось, обмирало, – особенно, когда он появился из туннеля, и трибуны, узнав его сутулую спину, засвистели и завыли.
   В первые минуты он держал себя усилием, он постоянно помнил, какое удивительное зрение открылось у него вчера. Скачков твердил себе, что он уже не тот, не прежний, так опозорившийся перед всеми, и его очень поддержал умница Шевелев, кумир болельщиков и капитан команды, – улыбнувшись, он кивнул Скачкову на беснующиеся трибуны: дескать, эк их разбирает!
   На разминке Скачков тайно, для себя одного, пытал и пробовал: слушается ли его сегодня мяч? Слушался, отлично слушался! Почему же он, черт бы его побрал, так своевольничал в тот раз?
   Нет, довольно, больше такое не повторится! Сегодня все будет иначе.
   И точно – вчера открытые способности: рассудочность, спокойствие, расчет были в нем живы и не исчезали, и, ощущая их в себе, он обретал уверенность, и вот уже капризные трибуны аплодируют, когда он, сторожа рывок своего подопечного, летит подкатом ему в ноги и, тут же подскочив с отобранным мячом, идет вперед, высматривая лихорадочно: ну где там, кому отпасовать?
   И был только один момент, когда он, как и в том позорном тайме, вдруг потерял не то чтобы соображение, а как бы испытал круженье головы, спазм сердца и дыхания. Это случилось в первые минуты после перерыва – Шевелев прошел по краю и, не водясь, не позволяя возвращавшимся защитникам занять свои места и повернуться лицом к полю, послал прострел. Скачков одним летучим взглядом, одним мазком по ситуации в штрафной засек и мяч, летящий поверху, и расстановку игроков, а главное – он моментально, какой-то электронной вспышкой рассчитал ошибку вратаря, рванувшегося было на перехват, но через несколько шагов понявшего, что не успеет. Скачкову вспомнились наказы тренера об осторожности, сам он был тоже умудрен, чтобы не рисковать, и все же у него дыхание перехватило от представлявшейся возможности. В душе его еще шли колебания, а он уже летел, не чуя ног, и с замираньем сердца караулил точку, где встретится с мячом. Теперь он видел только мяч, пятнистое и круглое ядро, летевшее над полем. Почему в тот раз оно казалось таким жестким, непослушным? Все-таки жестким оно было и осталось: когда он взвился вверх и что было силы врезал головой, он испытал сначала вспышку боли – удар пришелся лбом, почти что переносицей, потом нашло затмение, потеря зрения и памяти…
   Его подняли, оторвали с поля, он ничего не соображал. Кто-то поддерживал за спину, нос больно утирали и совали ватку с едким отрезвляющим нашатырем. «Гол! Штука!.. Скачок! Горбыль!..» —ревело и неслось со всех сторон, и это грохочущее ликование помогло ему острей нашатыря. Он поглядел вокруг, на шевелящиеся откосы отлого уходящих вверх трибун и вяло высвободился из поддерживающих рук.
   Голуби уже летели над восточною трибуной, в окошке на табло перевернулся нуль и заменился единицей. Набирая воздуху, Скачков сначала похромал, затем решился на легкую пробежку, и это его воскрешение подняло новый взрыв восторга. «Скок! Скачок! Горбыль!..» Реабилитация, полное забвение былых грехов и первая любовь, признание и поклонение. Надолго ли? Тогда, в восемнадцать лет, казалось, что надолго – навсегда…
   Оценивая в те дни итоги закончившегося футбольного сезона, Брагин, как обычно досконально знавший жизнь и быт команды, со сдержанной иронией отозвался о доморощенных специалистах (слово это он нарочно взял в кавычки, чем еще больше вызвал неудовольствие участников «чистилища»), которые твердо убеждены в том, что Земля имеет форму футбольного мяча, но забывают, что путь к успеху, к верхним строчкам в таблице лежит через ворота соперников.