Страница:
На последней колонке было наклеено разглаженное письмо болельщика команды, пришедшее издалека. Прислал его ученый, микробиолог, зимующий в Антарктиде. Автор подобрал статистику, доказывая, что от таких игроков, как Комов, команде больше вреда, чем пользы (подсчитал, сколько «Локомотив» схлопотал пенальти за комовскую грубую игру). К тому же добавлял он, из-за таких, как Комов, футбол теряет красоту и огорчает поклонников команды. Это письмо, помогая тренерам разбирать ежедневную почту (а писем приходило множество: хвалебных, льстивых, ругательных), обнаружил Дворкин и протянул Ивану Степановичу. Тот прочитал, посопел, но в конце концов решил поместить его в стенной газете. Послание далекого болельщика из Антарктиды не стали переписывать, а наклеили так, как оно есть.
Лениво приплелся Кондратьич, сидевший с газетой в холодке под окнами столовой. На нем были калоши на босу ногу. Приспустив очки и набычив голову, точно собираясь бодаться, старик стал разглядывать рисунки, водить пальцем по строчкам и бубнить – читать он привык вслух.
– Ишь ты!.. – одобрительно приговаривал он и поверх очков взглядывал на Скачкова.
Не понравилась ему лишь карикатура на Батищева.
– Зря. Зачем?
Потом он вспомнил о газете у себя в руках и показал Скачкову развернутый газетный лист с чьими-то карандашными пометками.
– А тут-то у нас что делается – видал?
Ковыряя в зубах, Скачков невнимательно взглянул, но моментально оживился и отбросил спичку. В глаза бросилось название: «На поле выходят за победой». Это было выступление Каретникова.
Вся подоплека, вся возня, связанная с выступлением газеты, оставалась для Скачкова, как и для всех непосвященных, где-то за краем газетной страницы. Ничего этого он не знал, да и не это было теперь главным.
«Размахнулся подходяще», – вот все, что подумал он, заинтересованно склоняясь вместе с Кондратьичем над газетной страницей.
Выступление газеты было построено на вопросах тренеру: вопрос первый, второй, третий… Под пером журналиста ответы скуповатого на язык Каретникова получились необычайно многословными. Видимо, попав в опытные руки, Иван Степанович разговорился, раскошелился на воспоминания (даже о детстве).
Как оказалось, родился и вырос Каретников в Донбассе. Футбол в то время был привилегией англичан, служащих акционерных заводов и шахт. Гоняли мяч и дети англичан – рабочая детвора завидовала чистеньким ухоженным подросткам, игравшим настоящим накачанным мячом (сами они шили колобки из обрезков старых голенищ, набивали тряпками). Маленькие англичане презрительно гоняли чумазых ребятишек: «Гоу! Гоу!»
В Донбассе же, юношей, Каретников записался в рабочий клуб, был чемпионом Украины, потом его забрали в Москву. Это было началом пути, началом известности.
Скачков читал, навалившись на плечо монотонно бубнившему Кондратьичу.
Искусно строя свои «вопрос – ответ», Брагин рассказал и о послевоенной поездке московского «Динамо» в Англию, и об олимпийском матче в Хельсинки. То было поколение долгожителей отечественного футбола, сверстники героев незабываемого киевского матча. Вспоминая об этих славных вехах развития советского футбола, Брагин как бы публично надевал на старого мастера все его награды и заслуги, подзабытые за временем.
«А что? – подумал Скачков, протягивая руку, чтобы поправить завернувшийся газетный лист. – Дельно!»
Таким неторопливым, основательным вступлением был подготовлен переход к нынешнему положению в команде.
Молодые люди, рассуждал Каретников, зачастую приходят в спорт, видя в этом самый легкий способ самоутверждения. Но он отнюдь не так легок, этот способ, далеко нет! Конечно, спорт дает особое ощущение жизни, и каждому лестно повергнуть многотысячный стадион в радостное изумление, совершив такой, например, поистине цирковой трюк, какой продемонстрировал однажды на одесском стадионе знаменитый нападающий Пека Дементьев: он на голове пронес мяч через всю защиту, головой же перекинул мяч через выбежавшего вратаря и головой добил его в сетку ворот! Однако редко кто знал, что стояло за таким уникальным голом легендарного футболиста – какая пропасть трудолюбия и отречения от многих жизненных соблазнов.
Футбол, как и всякий спорт, требует беззаветной преданности и целеустремленности. О, сколько нужно воли, чтобы всю жизнь стремиться к одной цели, но зачастую так и не достичь ее! И все же команда не сдается, не складывает оружия, а вновь и вновь выходит на поле, надеясь на успех. И пусть многие, очень многие за свой спортивный век так и не достигнут этой великой цели, однако Надежда (слово это Иван Степанович наделил особым смыслом) останется жить в сердцах их последователей и будет руководить всеми их помыслами и делами. Собственно, в этом весь спорт – непрерывный посыл к большой, самой высокой цели, пусть даже она останется недосягаемой, но ярким светом все время горит впереди.
Век спортсмена, замечал Иван Степанович, недолог – в среднем десять лет. (А в дальнейшем, в результате роста интенсивности нагрузок, человек будет «изнашиваться» еще быстрее). А что же ждет парня дальше? И вот задача тренера, как старшего, более опытного товарища, зарядить ребят сознанием смысла всего, чем они занимаются сейчас, дать им заряд на будущее, на весь большой, по существу основной отрезок жизни, ожидающий их после ухода из большого спорта. Конечно, для футболиста важны забитые голы, для штангиста – килограммы, для бегуна – секунды. Но голы, килограммы, секунды мерило не просто физических усилий, в них – символ того, зачем спортсмен стремится к победе. И вот в этом зачем – основное содержание спорта, главный его смысл.
«По крайней мере для себя, в своей жизни, в своей работе, – заявлял Иван Степанович, – я это ставил и ставлю во главу угла».
Спорт, с его атмосферой и законами, писаными и неписаными, сразу же ставит перед вчерашними мальчишками необходимость быть самостоятельными. С той минуты, когда паренек попадает в заявочный список команды, он проникается ответственностью за все свои поступки. Что это – раннее повзросление? Да, очевидно. В большом спорте молодой человек с первых же шагов начинает действовать вдвоем: он сам и его долг. За годы занятий спортом такое постоянное содружество переходит в жизненную привычку и остается навсегда.
Отвечая на вопрос о южных сборах, где состоялось первое знакомство тренера с командой, Иван Степанович сказал лишь, что задержаться на юге нынче пришлось дольше обычного, чтобы понапрасну не транжирить тренировочного времени, да (в самом уже конце, как бы к слову) обмолвился, что для сплочения коллектива пришлось прибегнуть к твердой, решительной мере, – таким образом черным по белому во всеуслышание объявлялось об отчислении Комова. Это был окончательный приговор, опубликованный в десятках тысяч экземпляров.
Переходя к тому, что сейчас больше всего волновало болельщиков и команду, к участию «Локомотива» в розыгрыше Кубка Международ-ного спортивного союза железнодорожников, Иван Степанович традиционно обронил: он считает это участие почетным и ответственным. Тут же, словно сделав достаточную подготовку к неожиданному ходу, тренер высказал желание всей команды встретиться с рабочими дороги и всех ее служб. Накануне ответственного поединка в Вене футболистам очень помогла бы встреча с их многочисленными и верными болельщиками, уверял с газетной страницы тренер. Ведь «Локомотив» возник не на пустом месте. У команды должны быть традиции и они есть, он в этом убежден. Так кто же напомнит о них нынешним игрокам? Видимо те, кто когда-то входил в состав прежнего «Локомотива», закладывал фундамент его сегодняшнего положения команды мастеров высшей лиги.
– Вот это фи-инт! – пропел восхищенный Скачков.
Он посмотрел на Кондратьича, желая узнать – дошел ли до старика настоящий, глубинный смысл этого предложения? Ведь в нем, и только в нем состоял «гвоздь» всего выступления газеты, сильнейший и неотразимый ход!
Приспустив очки, Кондратьич ошеломленно заморгал: нет, он ни о чем не догадывался.
Подошел администратор Смольский. Кондратьич стянул очки и задрал к нему свою бесхитростную голову:
– Это что же: еще одна накачка? Коллективная? Скачков рассмеялся и махнул рукой:
– Брось, отец!
«Вместо чистилища – собрание, полный клуб рабочих. А главное – попробуй возрази! Нет, это здорово!»
Администратор Смольский, когда сапожник обратил к нему свой взор, дипломатично отвел глаза в сторону. Он считал себя искушенным человеком и взял за правило не предугадывать событий. В самом деле, кто мог предположить, что Комов, незаменимый грозный Комов, вдруг окажется вычеркнутым из команды, да еще и вот, пропечатанным? Администратору казалось, что, несмотря на тренировки и наладившийся режим, в команде до сих пор не изжито ощущение необъявленной вслух войны. Почему, спрашивается, Федор Сухов, хотя его никто и не отчислял, упорно не появляется на базе, а те, кому следовало бы обратить на это внимание, делают вид, будто ничего не происходит? Ну, руководство команды еще можно понять. Но – сам Сухов? Он-то чего ждет? На что надеется? А ведь надеется… Вопрос – на что? Так что, знаете ли…
Многоопытный администратор не сомневался, что выступление газеты вызовет недовольство Рытвина. Больше того, начальник дороги обязательно примет ответные меры – он не из тех, кто терпит самоуправство в своем хозяйстве. Так что ситуация могла еще сложиться-ой-ой! И Смольский, не отозвавшись ни словом, поспешил удалиться по своим делам.
– Давай, отец, поехали дальше, – предложил Скачков, помогая разворачивать газетный лист.
Конец выступления был малоинтересен, по крайней мере для посвященных. Иван Степанович сообщал, что «окно» для подготовки и поездки несколько нарушит календарь – очередные матчи перенесены на осень, а сразу же после возвращения из Вены «Локомотив» отправится на игры в Минск и на Кавказ. Кроме встреч чемпионата, команде предстояло в те же дни сыграть матч одной восьмой Кубка, соперник пока что неизвестен, он выявится в дни, когда «Локомотив» будет в Вене…
Нет, это неинтересно. Скачков поднялся и ушел.
Оставшись один, Кондратьич склонил голову и долго всматривался в ровные строчки, намереваясь отыскать в них причину внезапного возбуждения Скачкова. Он привык до всего доходить своим умом. Обилие свободного времени сделало его лежебокой и философом. Проснувшись в своей каморке, где густо пахло новой кожей, варом и поношенной обувью, он ставил на плитку чайник и принимался за газеты, которые неизменно прочитывал от первой до последней строки. «Что же все-таки здесь было скрыто?»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лениво приплелся Кондратьич, сидевший с газетой в холодке под окнами столовой. На нем были калоши на босу ногу. Приспустив очки и набычив голову, точно собираясь бодаться, старик стал разглядывать рисунки, водить пальцем по строчкам и бубнить – читать он привык вслух.
– Ишь ты!.. – одобрительно приговаривал он и поверх очков взглядывал на Скачкова.
Не понравилась ему лишь карикатура на Батищева.
– Зря. Зачем?
Потом он вспомнил о газете у себя в руках и показал Скачкову развернутый газетный лист с чьими-то карандашными пометками.
– А тут-то у нас что делается – видал?
Ковыряя в зубах, Скачков невнимательно взглянул, но моментально оживился и отбросил спичку. В глаза бросилось название: «На поле выходят за победой». Это было выступление Каретникова.
Вся подоплека, вся возня, связанная с выступлением газеты, оставалась для Скачкова, как и для всех непосвященных, где-то за краем газетной страницы. Ничего этого он не знал, да и не это было теперь главным.
«Размахнулся подходяще», – вот все, что подумал он, заинтересованно склоняясь вместе с Кондратьичем над газетной страницей.
Выступление газеты было построено на вопросах тренеру: вопрос первый, второй, третий… Под пером журналиста ответы скуповатого на язык Каретникова получились необычайно многословными. Видимо, попав в опытные руки, Иван Степанович разговорился, раскошелился на воспоминания (даже о детстве).
Как оказалось, родился и вырос Каретников в Донбассе. Футбол в то время был привилегией англичан, служащих акционерных заводов и шахт. Гоняли мяч и дети англичан – рабочая детвора завидовала чистеньким ухоженным подросткам, игравшим настоящим накачанным мячом (сами они шили колобки из обрезков старых голенищ, набивали тряпками). Маленькие англичане презрительно гоняли чумазых ребятишек: «Гоу! Гоу!»
В Донбассе же, юношей, Каретников записался в рабочий клуб, был чемпионом Украины, потом его забрали в Москву. Это было началом пути, началом известности.
Скачков читал, навалившись на плечо монотонно бубнившему Кондратьичу.
Искусно строя свои «вопрос – ответ», Брагин рассказал и о послевоенной поездке московского «Динамо» в Англию, и об олимпийском матче в Хельсинки. То было поколение долгожителей отечественного футбола, сверстники героев незабываемого киевского матча. Вспоминая об этих славных вехах развития советского футбола, Брагин как бы публично надевал на старого мастера все его награды и заслуги, подзабытые за временем.
«А что? – подумал Скачков, протягивая руку, чтобы поправить завернувшийся газетный лист. – Дельно!»
Таким неторопливым, основательным вступлением был подготовлен переход к нынешнему положению в команде.
Молодые люди, рассуждал Каретников, зачастую приходят в спорт, видя в этом самый легкий способ самоутверждения. Но он отнюдь не так легок, этот способ, далеко нет! Конечно, спорт дает особое ощущение жизни, и каждому лестно повергнуть многотысячный стадион в радостное изумление, совершив такой, например, поистине цирковой трюк, какой продемонстрировал однажды на одесском стадионе знаменитый нападающий Пека Дементьев: он на голове пронес мяч через всю защиту, головой же перекинул мяч через выбежавшего вратаря и головой добил его в сетку ворот! Однако редко кто знал, что стояло за таким уникальным голом легендарного футболиста – какая пропасть трудолюбия и отречения от многих жизненных соблазнов.
Футбол, как и всякий спорт, требует беззаветной преданности и целеустремленности. О, сколько нужно воли, чтобы всю жизнь стремиться к одной цели, но зачастую так и не достичь ее! И все же команда не сдается, не складывает оружия, а вновь и вновь выходит на поле, надеясь на успех. И пусть многие, очень многие за свой спортивный век так и не достигнут этой великой цели, однако Надежда (слово это Иван Степанович наделил особым смыслом) останется жить в сердцах их последователей и будет руководить всеми их помыслами и делами. Собственно, в этом весь спорт – непрерывный посыл к большой, самой высокой цели, пусть даже она останется недосягаемой, но ярким светом все время горит впереди.
Век спортсмена, замечал Иван Степанович, недолог – в среднем десять лет. (А в дальнейшем, в результате роста интенсивности нагрузок, человек будет «изнашиваться» еще быстрее). А что же ждет парня дальше? И вот задача тренера, как старшего, более опытного товарища, зарядить ребят сознанием смысла всего, чем они занимаются сейчас, дать им заряд на будущее, на весь большой, по существу основной отрезок жизни, ожидающий их после ухода из большого спорта. Конечно, для футболиста важны забитые голы, для штангиста – килограммы, для бегуна – секунды. Но голы, килограммы, секунды мерило не просто физических усилий, в них – символ того, зачем спортсмен стремится к победе. И вот в этом зачем – основное содержание спорта, главный его смысл.
«По крайней мере для себя, в своей жизни, в своей работе, – заявлял Иван Степанович, – я это ставил и ставлю во главу угла».
Спорт, с его атмосферой и законами, писаными и неписаными, сразу же ставит перед вчерашними мальчишками необходимость быть самостоятельными. С той минуты, когда паренек попадает в заявочный список команды, он проникается ответственностью за все свои поступки. Что это – раннее повзросление? Да, очевидно. В большом спорте молодой человек с первых же шагов начинает действовать вдвоем: он сам и его долг. За годы занятий спортом такое постоянное содружество переходит в жизненную привычку и остается навсегда.
Отвечая на вопрос о южных сборах, где состоялось первое знакомство тренера с командой, Иван Степанович сказал лишь, что задержаться на юге нынче пришлось дольше обычного, чтобы понапрасну не транжирить тренировочного времени, да (в самом уже конце, как бы к слову) обмолвился, что для сплочения коллектива пришлось прибегнуть к твердой, решительной мере, – таким образом черным по белому во всеуслышание объявлялось об отчислении Комова. Это был окончательный приговор, опубликованный в десятках тысяч экземпляров.
Переходя к тому, что сейчас больше всего волновало болельщиков и команду, к участию «Локомотива» в розыгрыше Кубка Международ-ного спортивного союза железнодорожников, Иван Степанович традиционно обронил: он считает это участие почетным и ответственным. Тут же, словно сделав достаточную подготовку к неожиданному ходу, тренер высказал желание всей команды встретиться с рабочими дороги и всех ее служб. Накануне ответственного поединка в Вене футболистам очень помогла бы встреча с их многочисленными и верными болельщиками, уверял с газетной страницы тренер. Ведь «Локомотив» возник не на пустом месте. У команды должны быть традиции и они есть, он в этом убежден. Так кто же напомнит о них нынешним игрокам? Видимо те, кто когда-то входил в состав прежнего «Локомотива», закладывал фундамент его сегодняшнего положения команды мастеров высшей лиги.
– Вот это фи-инт! – пропел восхищенный Скачков.
Он посмотрел на Кондратьича, желая узнать – дошел ли до старика настоящий, глубинный смысл этого предложения? Ведь в нем, и только в нем состоял «гвоздь» всего выступления газеты, сильнейший и неотразимый ход!
Приспустив очки, Кондратьич ошеломленно заморгал: нет, он ни о чем не догадывался.
Подошел администратор Смольский. Кондратьич стянул очки и задрал к нему свою бесхитростную голову:
– Это что же: еще одна накачка? Коллективная? Скачков рассмеялся и махнул рукой:
– Брось, отец!
«Вместо чистилища – собрание, полный клуб рабочих. А главное – попробуй возрази! Нет, это здорово!»
Администратор Смольский, когда сапожник обратил к нему свой взор, дипломатично отвел глаза в сторону. Он считал себя искушенным человеком и взял за правило не предугадывать событий. В самом деле, кто мог предположить, что Комов, незаменимый грозный Комов, вдруг окажется вычеркнутым из команды, да еще и вот, пропечатанным? Администратору казалось, что, несмотря на тренировки и наладившийся режим, в команде до сих пор не изжито ощущение необъявленной вслух войны. Почему, спрашивается, Федор Сухов, хотя его никто и не отчислял, упорно не появляется на базе, а те, кому следовало бы обратить на это внимание, делают вид, будто ничего не происходит? Ну, руководство команды еще можно понять. Но – сам Сухов? Он-то чего ждет? На что надеется? А ведь надеется… Вопрос – на что? Так что, знаете ли…
Многоопытный администратор не сомневался, что выступление газеты вызовет недовольство Рытвина. Больше того, начальник дороги обязательно примет ответные меры – он не из тех, кто терпит самоуправство в своем хозяйстве. Так что ситуация могла еще сложиться-ой-ой! И Смольский, не отозвавшись ни словом, поспешил удалиться по своим делам.
– Давай, отец, поехали дальше, – предложил Скачков, помогая разворачивать газетный лист.
Конец выступления был малоинтересен, по крайней мере для посвященных. Иван Степанович сообщал, что «окно» для подготовки и поездки несколько нарушит календарь – очередные матчи перенесены на осень, а сразу же после возвращения из Вены «Локомотив» отправится на игры в Минск и на Кавказ. Кроме встреч чемпионата, команде предстояло в те же дни сыграть матч одной восьмой Кубка, соперник пока что неизвестен, он выявится в дни, когда «Локомотив» будет в Вене…
Нет, это неинтересно. Скачков поднялся и ушел.
Оставшись один, Кондратьич склонил голову и долго всматривался в ровные строчки, намереваясь отыскать в них причину внезапного возбуждения Скачкова. Он привык до всего доходить своим умом. Обилие свободного времени сделало его лежебокой и философом. Проснувшись в своей каморке, где густо пахло новой кожей, варом и поношенной обувью, он ставил на плитку чайник и принимался за газеты, которые неизменно прочитывал от первой до последней строки. «Что же все-таки здесь было скрыто?»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Выступление газеты произвело ожидаемое впечатление. Футбол в городе любили и за состоянием команды следили внимательно и постоянно. Предложение тренера встретиться с болельщиками попало в точку: после прошлогодней статьи Брагина и осеннего скандала с уральским матчем слухи о положении в «Локомотиве» ходили один нелепее другого. Отсутствие Комова, появление Серебрякова только во втором тайме, строгости с режимом, отчего футболистов совершенно перестали видеть в городе – все это как бы подтверждало самые разноречивые толки.
Что же на самом деле происходит с командой? Интерес к мероприятию, предложенному через газету, вызвал в городе невиданный ажиотаж.
Прежде всего встал вопрос: где проводить встречу? Предложений поступало множество, высказывалась даже мысль снять большое помещение драматического театра. Последнее слово осталось за дорожными организациями. Они настояли, отвоевали, доказали: свой путь нынешняя команда мастеров начинала с вагоноремонтного, сюда же, в заводские цеха и мастерские, возвращались отыгравшие свое футболисты, так что никаких театров, встреча будет дома, в стареньком клубе железнодорожников. Команда приедет в клуб, словно взрослый возмужалый сын на побывку в полузабытый отчий дом.
Началась суета с распределением билетов по городским организациям. Для всех желающих не хватило бы мест и на стадионе. Телефоны гремели, не переставая.
Администратор Смольский в своих подозрениях насчет необъявленной войны оказывался прав: угроза «чистилища» (разумеется, с самыми решительными оргвыводами) висела с того дня, когда команда возвратилась домой после южных сборов и первых неудачных выступлений на чужих полях. Проигрыш столичному «Торпедо» в день открытия сезона на своем стадионе только подбавил остроты. И «чистилище» состоялось бы, тренера неминуемо «поставили бы на ковер», как любил говаривать с потиранием рук начальник локомотивного депо. Но – впереди был трудный матч в Вене, а тут еще вмешательство газеты!
Затея Брагина с организацией встречи в железнодорожном клубе сразу спутала все карты. Перед таким собранием, какое намечалось, оправдываться в своих действиях тяжеловато, – пожалуй и совсем не оправдаешься. Затевать сейчас что-то с тренером, значило в открытую вредить команде. А если учитывать, что до матча в Вене оставались считанные дни, то всякое травмирование команды – это, знаете ли… Таким образом брагинский расчет (по крайней мере в первой своей части) восторжествовал: до встречи в клубе «чистилище» так и не собралось – не решилось показать своего жала. Теперь все зависело от встречи с рабочими дороги, но тут Брагин был спокоен: старожил города, знаток спорта, поклонник команды, он предсказывал исход заранее. Самое трудное, как он уверял, осталось позади. («Если, конечно, – добавлял он с улыбкой, – не считать игры с австрийцами).
В день встречи команда жила по привычному графику, лишь в расписании, висевшем на щите пониже номера стенной газеты, рядом со списком дежурных, вместо большой вечерней тренировки появилась строчка: «18.00. Выезд в клуб ж-д».
Сборы начались за час. Хлопали двери, бегали из комнаты в комнату. Необычным представлялся этот вечер в клубе, от которого местные порядочно отвыкли, а те, кто был приглашен в команду со стороны, его вообще не видели. Они и народ, болельщиков своих, привыкли видеть только на трибунах, безликой и ревущей массой.
Собираясь, Скачков с Мухиным бестолково сталкивались перед раскрытым шифоньером, рылись, выкладывали на кровати костюмы, рубашки, носки. Мухин пристал, чтобы Скачков помог ему затянуть потуже галстук. Он не признавал последней моды на широкие пестрые полотнища во всю грудь и продолжал хранить старые: узенькие, черные. Владик Серебряков, самый модный парень в команде, ругал маленького Мухина за отсталость «скобарем», забывая, что форсить Мухину некогда: двое детей все-таки…
Пришел Батищев, почти одетый, с бритвой, попросил подбрить шею.
– А Витька? – удивился Мухин, крутясь перед зеркалом.
– Пошел он, знаешь! «Давай, говорит, я тебя мыслителем сделаю, со лба забрею».
– Ну, иди сюда.
Пристроиться к батищевской шее Мухин не успел – из коридора заглянул Владик Серебряков, одетый раньше всех, изнывающий от безделья.
– Стой, скобарь, стоп! Сема, ну кому ты красоту свою доверил? Дайка сюда.
Он отодвинул Мухина, забрал бритву и, отворачивая на Батищеве хрустящий ворот рубашки, замурлыкал:
– «Ах, не знает киска Мурочка, какой проказник Васька-кот!»
– В ладя, поаккуратней!
– Кому говоришь! Не ной под руку.
Спокойно было в комнате, где жили Анатолий Стороженко и Павел Нестеров. Павел лежал в носках и грыз яблоко. Он приподнялся на кровати и выбросил огрызок в окно. Основательный Стороженко сидел в футбольных трусах и неторопливо правил на ремне бритву, отцовскую, с костяной пожелтевшей ручкой.
– Эй, вы, пижоны! Вам что, особое приглашение?
– Успеем, – степенно отмахнулся Стороженко.
На одеяле рядом с ним разложен пустыми рукавами в стороны костюм, выставлены новенькие остроносые туфли. Галстук у Стороженко – все пижоны сегодня ахнут и зайдутся от зависти.
– Паш, – позвал Анатолий, взбивая в чашечке пену, – садись давай. Да полотенцем замотайся, что ли…
К автобусу парни вышли парадные, затянутые, с розовыми от бритья и одеколона лицами. Даже Матвей Матвеич переменил мешковатые тренировочные штаны на отглаженные брюки и поверх фуфайки натянул пиджак.
Стали проходить, рассаживаться. Рядом со Скачковым опустился Батищев, благоухающий, волосы лежат одним влажным глянцевым крылом. Костюм стеснял его, он сел и сунул между колен крупные угловатые руки. Сзади его задирал неугомонный Кудрин.
– Сем, а Сем… – и пихал в плечо.
– Вить, отстань, а? – просил Батищев, не поворачивая багровой, стиснутой воротничком шеи.
Быстро прошел и молчаливо забился в самый конец автобуса Федор Сухов. С тех пор, как появился на базе, он, кажется, никому не сказал ни слова, но на тренировках работал с такой одержимостью, словно замаливал грехи.
Телефон на базе был заперт, и с Клавдией поговорить не удалось, все же Скачков не сомневался, что все они сегодня окажутся в клубе: постарается Звонарев.
Качал, потряхивал сидевших парами парней несущийся автобус, коротко, словно огрызаясь, рявкала сирена. За окном поднимались и опускались провода на столбах. С коротким свистом проносились встречные машины. Тарахтящие грузовички, гремя бортами, робко жались к обочине, уступая стержень автострады гладкому, как ракета, автобусу. Семен Батищев, двигая румяными губами, сосал конфетку. Теперь, когда Комова окончательно отчислили, Семен железный кадр в защите, больше ставить некого. Недавно на теоретическом занятии Иван Степанович сказал, что в Вене ему придется взять на себя Ригеля, нападающего австрийцев, грубого, хамоватого, обратившего на себя внимание еще в осеннем матче. И Семен сейчас счастлив настолько, что весь светится.
«А что? – думал Скачков, поглядывая сбоку. – Возьмет и сыграет. На Ригеля только такой и нужен. Сема в случае чего не побоится и кость на кость сыграть. Уж чего-чего, а на испуг его не возьмешь.
Клуб находился в старом железнодорожном поселке. В узких окраинных переулках автобус оказался неуклюжим и громоздким и резко сбавил ход. Мощный мотор, привыкший жрать асфальт прямых разгонистых дорог, заклокотал, завыл, смиряя заключенные в нем силы.
Миновали низкую зеленую ограду заводского стадиона, и многие в автобусе оборотились. Для поселковой ребятни этот участок за деревянным крашеным забором был дом родной. Когда-то и Скачков прошел здесь выучку заворотного мальчишки, бросался в свалку из-за улетевшего с поля мяча. У них тогда были свои кумиры, и каждому из пацанов хотелось подать мяч именно избраннику, чтобы удостоиться хотя бы взгляда. В ту розовую пору мальчишкам верилось, что самым грозным футболистам мира запрещалось бить правой ногой, чтобы не покалечить вратарей, а у некоторых, самых свирепых, на коленке было выколото: «Убью – не отвечаю!» Еще что-то рассказывалось об обезьяне, выдрессированной на вратаря. Непробиваемо стояла в воротах обезьяна! Вспоминать сейчас об этом грустно: как-то слишком быстро и в общем-то совсем незаметно все оказалось позади. Давно ли сердце замирало от тех же баек о дрессированной обезьяне, а вот уж и собственный финиш надвигается, окончательный тираж. Когда только успелось! Все годы, пока он играл и входил в известность, ему казалось, что находится он только у начала увлекательной, счастливой жизни и предела ей, как и своим неизрасходованным силам, впереди не виделось. Жилось легко, бездумно, вокруг кипело окружение друзей, компаний, привычным становилось панибратство известных и влиятельных людей. Но вот нарядный комфортабельный автобус, привыкший к стремительным автострадам, скрипит и фыркает, ныряя в клубах улежавшейся дремучей пыли, а Скачкова не оставляет ощущение, что сегодняшним посещением полузабытого заводского клуба для него как бы замыкается некий круг. И поиграл, и по миру поездил. Мог бы играть в Москве, в команде, ставшей чемпионом, – его тащили в свое время, предлагали переход. А сейчас… Значит, пусть клаксонящий автобус мчит других парней, других счастливцев…
За поворотом, в конце улочки, показался клуб, и Николай Иванович, сильно выворачивая руль, разочарованно присвистнул: народу привалило, как на стадион. Сигналя, то и дело тыкаясь, автобус стал пробираться. К окнам снаружи лезли восторженные лица, подпрыгивали, чтобы получше разглядеть. Привычные, равнодушные к проявлению стадного восторга, парни здесь не выдержали и полезли на сиденья. Не жалея пиджаков, они неловко, по самые плечи высовывали в окна руки, подавали вниз. За руку Скачкова непрерывно хватались, пожимали быстрым крепким хватом. Пиджак задрался, накрахмаленный рукав рубашки темнел, чернел, пуговица отлетела. Плевать! Не у него одного… Все-таки Брагин молодец, здорово придумал! Скачков тянулся, стараясь прикоснуться и к тем, которые лезли издали, в спецовках: пришли прямо из цеха, некогда переодеться. Он близко видел, кажется даже узнавал кое-кого, ему казалось, что вокруг одни знакомые лица. Люди в спецовках неожиданно напомнили ему давным-давно забытое ощущение цеха: машинное тепло станков, запах железа, потоки света в оконных проемах, слитное жужжание работы и паровозный свист на заводской железнодорожной ветке.
– Разворачивай! – скомандовал Иван Степанович шоферу, ужасаясь давке у входных дверей.
В окне второго этажа, над бурлящей толпой, показалось голое темя Ронькина. Он махал автобусу шляпой, показывая куда-то в сторону.
– Чего он? – спросил Иван Степанович.
– К запасному надо пробиваться, – расшифровал Матвей Матвеич. Автобус образовал в толпе водоворот, густой поток, толкаясь и пыля, повалил за ним следом к боковому входу. В крепкий кузов колотили кулаками.
Попасть в клуб футболистам удалось через запасной вход с помощью милиции.
Помятый Саша Соломин одергивал пиджак и оглядывался на дверь, запертую усилиями нескольких милиционеров. Милиционерам помогал Матвей Матвеич. За дверью раздавались уханье и свист.
– Что делается-то, Геннадий Ильич!
Выскочил откуда-то Ронькин, лихорадочный, забегавшийся, увидел, что вместе с футболистами пролез Максим Иванович Рукавишников, скачковский сосед, – в опрятном праздничном костюме, орден, две медали.
– А вы куда, Максим Иванович? Ах, да, вы же в президиум! В зал, в зал, товарищи! – распорядился Ронькин, отсекая от футболистов посторонних. – Прошу на сцену. Прошу, прошу… Начинаем!
Через темный низкий вестибюль пробегали запоздавшие. Во времена Скачкова здесь устраивались танцы под духовой оркестр. Осматриваясь; Скачков убедился, что пол в вестибюле как был, так и остался с наклоном к оседающей стене. Видимо, и сейчас гремит по вечерам оркестр и шуршат, кружатся пары. Кто-то, громко топая, бежал по гулкой деревянной лестнице, торопился наверх, и Скачков узнавающе прислушался: да, бежит на балкон. Над зрительным залом господствовал обширный балкон и на нем, под самым потолком, в тесных сумерках обычно отсиживались неудачники, не умеющие танцевать.
На сцене позади длинного стола под красной скатертью поместилось множество народа – в несколько тесных рядов. Старики-пенсионеры норовили стушеваться в задние ряды, где можно, не томясь, поговорить с соседом, покурить. Ронькин, стоя на председательском месте, взглядывал на обе стороны и энергично приглашал вперед. Рядом с ним деловито восседал начальник дороги Рытвин. За столом он сразу положил перед собой лист бумаги, щелкнул шариковой ручкой. Ронькин часто пригибался и о чем-то его спрашивал. Рытвин, не поднимая головы, утвердительно кивал и продолжал писать.
Максим Иванович придержал Скачкова у коротенькой, в несколько ступенек, лестницы на сцену.
– Погоди. Пускай усядутся.
Они остались в коридоре и пропустили мимо себя всех, кому было назначено сидеть в президиуме.
– Чего дома не покажешься? Мать обижается.
– Когда показываться-то, Максим Иванович? Не замечаешь, как и день проходит.
– Да я говорил… – заметил старик. – Комова что – совсем? Или попугать?
– Совсем вроде.
– За дело. А играть кто будет? Или нашли кого?
– Нашли вроде.
За стол к Ронькину и Рытвину уселись Иван Степанович, Арефьич, из игроков Соломин, Мухин, Батищев, Стороженко. Остальные поместились сзади, кто вместе, кто вперемешку с незнакомыми людьми, в которых нынешние игроки команды мастеров не узнавали бывших заводских футболистов. Эти располневшие, но ради случая бодрящиеся мужчины когда-то тоже выбегали на поле, и ребятишки поднимали приветственный свист, называли их по именам, по кличкам. Скачков узнавал Шевелева, Говорова, работавшего теперь где-то в локомотивном депо; прошли еще Татаринцев, Божко, Важенин, Поздняков – этих он знал и помнил. Но поднимались на сцену и такие, которых он никогда не видел. А, выходит, они тоже были приобщены к спорту, к футболу, к команде и, выйдя в свое время в тираж, оставались жить, работать, ходить на стадион. Сегодня для них был случай вспомнить и отпраздновать: когда-то и они везли воз на своих плечах, покамест подрастало нынешнее поколение футболистов.
Перед сидящими на сцене стеной стоял битком набитый зал, в черноте голов и плеч мелькали белые листы газет. С балкона, низко нависавшего над задними рядами, кто-то кричал, чтобы открыли окна.
Постучав карандашом по графину, Ронькин потребовал тишины и со строгим, значительным лицом стал дожидаться, пока зал утихомирится и замрет. Ему помешал Феклюнин, прибывший с опозданием. За красным столом произошло движение, Феклюнину освободили место рядом с Рытвиным. Он сел и, вытирая платочком лоб и отсыревшие щеки, стал с жаром объяснять Рытвину, что происходит на подступах к клубу. Был Феклюнин низок ростом и шаровиден в животе. Виктор Кудрин как-то громко сказал в раздевалке: «Начальству живот считать за грудь!» Феклюнин услышал и погрозил шутнику коротеньким пальцем.
Что же на самом деле происходит с командой? Интерес к мероприятию, предложенному через газету, вызвал в городе невиданный ажиотаж.
Прежде всего встал вопрос: где проводить встречу? Предложений поступало множество, высказывалась даже мысль снять большое помещение драматического театра. Последнее слово осталось за дорожными организациями. Они настояли, отвоевали, доказали: свой путь нынешняя команда мастеров начинала с вагоноремонтного, сюда же, в заводские цеха и мастерские, возвращались отыгравшие свое футболисты, так что никаких театров, встреча будет дома, в стареньком клубе железнодорожников. Команда приедет в клуб, словно взрослый возмужалый сын на побывку в полузабытый отчий дом.
Началась суета с распределением билетов по городским организациям. Для всех желающих не хватило бы мест и на стадионе. Телефоны гремели, не переставая.
Администратор Смольский в своих подозрениях насчет необъявленной войны оказывался прав: угроза «чистилища» (разумеется, с самыми решительными оргвыводами) висела с того дня, когда команда возвратилась домой после южных сборов и первых неудачных выступлений на чужих полях. Проигрыш столичному «Торпедо» в день открытия сезона на своем стадионе только подбавил остроты. И «чистилище» состоялось бы, тренера неминуемо «поставили бы на ковер», как любил говаривать с потиранием рук начальник локомотивного депо. Но – впереди был трудный матч в Вене, а тут еще вмешательство газеты!
Затея Брагина с организацией встречи в железнодорожном клубе сразу спутала все карты. Перед таким собранием, какое намечалось, оправдываться в своих действиях тяжеловато, – пожалуй и совсем не оправдаешься. Затевать сейчас что-то с тренером, значило в открытую вредить команде. А если учитывать, что до матча в Вене оставались считанные дни, то всякое травмирование команды – это, знаете ли… Таким образом брагинский расчет (по крайней мере в первой своей части) восторжествовал: до встречи в клубе «чистилище» так и не собралось – не решилось показать своего жала. Теперь все зависело от встречи с рабочими дороги, но тут Брагин был спокоен: старожил города, знаток спорта, поклонник команды, он предсказывал исход заранее. Самое трудное, как он уверял, осталось позади. («Если, конечно, – добавлял он с улыбкой, – не считать игры с австрийцами).
В день встречи команда жила по привычному графику, лишь в расписании, висевшем на щите пониже номера стенной газеты, рядом со списком дежурных, вместо большой вечерней тренировки появилась строчка: «18.00. Выезд в клуб ж-д».
Сборы начались за час. Хлопали двери, бегали из комнаты в комнату. Необычным представлялся этот вечер в клубе, от которого местные порядочно отвыкли, а те, кто был приглашен в команду со стороны, его вообще не видели. Они и народ, болельщиков своих, привыкли видеть только на трибунах, безликой и ревущей массой.
Собираясь, Скачков с Мухиным бестолково сталкивались перед раскрытым шифоньером, рылись, выкладывали на кровати костюмы, рубашки, носки. Мухин пристал, чтобы Скачков помог ему затянуть потуже галстук. Он не признавал последней моды на широкие пестрые полотнища во всю грудь и продолжал хранить старые: узенькие, черные. Владик Серебряков, самый модный парень в команде, ругал маленького Мухина за отсталость «скобарем», забывая, что форсить Мухину некогда: двое детей все-таки…
Пришел Батищев, почти одетый, с бритвой, попросил подбрить шею.
– А Витька? – удивился Мухин, крутясь перед зеркалом.
– Пошел он, знаешь! «Давай, говорит, я тебя мыслителем сделаю, со лба забрею».
– Ну, иди сюда.
Пристроиться к батищевской шее Мухин не успел – из коридора заглянул Владик Серебряков, одетый раньше всех, изнывающий от безделья.
– Стой, скобарь, стоп! Сема, ну кому ты красоту свою доверил? Дайка сюда.
Он отодвинул Мухина, забрал бритву и, отворачивая на Батищеве хрустящий ворот рубашки, замурлыкал:
– «Ах, не знает киска Мурочка, какой проказник Васька-кот!»
– В ладя, поаккуратней!
– Кому говоришь! Не ной под руку.
Спокойно было в комнате, где жили Анатолий Стороженко и Павел Нестеров. Павел лежал в носках и грыз яблоко. Он приподнялся на кровати и выбросил огрызок в окно. Основательный Стороженко сидел в футбольных трусах и неторопливо правил на ремне бритву, отцовскую, с костяной пожелтевшей ручкой.
– Эй, вы, пижоны! Вам что, особое приглашение?
– Успеем, – степенно отмахнулся Стороженко.
На одеяле рядом с ним разложен пустыми рукавами в стороны костюм, выставлены новенькие остроносые туфли. Галстук у Стороженко – все пижоны сегодня ахнут и зайдутся от зависти.
– Паш, – позвал Анатолий, взбивая в чашечке пену, – садись давай. Да полотенцем замотайся, что ли…
К автобусу парни вышли парадные, затянутые, с розовыми от бритья и одеколона лицами. Даже Матвей Матвеич переменил мешковатые тренировочные штаны на отглаженные брюки и поверх фуфайки натянул пиджак.
Стали проходить, рассаживаться. Рядом со Скачковым опустился Батищев, благоухающий, волосы лежат одним влажным глянцевым крылом. Костюм стеснял его, он сел и сунул между колен крупные угловатые руки. Сзади его задирал неугомонный Кудрин.
– Сем, а Сем… – и пихал в плечо.
– Вить, отстань, а? – просил Батищев, не поворачивая багровой, стиснутой воротничком шеи.
Быстро прошел и молчаливо забился в самый конец автобуса Федор Сухов. С тех пор, как появился на базе, он, кажется, никому не сказал ни слова, но на тренировках работал с такой одержимостью, словно замаливал грехи.
Телефон на базе был заперт, и с Клавдией поговорить не удалось, все же Скачков не сомневался, что все они сегодня окажутся в клубе: постарается Звонарев.
Качал, потряхивал сидевших парами парней несущийся автобус, коротко, словно огрызаясь, рявкала сирена. За окном поднимались и опускались провода на столбах. С коротким свистом проносились встречные машины. Тарахтящие грузовички, гремя бортами, робко жались к обочине, уступая стержень автострады гладкому, как ракета, автобусу. Семен Батищев, двигая румяными губами, сосал конфетку. Теперь, когда Комова окончательно отчислили, Семен железный кадр в защите, больше ставить некого. Недавно на теоретическом занятии Иван Степанович сказал, что в Вене ему придется взять на себя Ригеля, нападающего австрийцев, грубого, хамоватого, обратившего на себя внимание еще в осеннем матче. И Семен сейчас счастлив настолько, что весь светится.
«А что? – думал Скачков, поглядывая сбоку. – Возьмет и сыграет. На Ригеля только такой и нужен. Сема в случае чего не побоится и кость на кость сыграть. Уж чего-чего, а на испуг его не возьмешь.
Клуб находился в старом железнодорожном поселке. В узких окраинных переулках автобус оказался неуклюжим и громоздким и резко сбавил ход. Мощный мотор, привыкший жрать асфальт прямых разгонистых дорог, заклокотал, завыл, смиряя заключенные в нем силы.
Миновали низкую зеленую ограду заводского стадиона, и многие в автобусе оборотились. Для поселковой ребятни этот участок за деревянным крашеным забором был дом родной. Когда-то и Скачков прошел здесь выучку заворотного мальчишки, бросался в свалку из-за улетевшего с поля мяча. У них тогда были свои кумиры, и каждому из пацанов хотелось подать мяч именно избраннику, чтобы удостоиться хотя бы взгляда. В ту розовую пору мальчишкам верилось, что самым грозным футболистам мира запрещалось бить правой ногой, чтобы не покалечить вратарей, а у некоторых, самых свирепых, на коленке было выколото: «Убью – не отвечаю!» Еще что-то рассказывалось об обезьяне, выдрессированной на вратаря. Непробиваемо стояла в воротах обезьяна! Вспоминать сейчас об этом грустно: как-то слишком быстро и в общем-то совсем незаметно все оказалось позади. Давно ли сердце замирало от тех же баек о дрессированной обезьяне, а вот уж и собственный финиш надвигается, окончательный тираж. Когда только успелось! Все годы, пока он играл и входил в известность, ему казалось, что находится он только у начала увлекательной, счастливой жизни и предела ей, как и своим неизрасходованным силам, впереди не виделось. Жилось легко, бездумно, вокруг кипело окружение друзей, компаний, привычным становилось панибратство известных и влиятельных людей. Но вот нарядный комфортабельный автобус, привыкший к стремительным автострадам, скрипит и фыркает, ныряя в клубах улежавшейся дремучей пыли, а Скачкова не оставляет ощущение, что сегодняшним посещением полузабытого заводского клуба для него как бы замыкается некий круг. И поиграл, и по миру поездил. Мог бы играть в Москве, в команде, ставшей чемпионом, – его тащили в свое время, предлагали переход. А сейчас… Значит, пусть клаксонящий автобус мчит других парней, других счастливцев…
За поворотом, в конце улочки, показался клуб, и Николай Иванович, сильно выворачивая руль, разочарованно присвистнул: народу привалило, как на стадион. Сигналя, то и дело тыкаясь, автобус стал пробираться. К окнам снаружи лезли восторженные лица, подпрыгивали, чтобы получше разглядеть. Привычные, равнодушные к проявлению стадного восторга, парни здесь не выдержали и полезли на сиденья. Не жалея пиджаков, они неловко, по самые плечи высовывали в окна руки, подавали вниз. За руку Скачкова непрерывно хватались, пожимали быстрым крепким хватом. Пиджак задрался, накрахмаленный рукав рубашки темнел, чернел, пуговица отлетела. Плевать! Не у него одного… Все-таки Брагин молодец, здорово придумал! Скачков тянулся, стараясь прикоснуться и к тем, которые лезли издали, в спецовках: пришли прямо из цеха, некогда переодеться. Он близко видел, кажется даже узнавал кое-кого, ему казалось, что вокруг одни знакомые лица. Люди в спецовках неожиданно напомнили ему давным-давно забытое ощущение цеха: машинное тепло станков, запах железа, потоки света в оконных проемах, слитное жужжание работы и паровозный свист на заводской железнодорожной ветке.
– Разворачивай! – скомандовал Иван Степанович шоферу, ужасаясь давке у входных дверей.
В окне второго этажа, над бурлящей толпой, показалось голое темя Ронькина. Он махал автобусу шляпой, показывая куда-то в сторону.
– Чего он? – спросил Иван Степанович.
– К запасному надо пробиваться, – расшифровал Матвей Матвеич. Автобус образовал в толпе водоворот, густой поток, толкаясь и пыля, повалил за ним следом к боковому входу. В крепкий кузов колотили кулаками.
Попасть в клуб футболистам удалось через запасной вход с помощью милиции.
Помятый Саша Соломин одергивал пиджак и оглядывался на дверь, запертую усилиями нескольких милиционеров. Милиционерам помогал Матвей Матвеич. За дверью раздавались уханье и свист.
– Что делается-то, Геннадий Ильич!
Выскочил откуда-то Ронькин, лихорадочный, забегавшийся, увидел, что вместе с футболистами пролез Максим Иванович Рукавишников, скачковский сосед, – в опрятном праздничном костюме, орден, две медали.
– А вы куда, Максим Иванович? Ах, да, вы же в президиум! В зал, в зал, товарищи! – распорядился Ронькин, отсекая от футболистов посторонних. – Прошу на сцену. Прошу, прошу… Начинаем!
Через темный низкий вестибюль пробегали запоздавшие. Во времена Скачкова здесь устраивались танцы под духовой оркестр. Осматриваясь; Скачков убедился, что пол в вестибюле как был, так и остался с наклоном к оседающей стене. Видимо, и сейчас гремит по вечерам оркестр и шуршат, кружатся пары. Кто-то, громко топая, бежал по гулкой деревянной лестнице, торопился наверх, и Скачков узнавающе прислушался: да, бежит на балкон. Над зрительным залом господствовал обширный балкон и на нем, под самым потолком, в тесных сумерках обычно отсиживались неудачники, не умеющие танцевать.
На сцене позади длинного стола под красной скатертью поместилось множество народа – в несколько тесных рядов. Старики-пенсионеры норовили стушеваться в задние ряды, где можно, не томясь, поговорить с соседом, покурить. Ронькин, стоя на председательском месте, взглядывал на обе стороны и энергично приглашал вперед. Рядом с ним деловито восседал начальник дороги Рытвин. За столом он сразу положил перед собой лист бумаги, щелкнул шариковой ручкой. Ронькин часто пригибался и о чем-то его спрашивал. Рытвин, не поднимая головы, утвердительно кивал и продолжал писать.
Максим Иванович придержал Скачкова у коротенькой, в несколько ступенек, лестницы на сцену.
– Погоди. Пускай усядутся.
Они остались в коридоре и пропустили мимо себя всех, кому было назначено сидеть в президиуме.
– Чего дома не покажешься? Мать обижается.
– Когда показываться-то, Максим Иванович? Не замечаешь, как и день проходит.
– Да я говорил… – заметил старик. – Комова что – совсем? Или попугать?
– Совсем вроде.
– За дело. А играть кто будет? Или нашли кого?
– Нашли вроде.
За стол к Ронькину и Рытвину уселись Иван Степанович, Арефьич, из игроков Соломин, Мухин, Батищев, Стороженко. Остальные поместились сзади, кто вместе, кто вперемешку с незнакомыми людьми, в которых нынешние игроки команды мастеров не узнавали бывших заводских футболистов. Эти располневшие, но ради случая бодрящиеся мужчины когда-то тоже выбегали на поле, и ребятишки поднимали приветственный свист, называли их по именам, по кличкам. Скачков узнавал Шевелева, Говорова, работавшего теперь где-то в локомотивном депо; прошли еще Татаринцев, Божко, Важенин, Поздняков – этих он знал и помнил. Но поднимались на сцену и такие, которых он никогда не видел. А, выходит, они тоже были приобщены к спорту, к футболу, к команде и, выйдя в свое время в тираж, оставались жить, работать, ходить на стадион. Сегодня для них был случай вспомнить и отпраздновать: когда-то и они везли воз на своих плечах, покамест подрастало нынешнее поколение футболистов.
Перед сидящими на сцене стеной стоял битком набитый зал, в черноте голов и плеч мелькали белые листы газет. С балкона, низко нависавшего над задними рядами, кто-то кричал, чтобы открыли окна.
Постучав карандашом по графину, Ронькин потребовал тишины и со строгим, значительным лицом стал дожидаться, пока зал утихомирится и замрет. Ему помешал Феклюнин, прибывший с опозданием. За красным столом произошло движение, Феклюнину освободили место рядом с Рытвиным. Он сел и, вытирая платочком лоб и отсыревшие щеки, стал с жаром объяснять Рытвину, что происходит на подступах к клубу. Был Феклюнин низок ростом и шаровиден в животе. Виктор Кудрин как-то громко сказал в раздевалке: «Начальству живот считать за грудь!» Феклюнин услышал и погрозил шутнику коротеньким пальцем.