Кузьмин Николай Павлович. В футбольном зазеркалье

   Арефьич тихо спросил Скачкова:
   – Где Сухов?
   – Здесь где-то был… Должен быть здесь.
   – Уехал Федор, – вмешался подошедший Стороженко. – Сразу же уехал. На такси.
   От удивления Иван Степанович покачал головой; как-то не верилось. Засомневался и Скачков. Он видел, как сидели вместе Сухов с Комовым. Неужели Федор бросил своего закадычного собутыльника и раньше всех укатил на базу?
   Арефьич оказался прав. Когда команда приехала из города, Федор Сухов был в постели и крепко спал.
   Прежде чем отправиться к себе наверх, Иван Степанович недоверчиво поинтересовался:
   – Как он… не того? – И щелкнул себя по горлу.
   В коридоре появился Саша Соломин, переодетый в синий тренировочный костюм, с полотенцем и зубной щеткой. Узнав, о чем разговор, он заверил, что сосед его абсолютно трезв. Матвей Матвеич, сомневаясь, на цыпочках прокрался в комнату и наклонился над спящим. Нет, дыхание было ровным, чистым. В коридоре массажист ошеломленно развел руками и сказал одно слово:
   – Фокус!
   Рассмеявшись, Иван Степанович пожелал всем спокойной ночи и бодро взбежал наверх.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Многодневное утомительное заточение команды на базе подходило к концу.
   Старшему тренеру в эти дни приходилось присутствовать на множестве совещаний, где обсуждалось все, что касалось поездки и самой игры. Несколько раз Иван Степанович разговаривал с Москвой и успел поскандалить. Ему сказали, что массажиста, врача, второго тренера следует оставить дома, вместо них поедут москвичи. Иван Степанович вспылил. В конце концов он согласился включить одного представителя Федерации футбола, все остальные, кто обслуживает команду, останутся свои.
   Последний вечер перед отъездом футболисты надеялись провести дома. Так велось всегда. Эти кратковременные отдушины удивительным образом восстанавливали душевные силы игроков. После побывки дома ребята вновь обретали способность молча и упорно, не срываясь, тянуть однообразный тренировочный режим, в какой-то степени уподобляясь живым, одушевленным частям большого и налаженного механизма команды. Может быть, именно эти отдушины, когда ребята с головою окунались в городскую жизнь, помогали им не чувствовать себя бездушными частями раз и навсегда заведенной машины.
   Ожидая отпуска, каждый из футболистов заранее планировал, как он проведет этот свободный вечер. Скачков предупредил Клавдию, что они отправятся к матери в поселок.
   Закончив последнюю тренировку, ребята бодро бежали на базу. Стороженко первым обратил внимание, что нет автобуса, – не пришел из города. Ну да придет, никуда не денется! Потом, пока мылись, стало известно, что отпуск отменяется. Новость принес Арефьич. Он, хитрец, знал об этом раньше, а, пользуясь старательностью ребят, на прощанье дал чудовищную нагрузку, семь потов сошло!
   – И… как же теперь? – глуповато спросил ошарашенный известием Серебряков.
   Арефьич спокойно разделся, погладил себя по поджарым коричневым бокам.
   – А никак. Помашешь завтра своим кралям в аэропорту.
   – Как будто в кралях дело! – вспыхнул Владик, запахиваясь в простыню.
   Чтобы помочь команде скоротать унылый вечер, привезли двухсерийную кинокартину. Постепенно все утихомирились. Ребята вповалку улеглись на ковре, упираясь спинами в сиденья положенных набок стульев. Когда окончательно стемнело, открыли для прохлады окна. Мерцала звездочка в окне, успокоительно стрекотал аппарат.
   Узнав, что Скачков уедет, не заглянув домой, Клавдия расстроилась.
   – Это Степаныч вас опять не отпустил? Передай ему, что я его возненавижу!
   – Ну… получилось. Так надо.
   – А, ты еще меня будешь уговаривать!
   Она сердилась, она расстроена – понять это нетрудно.
   – Так что, Геш, ни пуха ни пера?
   – Ну тебя, слушай! – суеверно испугался Скачков.
   – А ты пошли, пошли меня к черту!
   – Ладно тебе. Чего уж…
   – Ох, Геш, откровенно сказать, боюсь я что-то за вас. Вспомни: в прошлом году. Если бы не Маркин, залетели бы вы штуки на три. Разве не так?
   На три! Могли и больше «залететь». А получилась все-таки ничья. Если бы не стоял великолепно Маркин, если бы не срезка у австрийцев, если бы не рывок Федора Сухова, да если бы он не сумел поймать в нырке мяч головой… Футбол, любой матч, это сплошные «если». И все же Клавдия невзначай затронула общую, тщательно скрываемую рану: пожалуй, в команде не было ни одного человека, который не думал бы о предстоящем матче с постоянной тревогой. Разумеется, все молчат, готовятся, но в душе-то, наедине-то с собой!..
   На прощанье Клавдия пообещала, что, может быть, приедет в аэропорт.
   – Маришка не спит? – спросил Скачков. – Дай-ка ей трубку. Он вытащил из-под себя ногу и живо подсунул другую.
   – Па-ап, а разве мы не пойдем к обезьянкам?
   – Пока нет, маленькая. Я уезжаю.
   – А я печенья накопила. Знаешь, сколько?
   – Мы обязательно сходим, малышка. Вот я быстренько слетаю и мы пойдем.
   Взяв у ребенка трубку, Клавдия крикнула:
   – Ты скажи ей, чтобы она прекратила глупости. «Обезьянки!» Она совсем не ест печенья. Не ест и прячет под матрацем. Соня нашла целую кучу.
   – Малышка, – сказал он, – ты все-таки ешь печенье-то. Хватит там и обезьянкам. Они же объедятся, у них животик заболит.
   – Ладно. Только прилетай скорее! Хорошо? Я буду ждать.
   – Договорились.
   Закончив разговор, он продолжал держать трубку в руке. Ему представилась городская квартира, Клавдия отодвинула замолкший телефон, как бы подчеркивая, что Скачков уже уехал, его в семье нет. Уехал, улетел… Все некогда, все некогда.
   Он спохватился, что все еще держит телефонную трубку в руке. Встал, потянулся и услыхал под окном сдержанный визг Тузика. Задрав бойкую мордочку с задорно торчавшим ухом, пес шевелил хвостом и выражал готовность, если будет позволено, вскочить на подоконник. Он словно чуял, что скоро останется совсем один на обезлюдевшей базе.
   – Спать, спать! – приказал ему Скачков, грозя пальцем. Пес приглушенно визгнул и еще оживленнее закрутил хвостом.
 
   Улетала команда в Москву суматошно, едва не опоздав на самолет. С утра моросил дождичек, и рейс откладывали. Футболисты, свалив сумки в автобус, слонялись по базе, поглядывали на небо и гадали о погоде. Неожиданно прибежал администратор Смольский, заторопил: скорей, скорей в автобус! Вылетели за ворота и, не соблюдая скорость, отчаянно сигналя, понеслись. Хорошо еще, что помогала милиция. Когда автобус с командой вырвался на мокрое, все в мелких лужицах поле, посадка в самолет заканчивалась.
   Поднимаясь по трапу, ребята различили далеко, у здания с высокой надстройкой, небольшую группу людей, машущих руками.
 
   Места всей команды оказались в хвостовом салоне – постарался Смольский. Впереди Скачкова в кресло плюхнулся Федор Сухов, сразу опустил спинку сиденья и, завернувшись в плащ, приготовился дремать. Из всех ребят он один остался равнодушен к тому, что не удалось побывать дома.
   В тот вечер, в клубе, разговаривая с плачущей женой Федора, он так и не нашелся, что сказать ей в утешение, в поддержку. Возненавидев всей душой футбол, она не понимала, что бедою Федора было совсем другое. Наоборот, благодаря футболу он прожил восхитительные, незабываемые годы. Беда его, что вовремя не понял, не уяснил, в какие жесткие пределы надо было заключать эту его новую, увлекательную жизнь, отнюдь не легкую, как она выглядит со стороны. Теперь же над ним нависло будущее человека, отравленного успехом, прожившего свои лучшие годы без уважения к своему таланту и нелегкому занятию. Он даже техникума не закончил. Прошлогодний тренер, выведенный из себя очередным загулом, в сердцах сказал о нем: «Классик футбола с семиклассным образованием!»
   – Куда он теперь? – плакалась жена. – В смазчики только. Даже кочегаром не возьмут.
   А в общем-то, размышлял Скачков, отпевать Федора вроде бы рановато. Конечно, хорошо, если и в тридцать лет играется как в восемнадцать, но даже в таком качестве, как сейчас, Федор еще далеко не последний человек в команде. Ну, а потом, когда придет пора вешать бутсы, уходить на покой… тоже ведь, если разобраться, ничего катастрофического не произойдет! Это он кончится как футболист, но – человек-то! Ему еще жить да жить. И кто знает, может быть, закалка футболиста поможет ему наверстать, поправить положение. Вот отыграет и вернется на завод или в депо, вольется, затеряется в большом налаженном потоке, и понесет его, как всех, – иная, правда, жизнь, непохожая на прежнюю, но – жизнь же!
 
   В московском аэропорту команду встретил Гущин, представитель Федерации. На летном поле, возле трапа, стояла черная приземистая машина, Гущин задирал лицо и улыбался, помахивал рукой.
   – Привет, Геш! Иван Степанович, нам надо поторопиться, – и он показал на ожидавшую машину.
   Пока ребята вперемешку с пассажирами спускались по трапу, а где-то позади всех тащился со своей огромной сумкой мешковатый Мухин, Гущин объявил, что вылет в Вену сегодня же, вечерним рейсом, а сейчас придется заехать в комитет.
   – В управление или в комитет? – уточнил Иван Степанович.
   – В комитет. В Скатертный… Едемте, Иван Степанович. Нас ждут. Машина разогналась по полю и скрылась за строениями, а команда вместе с пассажирами направилась по переходам и галереям на площадь, к автобусу.
   В свое время Гущин начинал играть в «Локомотиве» вместе со Скачковым и Суховым, на базе они жили в одной комнате. Гущин, конечно, уже тогда отличался от своих сверстников. Скачкову запомнились его рассуждения о том, что в наш век чрезвычайно узкой специализации спорт служит едва ли не единственным средством объединения людей. В самом деле, о чем могут поговорить при встрече, скажем, физик и колхозник? Только о спорте, да еще о погоде. Таким образом спорт становится своеобразным эсперанто, – как говорил Гущин.
   Скачков уверен был, что в душе каждого футболиста, даже самого незадачливого, живет большой спортсмен. Живет он втихомолку, но нетерпеливо, страстно, все время увлекая парня за собою вверх и вверх.
   Гущин, встретивший свою бывшую команду в столичном аэропорту, не принадлежал ни к тем, ни к другим. Есть в спорте люди, пришедшие туда не по влечению, а по расчету. Бухгалтеры своей судьбы, они избрали спорт как место службы. И служба эта зачастую складывается так удачно, что человек влияет на судьбу самого спорта.
   В свое время и Скачков, и Гущин, и Федор Сухов вместе играли в дубле «Локомотива». После Скачкова в основной состав перевели и Гущина с Федором. Через сезон парни соблазнились предложением и уехали играть в Москву. На месте Гущина в защите стали пробовать Семена Батищева, потом взяли Комова.
   Приглашение в столичный клуб Федор с Гущиным приняли сразу, без колебаний. Считалось, что всесоюзная известность куется только там, в центре. Однако Федор в столице не прижился.
   Он вскоре вернулся в родную команду и больше о переходе не помышлял. Гущин же как зацепился за Москву, так и остался, поиграл еще сезона два и с поля исчез. Он не относился к числу игроков, постоянно висевших на кончике журналистских перьев, не был он и тем «железным кадром», которые высоко ценятся в узко профессиональной среде самих футболистов. Зато он рано понял, что в спорте, как и в любой другой отрасли, имеются свои невидимые постороннему глазу ступени, и, оттолкнувшись от зеленого футбольного поля, принялся одолевать их одну за другой. Приезжая на матчи в Москву, ребята узнавали, что Гущин учится в высшей школе тренеров, поступил в аспирантуру, готовит диссертацию. «Парень – гвоздь!» – отзывался Федор Сухов, присмотревшийся к нему во время московской жизни.
   Последнее время Гущин работал в Федерации футбола.
   В прошлом году, осенью, он впервые приехал в родной город – сопровождал австрийскую команду. Несмотря на занятость, он выбрал время и заскочил к ребятам на базу.
   Со старыми товарищами держался дружески и просто, но тех, кто пришел в команду после него, не замечал – уже привык жить на своем высоком «этаже» и давал это почувствовать и осознать. А вообще Скачков заметил, что дружелюбия Гущина даже к старым соратникам по зеленому полю хватило ровно настолько, чтобы рассказать о себе. После этого он потускнел, озабоченно бросил взгляд на часы и поднялся. «Ну, до встречи. Еще увидимся».
   В кривом арбатском переулке автобус остановился возле красивого старинного особняка. Переулок закрывала тень от высокого современного дома напротив. Верхушки венецианских окон особняка светились отражением багровых облаков. Наблюдая как понемногу меркнет в стеклах золотистый свет заката, Скачков соображал, что пообедать не удастся, – до международного аэропорта Шереметьево езды никак не меньше часа. Сколько еще задержится Иван Степанович? Интересно, что там у него: еще одна, теперь уже последняя накачка?
   Зеркальные двери особняка распахнулись, появились Иван Степанович и Гущин с дорожной сумкой в руке – он летел с командой в Вену.
   Иван Степанович выглядел повеселевшим; заметив это, ободрились и ребята. Стало известно, что никакой накачки не было. Все, что касалось предстоящей игры, давно обговорено: защитный вариант, двое нападающих, Серебряков и Мухин, Федор Сухов в запасе. В Вене желательно было сыграть вничью, чтобы при переигровке на нейтральном стадионе избавиться от фактора чужого поля.
   В самолете Гущин подсел к Скачкову, сложил пиджак, поддернул рукава. Работая в Федерации футбола, он успел побывать во многих странах, недавно вернулся из Южной Америки.
   – А диссертация? – спросил Скачков.
   – Хватился! Давно, в прошлом году еще…
   На узенькой тележке стюардесса катила соки, напитки, коньяк. Гущин уверенно взял пузатый фужер коньяку. Как знаток, погрел фужер в ладонях, поболтал, понюхал. В своем теперешнем положении он мог и выпить, и выпивал со вкусом, смакуя радость жизни без аскетических ограничений.
   Опуская нос в фужер и прихлебывая, Гущин рассказывал, что в Вене предстоящему матчу с «Локомотивом» придается более чем спортивное значение. Австрийский футбол, как известно, давно не блещет успехами и перестал котироваться даже по европейской номенклатуре.
   А ведь когда-то… И вот железнодорожный магнат, сливший два клуба, задался честолюбивой целью сделать первый шаг на пути к возрож-дению. Ему удалось заполучить тренера, удалась и покупка Фохта, хотя клуб любительский, а Фохт еще в прошлом сезоне играл в Западной Германии за профессиональную команду. Деньги, они все могут… Судя по прессе, которую Гущин изучал перед поездкой в Вену, о «Локомотиве» австрийцы невысокого мнения.
   Он сказал еще, что недавно группа фашиствующих молодчиков совершила нападение на представительство «Аэрофлота» в Австрии. Бедному «Аэрофлоту» всегда достается! Так что вести себя в Вене придется с оглядкой, не исключены провокации.
   – Слушай, Геш, а этот… да вместо Комова вы поставили…
   – Соломин?
   – Да. Он тянет?
   – Ничего парень. В порядке.
   Гущин смотрел в фужер, побалтывал остатками коньяка.
   – Все-таки можно было Комова наказать и после Вены. Верно ведь?
   – Да там… всякое началось.
   – Знаю, – значительно кивнул Гущин, давая понять, что рассказывать ему незачем. – Знаю.
   Затею Комова сорвать поездку в Вену он назвал идиотской. По некоторым соображениям (Гущин, скрытничая, изобразил пальцами что-то замысловатое), в Федерации футбола, да и в комитете считают, что проигрыш в Вене не желателен. Во-первых, снова очень неважно обстоят нынче дела с олимпийской командой: и много очков на старте потеряли, и в самый неподходящий момент сломался Полетаев. Во-вторых… а во-вторых, дела с футболом как-то вообще не ладятся. В тупик зашли, что ли, достигли какого-то своего потолка?
   Он сделал знак стюардессе, она заменила ему фужер новой порцией.
   – Я гляжу, вы Сухова взяли. А говорят, не просыхает?
   – Да нет, за последнее время ничего.
   – Уж не за ум ли взялся? Поздновато, вроде… Ах, Геш, ничью, ничью нам надо в Вене, кровь из носу! Без ничейки хоть в Москву не возвращайся.
   – Посмотрим там…
   Допив коньяк, Гущин распустил галстук и стал устраиваться поудобнее.
   – Что, Геш, соснем минуток двести? Давай, брат, копи мощь. Видел я Фохта, – зверь! Знаешь, одинаково легко работает с обеих ног. Не угадаешь, куда развернется. А сейчас, говорят, особенно в форме… Ну, спим.
   Наторелость Гущина в поездках сказалась в том, что проснулся он перед самой Веной и ему как раз хватило времени привести себя в порядок, чтобы в надлежащем виде появиться перед встречающими.
   Перед тем, как выйти из самолета, Гущин провел рукой по волосам, поправил галстук, и через плечо отдал Скачкову распоряжение:
   – Геш, скажи кому-нибудь, чтобы мою сумку не забыли. И устремился вниз.
   «Вот тебе раз!» – Скачков невольно покраснел и захлопал глазами.
   А Гущин уже трещал внизу, жал руки, поворачивался, улыбался.
   Ребята, скапливаясь в ожидании, переминались, но редко кто глазел по сторонам. Церемония знакомства затягивалась. Среди небольшой группы подтянутых мужчин с вежливо снятыми шляпами не было ни одного, кто приезжал с командой в прошлом году осенью. «Собственно, так оно и должно быть, – подумал Скачков. – В команде большие перемены». Не переставая трудился переводчик. Он не умолкал и в автобусе, в дороге, в то время как остальные встречающие, обратив к Гущину любезные улыбки, сидели, словно в гостях.
   К Скачкову, к самому уху, наклонился Матвей Матвеич.
   – Видал? – шепнул он. – Все в шляпах.
   Иван Степанович сидел безучастно, не принимая участия в разговоре. Завидная активность Гущина явилась для него спасением. Он целиком ушел в себя, в свои расчеты, не замечая ни заграницы за окном, ни корректных отутюженных мужчин, занявших вместе с Гущиным все передние сиденья. Для него, тренера, матч уже начался.
   Автобус летел по отличной автостраде, но сигналил не по-нашему – какими-то музыкальными мурлыкающими переливами.
   Заграница мелькала за окнами автобуса одинокими зданиями, темными купами деревьев, яркими пятнами бензозаправочных станций. Наступил вечер, чужая ночь в чужом городе, вспыхивали и текли пунктиры бледных огней, намечая неизвестные чужие улицы…
   Команду поместили в чистеньком, но скромном отеле, как уверял переводчик – в центральной части города.
   Пока выгружались, Гущин суетился и требовал, чтобы все держались кучно. Копился подфонарный сумрак, город разгорался праздничными разливами разноцветных огней, все больше вертикальных. И только в перспективе площади, не загороженной домами с вакханалией огней, просматривался край горизонта и там, в продольной узенькой щели, застыла пара острых плоских тучек и рдел по-полевому спокойный отходящий свет… Потом по площади поползла туша двухэтажного троллейбуса, он искристо светился изнутри. Громкий голос Гущина пригласил команду заходить.
   – Быстро, ребятки, дружно, – приговаривал он, поштучно пропуская футболистов мимо себя в распахнутые двери.
   Комнаты в отеле оказались на двоих, и футболисты разместились привычными парами, как у себя на базе.
   Осматриваясь, маленький Мухин заметил, что отельчик, надо полагать, еще штраусовских времен, – из всех удобств в номере была лишь чугунная раковина для умывания. Запихав сумку в шкаф, Мухин переоделся в тренировочный костюм, пригладил вихры и взял приготовленное на кровати махровое полотенце.
   – Пойду погляжу, где у них тут что… Может, хоть душ есть.
   Поздно вечером, возвращаясь из ванной комнаты, Скачков встретил в затихшем коридоре Матвея Матвеича, Шагая по истертой ковровой дорожке, массажист нес грелку.
   – Кипятку не допросишься! – пожаловался он. – Опять что-то с печенью у старика.
   Вместе с ним Скачков вошел в комнату тренера. Иван Степанович лежал под одеялом, возле него на стульях сидели Дворкин и Арефьич. Поверх одеяла валялась раскрытая толстая книга, по красно-белой суперобложке Скачков узнал воспоминания маршала Жукова.
   – Геш, ты что не спишь? – удивился Арефьич. Приняв грелку и пристраивая ее под одеялом, Иван Степанович успокоил Скачкова:
   – Ерунда все. Не первый раз… Ты спи давай. Как там ребята – все легли?
   Ответил Дворкин:
   – Все. Я проверял.
   Уходя из номера и закрывая за собою дверь, Скачков, расслышал фразу, нервно сказанную Иваном Степановичем, как видно, в продолжение прерванного разговора:
   – Команду, которая не атакует, уважать нельзя. Нельзя! Поймите вы это, наконец!
   Утром команду отвезли на тренировку. Стадион принадлежал клубу. Трибуны низенькие, бедноватые, но поле отличное. Переводчик, объясняясь с Гущиным, жаловался на финансовые затруднения клуба. Арефьич, волоча на поле сетку с мячами, шепнул Скачкову:
   – Пой, птичка, пой! За Фохта, небось, наскребли миллиончик.
   У барьера в самом низу трибуны, где завтра встанет полицейское оцепление, толпились молодые щеголеватые люди чересчур спортивного вида, чтобы быть настоящими спортсменами. От них так и шибало спортом. Скачков по опыту знал, что пижоны всегда больше похожи на спортсменов, чем сами спортсмены.
   Выше, возле центральной, не слишком вместительной ложи, виднелись какие-то молчаливые мужчины, наблюдали за разминкой советских футболистов, сходились группами. Скачкову хотелось посмотреть на Фохта, своего завтрашнего подопечного, но не станешь же спрашивать! А Фохт мог быть сейчас на трибуне. Он, Скачков, в прошлом году специально приезжал на разминку австрийцев, чтобы присмотреться к соперникам.
   С удовольствием разминая ноги, ребята разбежались по всему зеленому газону поля. В утреннем, еще не прогретом воздухе аппетитно зазвучали хлесткие удары по мячу. Мелькала деятельная фигура Гущина в необыкновенно ярком тренировочном костюме, такие костюмы Скачков видел на бразильцах. Иван Степанович, прижав локоть, сидел на скамеечке у ворот и время от времени подзывал к себе Арефьича.
   Вялый невыспавшийся Сухов, задрав на одной ноге штанину, играл мячом в одиночестве. Подбивал, принимал на грудь, делал короткую пробежку и останавливался, наблюдая за полем. Из всего прежнего состава ему одному завтра не будет места в игре, разве случится что-нибудь с Мухиным или Владиком Серебряковым.
   – Федор, Федор… – окликнул его Иван Степанович. – Давай-ка, знаешь, кончай дремать. Побегай, побегай. Поживей! Ну что это, слушай… Смотреть тошно.
   Он что-то сказал Арефьичу, и тот до конца тренировки уже не спускал с Федора внимательных придирчивых глаз.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Крутя на пальце ключ от номера, Скачков вприпрыжку спускался по частым извивам лестничных маршей. В отельчике работал лифт, но с лифтером, немолодым предупредительным мужчиной в серой униформе, у Скачкова получился конфуз. Сегодня после тренировки он поднимался наверх и заметил, что вежливый лифтер приглядывается к нему с приветливым, но неназойливым вниманием. Скачков устало привалился к гудящей стенке кабины и подмигнул: что, друг? Тогда лифтер ткнул себя пальцем в грудь:
   – Россия… Днепр… Пиф-паф! Плен…
   – А-а… – Скачков сочувственно покивал. Поговорить с бывшим солдатом, неудачно воевавшим на Днепре, не оставалось времени – лифт остановился на этаже. Покидая кабину, Скачков протянул лифтеру руку для пожатия, но тот понял его жест по-своему: вдруг уронил в поклоне голову и заученным профессиональным движением снизу вверх цапнул за кончики пальцев. Кровь ударила Скачкову в щеки – лифтер вместо рукопожатия рассчитывал на монету, на чаевые… Теперь, пока не сменится «знакомый» лифтер, Скачков предпочитал подниматься и спускаться по лестнице.
   Сдав ключ, он пересек вестибюль и вышел через стеклянные махающие двери. Вчера вечером, выгружаясь из автобуса, кто-то из ребят обратил внимание на огромный щит высотою в стену дома, воз-двигнутый рядом с отелем. Сейчас у щита стояли группой футболисты и весело разглядывали, что там намалевано. Приличный господин держал перед лицом целую пригоршню золотых монет, а на груде золота, в пригоршнях же господина, развязно восседала, закинув ногу на ногу, весьма легко одетая девица со спущенной с плеча бретелькой.
   Владик Серебряков прищелкнул языком:
   – Кадруха, а? Класс! Глаза можно сломать.
   Он был свеж после купания, расчесан на пробор, длинноногий, улыбающийся. Стоял, щурился от солнышка, поглядывая на черепичные, сильно вытянутые вверх крыши средневековых основательных домов. Двери и окна в потемневших стенах были узкие, как бойницы.
   Из дверей отеля показался Иван Степанович с газетой. Глянул на щит, не нашел ничего интересного.
   – Хватит смеяться! – сказал он скалившимся футболистам. – Обыкновенная реклама банка.
   – Что в газетах? – спросил Скачков. – О нас что-нибудь есть?
   – Немного. – С усмешкой Иван Степанович взвесил газету на руке. – Фохт обещает четыре – один.
   – Ух ты! – Серебряков присвистнул. – Многовато захотел. Стороженко заметил:
   – Все-таки один-то планирует схватить.
   – Ну, один… На дурика.
   Иван Степанович свернул газету, сунул в карман.
   – Пройдемся, что ли?
   – Дождя бы не было, – с крестьянской озабоченностью молвил Стороженко, поглядев на небо. – Парит.
   – По дождю, – усмехнулся Иван Степанович, – они нам и за месяц четыре штуки не заколотят!
   Большой нарядный город разморило сухим послеобеденным зноем. Брели мужчины, держа в руках шляпы; головы и плечи женщин прикрывали разноцветные зонтики. Обвисла зелень на деревьях, обморочно опадала вода в фонтанах. Воробьи, прекратив возню в листве, расселись, обессиленно разинув клювы.