Страница:
Я все-таки совсем его не знала, сказала себе Маша. Никогда бы не подумала, что Волков вызывает такие сильные чувства. Она смотрела, как Таня одно за другим снимает кольца с ломких пальцев и катает взад-вперед по скатерти, и Маше хотелось чем-то помочь этой почти незнакомой девушке, хотя чем тут поможешь?
– Хочешь, тоже выпью с тобой? – спросила она.
Таня кивнула, и Маша налила немного водки на дно пустого чайного стакана в латунном, как в советских поездах, подстаканнике.
– За Сережу, – сказала Таня, и они выпили не чокаясь. – За Сереженьку. Знаешь, какое это счастье для меня – говорить "Сереженька". Никому ведь не могу сказать, только тебе.
Таня снова налила и выпила – теперь уже одна.
– Но все еще было ничего, – продолжала она. – Я еще не понимала, что это – не предел, пока не появилась Света. Я никому про нас с Сережей не говорила, хотя боялась, что все и так знают. Но однажды напилась и все рассказала Светке – потому что надо же мне было кому-то рассказать, не Пашке же, в самом деле. И Света так хорошо слушала, только совсем расстроилась, когда я начала плакать. Она, правда, попыталась отправить меня к Вике, ну, к этой женщине, которая в свое время посвятила ее в ведьмы. Говорила, мол, Вика может вернуть возлюбленного, но я не пошла, я не хотела манипулировать Сережей, хотела, чтобы он был мой без колдовства, а просто потому, что сам это выбрал. Дура я была – я ведь уже знала, это невозможно.
Теперь, когда Таня сняла все кольца, ее худые пальцы казались голыми и беззащитными. Бледные, словно житель мегаполиса на пляже: первый раз за сезон, неловкий, стесняющийся своей белизны.
– Я-то к Вике не пошла, а Светка уже через неделю была у Сережи. У нее вроде был роман с Абросимовым, и она рассказала Вадиму… ну, как у нее все было с Сережей, а Вадим уже рассказал мне. Зачем он мне это сказал, не знаю даже, наверно, ему тоже нужно было с кем-то поговорить… больше мы никогда о Свете не говорили, если не считать одного раза, в "Cabana", совсем недавно. Я тогда даже не рассердилась на Светку, а подумала, что так и надо, она, конечно, гораздо красивее меня, вон грудь у нее какая, и в постели, наверное, с ней гораздо интереснее. Мы даже говорили с ней о Сереже несколько раз, я ей так и сказала, что пожалуйста, мы же свободные люди, все равно он сейчас со мной почти не спит, а мне даже приятно, что это не неизвестно кто, а моя подруга. А Светка ответила, что, в конце концов, это всего-навсего секс, не больше, потом помолчала и добавила: "Но вообще я тебе завидую, он офигительный любовник". И я кивнула, потому что – ну да, о чем тут спорить. Наверное, лучший любовник в моей жизни, хотя это толком не поймешь, когда любишь. И я начала о них думать, потому что я ведь Светку тоже любила, как подругу. Помню, как-то ночью проснулась, Паша рядом спит, Светочка в кроватке посапывает, я ей встала одеяло поправить, а сама думаю – вот, лежат они сейчас вдвоем, у него дома, такие влюбленные, такие красивые.
– Мне кажется, ты гораздо красивее Светы, – сказала Маша.
– Спасибо, – ответила Таня. – Спасибо тебе, но это не так, я знаю. Я же всегда восхищалась Светкой, любила ее, она мне как страшная сестра была, когда я пришла в "Наш дом", все объясняла, опекала. Мне то время до сих пор приятно вспоминать. Ну, и я себе говорила, мол, мы все – свободные люди, и Светка, и Пашка, и Сережа. Я же не могу запретить ему спать с другими, вот я же сплю с Пашей. Позови он меня – я бы от Пашки в тот же день сбежала, но ведь он не звал и потому я только повторяла: мы – свободные люди, свободные люди, какая тут ревность, а Светка такая чудесная, я его хорошо понимаю. Они оба такие были прекрасные, я чувствовала себя лишней, я бы ушла совсем, но просто была уверена, что Сережа все равно ее не любит.
Таня снова налила себе водки и выпила, не предлагая Маше.
– Ну, а потом однажды в пятницу после вечеринки мы все вместе пошли в "Пропаганду". Мы танцевали там и пили, и напились страшно, я была совсем никакая и они, кажется, тоже, и потом почему-то поехали к Сереже, и было так весело, и Светка была такая красивая, они оба были такие красивые… словно для того, чтобы я лучше запомнила последний день, когда я еще любила их обоих. А потом они стали ласкать друг друга, потом разделись, а я все смотрела, не двигаясь, а потом он позвал меня, и пошла к ним.
Таня замолчала, рассматривая кольца, разбросанные по столу, будто археологические находки в витрине музея. Потом начала так же молча их надевать. Вот ведь, подумала Маша, у меня всего одно кольцо, а у Тани – целая коллекция. Но как-то не задалось ей со счастьем. Видать, не те кольца носила.
– Я проснулась утром, – продолжала Таня, – посмотрела на них и поняла, что – все. Больше не могу. Смотреть на них не могу, повторять про свободных людей – не могу, убеждать себя, что люблю и Сережу, и всех, кого он любит – не мо-гу. И еще – что больше не люблю Свету. Совсем не люблю, до судорог, до ненависти. Не люблю. Не хочу с ней ни говорить, ни быть рядом. Особенно – после этой ночи. И когда я это поняла, мне стало так легко. Оказалось, что ненавидеть куда проще, чем любить. Света меня обнимала во сне, я убрала ее руку, посмотрела на них еще раз и поняла: да, я ее ненавижу. И тут она проснулась, открыла глаза и посмотрела на меня. Мы молча друг на друга смотрели и понимали, что чувствуем одно и то же. И эта ненависть, которая нас объединяла, была куда лучше той любви, которую мы изображали всю ночь. Это было настоящее единение, без обмана. И мы больше не общались, до сих пор даже на работе стараемся не пересекаться. А были лучшие подруги. И за это, конечно, тоже отдельное спасибо Сереже – хотя я ему об этом не говорила ни разу. Он ведь считал, мы все должны любить друг друга, так и не понял, почему мы больше не дружим. – Таня горько улыбнулась. – Если бы я могла любить Свету, как было бы хорошо. Да, любить ее, а возненавидеть Сережу – но у меня не получилось. Жалко. Знаешь, как трудно ненавидеть старую подругу? Я вот сижу тут с тобой, и стараюсь не думать, что ты и с ней могла так сидеть. И то же самое, когда я с Алькой – она ведь со Светой до сих пор дружит. Но я себя заставляю, потому что иначе, наверное, вообще бы из дома не выходила.
Таня надела на палец последнее кольцо и Маша вспомнила, как очарована была этими людьми, когда увидела их впервые. Ей казалось, что здесь, в Москве, наконец увидела новых русских людей, способных радостно и открыто смотреть в глаза реальности. Но позитивный новый московский мир оказался таким же непрочным, как экономическое процветание. Из-под умело наложенной косметики в любой момент может проступить лицо обиженной школьницы, а на искусственных ресницах повисают настоящие слезы.
– Я даже попробовала его приворожить, – продолжала Таня. – Терять было уже нечего. К Светкиной ведьме, конечно, не пошла, а просто в Интернете поискала какие-то магические заклятия.
– И как? – спросила Маша.
– Никак, – ответила Таня, – я же спала с ним в последний вечер. И – никаких перемен, я все время чувствовала, что он хороший любовник, только меня не любит. Так что заклятие не подействовало. И вот я на днях подумала – откуда я знаю, что я там наколдовала? Может, что-то напутала. Или кто-то пошутил и выложил в Сеть какое-нибудь не то заклятие? Может ведь такое быть, как думаешь?
– Вполне, – согласилась Маша.
Таня сплела серебряные пальцы, нагнулась над столом и прошептала:
– Я вот думаю, может, это я его так убила? По ошибке? Неверным заклятием?
Это было так нелепо, что и Марик бы не поверил. Маша с облегчением вздохнула.
– Ну что ты говоришь, – сказала она. – Ты же в это сама не веришь! А даже если и веришь, подумай, кто станет выкладывать такое неверное заклятие в Сеть? Разве сумасшедший какой-то.
И Маша продолжала говорить, и радовалась, что может хотя бы так помочь Тане и вдруг подумала, что, может, Таня специально сказала эту глупость про неправильное заклинание, чтобы она, Маша, не чувствовала себя настолько беспомощной перед лицом всего, что ей пришлось выслушать. Из бездны отчаяния Таня задумалась о ней, о Маше, и помогла ей единственным, чем могла – дала возможность почувствовать себя нужной, сказать слова утешения. Жалость и нежность захлестнули Машу, она протянула руку и взяла металлические Танины пальцы своими, теплыми и живыми. Она представила, как они выглядят со стороны – две красивые молодые женщины, утешающие друг друга за столиком модного клуба. И тут Таня сказала:
– Ты не понимаешь. Конечно, это не было заклинание для убийства. Это было заклинание для исполнения желаний. Но, может быть, я как раз и хотела Сережиной смерти?
23
24
– Хочешь, тоже выпью с тобой? – спросила она.
Таня кивнула, и Маша налила немного водки на дно пустого чайного стакана в латунном, как в советских поездах, подстаканнике.
– За Сережу, – сказала Таня, и они выпили не чокаясь. – За Сереженьку. Знаешь, какое это счастье для меня – говорить "Сереженька". Никому ведь не могу сказать, только тебе.
Таня снова налила и выпила – теперь уже одна.
– Но все еще было ничего, – продолжала она. – Я еще не понимала, что это – не предел, пока не появилась Света. Я никому про нас с Сережей не говорила, хотя боялась, что все и так знают. Но однажды напилась и все рассказала Светке – потому что надо же мне было кому-то рассказать, не Пашке же, в самом деле. И Света так хорошо слушала, только совсем расстроилась, когда я начала плакать. Она, правда, попыталась отправить меня к Вике, ну, к этой женщине, которая в свое время посвятила ее в ведьмы. Говорила, мол, Вика может вернуть возлюбленного, но я не пошла, я не хотела манипулировать Сережей, хотела, чтобы он был мой без колдовства, а просто потому, что сам это выбрал. Дура я была – я ведь уже знала, это невозможно.
Теперь, когда Таня сняла все кольца, ее худые пальцы казались голыми и беззащитными. Бледные, словно житель мегаполиса на пляже: первый раз за сезон, неловкий, стесняющийся своей белизны.
– Я-то к Вике не пошла, а Светка уже через неделю была у Сережи. У нее вроде был роман с Абросимовым, и она рассказала Вадиму… ну, как у нее все было с Сережей, а Вадим уже рассказал мне. Зачем он мне это сказал, не знаю даже, наверно, ему тоже нужно было с кем-то поговорить… больше мы никогда о Свете не говорили, если не считать одного раза, в "Cabana", совсем недавно. Я тогда даже не рассердилась на Светку, а подумала, что так и надо, она, конечно, гораздо красивее меня, вон грудь у нее какая, и в постели, наверное, с ней гораздо интереснее. Мы даже говорили с ней о Сереже несколько раз, я ей так и сказала, что пожалуйста, мы же свободные люди, все равно он сейчас со мной почти не спит, а мне даже приятно, что это не неизвестно кто, а моя подруга. А Светка ответила, что, в конце концов, это всего-навсего секс, не больше, потом помолчала и добавила: "Но вообще я тебе завидую, он офигительный любовник". И я кивнула, потому что – ну да, о чем тут спорить. Наверное, лучший любовник в моей жизни, хотя это толком не поймешь, когда любишь. И я начала о них думать, потому что я ведь Светку тоже любила, как подругу. Помню, как-то ночью проснулась, Паша рядом спит, Светочка в кроватке посапывает, я ей встала одеяло поправить, а сама думаю – вот, лежат они сейчас вдвоем, у него дома, такие влюбленные, такие красивые.
– Мне кажется, ты гораздо красивее Светы, – сказала Маша.
– Спасибо, – ответила Таня. – Спасибо тебе, но это не так, я знаю. Я же всегда восхищалась Светкой, любила ее, она мне как страшная сестра была, когда я пришла в "Наш дом", все объясняла, опекала. Мне то время до сих пор приятно вспоминать. Ну, и я себе говорила, мол, мы все – свободные люди, и Светка, и Пашка, и Сережа. Я же не могу запретить ему спать с другими, вот я же сплю с Пашей. Позови он меня – я бы от Пашки в тот же день сбежала, но ведь он не звал и потому я только повторяла: мы – свободные люди, свободные люди, какая тут ревность, а Светка такая чудесная, я его хорошо понимаю. Они оба такие были прекрасные, я чувствовала себя лишней, я бы ушла совсем, но просто была уверена, что Сережа все равно ее не любит.
Таня снова налила себе водки и выпила, не предлагая Маше.
– Ну, а потом однажды в пятницу после вечеринки мы все вместе пошли в "Пропаганду". Мы танцевали там и пили, и напились страшно, я была совсем никакая и они, кажется, тоже, и потом почему-то поехали к Сереже, и было так весело, и Светка была такая красивая, они оба были такие красивые… словно для того, чтобы я лучше запомнила последний день, когда я еще любила их обоих. А потом они стали ласкать друг друга, потом разделись, а я все смотрела, не двигаясь, а потом он позвал меня, и пошла к ним.
Таня замолчала, рассматривая кольца, разбросанные по столу, будто археологические находки в витрине музея. Потом начала так же молча их надевать. Вот ведь, подумала Маша, у меня всего одно кольцо, а у Тани – целая коллекция. Но как-то не задалось ей со счастьем. Видать, не те кольца носила.
– Я проснулась утром, – продолжала Таня, – посмотрела на них и поняла, что – все. Больше не могу. Смотреть на них не могу, повторять про свободных людей – не могу, убеждать себя, что люблю и Сережу, и всех, кого он любит – не мо-гу. И еще – что больше не люблю Свету. Совсем не люблю, до судорог, до ненависти. Не люблю. Не хочу с ней ни говорить, ни быть рядом. Особенно – после этой ночи. И когда я это поняла, мне стало так легко. Оказалось, что ненавидеть куда проще, чем любить. Света меня обнимала во сне, я убрала ее руку, посмотрела на них еще раз и поняла: да, я ее ненавижу. И тут она проснулась, открыла глаза и посмотрела на меня. Мы молча друг на друга смотрели и понимали, что чувствуем одно и то же. И эта ненависть, которая нас объединяла, была куда лучше той любви, которую мы изображали всю ночь. Это было настоящее единение, без обмана. И мы больше не общались, до сих пор даже на работе стараемся не пересекаться. А были лучшие подруги. И за это, конечно, тоже отдельное спасибо Сереже – хотя я ему об этом не говорила ни разу. Он ведь считал, мы все должны любить друг друга, так и не понял, почему мы больше не дружим. – Таня горько улыбнулась. – Если бы я могла любить Свету, как было бы хорошо. Да, любить ее, а возненавидеть Сережу – но у меня не получилось. Жалко. Знаешь, как трудно ненавидеть старую подругу? Я вот сижу тут с тобой, и стараюсь не думать, что ты и с ней могла так сидеть. И то же самое, когда я с Алькой – она ведь со Светой до сих пор дружит. Но я себя заставляю, потому что иначе, наверное, вообще бы из дома не выходила.
Таня надела на палец последнее кольцо и Маша вспомнила, как очарована была этими людьми, когда увидела их впервые. Ей казалось, что здесь, в Москве, наконец увидела новых русских людей, способных радостно и открыто смотреть в глаза реальности. Но позитивный новый московский мир оказался таким же непрочным, как экономическое процветание. Из-под умело наложенной косметики в любой момент может проступить лицо обиженной школьницы, а на искусственных ресницах повисают настоящие слезы.
– Я даже попробовала его приворожить, – продолжала Таня. – Терять было уже нечего. К Светкиной ведьме, конечно, не пошла, а просто в Интернете поискала какие-то магические заклятия.
– И как? – спросила Маша.
– Никак, – ответила Таня, – я же спала с ним в последний вечер. И – никаких перемен, я все время чувствовала, что он хороший любовник, только меня не любит. Так что заклятие не подействовало. И вот я на днях подумала – откуда я знаю, что я там наколдовала? Может, что-то напутала. Или кто-то пошутил и выложил в Сеть какое-нибудь не то заклятие? Может ведь такое быть, как думаешь?
– Вполне, – согласилась Маша.
Таня сплела серебряные пальцы, нагнулась над столом и прошептала:
– Я вот думаю, может, это я его так убила? По ошибке? Неверным заклятием?
Это было так нелепо, что и Марик бы не поверил. Маша с облегчением вздохнула.
– Ну что ты говоришь, – сказала она. – Ты же в это сама не веришь! А даже если и веришь, подумай, кто станет выкладывать такое неверное заклятие в Сеть? Разве сумасшедший какой-то.
И Маша продолжала говорить, и радовалась, что может хотя бы так помочь Тане и вдруг подумала, что, может, Таня специально сказала эту глупость про неправильное заклинание, чтобы она, Маша, не чувствовала себя настолько беспомощной перед лицом всего, что ей пришлось выслушать. Из бездны отчаяния Таня задумалась о ней, о Маше, и помогла ей единственным, чем могла – дала возможность почувствовать себя нужной, сказать слова утешения. Жалость и нежность захлестнули Машу, она протянула руку и взяла металлические Танины пальцы своими, теплыми и живыми. Она представила, как они выглядят со стороны – две красивые молодые женщины, утешающие друг друга за столиком модного клуба. И тут Таня сказала:
– Ты не понимаешь. Конечно, это не было заклинание для убийства. Это было заклинание для исполнения желаний. Но, может быть, я как раз и хотела Сережиной смерти?
23
Эта неделя для российского кризиса была переломной. Раньше еще можно было надеяться на благополучный конец, верить, что дефолт – это еще один "черный вторник", доллар подрастет себе немного, а потом откатится назад и все будет как было. Но Дума раз за разом отказывалась признать Черномырдина премьер-министром, рубль стремительно падал, а уличные цены на доллар росли еще быстрее. Во вторник торги признали несостоявшимися, в среду в обменниках доллар шел по двадцать с лишним. Все понимали, что и это не предел: тогда-то и появился анекдот "в чем разница между рублем и долларом?" – "один доллар". Так народная молва объявила рубль бесконечно малой величиной.
Все старались держаться вместе. Хотя никто ничего не страховал, сотрудники "Нашего дома" по утрам приходили в офис, а ближе к обеду подтягивалась и Маша. Пили бесконечный чай, пересказывали свежие слухи, новости и анекдоты. Чебурашка говорила, одна ее знакомая, секретарша крупного банкира, рассказывала, что из банка вывезли всё золото и закопали в лесу: на случай, если запретят хождение наличной валюты. Никто толком не понимал, как связано золото с наличной валютой, но все согласно кивали, да, с них станется, запретят как пить дать.
Абросимов и Майбах на два голоса исполняли самый популярный анекдот:
– Добрый день. Как дела? – мрачно говорил Денис в выключенную трубку своего мобильного.
– Отлично, – с деланной бодростью отвечал Абросимов.
– Простите, – похоронным тоном говорил Майбах, – я, наверное, не туда попал.
Оптимисты считали, что это анекдот про банковских работников, пессимисты – что "про всех нас". Когда Денис рассказал его впервые, Маша подумала, что для человека, с Демосфеновым упорством воспитывающего в себе умение отвечать "замечательно", подобная шутка – белый флаг капитуляции.
Федор Поляков неожиданно гладко побрился и сказал, что этим ограничит свою деловую активность на ближайшие недели: ситуация слишком нестабильна, и чем меньше рыпаться, тем лучше. К огорчению Абросимова, Федор отклонил прекрасный план рекламной кампании: купить грузовик гречки и вручить килограмм каждому клиенту "Нашего дома". Мол, в ситуации форс-мажора мы приходим на помощь нашим клиентам. Федор сказал, что народ не поймет, скажут – они над нами глумятся. Лучше, повторил он, не дергаться, а потом рассказал, что отечественные машины так подешевели, что один его приятель закупил пять автомобилей "Ока", заплатив за все штуку баксов.
– Зачем ему столько? – спросил Денис.
– Сказал – буду девкам дарить, – ответил Федор, и Аля заметила, что на месте девушек отказалась бы, мол, "Ока" – чудовищная консервная банка и при любой аварии складывается в минуту.
Аля теперь уже не была так уверена, что все как-нибудь образуется, но все равно старалась не унывать. Сегодня она предложила гадать на курсе доллара, делая ставки, насколько он вырастет к завтрашнему дню.
– Говорят, – сказала она, – если больше, чем на 30% от сегодняшнего – это к хорошему жениху.
– Зачем тебе гадать? – тут же спросила Света. – У тебя и так от женихов отбоя нет.
– Не говори, подруга, – парировала Аля. – Все мои женихи перечитывают старые сообщения на пейджере и плачут.
Денис погружался в полузабытое прошлое. Магазины пусты, у обменных пунктов – очереди, рестораны закрываются "на ремонт" – да и вообще Москва похожа на декорацию к фильму о временах перестройки. Только церетелевские монументы торчали посреди городского пейзажа редкими золотыми коронками в беззубых деснах умирающего города. Майбах пробовал вспомнить, как наслаждался хаосом и анархией семь лет назад – и не мог вернуть былого восторга. Что-то изменилось за эти годы – и даже если бы мир вернулся к тому, что было, Денис уже не мог стать прежним.
– Почему из магазинов стали исчезать продукты? – спрашивал Абросимов и сам же отвечал: – Потому что у населения кончились запасы 1991 года.
Кончились не только запасы еды и товаров, думал Майбах, кончились запасы веры в будущее, надежды на успешные реформы, просто запасы молодой энергии, в конце концов. Сквозь закрытую дверь кабинета Крокодила Гены он слышал, как плакала Таня, умоляя Семина хоть как-нибудь помочь ей вынуть деньги из "СБС-Агро". Паша Безуглов мрачно ходил из угла в угол, будто не замечая происходящего. Аля обнимала заплаканную Таню и говорила:
– Да не переживай, мы новые заработаем. Квартиры теперь наверняка подешевеют.
Света раскладывала таро, всем желающим предлагая узнать свою судьбу. Вадим с независимым видом подошел к столу и сказал, что несколько лет назад тоже увлекался таро. Денис знал, что в свое время Абросимов увлекался всем на свете: Кастанедой, холотропным дыханием, направленными ЛСД-трипами, картами таро, сатанизмом, старообрядчеством, растафарианством и Дипаком Чопрой. Последнее, кажется, пригодилось ему в работе, хотя Абросимов и утверждал, что основы своего подхода к клиентам почерпнул во время одного из кислотных путешествий. Денис не верил, но понимал, что, раз в полгода с неофитским восторгом принимая новый способ решения всех проблем, Вадим старается поддерживать свой странный, на обе ноги хромающий оптимизм. Он прошел через все увлечения – чтобы прийти к безнадежной любви. Может быть, думал Денис, глядя на Абросимова и Свету, это и есть пять лет разницы. Может быть, через пять лет я снова почувствую себя подростком. Может быть, это и есть история жизни: психоделия как второе детство, несчастная любовь как вторая юность, и все вместе – как обретение единственной зрелости, мне пока еще недоступной?
– Нет, – сказала Света, – мужчины не могут хорошо гадать на таро. Это женское дело, Вадик.
– А вот ты, Маша, умеешь гадать на таро?
– К стыду своему, нет, – ответила Маша. – Но если бы я хотела выпендриться, ответила бы, что гадаю только на своей колоде, а ее оставила в Израиле.
– Кстати, об Израиле, – спросил Абросимов Машу, – У евреев есть своя магия?
– Есть, – ответила Маша, – но гоям мы о ней не рассказываем.
Майбах улыбнулся, а Маша продолжила:
– Но вот Свете, как девочка девочке, могу сказать о магических словах, отпугивающих мужчин.
– Тебе нужно отпугивать мужчин, Светка? – спросил Денис. Было бы неплохо, чтобы она раз и навсегда отпугнула Абросимова, подумал он.
Майбах совершенно неприлично переживал за друга. Светка всегда ему нравилась, но чем больше Вадим говорил о ней, тем сильнее она раздражала Дениса. Почему, в самом деле, его друг полюбил именно эту женщину – и полюбил именно так?
– То, что происходит у меня со Светой, – отвечал Абросимов, – это не любовь в привычном тебе и мне смысле слова. Это такие ворота, знаешь, the doors of perception, Джим Моррисон, Олдос Хаксли. Такая психоделия – через другого человека видишь что-то внутри себя, о чем и не подозревал. Заглядываешь на другую сторону, как мы говорили когда-то.
– Не знаю, – ответил Денис, – мне даже под кислотой не удавалось открыть в себе что-то, о чем я не подозревал. В лучшем случае, я обнаруживал то, о чем всегда знал, но временно забыл. Такое припоминание… не очень понимаю, как такое может случиться от любви к женщине.
Две недели назад Денис пришел в ГАИ за справкой о разбитом стекле своего "ниссана". Там на стене он обнаружил старый, советских времен, агитационный плакат. На одной картинке рядом с Купидоном примостился мальчик, натягивающий тетиву на луке, с горящей спичкой вместо стрелы. Сбоку стишок:
Стреляют метко оба сорванца
Знать, выросли без окрика отца,
Но если радость дарит Купидон
Стрела второго всем несет урон.
Прочитав шедевр неизвестного автора, Майбах забился в экстатическом восторге. Прямо из ГАИ он позвонил Абросимову и зачитал стихотворение:
– Радость дарит, ты слышишь, Вадим? – буйствовал Денис, к удивлению очереди. – Радость! А ты что думал? Радоваться тебе надо, слышишь?
Потом Майбах сочинил продолжение, что-то типа
– Нет, я их очень люблю, – объяснял он. – Даже просто люблю, без "очень". Мне прямо сейчас становится тепло от мысли, что они существуют. Поверь, каждая из моих женщин прекрасна по-своему. Они для меня – воплощение восхитительного разнообразия мира. Ты будешь смеяться, но любовь делает меня счастливым. И дарит радость – прямо как в стишке.
Именно эту радость испытывал Денис, глядя на Машу Манейлис. Ему нравился голос, мягкий и певучий, нравился легкий акцент, нравились крупные черты лица и черные вьющиеся волосы, которые она то и дело теребила. Вот и сейчас, откинувшись на спинку крутящегося стула, Майбах слушал Машину историю, больше наблюдая за тем, как шевелятся ее губы, чем вслушиваясь в слова.
А Маша рассказывала, что, когда семь лет назад приехала в Израиль, совсем не знала иврита. Первым местом ее работы стал ночной боулинг на Цомет Кирьят-Ата, где главной задачей было не столько разносить напитки, сколько отбиваться от разгоряченных игрой мужиков. Тогда-то коллега научила Машу волшебным словам лё роца, лё царих, миштара – "Не хочу, не надо, полиция". Слова не раз выручали Машу, но в их магическую силу она поверила, когда из Питера к Марику приехала старая приятельница Наташа. Через пару дней она решила съездить в Иерусалим – скорее туристкой, чем паломницей. Город так потряс ее, что она заблудилась – по счастью, в еврейской части Старого Города. Какой-то старый хрен, у которого она спросила дорогу к Стене Плача, увязался за ней, предлагая beautiful night of sex[4]. Наташка сначала вежливо ответила «no, thank you»[5], потом сказала «you are old dirty pig»[6], потом прибавила «fuck off, asshole»[7] – но слова будто падали в бездонный колодец, не вызывая даже ряби на лоснящемся лице непрошеного спутника, бубнившего про найт оф секс, будто других слов и не знал. Потом уже девушки шутили, что, может, его запас английского в самом деле ограничивался фразой про бьютифул найт, но тогда Наташке было не до шуток и наконец, уже на площади перед Стеной Плача, пустынной в это время суток, она в отчаянии вспомнила хоть что-то на иврите. Лё роца, лё царих, миштара, – сказала она и человек исчез. Обернувшись, Наташка не увидела даже спины, будто он растворился в воздухе. Никакой страх перед полицией не мог объяснить такого стремительного исчезновения. Ничто его не объясняло, и, значит, три слова были магическим заклинанием, от которого рассасывались демоны похоти. По крайней мере – демоны еврейской похоти около Стены Плача.
– А это были первые слова, которые ты выучила в Израиле? – спросил Иван.
– Нет, – ответила Маша, – первым словом было масриах.
– Что это значит?
– Воняет, – пояснила Маша и вспомнила ряды караванов-времянок, в одном из которых жила по приезде в Израиль. – В караване была такая вонища.
И она сморщилась, зажимая нос над чашкой чая "Липтон".
Так проходило время – в байках, слезах и анекдотах. Информация в газетах устаревала быстрее, чем их успевали купить, телевизору никто не верил, и выяснилось, что единственный надежный источник – никому не известная еще месяц назад лента новостей РосБизнесКонсалтинга в Интернете.
В один из этих суматошных дней Маша отозвала Свету в сторонку и спросила:
– Послушай, а твоя Вика может найти какую-нибудь вещь, если тот, кто ее спрятал, уже умер?
– Конечно, – ответила Света, – почему нет? Ведь и мертвые, и живые существуют в одном и том же сакральном пространстве – надо просто уметь в него войти.
– Понятно, – кивнула Маша, не слишком верившая в сакральные пространства. – А можно мы с Лизой Парфеновой к твоей Вике сходим?
– Без проблем, – сказала Света, доставая мобильный. – Мы же сестры с Лизой, как я могу ей не помочь? Позвоню сейчас Вике и запишу вас.
– Погоди, – удержала ее Маша. – Я ее спрошу сначала.
Эту неделю Лиза едва ли не единственная продолжала работать. Когда-то она в шутку говорила, что финансиста кормят ноги – как волка и проститутку. Высокая, худая, она ветром проносилась по офису, подписывала бумаги и снова исчезала. Как отмечал еще Питкунов, ноги у Лизы были красивые, но последнюю неделю что-то болели вены, и вообще хотелось лечь и отдохнуть, но как раз этого и нельзя: надо спешить заработать хотя бы часть этих страшных тридцати тысяч. Лиза не появлялась у мамы, не отрывала мобильного от уха, назначала деловые встречи и отклоняла все приглашения на ужин от друзей-мужчин, какой тут ужин, не говоря уж об остальном, когда она спит по три-четыре часа в день! Она говорила себе, что должна смириться с мыслью, что тридцать тысяч долларов исчезли навсегда, словно их и не было, – и потому предложение Маши сходить к ведьме, "или, если угодно, экстрасенсу", изрядно ее развеселило.
– Я в это не верю, – сказала Лиза. – Я позитивистка. Не может человек, который не знал Волкова, понять, куда он спрятал деньги, если даже их не унес убийца.
Она рассмеялась и вдруг неожиданно для себя прибавила: "А ладно, давай попробуем", – терять нечего, ведьма так ведьма.
Все старались держаться вместе. Хотя никто ничего не страховал, сотрудники "Нашего дома" по утрам приходили в офис, а ближе к обеду подтягивалась и Маша. Пили бесконечный чай, пересказывали свежие слухи, новости и анекдоты. Чебурашка говорила, одна ее знакомая, секретарша крупного банкира, рассказывала, что из банка вывезли всё золото и закопали в лесу: на случай, если запретят хождение наличной валюты. Никто толком не понимал, как связано золото с наличной валютой, но все согласно кивали, да, с них станется, запретят как пить дать.
Абросимов и Майбах на два голоса исполняли самый популярный анекдот:
– Добрый день. Как дела? – мрачно говорил Денис в выключенную трубку своего мобильного.
– Отлично, – с деланной бодростью отвечал Абросимов.
– Простите, – похоронным тоном говорил Майбах, – я, наверное, не туда попал.
Оптимисты считали, что это анекдот про банковских работников, пессимисты – что "про всех нас". Когда Денис рассказал его впервые, Маша подумала, что для человека, с Демосфеновым упорством воспитывающего в себе умение отвечать "замечательно", подобная шутка – белый флаг капитуляции.
Федор Поляков неожиданно гладко побрился и сказал, что этим ограничит свою деловую активность на ближайшие недели: ситуация слишком нестабильна, и чем меньше рыпаться, тем лучше. К огорчению Абросимова, Федор отклонил прекрасный план рекламной кампании: купить грузовик гречки и вручить килограмм каждому клиенту "Нашего дома". Мол, в ситуации форс-мажора мы приходим на помощь нашим клиентам. Федор сказал, что народ не поймет, скажут – они над нами глумятся. Лучше, повторил он, не дергаться, а потом рассказал, что отечественные машины так подешевели, что один его приятель закупил пять автомобилей "Ока", заплатив за все штуку баксов.
– Зачем ему столько? – спросил Денис.
– Сказал – буду девкам дарить, – ответил Федор, и Аля заметила, что на месте девушек отказалась бы, мол, "Ока" – чудовищная консервная банка и при любой аварии складывается в минуту.
Аля теперь уже не была так уверена, что все как-нибудь образуется, но все равно старалась не унывать. Сегодня она предложила гадать на курсе доллара, делая ставки, насколько он вырастет к завтрашнему дню.
– Говорят, – сказала она, – если больше, чем на 30% от сегодняшнего – это к хорошему жениху.
– Зачем тебе гадать? – тут же спросила Света. – У тебя и так от женихов отбоя нет.
– Не говори, подруга, – парировала Аля. – Все мои женихи перечитывают старые сообщения на пейджере и плачут.
Денис погружался в полузабытое прошлое. Магазины пусты, у обменных пунктов – очереди, рестораны закрываются "на ремонт" – да и вообще Москва похожа на декорацию к фильму о временах перестройки. Только церетелевские монументы торчали посреди городского пейзажа редкими золотыми коронками в беззубых деснах умирающего города. Майбах пробовал вспомнить, как наслаждался хаосом и анархией семь лет назад – и не мог вернуть былого восторга. Что-то изменилось за эти годы – и даже если бы мир вернулся к тому, что было, Денис уже не мог стать прежним.
– Почему из магазинов стали исчезать продукты? – спрашивал Абросимов и сам же отвечал: – Потому что у населения кончились запасы 1991 года.
Кончились не только запасы еды и товаров, думал Майбах, кончились запасы веры в будущее, надежды на успешные реформы, просто запасы молодой энергии, в конце концов. Сквозь закрытую дверь кабинета Крокодила Гены он слышал, как плакала Таня, умоляя Семина хоть как-нибудь помочь ей вынуть деньги из "СБС-Агро". Паша Безуглов мрачно ходил из угла в угол, будто не замечая происходящего. Аля обнимала заплаканную Таню и говорила:
– Да не переживай, мы новые заработаем. Квартиры теперь наверняка подешевеют.
Света раскладывала таро, всем желающим предлагая узнать свою судьбу. Вадим с независимым видом подошел к столу и сказал, что несколько лет назад тоже увлекался таро. Денис знал, что в свое время Абросимов увлекался всем на свете: Кастанедой, холотропным дыханием, направленными ЛСД-трипами, картами таро, сатанизмом, старообрядчеством, растафарианством и Дипаком Чопрой. Последнее, кажется, пригодилось ему в работе, хотя Абросимов и утверждал, что основы своего подхода к клиентам почерпнул во время одного из кислотных путешествий. Денис не верил, но понимал, что, раз в полгода с неофитским восторгом принимая новый способ решения всех проблем, Вадим старается поддерживать свой странный, на обе ноги хромающий оптимизм. Он прошел через все увлечения – чтобы прийти к безнадежной любви. Может быть, думал Денис, глядя на Абросимова и Свету, это и есть пять лет разницы. Может быть, через пять лет я снова почувствую себя подростком. Может быть, это и есть история жизни: психоделия как второе детство, несчастная любовь как вторая юность, и все вместе – как обретение единственной зрелости, мне пока еще недоступной?
– Нет, – сказала Света, – мужчины не могут хорошо гадать на таро. Это женское дело, Вадик.
– А вот ты, Маша, умеешь гадать на таро?
– К стыду своему, нет, – ответила Маша. – Но если бы я хотела выпендриться, ответила бы, что гадаю только на своей колоде, а ее оставила в Израиле.
– Кстати, об Израиле, – спросил Абросимов Машу, – У евреев есть своя магия?
– Есть, – ответила Маша, – но гоям мы о ней не рассказываем.
Майбах улыбнулся, а Маша продолжила:
– Но вот Свете, как девочка девочке, могу сказать о магических словах, отпугивающих мужчин.
– Тебе нужно отпугивать мужчин, Светка? – спросил Денис. Было бы неплохо, чтобы она раз и навсегда отпугнула Абросимова, подумал он.
Майбах совершенно неприлично переживал за друга. Светка всегда ему нравилась, но чем больше Вадим говорил о ней, тем сильнее она раздражала Дениса. Почему, в самом деле, его друг полюбил именно эту женщину – и полюбил именно так?
– То, что происходит у меня со Светой, – отвечал Абросимов, – это не любовь в привычном тебе и мне смысле слова. Это такие ворота, знаешь, the doors of perception, Джим Моррисон, Олдос Хаксли. Такая психоделия – через другого человека видишь что-то внутри себя, о чем и не подозревал. Заглядываешь на другую сторону, как мы говорили когда-то.
– Не знаю, – ответил Денис, – мне даже под кислотой не удавалось открыть в себе что-то, о чем я не подозревал. В лучшем случае, я обнаруживал то, о чем всегда знал, но временно забыл. Такое припоминание… не очень понимаю, как такое может случиться от любви к женщине.
Две недели назад Денис пришел в ГАИ за справкой о разбитом стекле своего "ниссана". Там на стене он обнаружил старый, советских времен, агитационный плакат. На одной картинке рядом с Купидоном примостился мальчик, натягивающий тетиву на луке, с горящей спичкой вместо стрелы. Сбоку стишок:
Стреляют метко оба сорванца
Знать, выросли без окрика отца,
Но если радость дарит Купидон
Стрела второго всем несет урон.
Прочитав шедевр неизвестного автора, Майбах забился в экстатическом восторге. Прямо из ГАИ он позвонил Абросимову и зачитал стихотворение:
– Радость дарит, ты слышишь, Вадим? – буйствовал Денис, к удивлению очереди. – Радость! А ты что думал? Радоваться тебе надо, слышишь?
Потом Майбах сочинил продолжение, что-то типа
Впрочем, в глубине души он был уверен, что неведомый поэт прав: ему самому любовь всегда несла только радость. Рецепт был прост: Майбах никогда не позволял себе влюбляться без взаимности, ожидать от возлюбленной больше, чем она может дать, и отказывать себе в том, что могло доставить удовольствие. Он поддерживал многолетние отношения с двумя-тремя подругами – иногда звал их к себе, иногда оставался у них ночевать. Одна девушка была счастливо замужем последние три года, и Денис всегда с удовольствием расспрашивал про мужа и интересовался, когда же крестить детей. Абросимов говорил, что это все – не любовь, в лучшем случае дружеский секс. Денис не согласился.
"Причина матерьяльного урона
Огонь. Но хуже стрелы Купидона".
– Нет, я их очень люблю, – объяснял он. – Даже просто люблю, без "очень". Мне прямо сейчас становится тепло от мысли, что они существуют. Поверь, каждая из моих женщин прекрасна по-своему. Они для меня – воплощение восхитительного разнообразия мира. Ты будешь смеяться, но любовь делает меня счастливым. И дарит радость – прямо как в стишке.
Именно эту радость испытывал Денис, глядя на Машу Манейлис. Ему нравился голос, мягкий и певучий, нравился легкий акцент, нравились крупные черты лица и черные вьющиеся волосы, которые она то и дело теребила. Вот и сейчас, откинувшись на спинку крутящегося стула, Майбах слушал Машину историю, больше наблюдая за тем, как шевелятся ее губы, чем вслушиваясь в слова.
А Маша рассказывала, что, когда семь лет назад приехала в Израиль, совсем не знала иврита. Первым местом ее работы стал ночной боулинг на Цомет Кирьят-Ата, где главной задачей было не столько разносить напитки, сколько отбиваться от разгоряченных игрой мужиков. Тогда-то коллега научила Машу волшебным словам лё роца, лё царих, миштара – "Не хочу, не надо, полиция". Слова не раз выручали Машу, но в их магическую силу она поверила, когда из Питера к Марику приехала старая приятельница Наташа. Через пару дней она решила съездить в Иерусалим – скорее туристкой, чем паломницей. Город так потряс ее, что она заблудилась – по счастью, в еврейской части Старого Города. Какой-то старый хрен, у которого она спросила дорогу к Стене Плача, увязался за ней, предлагая beautiful night of sex[4]. Наташка сначала вежливо ответила «no, thank you»[5], потом сказала «you are old dirty pig»[6], потом прибавила «fuck off, asshole»[7] – но слова будто падали в бездонный колодец, не вызывая даже ряби на лоснящемся лице непрошеного спутника, бубнившего про найт оф секс, будто других слов и не знал. Потом уже девушки шутили, что, может, его запас английского в самом деле ограничивался фразой про бьютифул найт, но тогда Наташке было не до шуток и наконец, уже на площади перед Стеной Плача, пустынной в это время суток, она в отчаянии вспомнила хоть что-то на иврите. Лё роца, лё царих, миштара, – сказала она и человек исчез. Обернувшись, Наташка не увидела даже спины, будто он растворился в воздухе. Никакой страх перед полицией не мог объяснить такого стремительного исчезновения. Ничто его не объясняло, и, значит, три слова были магическим заклинанием, от которого рассасывались демоны похоти. По крайней мере – демоны еврейской похоти около Стены Плача.
– А это были первые слова, которые ты выучила в Израиле? – спросил Иван.
– Нет, – ответила Маша, – первым словом было масриах.
– Что это значит?
– Воняет, – пояснила Маша и вспомнила ряды караванов-времянок, в одном из которых жила по приезде в Израиль. – В караване была такая вонища.
И она сморщилась, зажимая нос над чашкой чая "Липтон".
Так проходило время – в байках, слезах и анекдотах. Информация в газетах устаревала быстрее, чем их успевали купить, телевизору никто не верил, и выяснилось, что единственный надежный источник – никому не известная еще месяц назад лента новостей РосБизнесКонсалтинга в Интернете.
В один из этих суматошных дней Маша отозвала Свету в сторонку и спросила:
– Послушай, а твоя Вика может найти какую-нибудь вещь, если тот, кто ее спрятал, уже умер?
– Конечно, – ответила Света, – почему нет? Ведь и мертвые, и живые существуют в одном и том же сакральном пространстве – надо просто уметь в него войти.
– Понятно, – кивнула Маша, не слишком верившая в сакральные пространства. – А можно мы с Лизой Парфеновой к твоей Вике сходим?
– Без проблем, – сказала Света, доставая мобильный. – Мы же сестры с Лизой, как я могу ей не помочь? Позвоню сейчас Вике и запишу вас.
– Погоди, – удержала ее Маша. – Я ее спрошу сначала.
Эту неделю Лиза едва ли не единственная продолжала работать. Когда-то она в шутку говорила, что финансиста кормят ноги – как волка и проститутку. Высокая, худая, она ветром проносилась по офису, подписывала бумаги и снова исчезала. Как отмечал еще Питкунов, ноги у Лизы были красивые, но последнюю неделю что-то болели вены, и вообще хотелось лечь и отдохнуть, но как раз этого и нельзя: надо спешить заработать хотя бы часть этих страшных тридцати тысяч. Лиза не появлялась у мамы, не отрывала мобильного от уха, назначала деловые встречи и отклоняла все приглашения на ужин от друзей-мужчин, какой тут ужин, не говоря уж об остальном, когда она спит по три-четыре часа в день! Она говорила себе, что должна смириться с мыслью, что тридцать тысяч долларов исчезли навсегда, словно их и не было, – и потому предложение Маши сходить к ведьме, "или, если угодно, экстрасенсу", изрядно ее развеселило.
– Я в это не верю, – сказала Лиза. – Я позитивистка. Не может человек, который не знал Волкова, понять, куда он спрятал деньги, если даже их не унес убийца.
Она рассмеялась и вдруг неожиданно для себя прибавила: "А ладно, давай попробуем", – терять нечего, ведьма так ведьма.
24
Отпуск все-таки удался. Здесь, в Израиле, впервые за два с лишним года Горский жил, не задумываясь о том, что сделает завтра. Он бродил на Нордау, выбирал редкие записи в "Третьем ухе", пробовал медитировать в "Ган а-псалим" рядом с бахайским храмом. По вечерам Женя возвращался с работы, они шли в какой-нибудь ресторан на набережной или ужинали дома. Горскому было совсем нечем себя занять. Он как-то совсем расслабился и даже размышления о том, кто же убил Сережу Волкова, не омрачали его безоблачного настроения.
Москва, куда он так и не добрался, напоминала о себе Машиными звонками. Сейчас уже трудно было представить этот безумный город, где Горский провел почти всю жизнь. Москва советская, перестроечная, кооперативная, рейверская, карнавально-революционная, и расстрельно-бунтарская… и вот теперь – кризисная. Кто убил Сережу Волкова, куда пропали кредиты МВФ? Горский разговаривал с Машей, покупал русские и американские газеты, смотрел по телевизору на опустевшие полки магазинов – и Москва не становилась реальней, зато Калифорния как-то плавно растворялась в жарком израильском воздухе. Подшучивая над собой, Горский спрашивал, вспомнит ли, вернувшись, английский.
Силиконовая долина напомнила о себе письмом Йена, бывшего коллеги, какое-то время назад свалившего из "Sun Microsystems" искать удачу и создавать старт-ап: с тех пор как "Netscape" в августе 1995 года с потрясающим успехом выпустил в открытую продажу свои акции, только ленивый в Силиконовой долине не мечтал сделать свой интернет-проект и заработать несколько миллионов. Сам Йен, впрочем, апеллировал не к "Netscape", а к "Yahoo!", приводя в пример Джерри Янга и Дэвида Файло, стэнфордских студентов, в одночасье ставших миллиардерами. "Надо делать свой старт-ап", – повторял Йен, словно призывая из ближайших гаражей духи Билла Хьюлетта, Дэвида Паккарда, Стива Джобса и Стива Возняка.
И вот теперь Йен писал, что у него все на мази, есть опытный менеджер по финансам, есть несколько революционных идей, которые он изложит при встрече, есть инвестор, который на первых порах дает деньги. Сейчас Йен набирает команду и будет очень рад видеть в ней своего old crazy Russian friend[8].
Горский вспомнил, что именно так все начиналось десять лет назад в Москве: шапочные знакомые и старые друзья сбивались в стайки, делали первые кооперативы, учились платить взятки и откатывать с кредитов. Сам он не принимал в этом участия – но, может, пора рискнуть? Большинство пионеров русского бизнеса в конце концов остались на бобах – но Америка все-таки не Россия, по крайней мере не убьют, хотя на миллионы Горский не надеялся. Дай бог, чтобы за несколько лет удалось скопить тысяч шестьдесят, взять кредит – без всякого отката! – и купить себе аппартмент где-нибудь в Саннивейле. Если, конечно, Горский останется в Калифорнии, а не вернется в Москву, где, судя по Машиным рассказам, творится что-то совсем невероятное.
Москва, куда он так и не добрался, напоминала о себе Машиными звонками. Сейчас уже трудно было представить этот безумный город, где Горский провел почти всю жизнь. Москва советская, перестроечная, кооперативная, рейверская, карнавально-революционная, и расстрельно-бунтарская… и вот теперь – кризисная. Кто убил Сережу Волкова, куда пропали кредиты МВФ? Горский разговаривал с Машей, покупал русские и американские газеты, смотрел по телевизору на опустевшие полки магазинов – и Москва не становилась реальней, зато Калифорния как-то плавно растворялась в жарком израильском воздухе. Подшучивая над собой, Горский спрашивал, вспомнит ли, вернувшись, английский.
Силиконовая долина напомнила о себе письмом Йена, бывшего коллеги, какое-то время назад свалившего из "Sun Microsystems" искать удачу и создавать старт-ап: с тех пор как "Netscape" в августе 1995 года с потрясающим успехом выпустил в открытую продажу свои акции, только ленивый в Силиконовой долине не мечтал сделать свой интернет-проект и заработать несколько миллионов. Сам Йен, впрочем, апеллировал не к "Netscape", а к "Yahoo!", приводя в пример Джерри Янга и Дэвида Файло, стэнфордских студентов, в одночасье ставших миллиардерами. "Надо делать свой старт-ап", – повторял Йен, словно призывая из ближайших гаражей духи Билла Хьюлетта, Дэвида Паккарда, Стива Джобса и Стива Возняка.
И вот теперь Йен писал, что у него все на мази, есть опытный менеджер по финансам, есть несколько революционных идей, которые он изложит при встрече, есть инвестор, который на первых порах дает деньги. Сейчас Йен набирает команду и будет очень рад видеть в ней своего old crazy Russian friend[8].
Горский вспомнил, что именно так все начиналось десять лет назад в Москве: шапочные знакомые и старые друзья сбивались в стайки, делали первые кооперативы, учились платить взятки и откатывать с кредитов. Сам он не принимал в этом участия – но, может, пора рискнуть? Большинство пионеров русского бизнеса в конце концов остались на бобах – но Америка все-таки не Россия, по крайней мере не убьют, хотя на миллионы Горский не надеялся. Дай бог, чтобы за несколько лет удалось скопить тысяч шестьдесят, взять кредит – без всякого отката! – и купить себе аппартмент где-нибудь в Саннивейле. Если, конечно, Горский останется в Калифорнии, а не вернется в Москву, где, судя по Машиным рассказам, творится что-то совсем невероятное.