Страница:
– Да ладно, сама виновата, нормально.
Нет, не нормально. Извини, пожалуйста, Дашенька.
Всегда стыдно, когда на женщин огрызаюсь.
Сугробы выше забора, но двор чистый. Сама убирает, с ума сойти. Поздние сумерки, надеюсь, никто не поедет этой дорогой. Ну, погудят, я отъеду, в крайнем случае. Смеется: так я тебя и отпущу, отъезжать.
Поднимаемся на крыльцо, привычно отпирает дверь, входит на веранду, включает свет. Гляжу сначала на стол, раскрытая Маринина, дешевый пейпербек, чашка с отколотой ручкой, сахарница без крышки, выцветшие цветочки по фарфоровому полю. Стариковский затхлый запах распадающегося жилья. Со страхом поднимаю глаза: смущенно улыбается, вертит в руках ключ. Серая кожа, потрескавшиеся губы, едва заметные морщинки по всему лицу…
– Что, постарела?
Делаю шаг вперед, обнимаю, вдыхаю запах волос, пахнет человеческим телом, теплом, прошедшим временем. Стоит неподвижно, как чужая. Ты что, Дашенька?
– Ты, наверное, уже не хочешь меня, такую?
Не глупи. Поднимаю на руки, несу в дом, не могу нащупать выключатель, пробираюсь в темноте, шепчет на ухо: налево, сюда. Больно ударяюсь коленом, падаю на кровать, слышу знакомый смех:
– Прости, ой, что это я, прости…
Маленькая птица, седой воробей, проворные пальцы, туда-сюда, помоги мне, вот так хорошо. Глубокий выдох: Сереженька.
Наливает чай, смеется, спрашивает: ничего, что из пакетика? Другого нет все равно, знаю, что невкусный, что поделать. Садится напротив, серая кожа, потрескавшиеся губы, широкие скулы, глаза в пол-лица. Да, постарела. Как-то она это быстро…
Институт-то свой кончила?
– Педагогический? Конечно, а что толку? Кому я тут буду преподавать?
Но можно же перебраться в Москву…
– А Леха? Одного бросить? Он же пропадет без меня, сопьется. Прости, что дома ничего нет, может, тебе сахара дать?
Пальцы мелькают туда-сюда по скатерти, седой воробей, бывшая ласточка, распущенные волосы, обрезанный хвост. Смущенно улыбается, вспархивает ресницами, вспыхивает глазами.
– Как хорошо, что мы встретились! Я так счастлива сегодня, знаешь. Два года не виделись, с ума сойти, я уже и не надеялась. Ты ведь еще приедешь, да?
Садовое товарищество "Ракитники", да, я запомнил.
30
31
32
Нет, не нормально. Извини, пожалуйста, Дашенька.
Всегда стыдно, когда на женщин огрызаюсь.
Сугробы выше забора, но двор чистый. Сама убирает, с ума сойти. Поздние сумерки, надеюсь, никто не поедет этой дорогой. Ну, погудят, я отъеду, в крайнем случае. Смеется: так я тебя и отпущу, отъезжать.
Поднимаемся на крыльцо, привычно отпирает дверь, входит на веранду, включает свет. Гляжу сначала на стол, раскрытая Маринина, дешевый пейпербек, чашка с отколотой ручкой, сахарница без крышки, выцветшие цветочки по фарфоровому полю. Стариковский затхлый запах распадающегося жилья. Со страхом поднимаю глаза: смущенно улыбается, вертит в руках ключ. Серая кожа, потрескавшиеся губы, едва заметные морщинки по всему лицу…
– Что, постарела?
Делаю шаг вперед, обнимаю, вдыхаю запах волос, пахнет человеческим телом, теплом, прошедшим временем. Стоит неподвижно, как чужая. Ты что, Дашенька?
– Ты, наверное, уже не хочешь меня, такую?
Не глупи. Поднимаю на руки, несу в дом, не могу нащупать выключатель, пробираюсь в темноте, шепчет на ухо: налево, сюда. Больно ударяюсь коленом, падаю на кровать, слышу знакомый смех:
– Прости, ой, что это я, прости…
Маленькая птица, седой воробей, проворные пальцы, туда-сюда, помоги мне, вот так хорошо. Глубокий выдох: Сереженька.
Наливает чай, смеется, спрашивает: ничего, что из пакетика? Другого нет все равно, знаю, что невкусный, что поделать. Садится напротив, серая кожа, потрескавшиеся губы, широкие скулы, глаза в пол-лица. Да, постарела. Как-то она это быстро…
Институт-то свой кончила?
– Педагогический? Конечно, а что толку? Кому я тут буду преподавать?
Но можно же перебраться в Москву…
– А Леха? Одного бросить? Он же пропадет без меня, сопьется. Прости, что дома ничего нет, может, тебе сахара дать?
Пальцы мелькают туда-сюда по скатерти, седой воробей, бывшая ласточка, распущенные волосы, обрезанный хвост. Смущенно улыбается, вспархивает ресницами, вспыхивает глазами.
– Как хорошо, что мы встретились! Я так счастлива сегодня, знаешь. Два года не виделись, с ума сойти, я уже и не надеялась. Ты ведь еще приедешь, да?
Садовое товарищество "Ракитники", да, я запомнил.
30
Зачем мы туда едем, думала Маша по дороге. Какая-то дача, какая-то Даша. Ну да, Сережа ездил к ней перед смертью, честно говоря, не хочу знать зачем. Но даже если он и привез туда деньги, что с того? Вряд ли можно незаметно спрятать такую кучу денег, триста шестьдесят тысяч – это ведь большой мешок. Да, кстати, за это время они обесценились раза в три, хоть и не уменьшились в объеме.
Машина остановилась.
– Вот мы и приехали, – сказал Леха и крикнул: – Дашка, встречай гостей!
Навстречу им из дома вышла маленькая девушка в подвернутых джинсах и застиранной рубашке, на ходу поправляя очки.
– Здравствуйте, – сказала она Маше. Увидела Ивана и улыбнулась: – Ой, привет, хорошо, что заехали. А как Сережа?
– Прости, Дашенька, – сказал Иван. – Понимаешь, такое дело… его больше нет.
Девушка замерла, одна нога на ступеньке, другая на сырой ночной земле, маленькая рука на перилах, свет из открытой двери в спину. Маша порадовалась, что не видит ее лица.
– Его убили, вечером того дня, когда он здесь был… – продолжал Иван. – Кремировали уже, прости, не знал телефона, не позвали тебя.
Дашенька что-то сказала совсем тихо, Маша не расслышала – не то "ничего", не то "и чего?" – повернулась и медленно поднялась по ступенькам в дом.
– Проходите, гости дорогие, – мрачно сказал Леха. – Будьте как дома.
Они поднялись на веранду, Леха сел в единственное кресло, Иван с Машей расположились на стульях.
– Я поставлю чай, – сказала Маша.
Она включила электроплитку и эмалированным ковшиком налила в чайник воды. Вот странно, подумала она, я же за три недели впервые попала в дом, где люди живут. Похоже, москвичи совсем не ходят в гости: и если рестораны и кафе Маша изучила досконально, то что творится дома у Али, Ивана или Дениса, не могла даже представить. Может, дома как такового у них и нет: все деньги уходят на одежду из бутиков, ежевечерние рестораны и кофе в пол-одиннадцатого ночи.
Хлопнула дверь, Дашенька вернулась, держа в руках бутылку с мутной жидкостью. Теперь, при свете, Маша рассмотрела ее лицо: большие глаза, шелушащаяся кожа, потрескавшиеся ненакрашенные губы. На вид лет 35-40, но Маша не удивилась бы, узнав, что Дашенька моложе лет на десять.
– Помянем Сережу, – сказала Дашенька. – Не зря я от Лехи самогонку прятала.
Она кивнула на брата, который, разомлев от тепла, сладко посапывал в кресле.
– Я за рулем, – сказал Иван. – А нам еще возвращаться. Так что не буду, извини.
– Я выпью, – сказала Маша.
Дашенька налила самогон в чашки, и они выпили не чокаясь. После второй порции она заговорила, сначала медленно, с трудом подбирая слова, безучастным голосом, а потом все быстрее, то и дело подливая себе и Маше, которая уже не пила, а только смотрела, как слезы текут по Дашенькиным щекам. Дашенька рассказывала, как Леха впервые пришел с Сережей домой, она еще была школьницей, но сразу поняла, что это – Главный Мужчина ее жизни. Она так и говорила, выделяя большие буквы, Главный Мужчина, и от этого Маша сразу почувствовала себя в каком-то сериале, хотя трудно как-то вообразить сериал, который снимается на маленькой веранде подмосковной дачи, со спящим в кресле пьяным Лехой Швондером, молчащим Иваном в дорогущем костюме, заплаканной Дашенькой и Машей, которая слушает, не говоря ни слова. Вдруг Дашенька прервала свой монолог:
– Простите, Маша, я тут говорю и даже не знаю, вы кто были Сереже?
Маша скосила глаза на Ивана – тот молчал по-прежнему, – и сказала:
– Да просто подруга.
– Просто? – переспросила Дашенька, и Маша вспомнила, как Таня смотрела на нее, будто на музейный экспонат.
– Ну да, – кивнула она.
– И вы никогда с ним… – Дашенька запнулась, подбирая слово, – не спали?
Маша покачала головой. Лицо Дашеньки внезапно озарилось:
– Ой, как же вам не повезло! – всплеснула она руками. – Это всегда была такая радость, такое… даже не наслаждение, а именно радость. Всегда, всегда, до сих пор даже. Вот последний раз, в среду, 13 августа, как сейчас помню, я стою над тазиком, подмываюсь, он уходит уже, а я чувствую, что плачу от счастья. И мне совершенно ничего не надо больше, ты не поверишь. Я сейчас думаю, даже не важно, что он умер, ты, прости, Иван, что я так говорю, неважно, потому что для меня все осталось как было. Эта радость… понимаешь, она всегда со мной, чтобы ни случилось. Я ведь и раньше не знала, когда он снова появится. Сам звонил, приезжал, потом исчезал, но это неважно было, совсем не важно, потому что Сережа – он всегда со мной.
Дашенька вытерла рукавом слезы, и из-под локтя улыбнулась Маше.
– Он всегда был такой прекрасный, – сказала она.
Маша смотрела на нее, заплаканную и улыбающуюся, и думала, что у всех, кто знал Волкова, был свой Сережа, но у Дашеньки – лучший. Похоже, он не оставил в ее сердце ни одного грустного воспоминания – только радость, только свет.
– Послушай, Дашенька, – сказал Иван, – я вот что хотел спросить. Леха говорил, Сережа сумку оставлял тут, забрать собирался, да не приехал. Сумка-то цела?
– Конечно, – сказала девушка, – я сейчас принесу. Я ее спрятала на всякий случай. Видно же, качественная вещь, недешевая. Сумку я спрятала, а ему Лехин пистолет отдала, чтоб от греха подальше.
– Какой пистолет? – спросила Маша.
– Леха тут пистолет купил весной, – сказала Дашенька. – Ну, я все боялась, что по пьяни застрелит кого, а выбросить… ну, убил бы. А так я сказала, что Сереже отдала, Сережу Леха уважал… Но вы погодите, я сейчас принесу.
Дашенька вошла в дом и через минуту вернулась с полиэтиленовым пакетом, из которого и достала красно-черную сумку "Everlast", со множеством кармашков на молнии. Иван бережно взял сумку и принялся методично расстегивать карманы один за другим.
– Больше ничего в ней не было, кроме еды? – спросил он.
– Нет, – сказала Дашенька.
Покончив с боковыми карманами, он заглянул внутрь, расстегнул два маленьких кармашка и развел руками:
– Ничего.
– Погоди, – сказала Маша. – Дай мне.
Сумка показалась ей странно тяжелой.
– Тут должен быть еще один карман, – сказала она, переворачивая сумку.
Так и есть – последний карман вделан в дно, молния почти незаметна. Маша осторожно расстегнула ее – и прямо на стол выпало шесть упакованных в целлофан пачек.
– Он их поменял, – восхищенно сказал Иван. – Он их поменял на доллары.
И в этот момент они увидели, что Леха проснулся. Круглыми глазами он смотрел на лежащее на столе богатство.
– Ни хрена ж себе, – сказал он.
– Что, жалеешь, что сам не нашел? – зло сказал Иван.
– Нет, – ответил Швондер, и голос его звучал неожиданно трезво. – Я только глядя на эти деньги понял, что Сереги больше нет. Вот он десять лет их зарабатывал – а теперь умер. А я эти же десять лет бухал и тоже умру. А когда-то мы были друзьями и вместе слушали про звезду Аделаиду.
Обратно ехали молча. Наконец Иван спросил:
– И что мы будем делать с этими деньгами?
– Как что? – сказала Маша. – Половину Лизе, половину – Сережиным родителям.
– Сережины родители ничего не знают, – сказал Иван. – Это были шальные деньги, Сереже просто повезло, что он наткнулся на такого клиента. На его месте мог быть я, родители здесь вовсе ни при чем, да и не нужны им деньги, ты же их видела. Старые уроды, сам Сережа с ними толком не общался. Ему это уже не нужно, а они – они не заслужили. Да мы их лучше себе оставим.
– Иван, я тебя не понимаю, – сказала Маша. – Что ты такое говоришь? Это же не наши деньги, как мы можем оставить их себе?
– Проще простого, – ответил Иван. – Мы можем поменять их обратно на рубли, отдать Лизе сто восемьдесят тысяч, можно даже его родителям столько же отдать, все равно еще тысяч восемьсот останется. Мы их заберем себе и это будет честно – и справедливо. В конце концов, все с самого начала говорили о трехсот шестидесяти тысячах рублей, а вовсе не о шестидесяти тысячах долларов. Никто ведь не узнает, что Сережа их поменял.
– Ты что? – сказала Маша. – Кто не узнает? Это же люди, с которыми ты работаешь. Ну, твои друзья. И Гена, и все остальные. Ты что, их обмануть хочешь?
– Ты ничего не понимаешь, – сказал Иван. – Все деньги в этой стране так и делались: на разнице курсов, на везении, на том, что кто-то знал больше и это использовал. При чем тут – друзья, не друзья?
– Это была Лизина схема, – сказала Маша. – А Лиза сейчас ждет ребенка. Ей нужны эти деньги.
В этот момент Иван понял, что ничего не сможет объяснить Маше. Эти люди – его друзья, и он не должен их обманывать. Все проще простого, будто и не было последних десяти лет жизни. В этот момент для Ивана Билибинова кончились девяностые.
– Да ладно, – сказал он, – я пошутил. Ты что, решила – я всерьез? Возьми мой мобильный, набери Лизу, скажи ей.
Машина остановилась.
– Вот мы и приехали, – сказал Леха и крикнул: – Дашка, встречай гостей!
Навстречу им из дома вышла маленькая девушка в подвернутых джинсах и застиранной рубашке, на ходу поправляя очки.
– Здравствуйте, – сказала она Маше. Увидела Ивана и улыбнулась: – Ой, привет, хорошо, что заехали. А как Сережа?
– Прости, Дашенька, – сказал Иван. – Понимаешь, такое дело… его больше нет.
Девушка замерла, одна нога на ступеньке, другая на сырой ночной земле, маленькая рука на перилах, свет из открытой двери в спину. Маша порадовалась, что не видит ее лица.
– Его убили, вечером того дня, когда он здесь был… – продолжал Иван. – Кремировали уже, прости, не знал телефона, не позвали тебя.
Дашенька что-то сказала совсем тихо, Маша не расслышала – не то "ничего", не то "и чего?" – повернулась и медленно поднялась по ступенькам в дом.
– Проходите, гости дорогие, – мрачно сказал Леха. – Будьте как дома.
Они поднялись на веранду, Леха сел в единственное кресло, Иван с Машей расположились на стульях.
– Я поставлю чай, – сказала Маша.
Она включила электроплитку и эмалированным ковшиком налила в чайник воды. Вот странно, подумала она, я же за три недели впервые попала в дом, где люди живут. Похоже, москвичи совсем не ходят в гости: и если рестораны и кафе Маша изучила досконально, то что творится дома у Али, Ивана или Дениса, не могла даже представить. Может, дома как такового у них и нет: все деньги уходят на одежду из бутиков, ежевечерние рестораны и кофе в пол-одиннадцатого ночи.
Хлопнула дверь, Дашенька вернулась, держа в руках бутылку с мутной жидкостью. Теперь, при свете, Маша рассмотрела ее лицо: большие глаза, шелушащаяся кожа, потрескавшиеся ненакрашенные губы. На вид лет 35-40, но Маша не удивилась бы, узнав, что Дашенька моложе лет на десять.
– Помянем Сережу, – сказала Дашенька. – Не зря я от Лехи самогонку прятала.
Она кивнула на брата, который, разомлев от тепла, сладко посапывал в кресле.
– Я за рулем, – сказал Иван. – А нам еще возвращаться. Так что не буду, извини.
– Я выпью, – сказала Маша.
Дашенька налила самогон в чашки, и они выпили не чокаясь. После второй порции она заговорила, сначала медленно, с трудом подбирая слова, безучастным голосом, а потом все быстрее, то и дело подливая себе и Маше, которая уже не пила, а только смотрела, как слезы текут по Дашенькиным щекам. Дашенька рассказывала, как Леха впервые пришел с Сережей домой, она еще была школьницей, но сразу поняла, что это – Главный Мужчина ее жизни. Она так и говорила, выделяя большие буквы, Главный Мужчина, и от этого Маша сразу почувствовала себя в каком-то сериале, хотя трудно как-то вообразить сериал, который снимается на маленькой веранде подмосковной дачи, со спящим в кресле пьяным Лехой Швондером, молчащим Иваном в дорогущем костюме, заплаканной Дашенькой и Машей, которая слушает, не говоря ни слова. Вдруг Дашенька прервала свой монолог:
– Простите, Маша, я тут говорю и даже не знаю, вы кто были Сереже?
Маша скосила глаза на Ивана – тот молчал по-прежнему, – и сказала:
– Да просто подруга.
– Просто? – переспросила Дашенька, и Маша вспомнила, как Таня смотрела на нее, будто на музейный экспонат.
– Ну да, – кивнула она.
– И вы никогда с ним… – Дашенька запнулась, подбирая слово, – не спали?
Маша покачала головой. Лицо Дашеньки внезапно озарилось:
– Ой, как же вам не повезло! – всплеснула она руками. – Это всегда была такая радость, такое… даже не наслаждение, а именно радость. Всегда, всегда, до сих пор даже. Вот последний раз, в среду, 13 августа, как сейчас помню, я стою над тазиком, подмываюсь, он уходит уже, а я чувствую, что плачу от счастья. И мне совершенно ничего не надо больше, ты не поверишь. Я сейчас думаю, даже не важно, что он умер, ты, прости, Иван, что я так говорю, неважно, потому что для меня все осталось как было. Эта радость… понимаешь, она всегда со мной, чтобы ни случилось. Я ведь и раньше не знала, когда он снова появится. Сам звонил, приезжал, потом исчезал, но это неважно было, совсем не важно, потому что Сережа – он всегда со мной.
Дашенька вытерла рукавом слезы, и из-под локтя улыбнулась Маше.
– Он всегда был такой прекрасный, – сказала она.
Маша смотрела на нее, заплаканную и улыбающуюся, и думала, что у всех, кто знал Волкова, был свой Сережа, но у Дашеньки – лучший. Похоже, он не оставил в ее сердце ни одного грустного воспоминания – только радость, только свет.
– Послушай, Дашенька, – сказал Иван, – я вот что хотел спросить. Леха говорил, Сережа сумку оставлял тут, забрать собирался, да не приехал. Сумка-то цела?
– Конечно, – сказала девушка, – я сейчас принесу. Я ее спрятала на всякий случай. Видно же, качественная вещь, недешевая. Сумку я спрятала, а ему Лехин пистолет отдала, чтоб от греха подальше.
– Какой пистолет? – спросила Маша.
– Леха тут пистолет купил весной, – сказала Дашенька. – Ну, я все боялась, что по пьяни застрелит кого, а выбросить… ну, убил бы. А так я сказала, что Сереже отдала, Сережу Леха уважал… Но вы погодите, я сейчас принесу.
Дашенька вошла в дом и через минуту вернулась с полиэтиленовым пакетом, из которого и достала красно-черную сумку "Everlast", со множеством кармашков на молнии. Иван бережно взял сумку и принялся методично расстегивать карманы один за другим.
– Больше ничего в ней не было, кроме еды? – спросил он.
– Нет, – сказала Дашенька.
Покончив с боковыми карманами, он заглянул внутрь, расстегнул два маленьких кармашка и развел руками:
– Ничего.
– Погоди, – сказала Маша. – Дай мне.
Сумка показалась ей странно тяжелой.
– Тут должен быть еще один карман, – сказала она, переворачивая сумку.
Так и есть – последний карман вделан в дно, молния почти незаметна. Маша осторожно расстегнула ее – и прямо на стол выпало шесть упакованных в целлофан пачек.
– Он их поменял, – восхищенно сказал Иван. – Он их поменял на доллары.
И в этот момент они увидели, что Леха проснулся. Круглыми глазами он смотрел на лежащее на столе богатство.
– Ни хрена ж себе, – сказал он.
– Что, жалеешь, что сам не нашел? – зло сказал Иван.
– Нет, – ответил Швондер, и голос его звучал неожиданно трезво. – Я только глядя на эти деньги понял, что Сереги больше нет. Вот он десять лет их зарабатывал – а теперь умер. А я эти же десять лет бухал и тоже умру. А когда-то мы были друзьями и вместе слушали про звезду Аделаиду.
Обратно ехали молча. Наконец Иван спросил:
– И что мы будем делать с этими деньгами?
– Как что? – сказала Маша. – Половину Лизе, половину – Сережиным родителям.
– Сережины родители ничего не знают, – сказал Иван. – Это были шальные деньги, Сереже просто повезло, что он наткнулся на такого клиента. На его месте мог быть я, родители здесь вовсе ни при чем, да и не нужны им деньги, ты же их видела. Старые уроды, сам Сережа с ними толком не общался. Ему это уже не нужно, а они – они не заслужили. Да мы их лучше себе оставим.
– Иван, я тебя не понимаю, – сказала Маша. – Что ты такое говоришь? Это же не наши деньги, как мы можем оставить их себе?
– Проще простого, – ответил Иван. – Мы можем поменять их обратно на рубли, отдать Лизе сто восемьдесят тысяч, можно даже его родителям столько же отдать, все равно еще тысяч восемьсот останется. Мы их заберем себе и это будет честно – и справедливо. В конце концов, все с самого начала говорили о трехсот шестидесяти тысячах рублей, а вовсе не о шестидесяти тысячах долларов. Никто ведь не узнает, что Сережа их поменял.
– Ты что? – сказала Маша. – Кто не узнает? Это же люди, с которыми ты работаешь. Ну, твои друзья. И Гена, и все остальные. Ты что, их обмануть хочешь?
– Ты ничего не понимаешь, – сказал Иван. – Все деньги в этой стране так и делались: на разнице курсов, на везении, на том, что кто-то знал больше и это использовал. При чем тут – друзья, не друзья?
– Это была Лизина схема, – сказала Маша. – А Лиза сейчас ждет ребенка. Ей нужны эти деньги.
В этот момент Иван понял, что ничего не сможет объяснить Маше. Эти люди – его друзья, и он не должен их обманывать. Все проще простого, будто и не было последних десяти лет жизни. В этот момент для Ивана Билибинова кончились девяностые.
– Да ладно, – сказал он, – я пошутил. Ты что, решила – я всерьез? Возьми мой мобильный, набери Лизу, скажи ей.
31
Проснулся Горский от телефонного звонка. Документы были готовы, и ему надо было срочно вылетать назад, Йен звонил каждый день, поторапливал, говорил, все уже на мази. Горский тянул время, чтобы увидеться на прощанье с Машей, старался чем-нибудь себя занять, вчера до ночи пил "Макаби" с Женей, с утра невозможно было проснуться, и он не сразу сообразил, что Женя уже на работе и, значит, трубку поднимать ему. Просыпаться не хотелось: на этот раз никаких кошмаров не снилось, сон был скорее идиллический – он сидел в своей московской квартире, слушал "Future Sound of London" и ждал в гости Антона, Никиту и Олега, которых не видел много лет. Похоже, дело происходило года четыре назад, когда полупарализованный Горский был прикован к инвалидному креслу, но во сне он расхаживал по квартире, рассматривал картинки на стенах, менял компакты в аудиоцентре и вообще радовался московской жизни. И вот, когда во сне ему должны были позвонить в дверь, наяву раздался телефонный звонок.
Звонила Маша. Она нашла деньги. Вот и хорошо, сказал Горский, все еще не до конца проснувшись, вот и славно. Маша рассказывала, что теперь они выяснили: в последний день жизни Волков забрал деньги, поменял их на доллары, поехал к старой подруге за город, трахнул ее и оставил у нее сумку с деньгами. Он позвонил Ивану и сказал, что все компактно упаковал, а утром собирался забрать деньги. Может, он не хотел держать такую сумму дома, а может, просто боялся везти деньги из Подмосковья поздно вечером, кто теперь разберет.
– А домой к нему приехала Таня, – уточнил Горский. – И, если верить ей, они тоже… – Горский зевнул и окончательно проснулся, – …занимались сексом.
Вот ведь, подумал Юлик, было в моей жизни три убийства, которые я непонятно зачем расследовал. И каждый раз выяснялось, что жертва спала со всеми подряд. Интересно, это выяснится про любого, если покопать? А может эти, которые будущие жертвы, так спешат взять от жизни побольше, потому что знают, что им мало осталось? Или – наоборот – так растрачивают себя, что гибнут раньше? В конце концов, подумал Горский в утреннем озарении, может, моего ангела-хранителя, который посылает мне эти истории, просто возбуждает сюжет про смерть и промискуитет?
Интересно, думала в это время Маша, Волков успел между двумя барышнями хотя бы душ принять?
– Неудивительно, – сказал Горский, – что при таком образе жизни Волкову только и оставалось плыть по течению.
– Почему?
– Ты только прикинь. Он сплел такую запутанную сеть отношений, что вся его энергия должна была уходить на то, чтобы эту сеть поддерживать. Чтобы Таня, Света, Лиза, Даша, кто там еще, не вцеплялись друг другу в волосы, чтобы все если не любили, то хотя бы мирились с существованием друг друга. Я думаю, Волков просто хотел, чтобы его любили, – и хотел этого так сильно, что его желание засасывало, как в воронку, всех, кто с ним соприкасался.
– Мы все хотим, чтобы нас любили, – сказала Маша.
– Как правило, нам хватает чтобы нас любил тот, кого любим мы, – ответил Горский. – А Волкову надо было, чтобы его любили все, кого он встречал. Помнишь, в "Бардо Тедол" описан мир голодных духов, прета-лока? Его обитатели никогда не могут насытиться. Боюсь, душа твоего Сережи Волкова сейчас направляется к этому миру. Или уже достигла его, лень дни считать.
– Может быть, – сказала Маша, – он хотел всеобщей любви, потому что любил всех?
– Может быть, – согласился Горский. – Но я всегда считал, что любовь не решает никаких проблем. Любишь ли ты, любят тебя, все это неважно. Вот и Волкова убили в конце концов, несмотря на всю любовь. Я вот подумал, – оживился Горский, – ведь даже Иван мог его убить. Например, из зависти.
– Почему – из зависти? – возмутилась Маша. – Поверь, я немного представляю себе Ивана, в нем нет никакой зависти.
– Я зато немного представляю себе природу мужской дружбы, – ответил Горский. – Смотри, они – друзья. Всю жизнь Сергей плывет по течению, позволяет, как все тебе говорят, событиям случаться. Иван все время барахтается, занимается бизнесом, терпит крах, снова пытается подняться – опять падает. Наконец, оказывается в одной конторе с Волковым, взятый по его протекции, буквально – на испытательный срок. Три года он лезет из кожи вон, делает карьеру – и все это время видит, как Волков живет рядом, будто ничего не происходит. Будто мир создан для того, чтобы Сережа Волков жил в нем комфортно.
– По-моему, это все твои фантазии, – сказала Маша.
– По-моему, ты влюблена в Ивана, – парировал Горский. – Поэтому я и хочу тебя предостеречь.
"Ты просто ревнуешь", – хотела было сказать Маша, но прикусила язык. Московские люди словно заразили ее своими страстями. Одно слово – мексиканский сериал. Кто сказал "ревнуешь"? Нормальные люди не ревнуют.
– Ладно, оставим, – сказал Горский. – Ты ведь завтра возвращаешься в Израиль, да?
– Да, сегодня последний день. Сейчас пойду в офис, прощаться со всеми.
– Приветы им передавай, – хмыкнул Горский. – И, кстати, посчитай еще разок время. Сдается мне, там что-то не так со временем.
– То есть? – спросила Маша.
– Когда приехал домой, когда приехала Таня, когда он звонил Свете, все вот это. Спроси еще разок, если тебе интересно, конечно.
Маше было уже неинтересно. Азарт детектива, разбуженный в ней Горским, пропал. Она готова была признать свое поражение: она не поняла, кто убил Волкова, как не смогла сложить из рассказов о нем целостный образ. Хорошо хоть деньги нашлись, подумала Маша, все-таки зарплату выплатят, да и Лизе спокойней будет.
Когда зазвонил телефон, Лиза не спала. Она вообще плохо спала эти дни. Все подтвердилось, шел четвертый месяц, удивительно, как она могла так долго ничего не замечать. Врач сказал, что беременность совершенно нормальная, может, ближе к родам придется лечь на месяц в больницу, но это еще не очень скоро, и вообще непонятно, кто ей сказал, что у нее не может быть детей. Рассматривая себя в зеркале, она думала, что Неведомо Кто услышал ее самые тайные мольбы и дал ей ребенка, на которого она уже не надеялась. Неведомо Кто дал мне ребенка от неведомо кого, думала Лиза, стараясь не вспоминать, с кем и когда она встречалась в мае. Какая разница, кто отец? Так или иначе, это случайный мужчина – других, собственно, и не бывало в ее жизни последние годы. Она думала, что никогда уже не полюбит мужчину, но сейчас понимала, что через полгода появится… ну, может, еще не мужчина, но определенно существо мужского пола, которое она будет любить всю жизнь. Его будут звать Никита, она уже решила. Самый лучший, самый любимый мужчина в ее жизни.
Она старалась не вспоминать май месяц – и не думать, что скоро надо будет продавать квартиру и переезжать к маме. От этого сразу начинало тошнить. Лиза еще не сказала маме о беременности и заранее сжималась от неизбежных расспросов о том, кто отец ребенка и почему она не хочет выйти за него замуж. Если бы не ситуация с деньгами, Лиза вовсе не нуждалась бы в маминой помощи, но теперь… страшно даже подумать. Ей почему-то казалось, что мама вряд ли обрадуется рождению Никиты. Господи, взмолилась Лиза Богу, в которого не верила, сделай так, чтобы все это как-нибудь разрулилось. Чтобы деньги нашлись, доллар снова стал шесть рублей, Гена сказал "черт с тобой, не отдавай ничего", неважно. Только чтобы не переезжать в ту двушку, только чтобы остаться в этой квартире, только чтобы все было как раньше, но еще появился бы Никита, Никитушка.
И тут зазвонил телефон. Это была Маша, она нашла деньги.
– Спасибо, – сказала Лиза Маше, но скорее всего – неведомо кому.
Со дня на день все ждали, что Гена сообщит об увольнениях. Зарплату задерживали, но никто не роптал – ясно было, что денег нет, и к тому же все уже знали, что в большинстве компаний деньги выдали в рублях по невыгодному курсу.
С утра, однако, по офису прошел слух, что Иван Билибинов и девушка Маша из Израиля нашли деньги, которые спрятал перед смертью Волков, так что дела не так плохи. Никто не знал точно, сколько денег и спасут ли они "Наш дом", но люди приободрились. Поэтому, когда Маша появилась, вокруг столпились даже те, кто раньше с ней почти не общался.
– Ну как, понравилось тебе в Москве? – спрашивали ее. – Жалко, ты поздно приехала, до кризиса было просто потрясающе! Зато сможешь рассказывать детям, что застала Москву, где еще были рестораны и кафе! Где еще была реклама на улице! Где были лучшие в Европе ночные клубы!
Маша улыбалась, кивала, отвечала на поцелуи в щечку и жалела, что, в самом деле, ей завтра улетать, а ей так понравилась Москва, нет, скорее, понравились эти люди, пытающиеся спасти свои островки покоя в лихорадочном городе. Не так уж важно, что их попытка не увенчалась успехом – Маша знала, что ей будет не хватать их, когда она вернется домой.
Подошел Абросимов, рассказал очередной анекдот ("При президенте Ельцине рубль упал. При президенте Лебеде он будет отжиматься"), поцеловал в щеку, пожелал приятного полета и стал звать Дениса, который принес прямоугольный пакет с большим бантом.
– Это тебе, – сказал он Маше. – Уж не знаю, когда у тебя там день рождения.
Маша разорвала обертку и достала небольшую картинку, заботливо вставленную в рамку. Иллюстрация из детской книжки: девочка, бегущая из домика трех медведей.
– Это я? – засмеялась Маша.
– Конечно, – сказал Денис. – А мы все – дикие русские медведи, которые ходят в Москве по улицам.
Подошла Лиза, обняла, поцеловала, прошептала на ухо: "Спасибо, спасибо, ты понимаешь, и от меня, и от ребенка, спасибо тебе", – и тут же ушла совещаться в кабинет Крокодила Гены, который тоже вышел к Маше, громогласно объявил: "Я всегда знал, что мы должны принять эту девушку как родную!", пожал руку, пожелал летной погоды. Пришел мрачный Федор Поляков, улыбающаяся Аля, сосредоточенная Света – все они пожимали руку, целовали в щеку, прощались, приглашали приезжать еще. Шутники добавляли: "С гуманитарной миссией ООН".
– Везет тебе, – говорила Наташа, – ты обратно сваливаешь! А здесь – вообще кирдык, не веришь? Я вчера даже прокладок купить не смогла, ну, у меня началось, а я не купила раньше, дура, всегда легко было купить – и не нашла. Пришлось искать где-то дома вату, представляешь? Вату, как в школе! Ты ватой когда-нибудь подтыкалась?
– Я довольно взрослой уехала, – сказала Маша, – так что вполне успела.
– Ой, не говори, что ли, – запричитала Наташа. – А какая у нас жизнь была! Я себе специально последний номер "Вечерней Москвы" оставила – чтобы вспоминать и плакать.
Таня, впрочем, плакала на самом деле. Выслушав Машину историю, она сказала, вытирая глаза бумажным платком:
– Вот как странно получилось. Он прямо от этой Даши, а я сидела, ждала на лестнице. Мне почему-то так захотелось его увидеть, словно чувствовала, что в последний раз.
Что-то щелкнуло у Маши в голове, и она спросила:
– Постой, когда ты к нему приехала?
– Часам к восьми, сразу после работы. А он появился только в девять, но я все равно ждала.
– Да нет же, – сказал подошедший Иван, – ты что-то путаешь. Абросимов говорил, ты приехала около двенадцати.
– Нет, я хорошо помню. В одиннадцать я уже была дома, ждала, когда Паша с дачи приедет.
– Это правда, – вдруг сказала Света, до того молча стоявшая к ним спиной. – Сережа звонил мне в одиннадцать, говорил, ты только что от него ушла. Я тогда еще перезвонила тебе, и ты сняла трубку, а потом бросила…
– Да, правда, – тихо сказала Таня. – Я забыла уже. А зачем ты звонила?
– Сказать, о чем мы говорили с Сережей. Он звонил мне спросить, правду ли ты рассказала, про то, как оно было той ночью.
– И что ты сказала? – Все тот же тихий, выключенный голос.
– Сказала, что ты права. Что ничего более унизительного, чем та ночь, в нашей жизни не было. Что мы знали это всегда и поняли, когда посмотрели друг на друга утром. А он, если тебе интересно, ответил что-то вроде: "А мне казалось, это была ночь настоящей любви, без границ и ревности". Я рассмеялась и сказала, что он все-таки ничего не понимает в женщинах. Ведь правда, Таня, он совершенно не понимал.
И тут Таня подошла к Свете почти вплотную. Несколько секунд они стояли, глядя друг другу в глаза, в точности как Билибинов и Безуглов несколько дней назад, на том же самом месте – а потом обнялись.
Маша отвернулась: все вокруг занимались своими делами – читали новости на РБК, звонили знакомым, обсуждали, можно ли еще снять деньги с банкомата в здании Думы. Никто не обращал внимания на двух девушек, замерших посреди офиса.
– Постойте, – сказал Иван, – но ведь Абросимов точно видел, как ты приехала на машине в самом начале двенадцатого. Не могла же ты успеть из дома…
– Я никуда не уезжала ночью, – сказала Таня, и тут голос ее пресекся, она вырвалась из Светиных объятий и побежала по проходу.
Маша нашла ее в туалете. Прислонившись лбом к зеркалу над раковиной, Таня плакала. Маша обняла ее за плечи:
– Ну что ты?
– Я не была на машине в тот день, – сквозь слезы сказала Таня. – Машину Паша брал, он ездил на дачу, к Светочке.
Маша все поняла. Вадим не видел, кто приехал к Сереже, но узнал машину и потому был уверен, что приехала Таня. Все эти дни никому не приходило в голову сравнить время и понять, что Таня, в самом деле побывавшая у Волкова в тот вечер, давно уже сидела дома, а на машине по пути с дачи приехал ее муж Паша Безуглов. Это он был у Волкова с половины двенадцатого до половины первого, в то самое время, когда Сережа был убит.
– Я никому не скажу, – прошептала Маша. – Я все понимаю.
– Я знаю, – сказала Таня. – Спасибо тебе.
Секунду поколебавшись, Маша сняла с пальца кольцо с хамсой и протянула Тане:
– Возьми. Говорят, оно приносит счастье.
Звонила Маша. Она нашла деньги. Вот и хорошо, сказал Горский, все еще не до конца проснувшись, вот и славно. Маша рассказывала, что теперь они выяснили: в последний день жизни Волков забрал деньги, поменял их на доллары, поехал к старой подруге за город, трахнул ее и оставил у нее сумку с деньгами. Он позвонил Ивану и сказал, что все компактно упаковал, а утром собирался забрать деньги. Может, он не хотел держать такую сумму дома, а может, просто боялся везти деньги из Подмосковья поздно вечером, кто теперь разберет.
– А домой к нему приехала Таня, – уточнил Горский. – И, если верить ей, они тоже… – Горский зевнул и окончательно проснулся, – …занимались сексом.
Вот ведь, подумал Юлик, было в моей жизни три убийства, которые я непонятно зачем расследовал. И каждый раз выяснялось, что жертва спала со всеми подряд. Интересно, это выяснится про любого, если покопать? А может эти, которые будущие жертвы, так спешат взять от жизни побольше, потому что знают, что им мало осталось? Или – наоборот – так растрачивают себя, что гибнут раньше? В конце концов, подумал Горский в утреннем озарении, может, моего ангела-хранителя, который посылает мне эти истории, просто возбуждает сюжет про смерть и промискуитет?
Интересно, думала в это время Маша, Волков успел между двумя барышнями хотя бы душ принять?
– Неудивительно, – сказал Горский, – что при таком образе жизни Волкову только и оставалось плыть по течению.
– Почему?
– Ты только прикинь. Он сплел такую запутанную сеть отношений, что вся его энергия должна была уходить на то, чтобы эту сеть поддерживать. Чтобы Таня, Света, Лиза, Даша, кто там еще, не вцеплялись друг другу в волосы, чтобы все если не любили, то хотя бы мирились с существованием друг друга. Я думаю, Волков просто хотел, чтобы его любили, – и хотел этого так сильно, что его желание засасывало, как в воронку, всех, кто с ним соприкасался.
– Мы все хотим, чтобы нас любили, – сказала Маша.
– Как правило, нам хватает чтобы нас любил тот, кого любим мы, – ответил Горский. – А Волкову надо было, чтобы его любили все, кого он встречал. Помнишь, в "Бардо Тедол" описан мир голодных духов, прета-лока? Его обитатели никогда не могут насытиться. Боюсь, душа твоего Сережи Волкова сейчас направляется к этому миру. Или уже достигла его, лень дни считать.
– Может быть, – сказала Маша, – он хотел всеобщей любви, потому что любил всех?
– Может быть, – согласился Горский. – Но я всегда считал, что любовь не решает никаких проблем. Любишь ли ты, любят тебя, все это неважно. Вот и Волкова убили в конце концов, несмотря на всю любовь. Я вот подумал, – оживился Горский, – ведь даже Иван мог его убить. Например, из зависти.
– Почему – из зависти? – возмутилась Маша. – Поверь, я немного представляю себе Ивана, в нем нет никакой зависти.
– Я зато немного представляю себе природу мужской дружбы, – ответил Горский. – Смотри, они – друзья. Всю жизнь Сергей плывет по течению, позволяет, как все тебе говорят, событиям случаться. Иван все время барахтается, занимается бизнесом, терпит крах, снова пытается подняться – опять падает. Наконец, оказывается в одной конторе с Волковым, взятый по его протекции, буквально – на испытательный срок. Три года он лезет из кожи вон, делает карьеру – и все это время видит, как Волков живет рядом, будто ничего не происходит. Будто мир создан для того, чтобы Сережа Волков жил в нем комфортно.
– По-моему, это все твои фантазии, – сказала Маша.
– По-моему, ты влюблена в Ивана, – парировал Горский. – Поэтому я и хочу тебя предостеречь.
"Ты просто ревнуешь", – хотела было сказать Маша, но прикусила язык. Московские люди словно заразили ее своими страстями. Одно слово – мексиканский сериал. Кто сказал "ревнуешь"? Нормальные люди не ревнуют.
– Ладно, оставим, – сказал Горский. – Ты ведь завтра возвращаешься в Израиль, да?
– Да, сегодня последний день. Сейчас пойду в офис, прощаться со всеми.
– Приветы им передавай, – хмыкнул Горский. – И, кстати, посчитай еще разок время. Сдается мне, там что-то не так со временем.
– То есть? – спросила Маша.
– Когда приехал домой, когда приехала Таня, когда он звонил Свете, все вот это. Спроси еще разок, если тебе интересно, конечно.
Маше было уже неинтересно. Азарт детектива, разбуженный в ней Горским, пропал. Она готова была признать свое поражение: она не поняла, кто убил Волкова, как не смогла сложить из рассказов о нем целостный образ. Хорошо хоть деньги нашлись, подумала Маша, все-таки зарплату выплатят, да и Лизе спокойней будет.
Когда зазвонил телефон, Лиза не спала. Она вообще плохо спала эти дни. Все подтвердилось, шел четвертый месяц, удивительно, как она могла так долго ничего не замечать. Врач сказал, что беременность совершенно нормальная, может, ближе к родам придется лечь на месяц в больницу, но это еще не очень скоро, и вообще непонятно, кто ей сказал, что у нее не может быть детей. Рассматривая себя в зеркале, она думала, что Неведомо Кто услышал ее самые тайные мольбы и дал ей ребенка, на которого она уже не надеялась. Неведомо Кто дал мне ребенка от неведомо кого, думала Лиза, стараясь не вспоминать, с кем и когда она встречалась в мае. Какая разница, кто отец? Так или иначе, это случайный мужчина – других, собственно, и не бывало в ее жизни последние годы. Она думала, что никогда уже не полюбит мужчину, но сейчас понимала, что через полгода появится… ну, может, еще не мужчина, но определенно существо мужского пола, которое она будет любить всю жизнь. Его будут звать Никита, она уже решила. Самый лучший, самый любимый мужчина в ее жизни.
Она старалась не вспоминать май месяц – и не думать, что скоро надо будет продавать квартиру и переезжать к маме. От этого сразу начинало тошнить. Лиза еще не сказала маме о беременности и заранее сжималась от неизбежных расспросов о том, кто отец ребенка и почему она не хочет выйти за него замуж. Если бы не ситуация с деньгами, Лиза вовсе не нуждалась бы в маминой помощи, но теперь… страшно даже подумать. Ей почему-то казалось, что мама вряд ли обрадуется рождению Никиты. Господи, взмолилась Лиза Богу, в которого не верила, сделай так, чтобы все это как-нибудь разрулилось. Чтобы деньги нашлись, доллар снова стал шесть рублей, Гена сказал "черт с тобой, не отдавай ничего", неважно. Только чтобы не переезжать в ту двушку, только чтобы остаться в этой квартире, только чтобы все было как раньше, но еще появился бы Никита, Никитушка.
И тут зазвонил телефон. Это была Маша, она нашла деньги.
– Спасибо, – сказала Лиза Маше, но скорее всего – неведомо кому.
Со дня на день все ждали, что Гена сообщит об увольнениях. Зарплату задерживали, но никто не роптал – ясно было, что денег нет, и к тому же все уже знали, что в большинстве компаний деньги выдали в рублях по невыгодному курсу.
С утра, однако, по офису прошел слух, что Иван Билибинов и девушка Маша из Израиля нашли деньги, которые спрятал перед смертью Волков, так что дела не так плохи. Никто не знал точно, сколько денег и спасут ли они "Наш дом", но люди приободрились. Поэтому, когда Маша появилась, вокруг столпились даже те, кто раньше с ней почти не общался.
– Ну как, понравилось тебе в Москве? – спрашивали ее. – Жалко, ты поздно приехала, до кризиса было просто потрясающе! Зато сможешь рассказывать детям, что застала Москву, где еще были рестораны и кафе! Где еще была реклама на улице! Где были лучшие в Европе ночные клубы!
Маша улыбалась, кивала, отвечала на поцелуи в щечку и жалела, что, в самом деле, ей завтра улетать, а ей так понравилась Москва, нет, скорее, понравились эти люди, пытающиеся спасти свои островки покоя в лихорадочном городе. Не так уж важно, что их попытка не увенчалась успехом – Маша знала, что ей будет не хватать их, когда она вернется домой.
Подошел Абросимов, рассказал очередной анекдот ("При президенте Ельцине рубль упал. При президенте Лебеде он будет отжиматься"), поцеловал в щеку, пожелал приятного полета и стал звать Дениса, который принес прямоугольный пакет с большим бантом.
– Это тебе, – сказал он Маше. – Уж не знаю, когда у тебя там день рождения.
Маша разорвала обертку и достала небольшую картинку, заботливо вставленную в рамку. Иллюстрация из детской книжки: девочка, бегущая из домика трех медведей.
– Это я? – засмеялась Маша.
– Конечно, – сказал Денис. – А мы все – дикие русские медведи, которые ходят в Москве по улицам.
Подошла Лиза, обняла, поцеловала, прошептала на ухо: "Спасибо, спасибо, ты понимаешь, и от меня, и от ребенка, спасибо тебе", – и тут же ушла совещаться в кабинет Крокодила Гены, который тоже вышел к Маше, громогласно объявил: "Я всегда знал, что мы должны принять эту девушку как родную!", пожал руку, пожелал летной погоды. Пришел мрачный Федор Поляков, улыбающаяся Аля, сосредоточенная Света – все они пожимали руку, целовали в щеку, прощались, приглашали приезжать еще. Шутники добавляли: "С гуманитарной миссией ООН".
– Везет тебе, – говорила Наташа, – ты обратно сваливаешь! А здесь – вообще кирдык, не веришь? Я вчера даже прокладок купить не смогла, ну, у меня началось, а я не купила раньше, дура, всегда легко было купить – и не нашла. Пришлось искать где-то дома вату, представляешь? Вату, как в школе! Ты ватой когда-нибудь подтыкалась?
– Я довольно взрослой уехала, – сказала Маша, – так что вполне успела.
– Ой, не говори, что ли, – запричитала Наташа. – А какая у нас жизнь была! Я себе специально последний номер "Вечерней Москвы" оставила – чтобы вспоминать и плакать.
Таня, впрочем, плакала на самом деле. Выслушав Машину историю, она сказала, вытирая глаза бумажным платком:
– Вот как странно получилось. Он прямо от этой Даши, а я сидела, ждала на лестнице. Мне почему-то так захотелось его увидеть, словно чувствовала, что в последний раз.
Что-то щелкнуло у Маши в голове, и она спросила:
– Постой, когда ты к нему приехала?
– Часам к восьми, сразу после работы. А он появился только в девять, но я все равно ждала.
– Да нет же, – сказал подошедший Иван, – ты что-то путаешь. Абросимов говорил, ты приехала около двенадцати.
– Нет, я хорошо помню. В одиннадцать я уже была дома, ждала, когда Паша с дачи приедет.
– Это правда, – вдруг сказала Света, до того молча стоявшая к ним спиной. – Сережа звонил мне в одиннадцать, говорил, ты только что от него ушла. Я тогда еще перезвонила тебе, и ты сняла трубку, а потом бросила…
– Да, правда, – тихо сказала Таня. – Я забыла уже. А зачем ты звонила?
– Сказать, о чем мы говорили с Сережей. Он звонил мне спросить, правду ли ты рассказала, про то, как оно было той ночью.
– И что ты сказала? – Все тот же тихий, выключенный голос.
– Сказала, что ты права. Что ничего более унизительного, чем та ночь, в нашей жизни не было. Что мы знали это всегда и поняли, когда посмотрели друг на друга утром. А он, если тебе интересно, ответил что-то вроде: "А мне казалось, это была ночь настоящей любви, без границ и ревности". Я рассмеялась и сказала, что он все-таки ничего не понимает в женщинах. Ведь правда, Таня, он совершенно не понимал.
И тут Таня подошла к Свете почти вплотную. Несколько секунд они стояли, глядя друг другу в глаза, в точности как Билибинов и Безуглов несколько дней назад, на том же самом месте – а потом обнялись.
Маша отвернулась: все вокруг занимались своими делами – читали новости на РБК, звонили знакомым, обсуждали, можно ли еще снять деньги с банкомата в здании Думы. Никто не обращал внимания на двух девушек, замерших посреди офиса.
– Постойте, – сказал Иван, – но ведь Абросимов точно видел, как ты приехала на машине в самом начале двенадцатого. Не могла же ты успеть из дома…
– Я никуда не уезжала ночью, – сказала Таня, и тут голос ее пресекся, она вырвалась из Светиных объятий и побежала по проходу.
Маша нашла ее в туалете. Прислонившись лбом к зеркалу над раковиной, Таня плакала. Маша обняла ее за плечи:
– Ну что ты?
– Я не была на машине в тот день, – сквозь слезы сказала Таня. – Машину Паша брал, он ездил на дачу, к Светочке.
Маша все поняла. Вадим не видел, кто приехал к Сереже, но узнал машину и потому был уверен, что приехала Таня. Все эти дни никому не приходило в голову сравнить время и понять, что Таня, в самом деле побывавшая у Волкова в тот вечер, давно уже сидела дома, а на машине по пути с дачи приехал ее муж Паша Безуглов. Это он был у Волкова с половины двенадцатого до половины первого, в то самое время, когда Сережа был убит.
– Я никому не скажу, – прошептала Маша. – Я все понимаю.
– Я знаю, – сказала Таня. – Спасибо тебе.
Секунду поколебавшись, Маша сняла с пальца кольцо с хамсой и протянула Тане:
– Возьми. Говорят, оно приносит счастье.
32
Какая мне разница, думала Маша, в конце концов, это их дела. Но все равно, страшно подумать, что Таня до конца жизни будет жить с убийцей человека, которого любила больше всего на свете. Утром готовить завтрак, пить кофе в "Кофе Бине" и есть ланч в "Джонке", просыпаться вместе и вместе засыпать.
Они вышли из туалета и увидели Ивана и Пашу. У Паши было такое лицо, что Маша сразу все поняла.
Они вышли из туалета и увидели Ивана и Пашу. У Паши было такое лицо, что Маша сразу все поняла.