Страница:
– Да мне, отцы мои, – сказал брат Макарий, беспомощно разводя руками, – не о чем больше и рассказывать. Если вы вознесете молитвы к небесному трону, и они будут услышаны, нам кое-что перепадет.
– Ты прав, – воскликнул отец Ипполит, – надо молиться.
– Ну, брат, ты принес нам радостную весть, – заметил отец Розмарин. – За это отпускаются тебе грехи твои. Завтра поговорим обо всем. Иезуиты свое уже получили. Теперь должна наступить и наша очередь, верные рабы божий.
– Аминь! – пропели монахи.
– В этот радостный день, позволь нам, преподобный отец, немного повеселиться, – молитвенно сложив руки, попросил отец Лаврентий.
Тут отец-настоятель подозвал к себе отца Ипполита и шепнул ему что-то на ухо. Молодой монах радостно захлопал в ладоши и поцеловал отца Розмарина в щеку.
– Эй, – крикнул он, – преподобные отцы. Давайте отправимся, да побыстрее, к отцу-келарю и попросим его выделить нам из своих запасов бочоночек вина. Сей день – день радости, возвеселимся же, братия!
Все присутствующие устремили взгляд на отца-настоятеля, который кивком головы подтвердил свое разрешение.
– Веселитесь, всякая радость приятна небесам.
– Ура! – закричали в один голос монахи. Настоятель слабым движением руки благословил их,
а сам, закрыв глаза, погрузился в мечты об имении пани Фирлеевой.
Тем временем келарь окликнул брата Макария, и они оба скрылись в коридоре. Минуту спустя они уже были в монастырском погребе, среди бочек вина.
Брат Макарий глубоко вдохнул влажный, насыщенный винными испарениями воздух.
– Чудесный запах! Грех не использовать эти божьи дары, – проговорил он, с огромным удовольствием ощупывая впотьмах бочки.
– Ну-ка, брат, попробуй, а то, я вижу, ты умираешь от жажды, – милостиво разрешил келарь.
Когда квестарь прильнул к бочонку, монах громко затянул какую-то дикую песню. Брат Макарий чуть отстранился от бочонка и спросил:
– Почему, отец мой, ты и здесь славишь господа?
– Ладно, – ответил келарь, – теперь пить буду я, а ты пой, да погромче. У преподобного отца Розмарина тонкий слух, он знает старую истину: кто поет – не пьет. Поэтому он ввел такой обычай у нас в монастыре.
Брат Макарий набрал побольше воздуха и вынужден был довольно долго выводить какую-то мелодию, так как у келаря были незаурядные легкие и он тянул вино без конца.
Решив, что жажда немного утолена, они выкатили бочку по крутой лестнице в коридор, откуда было недалеко и до трапезной.
Отцы-кармелиты встретили их шумным оживлением. По старому обычаю бочку подкатили к очагу и не дали ей стоять без дела. Келарь с покорной терпеливостью наливал вино в подставляемые кубки. Бочка, издавая звучное бульканье, быстро опорожнялась. Кубки мелькали, как серебряные птицы. Монахи расстегнули рясы, ослабили давившие их пояса и засучили рукава. Один начал притопывать ногой, другой затянул какую-то песенку. Все раскраснелись и дружно похлопывали по спине брата Макария, виновника столь удачной вечеринки.
Никто не заметил, как появилась вторая бочка. Но у келаря уже не было сил разливать вино в соответствии с принципами справедливости. Он отошел от бочки и прикорнул в уголке. Никто не заменил его, каждый сам вытаскивал затычку и наливал не скупясь.
Вдруг отец Лаврентий выскочил на середину и закричал:
– Дорогие братья! Мог же царь Давид славить господа бога танцами, зная, что тому это особенно приятно. Так последуем же его примеру, – тут он прошелся по кругу, затем, приподняв рясу и приложив правую руку к сердцу, пробежал несколько шагов, кланяясь то в одну, то в другую сторону, потом залихватски топнул и, помахав правой рукой пред собой, пригласил отца Ипполита на танец.
Тот не дал себя долго упрашивать, схватил руку отца Лаврентия и, сгибаясь в поклоне, двинулся с ним в паре.
– Ну и наша денежка не щербата, – закричал отец Поликарп и, обняв отца Гауденция, понесся с ним в танце. Они переваливались с боку на бок, как утки, смешно подпрыгивая и радостно взвизгивая при этом. За ними пошли и другие, а позади всех топал брат Макарий. У него, как и у всех, ноги сами пустились в пляс. После того как танцующие сделали несколько кругов по трапезной, отец Лаврентий приказал образовать хоровод, и все, взявшись за руки, закружились вокруг отца-настоятеля, который тем временем спокойно заснул и храпел при этом так мощно и с таким шумом, будто два мельничных жернова вращались впустую. Затем монахи, возглавляемые отцом Лаврентием, цепочкой, высоко подскакивая, понеслись через трапезную. Постукивали четки, развевались рясы. Монахи танцевали с таким азартом, что, казалось, веселью не будет конца. Наконец у танцующих закружились головы, и они присели отдохнуть. Тут у отца Лаврентия появилась новая идея. Он разбудил настоятеля и спросил:
– А теперь, отче преподобный, разреши нам сыграть в богомолку.
Настоятель опустил веки, выражая свое согласие. Монахи быстро отодвинули скамьи к окнам и с детским восторгом собрались вокруг отца Лаврентия. Тот, тыча пальцем в грудь каждому, начал считалочку:
Отец Поликарп, вытянув, как слепой, руки вперед, тонким голоском воскликнул:
– Боженька, где ты?
Стоявший рядом отец Ипполит сложил рупором ладони и закричал прямо на ухо:
– Тут я, заблудшая душа!
Отец Поликарп быстро повернулся и, пытаясь схватить отца Ипполита, бросился в ту сторону, откуда раздался голос. Но монах ловко ускользнул от него и перебежал на другой конец трапезной. Привратник споткнулся о стол, вызвав всеобщее веселье.
Все ходили на цыпочках, чтобы ни единым звуком не выдать свое местонахождение. Отец Поликарп, наткнувшись на скамейку, немного замешкался.
– Ну, лови же, – стал торопить его отец Лаврентий.
– Сейчас, сейчас, – проворчал отец Поликарп, пробираясь вдоль стены.
Монахи толкали друг друга привратнику под руки. А тот, набрав в легкие воздуха, закричал так, что эхо разнеслось по всем углам трапезной:
– Боженька, где ты?
И, не ожидая ответа, чтобы обмануть играющих, он стремительно пробежал несколько шагов вперед. Однако монахи зорко следили за ним и тут же бросились врассыпную, как стадо овец перед собакой. Отец Поликарп с разбегу стукнулся носом о стену и застонал:
– Ой-ой! Больно!
Отец Гиацинт вместе с отцом Гауденцием потихоньку подняли дубовую скамью и поставили позади отца Поликарпа. Потирая ушибленный нос, тот бросился было на середину трапезной, но, наскочив на препятствие, полетел вверх тормашками, пятки его так и засверкали в воздухе, и он плашмя растянулся на полу, к огромному удовольствию присутствующих.
Монахи, поддразнивая его, пищали:
– Богомолка! Богомолка! Богомолка!
– Ох, боженька, где ты? – со стоном вырвалось из груди отца Поликарпа.
Монахи, хватаясь от смеха за животики, кричали один за другим:
– Тут, богомолка, тут!
– Боже мой, боже мой, – рыдал отец Поликарп, пытаясь встать.
Отец Ипполит, подойдя настолько, чтобы отец Поликарп не мог его схватить, подбоченился и спросил:
– Что ты хочешь, душа заблудшая?
– Хочу вырваться из мрака.
– Найди тогда свет.
– Не могу.
– Тогда продолжай блуждать в темноте.
Привратник несколько раз взмахнул руками, потом беспомощно сел и, потирая ушибленные места, заплакал:
– Больше я не играю. Это нечестно, преподобные отцы, – и, прежде чем ему помешали, сорвал с глаз повязку.
– Э-э, к лешему с такой игрой, – возмутился отец Лаврентий. – Даже пошутить нельзя. Я тоже так не играю.
Желающих быть «богомолкой» больше не нашлось, и эта прекрасная забава окончилась, к великому сожалению многих монахов. Потные, запыхавшиеся, они расселись по скамьям.
Наступившая внезапно тишина пробудила отца-настоятеля. Он широко раскрыл глаза, многозначительно кашлянул и приказал идти по кельям. Утомленные монахи не возражали. Они допили вино, оставшееся в кружках, а потом, надвинув капюшоны и опустив головы, покинули трапезную вслед за настоятелем.
Последним вышел отец Поликарп. Он подмигнул квестарю, приглашая следовать за собой. Скоро оба они были в келье привратника, а бочонок с водкой, доставленный братом Макарием, обеспечил им приятный и полезный отдых после дня, проведенного в трудах праведных.
Глава четвертая
– Ты прав, – воскликнул отец Ипполит, – надо молиться.
– Ну, брат, ты принес нам радостную весть, – заметил отец Розмарин. – За это отпускаются тебе грехи твои. Завтра поговорим обо всем. Иезуиты свое уже получили. Теперь должна наступить и наша очередь, верные рабы божий.
– Аминь! – пропели монахи.
– В этот радостный день, позволь нам, преподобный отец, немного повеселиться, – молитвенно сложив руки, попросил отец Лаврентий.
Тут отец-настоятель подозвал к себе отца Ипполита и шепнул ему что-то на ухо. Молодой монах радостно захлопал в ладоши и поцеловал отца Розмарина в щеку.
– Эй, – крикнул он, – преподобные отцы. Давайте отправимся, да побыстрее, к отцу-келарю и попросим его выделить нам из своих запасов бочоночек вина. Сей день – день радости, возвеселимся же, братия!
Все присутствующие устремили взгляд на отца-настоятеля, который кивком головы подтвердил свое разрешение.
– Веселитесь, всякая радость приятна небесам.
– Ура! – закричали в один голос монахи. Настоятель слабым движением руки благословил их,
а сам, закрыв глаза, погрузился в мечты об имении пани Фирлеевой.
Тем временем келарь окликнул брата Макария, и они оба скрылись в коридоре. Минуту спустя они уже были в монастырском погребе, среди бочек вина.
Брат Макарий глубоко вдохнул влажный, насыщенный винными испарениями воздух.
– Чудесный запах! Грех не использовать эти божьи дары, – проговорил он, с огромным удовольствием ощупывая впотьмах бочки.
– Ну-ка, брат, попробуй, а то, я вижу, ты умираешь от жажды, – милостиво разрешил келарь.
Когда квестарь прильнул к бочонку, монах громко затянул какую-то дикую песню. Брат Макарий чуть отстранился от бочонка и спросил:
– Почему, отец мой, ты и здесь славишь господа?
– Ладно, – ответил келарь, – теперь пить буду я, а ты пой, да погромче. У преподобного отца Розмарина тонкий слух, он знает старую истину: кто поет – не пьет. Поэтому он ввел такой обычай у нас в монастыре.
Брат Макарий набрал побольше воздуха и вынужден был довольно долго выводить какую-то мелодию, так как у келаря были незаурядные легкие и он тянул вино без конца.
Решив, что жажда немного утолена, они выкатили бочку по крутой лестнице в коридор, откуда было недалеко и до трапезной.
Отцы-кармелиты встретили их шумным оживлением. По старому обычаю бочку подкатили к очагу и не дали ей стоять без дела. Келарь с покорной терпеливостью наливал вино в подставляемые кубки. Бочка, издавая звучное бульканье, быстро опорожнялась. Кубки мелькали, как серебряные птицы. Монахи расстегнули рясы, ослабили давившие их пояса и засучили рукава. Один начал притопывать ногой, другой затянул какую-то песенку. Все раскраснелись и дружно похлопывали по спине брата Макария, виновника столь удачной вечеринки.
Никто не заметил, как появилась вторая бочка. Но у келаря уже не было сил разливать вино в соответствии с принципами справедливости. Он отошел от бочки и прикорнул в уголке. Никто не заменил его, каждый сам вытаскивал затычку и наливал не скупясь.
Вдруг отец Лаврентий выскочил на середину и закричал:
– Дорогие братья! Мог же царь Давид славить господа бога танцами, зная, что тому это особенно приятно. Так последуем же его примеру, – тут он прошелся по кругу, затем, приподняв рясу и приложив правую руку к сердцу, пробежал несколько шагов, кланяясь то в одну, то в другую сторону, потом залихватски топнул и, помахав правой рукой пред собой, пригласил отца Ипполита на танец.
Тот не дал себя долго упрашивать, схватил руку отца Лаврентия и, сгибаясь в поклоне, двинулся с ним в паре.
– Ну и наша денежка не щербата, – закричал отец Поликарп и, обняв отца Гауденция, понесся с ним в танце. Они переваливались с боку на бок, как утки, смешно подпрыгивая и радостно взвизгивая при этом. За ними пошли и другие, а позади всех топал брат Макарий. У него, как и у всех, ноги сами пустились в пляс. После того как танцующие сделали несколько кругов по трапезной, отец Лаврентий приказал образовать хоровод, и все, взявшись за руки, закружились вокруг отца-настоятеля, который тем временем спокойно заснул и храпел при этом так мощно и с таким шумом, будто два мельничных жернова вращались впустую. Затем монахи, возглавляемые отцом Лаврентием, цепочкой, высоко подскакивая, понеслись через трапезную. Постукивали четки, развевались рясы. Монахи танцевали с таким азартом, что, казалось, веселью не будет конца. Наконец у танцующих закружились головы, и они присели отдохнуть. Тут у отца Лаврентия появилась новая идея. Он разбудил настоятеля и спросил:
– А теперь, отче преподобный, разреши нам сыграть в богомолку.
Настоятель опустил веки, выражая свое согласие. Монахи быстро отодвинули скамьи к окнам и с детским восторгом собрались вокруг отца Лаврентия. Тот, тыча пальцем в грудь каждому, начал считалочку:
Водить пришлось отцу Поликарпу. По правилам игры он вышел на середину, отец Лаврентий вытащил пестрый платок и завязал ему глаза. Проверив, плотно ли лежит повязка, монахи несколько раз повернули отца Поликарпа и толкнули к стене.
De nomine et de jure[16]
Поп в деревне щупал куру.
Unus, duo, tres,[17]
А викарий in honorem[18]
Тискал бабу у забора,
In effectu spes.[19]
Отец Поликарп, вытянув, как слепой, руки вперед, тонким голоском воскликнул:
– Боженька, где ты?
Стоявший рядом отец Ипполит сложил рупором ладони и закричал прямо на ухо:
– Тут я, заблудшая душа!
Отец Поликарп быстро повернулся и, пытаясь схватить отца Ипполита, бросился в ту сторону, откуда раздался голос. Но монах ловко ускользнул от него и перебежал на другой конец трапезной. Привратник споткнулся о стол, вызвав всеобщее веселье.
Все ходили на цыпочках, чтобы ни единым звуком не выдать свое местонахождение. Отец Поликарп, наткнувшись на скамейку, немного замешкался.
– Ну, лови же, – стал торопить его отец Лаврентий.
– Сейчас, сейчас, – проворчал отец Поликарп, пробираясь вдоль стены.
Монахи толкали друг друга привратнику под руки. А тот, набрав в легкие воздуха, закричал так, что эхо разнеслось по всем углам трапезной:
– Боженька, где ты?
И, не ожидая ответа, чтобы обмануть играющих, он стремительно пробежал несколько шагов вперед. Однако монахи зорко следили за ним и тут же бросились врассыпную, как стадо овец перед собакой. Отец Поликарп с разбегу стукнулся носом о стену и застонал:
– Ой-ой! Больно!
Отец Гиацинт вместе с отцом Гауденцием потихоньку подняли дубовую скамью и поставили позади отца Поликарпа. Потирая ушибленный нос, тот бросился было на середину трапезной, но, наскочив на препятствие, полетел вверх тормашками, пятки его так и засверкали в воздухе, и он плашмя растянулся на полу, к огромному удовольствию присутствующих.
Монахи, поддразнивая его, пищали:
– Богомолка! Богомолка! Богомолка!
– Ох, боженька, где ты? – со стоном вырвалось из груди отца Поликарпа.
Монахи, хватаясь от смеха за животики, кричали один за другим:
– Тут, богомолка, тут!
– Боже мой, боже мой, – рыдал отец Поликарп, пытаясь встать.
Отец Ипполит, подойдя настолько, чтобы отец Поликарп не мог его схватить, подбоченился и спросил:
– Что ты хочешь, душа заблудшая?
– Хочу вырваться из мрака.
– Найди тогда свет.
– Не могу.
– Тогда продолжай блуждать в темноте.
Привратник несколько раз взмахнул руками, потом беспомощно сел и, потирая ушибленные места, заплакал:
– Больше я не играю. Это нечестно, преподобные отцы, – и, прежде чем ему помешали, сорвал с глаз повязку.
– Э-э, к лешему с такой игрой, – возмутился отец Лаврентий. – Даже пошутить нельзя. Я тоже так не играю.
Желающих быть «богомолкой» больше не нашлось, и эта прекрасная забава окончилась, к великому сожалению многих монахов. Потные, запыхавшиеся, они расселись по скамьям.
Наступившая внезапно тишина пробудила отца-настоятеля. Он широко раскрыл глаза, многозначительно кашлянул и приказал идти по кельям. Утомленные монахи не возражали. Они допили вино, оставшееся в кружках, а потом, надвинув капюшоны и опустив головы, покинули трапезную вслед за настоятелем.
Последним вышел отец Поликарп. Он подмигнул квестарю, приглашая следовать за собой. Скоро оба они были в келье привратника, а бочонок с водкой, доставленный братом Макарием, обеспечил им приятный и полезный отдых после дня, проведенного в трудах праведных.
Глава четвертая
Богомолки, плотной толпой осадившие ранним утром монастырские ворота, не смогли попасть в костел. С каждой минутой тревога их все больше возрастала, различным домыслам не было конца. Одна из богомолок, жена позументщика Барнабы, более других искушенная в религиозных делах, успокоила собравшихся предположением, что преподобные отцы в этот день возносят особые моления за простой народ, вследствие чего обычный костельный порядок нарушен и верующие вынуждены ждать больше, чем всегда. Женщины согласились с таким объяснением и занялись пересудами. Посудачить было о чем: минувшей ночью воры до нитки обокрали шорника Мартина со Славковской улицы. У него из дома забрали все пожитки и, кроме того, обесчестили жену, которую шорник с давних пор не беспокоил. Нашлись женщины, увидевшие во всем этом происки сатаны, что, пожалуй, было весьма правдоподобно, так как никто, кроме дьявола, не захотел бы покуситься на прелести супруги мастера Мартина, настолько та была уродлива. Богомолки с раскрасневшимися лицами обсуждали подробности этой кражи. В их домыслах почтенная супруга мастера Мартина занимала не последнее место.
Уже давно мимо монастыря, грохоча по булыжнику, проехали на базар телеги. И вот наконец с шумом открылись монастырские ворота. В них, щуря глаза, появился монастырский привратник отец Поликарп, человек святой, который на глазах у верующих только что совершил неслыханное чудо: открыл замок деревянной затычкой от винного бочонка. Эту затычку он держал в руках, и сам был так изумлен случившимся, что смотрел на этот странный ключ и не верил глазам своим. Однако, быстро приняв на веру это проявление всемогущества божьего, он истово перекрестился и охотно приступил к сбору подаяний, на которые женщины не скупились в надежде на вечное блаженство в загробной жизни.
Богомолки, как стая лисиц, ринулись в костел и заполнили все его приделы. Раздалось пение, настолько громкое, что голуби вспорхнули с перепугу и полетели к рынку, где уже суетилась и шумела ярмарочная толпа.
Тем временем брат Макарий провел в беседе с отцом-настоятелем целый час. Он подробно изложил все обстоятельства и рассказал, как думает добиться милостей пани Фирлеевой. Отец Розмарин внимательно слушал, время от времени кивком головы одобряя сообразительность квестаря.
– А теперь, преподобный отче, – закончил брат Макарий, – надо действовать.
Отец Розмарин похлопал его по щеке и даже с некоторой нежностью посмотрел на бородавку, красовавшуюся на носу брата Макария. Это означало, что престарелый монах находится в превосходном настроении и верит в счастливый исход дела. В последний раз такое настроение было у него много лет назад, когда одной его приятельнице, пылкой вдовушке, удалось в самый последний момент подцепить поклонника, который предложил ей руку и в скором времени был щедро вознагражден небесами за свой удачный выбор.
Брат Макарий покорно принимал знаки расположения мудрого монаха и покорно подставлял свою физиономию под старческую руку.
– Ну, ну, сам бог внушил тебе, брат мой, этот замысел, – нежно сказал отец Розмарин, оскалив зубы в улыбке, – видно, в последнее время ты вел исключительно набожный образ жизни.
– Вел, отец, – подтвердил квестарь, – но лишь здесь, в этой уединенной обители, пришла мне в голову мысль, подтверждающая общее мнение о святости нашего монастыря.
– Да-да, имей в виду, что именно наши умы помогли тебе, брат мой, овладеть принципами логики и диалектики, не забывай об этом. Ведь монастырь наш, как никакой другой, пользуется милостями божьими. Тут, в этих стенах, под влиянием наших молитв рождаются идеи. Без нас, брат мой, мир, погрязший в пороках и омерзительной нечисти, недалеко бы ушел.
Квестарь молитвенно сложил руки и вознес очи кверху.
– Я об этом всегда и везде не перестаю думать, куда бы ни занесли меня ноги.
– Значит, ты поступаешь правильно, и за это мы не оставим тебя в своих молитвах. А теперь скажи-ка, брат мой, содержат ли в этом имении скотинку так, как положено твари божьей?
– Содержат, содержат, отец мой, но она могла бы находиться в лучшем состоянии, если бы отцы-иезуиты обращали на нее побольше внимания.
– Ах, злодеи окаянные, как же они мне имущество губят, – воскликнул отец Розмарин, гневно потрясая кулаком. – Наверное, с курами и цесарками они поступают не лучше?
Брат Макарий наклонил голову в знак того, что такая же участь и домашней птицы.
Отец Розмарин, охваченный святым возмущением, ходил по келье и ругал на чем свет стоит иезуитов. Квестарь скромно стоял в углу, уставившись в пол, и ни единым словом не прервал излияний благочестивого монаха.
– Пусть сгинут эти еретики, эти негодные бродяги! Наконец он успокоился, подошел к брату Макарию и взял его за подбородок.
– Но ты, брат мой, являешься орудием веры, и пусть свершится справедливость.
Квестарь приложил руку к сердцу.
– К этому я и стремлюсь, отец мой.
– Ведь, как говорится в священном писании, семь неурожайных лет миновали, теперь нас ожидает семь лет обильных и семь коров тучных.
– Десять раз по семи, отец мой. Настоятель от радости захлопал в ладоши.
– Ты, брат, говоришь, как хороший проповедник, даже слушать тебя приятно. Ну, продолжай рассказ: ничто так не способствует хорошему настроению после утренней молитвы, как созерцание того, что нас ожидает.
Квестарь приблизился к настоятелю, смиренно склонил голову и, не смея поднять глаз, сказал:
– Нужно лишь немного денег, чтобы приобрести одеяние голубого цвета.
Монах отшатнулся, будто ему наступили на ногу.
– Денег, говоришь? – повторил он, недовольно перебирая губами. – Да неужели ты сомневаешься в своих силах, в божьей помощи и христианском милосердии? Где же взять денег, если наш монастырь живет милостыней?
– Отче преподобный, – прервал квестарь, – я нимало не сомневаюсь, что каждый наш грош идет на богоугодные дела и что милосердие людское безгранично, но голубое одеяние у ближних на слово божье не купишь. Ведь в нашем городе нет такого торговца шелковым товаром, который был бы настолько благочестив, что дал бы хоть локоть материи в обмен за спасение души.
– А… у тебя самого, брат мой, нет ли за пазухой какого-нибудь кошелька?
Брат Макарий горестно воскликнул:
– Я ведь, отец мой, гол, как крепостной мужик!
Настоятель захлопал глазами и выдавил из себя ласковую улыбку:
– Это не такой уж тяжкий грех. А может быть, любезный брат, ты что-нибудь одолжишь монастырю?
– Рад бы, – ответил квестарь, почесывая лысину, – но каждый грош вызывает во мне омерзение, и я его сразу же кладу в общий кошель.
– А может быть, у тебя все же кое-что припрятано?
Квестарь развел руками:
– Нет, святой отец, я не кривлю душой.
Монах не сдавался. Он нежно приласкал брата Макария и еще раз спросил:
– А не припомнишь ли? Дай-ка я помолюсь, укреплю твою память, брат мой. In nomine patris et filii…
Отец Розмарин встал на колени и погрузился в молитву, тяжело вздыхая и сопя, словно нес тяжс-сть непомерную. Брат Макарий встал рядом, тихонько бормоча что-то и время от времени украдкой поглядывая на отца Розмарина, чтобы удостовериться, не кончил ли тот молиться. Наконец монах поднялся, сурово нахмурил брови и, засунув руки в рукава, спросил:
– Ничего не вспомнил, брат?
– Как есть ничего, святой отец.
– А может быть, ты лжешь, милый брат?
Квестарь поднял руки к небу.
– Клянусь всем святым, не лгу.
Отец Розмарин, закусив губу, сказал:
– Ну, пойдешь по миру, а наши молитвы помогут тебе достать то, что нужно.
Брат Макарий поклонился и рванулся поцеловать у настоятеля руку, которую тот ткнул ему прямо в нос.
– Поступлю, как приказываешь. Только боюсь…
Тут квестарь махнул рукой и направился к двери.
– Чего ты боишься? – спросил старик.
– Эх, отец мой! – воскликнул квестарь, выходя в коридор.
Монах сердито закричал ему вслед:
– Постой! Что ты хотел сказать?
Брат Макарий остановился и потупил глаза.
– Дело может затянуться, а иезуиты не дремлют. Это народ дошлый и проворный.
Отец Розмарин неспокойно заерзал на месте, задумчиво почесал бороду и внимательно посмотрел на квестаря, который стоял с ангельски невинным видом. Монах кивком приказал квестарю следовать за собой. Страх перед проворством иезуитов одержал верх.
Отец Розмарин и брат Макарий промелькнули, словно тени, через пустые коридоры и очутились у двери, где хранилась монастырская казна. Монах вынул связку ключей, долго подбирал нужный ключ и, наконец, скрылся за тяжелой дверью. Брат Макарий попытался последовать за ним, но, прежде чем он успел сделать шаг, дверь за настоятелем с шумом захлопнулась. Минуту спустя отец Розмарин вернулся и тщательно запер за собой казнохранилище.
– Сколько тебе нужно, брат мой? – хитро прищурившись, спросил он.
Квестарь задрал голову и стал считать:
– Десять, двадцать… значит, преподобный отче, понадобится локтей тридцать, чтобы вышло одеяние, достойное небес.
– Ты что, брат, все небеса хочешь шелком покрыть?
– Иначе они подумают, что я какой-нибудь мещанин, а не святая особа.
– Хватит и пятнадцати! – решил отец Розмарин и сунул квестарю несколько монет.
Брат Макарий почувствовал в руке приятный холод металла и не стал спорить. Пряча деньги за пазуху, он заметил:
– Обойтись кое-как можно, только одеяние-то будет очень скромное.
– Ну, иди, брат мой, и пусть тебе озаряет путь наше святое дело. – Отец Розмарин размашисто благословил квестаря. – Да возвращайся скорее, а то терпение нашего ордена будет подвергнуто суровому испытанию.
Брат Макарий рысцой пробежал коридор и остановился лишь около ворот. Там его уже поджидал отец Поликарп.
– Чем это ты, брат, так доволен? – спросил он, подавая квестарю пустой мешок.
– Пребывание в нашем святом монастыре наполняет меня огромной радостью, – ответил квестарь, забрасывая мешок за спину. – Теперь иду с важным поручением, а чем труднее дело, тем больше радости: я ведь обеспечиваю себе вечное блаженство.
Отец Поликарп хлопнул его что было силы по спине.
– Иди, да женского пола не трогай: женщины наполнены пометом дьявольским, как твой мешок сухим хлебом и жалкой милостыней. Квестарь, услышав эти слова, даже перекрестился.
– Что ты, что ты, я женщин обхожу за версту. Каждая богомолка скупее королевского подскарбия[20].
К ним подошел отец Лаврентий. Услышав, о чем идет беседа, он добавил:
– Избегай, брат мой, женских чар, они навлекают на нас гнев господень.
– Благодарю тебя, отец мой, за предупреждение, – ответил квестарь, – теперь я ни одну женщину не решусь ущипнуть за ляжку даже затем, чтобы выяснить, хорош ли на ней бархат.
– И не вздумай щипать: сон потеряешь. У меня в этом кое-какой опыт есть, – прошептал отец Лаврентий, поднимая палец.
– Одна мещаночка, отец мой, хвалила тебя как отличного исповедника, – так же шепотом ответил квестарь.
– Хвалила, говоришь? – изумился отец Лаврентий. – Да, чтобы другим грехи отпускать, надо их познать самому. Однако ты, брат, мужчина видный, гляди, как бы тебя бес не подцепил за нос. А жаль тебя – человек ты умный и стоящий. Ты, как и я, можешь еще понравиться, а языком мелешь не хуже любого проповедника.
– Да ну, где уж мне понравиться. Августин Карфагенский сказал: «Больше всего ценю я в себе то, что не нравлюсь самому себе». И я целиком с ним согласен. Вот этот прыщ на носу охраняет меня от любых соблазнов.
Отец Лаврентий рассмеялся, и рот его при этом стал похож на широко распахнутые Флорианские ворота в Кракове.
– Ох, братец, нос у тебя действительно паскудный, да еще с таким украшением…
Напутствуемый божьим словом, брат Макарий двинулся в путь. Отойдя от монастыря на почтительное расстояние, он затянул веселую песенку, то и дело обмениваясь поклонами с прохожими, спешившими на ярмарку.
В конце Славковской улицы около какой-то богатой кареты столпился народ, но гайдуки, не жалея ударов и ругательств, стали разгонять собравшихся. Брат Макарий задержался и осведомился у одного из зевак, что случилось. Никто, однако, не знал, чей это возок и почему он вызвал на улице такое волнение. В толпе были и итальянские, и французские, и фламандские купцы, но ни один из них не смог добиться толку у гайдуков, охранявших карету и бросавшихся на всех, как цепные псы. Вскоре появились блюстители порядка с алебардами и сразу же принялись наводить порядок. Они это делали так ретиво, что толпа быстро поредела, а многие из зевак побежали домой приложить медяк к полученному синяку. Какой-то нищенствующий студент сболтнул, будто сам дьявол по имени Велиал приехал на Вавель[21] за чьей-то душой. Эта весть немедленно облетела весь город. А так как грешки в те времена водились за многими, в особенности за купцами, которые, торгуя сукнами и полотном, обмеривали покупателей, то двери во многих лавках с грохотом закрылись, а их владельцы как можно скорее побежали домой, чтобы прочитать покаянную молитву.
Брат Макарий, не привыкший прыгать по булыжнику, которым были выложены улицы, выпачкался в грязи по пояс и, обессилев, начал искать местечко, где бы можно было отдохнуть и наполнить чем-нибудь брюхо после монастырского поста. Но на рынке было столько лавок и палаток, а выставленные товары так привлекали взор, что, поборов свой аппетит, он отправился бродить по ярмарочной площади. А там было на что посмотреть: искусно выделанные кожи из Москвы и Молдавии, лучшие шелковые материи, которые, казалось, впитали в себя синеву итальянского неба, разнообразные фрукты, спелые и сочные, да такие яркие, что в глазах рябило от их вида. Кованого железа для воинских и хозяйственных надобностей было такое количество, что и не сосчитать, а предметов роскоши, от румян и белил до серебряных гребней и браслетов, было вынесено столько, что если бы жители города собрались идти в Вавельский замок, то украшений хватило бы на всех. Гуще всего народ толпился у лавок с готовым платьем. Там были турецкие казакины, подбитые дорогим мехом, тончайшие женские плащи из самых лучших материалов, платья из ворсистой шелковой ткани, доломаны, куртки и жупаны. Простонародье рвало друг у друга из рук суконные кафтаны, простую ткань на женские платья. Кругом стоял такой шум и гам, что собаки, поджав хвосты, метались, как ошалелые, из стороны в сторону. Студенты знаменитой Краковской академии шатались в толпе, пытаясь подработать на миску супа или на кусок хлеба тем, что помогали донести покупку или давали совет нерешительному покупателю, какой товар выбрать. На ярмарке было полным-полно плутов и мошенников, которые ухитрялись выманивать кое-что у растерявшихся мужичков, а иногда и украсть, что плохо лежало.
Брата Макария такое зрелище утомило. Ему так хотелось полакомиться восточными сладостями, от которых гнулись столы, что просто челюсти сводило, но ряса и мешок за спиной напоминали ему о его квестарских обязанностях. Поэтому он решил уйти подальше от соблазна, чтобы не слышать аромата, которым был наполнен воздух, но, не выдержав, вновь возвратился и жадно вдыхал этот воздух, пытаясь хоть таким образом насладиться вволю. У него так и чесались руки упрятать в мешок какой-нибудь заморский фрукт, ярко окрашенный солнцем, восточную сласть, липкую и такую привлекательную, что при одном ее виде слюна текла по бороде, или же рассыпчатое печенье с цукатами и корицей. Квестарь топтался среди обилия этих лакомств, вертел головой по сторонам, причмокивал, вознося очи кверху, хватался за сердце, облизывал губы и громко чавкал: уж больно соблазнительны были выставленные лакомства.
Один из купцов, турок или татарин – черт их там разберет с их тарабарским наречием, – зазвал брата Макария в свою будку, где, размахивая руками и вытаращив глаза, принялся восхвалять свой товар. При этом он что-то говорил, да так быстро и непонятно, что квестарь даже прикрыл глаза и отряхнулся, как вылезшая из воды собака. Купец прикладывал большой и указательный пальцы к губам, делая вид, что пьет, расплывался в дружеской улыбке, но желания пожертвовать хотя бы кусочек своих лакомств не проявлял.
– Пусть меня на куски режут, – пробормотал квестарь, – если я понял хоть слово из этой проповеди.
Но вдруг он почувствовал такое желание вкусить этих сладостей, что сразу попал в плен к неверному. Басурман схватил его за рукав, притянул поближе и начал подставлять прямо под нос самые роскошные лакомства. Кучка зевак, собравшихся возле палатки, громко издевалась над купцом, нашедшим себе такого выгодного клиента. Попутно доставалось и квестарю.
Уже давно мимо монастыря, грохоча по булыжнику, проехали на базар телеги. И вот наконец с шумом открылись монастырские ворота. В них, щуря глаза, появился монастырский привратник отец Поликарп, человек святой, который на глазах у верующих только что совершил неслыханное чудо: открыл замок деревянной затычкой от винного бочонка. Эту затычку он держал в руках, и сам был так изумлен случившимся, что смотрел на этот странный ключ и не верил глазам своим. Однако, быстро приняв на веру это проявление всемогущества божьего, он истово перекрестился и охотно приступил к сбору подаяний, на которые женщины не скупились в надежде на вечное блаженство в загробной жизни.
Богомолки, как стая лисиц, ринулись в костел и заполнили все его приделы. Раздалось пение, настолько громкое, что голуби вспорхнули с перепугу и полетели к рынку, где уже суетилась и шумела ярмарочная толпа.
Тем временем брат Макарий провел в беседе с отцом-настоятелем целый час. Он подробно изложил все обстоятельства и рассказал, как думает добиться милостей пани Фирлеевой. Отец Розмарин внимательно слушал, время от времени кивком головы одобряя сообразительность квестаря.
– А теперь, преподобный отче, – закончил брат Макарий, – надо действовать.
Отец Розмарин похлопал его по щеке и даже с некоторой нежностью посмотрел на бородавку, красовавшуюся на носу брата Макария. Это означало, что престарелый монах находится в превосходном настроении и верит в счастливый исход дела. В последний раз такое настроение было у него много лет назад, когда одной его приятельнице, пылкой вдовушке, удалось в самый последний момент подцепить поклонника, который предложил ей руку и в скором времени был щедро вознагражден небесами за свой удачный выбор.
Брат Макарий покорно принимал знаки расположения мудрого монаха и покорно подставлял свою физиономию под старческую руку.
– Ну, ну, сам бог внушил тебе, брат мой, этот замысел, – нежно сказал отец Розмарин, оскалив зубы в улыбке, – видно, в последнее время ты вел исключительно набожный образ жизни.
– Вел, отец, – подтвердил квестарь, – но лишь здесь, в этой уединенной обители, пришла мне в голову мысль, подтверждающая общее мнение о святости нашего монастыря.
– Да-да, имей в виду, что именно наши умы помогли тебе, брат мой, овладеть принципами логики и диалектики, не забывай об этом. Ведь монастырь наш, как никакой другой, пользуется милостями божьими. Тут, в этих стенах, под влиянием наших молитв рождаются идеи. Без нас, брат мой, мир, погрязший в пороках и омерзительной нечисти, недалеко бы ушел.
Квестарь молитвенно сложил руки и вознес очи кверху.
– Я об этом всегда и везде не перестаю думать, куда бы ни занесли меня ноги.
– Значит, ты поступаешь правильно, и за это мы не оставим тебя в своих молитвах. А теперь скажи-ка, брат мой, содержат ли в этом имении скотинку так, как положено твари божьей?
– Содержат, содержат, отец мой, но она могла бы находиться в лучшем состоянии, если бы отцы-иезуиты обращали на нее побольше внимания.
– Ах, злодеи окаянные, как же они мне имущество губят, – воскликнул отец Розмарин, гневно потрясая кулаком. – Наверное, с курами и цесарками они поступают не лучше?
Брат Макарий наклонил голову в знак того, что такая же участь и домашней птицы.
Отец Розмарин, охваченный святым возмущением, ходил по келье и ругал на чем свет стоит иезуитов. Квестарь скромно стоял в углу, уставившись в пол, и ни единым словом не прервал излияний благочестивого монаха.
– Пусть сгинут эти еретики, эти негодные бродяги! Наконец он успокоился, подошел к брату Макарию и взял его за подбородок.
– Но ты, брат мой, являешься орудием веры, и пусть свершится справедливость.
Квестарь приложил руку к сердцу.
– К этому я и стремлюсь, отец мой.
– Ведь, как говорится в священном писании, семь неурожайных лет миновали, теперь нас ожидает семь лет обильных и семь коров тучных.
– Десять раз по семи, отец мой. Настоятель от радости захлопал в ладоши.
– Ты, брат, говоришь, как хороший проповедник, даже слушать тебя приятно. Ну, продолжай рассказ: ничто так не способствует хорошему настроению после утренней молитвы, как созерцание того, что нас ожидает.
Квестарь приблизился к настоятелю, смиренно склонил голову и, не смея поднять глаз, сказал:
– Нужно лишь немного денег, чтобы приобрести одеяние голубого цвета.
Монах отшатнулся, будто ему наступили на ногу.
– Денег, говоришь? – повторил он, недовольно перебирая губами. – Да неужели ты сомневаешься в своих силах, в божьей помощи и христианском милосердии? Где же взять денег, если наш монастырь живет милостыней?
– Отче преподобный, – прервал квестарь, – я нимало не сомневаюсь, что каждый наш грош идет на богоугодные дела и что милосердие людское безгранично, но голубое одеяние у ближних на слово божье не купишь. Ведь в нашем городе нет такого торговца шелковым товаром, который был бы настолько благочестив, что дал бы хоть локоть материи в обмен за спасение души.
– А… у тебя самого, брат мой, нет ли за пазухой какого-нибудь кошелька?
Брат Макарий горестно воскликнул:
– Я ведь, отец мой, гол, как крепостной мужик!
Настоятель захлопал глазами и выдавил из себя ласковую улыбку:
– Это не такой уж тяжкий грех. А может быть, любезный брат, ты что-нибудь одолжишь монастырю?
– Рад бы, – ответил квестарь, почесывая лысину, – но каждый грош вызывает во мне омерзение, и я его сразу же кладу в общий кошель.
– А может быть, у тебя все же кое-что припрятано?
Квестарь развел руками:
– Нет, святой отец, я не кривлю душой.
Монах не сдавался. Он нежно приласкал брата Макария и еще раз спросил:
– А не припомнишь ли? Дай-ка я помолюсь, укреплю твою память, брат мой. In nomine patris et filii…
Отец Розмарин встал на колени и погрузился в молитву, тяжело вздыхая и сопя, словно нес тяжс-сть непомерную. Брат Макарий встал рядом, тихонько бормоча что-то и время от времени украдкой поглядывая на отца Розмарина, чтобы удостовериться, не кончил ли тот молиться. Наконец монах поднялся, сурово нахмурил брови и, засунув руки в рукава, спросил:
– Ничего не вспомнил, брат?
– Как есть ничего, святой отец.
– А может быть, ты лжешь, милый брат?
Квестарь поднял руки к небу.
– Клянусь всем святым, не лгу.
Отец Розмарин, закусив губу, сказал:
– Ну, пойдешь по миру, а наши молитвы помогут тебе достать то, что нужно.
Брат Макарий поклонился и рванулся поцеловать у настоятеля руку, которую тот ткнул ему прямо в нос.
– Поступлю, как приказываешь. Только боюсь…
Тут квестарь махнул рукой и направился к двери.
– Чего ты боишься? – спросил старик.
– Эх, отец мой! – воскликнул квестарь, выходя в коридор.
Монах сердито закричал ему вслед:
– Постой! Что ты хотел сказать?
Брат Макарий остановился и потупил глаза.
– Дело может затянуться, а иезуиты не дремлют. Это народ дошлый и проворный.
Отец Розмарин неспокойно заерзал на месте, задумчиво почесал бороду и внимательно посмотрел на квестаря, который стоял с ангельски невинным видом. Монах кивком приказал квестарю следовать за собой. Страх перед проворством иезуитов одержал верх.
Отец Розмарин и брат Макарий промелькнули, словно тени, через пустые коридоры и очутились у двери, где хранилась монастырская казна. Монах вынул связку ключей, долго подбирал нужный ключ и, наконец, скрылся за тяжелой дверью. Брат Макарий попытался последовать за ним, но, прежде чем он успел сделать шаг, дверь за настоятелем с шумом захлопнулась. Минуту спустя отец Розмарин вернулся и тщательно запер за собой казнохранилище.
– Сколько тебе нужно, брат мой? – хитро прищурившись, спросил он.
Квестарь задрал голову и стал считать:
– Десять, двадцать… значит, преподобный отче, понадобится локтей тридцать, чтобы вышло одеяние, достойное небес.
– Ты что, брат, все небеса хочешь шелком покрыть?
– Иначе они подумают, что я какой-нибудь мещанин, а не святая особа.
– Хватит и пятнадцати! – решил отец Розмарин и сунул квестарю несколько монет.
Брат Макарий почувствовал в руке приятный холод металла и не стал спорить. Пряча деньги за пазуху, он заметил:
– Обойтись кое-как можно, только одеяние-то будет очень скромное.
– Ну, иди, брат мой, и пусть тебе озаряет путь наше святое дело. – Отец Розмарин размашисто благословил квестаря. – Да возвращайся скорее, а то терпение нашего ордена будет подвергнуто суровому испытанию.
Брат Макарий рысцой пробежал коридор и остановился лишь около ворот. Там его уже поджидал отец Поликарп.
– Чем это ты, брат, так доволен? – спросил он, подавая квестарю пустой мешок.
– Пребывание в нашем святом монастыре наполняет меня огромной радостью, – ответил квестарь, забрасывая мешок за спину. – Теперь иду с важным поручением, а чем труднее дело, тем больше радости: я ведь обеспечиваю себе вечное блаженство.
Отец Поликарп хлопнул его что было силы по спине.
– Иди, да женского пола не трогай: женщины наполнены пометом дьявольским, как твой мешок сухим хлебом и жалкой милостыней. Квестарь, услышав эти слова, даже перекрестился.
– Что ты, что ты, я женщин обхожу за версту. Каждая богомолка скупее королевского подскарбия[20].
К ним подошел отец Лаврентий. Услышав, о чем идет беседа, он добавил:
– Избегай, брат мой, женских чар, они навлекают на нас гнев господень.
– Благодарю тебя, отец мой, за предупреждение, – ответил квестарь, – теперь я ни одну женщину не решусь ущипнуть за ляжку даже затем, чтобы выяснить, хорош ли на ней бархат.
– И не вздумай щипать: сон потеряешь. У меня в этом кое-какой опыт есть, – прошептал отец Лаврентий, поднимая палец.
– Одна мещаночка, отец мой, хвалила тебя как отличного исповедника, – так же шепотом ответил квестарь.
– Хвалила, говоришь? – изумился отец Лаврентий. – Да, чтобы другим грехи отпускать, надо их познать самому. Однако ты, брат, мужчина видный, гляди, как бы тебя бес не подцепил за нос. А жаль тебя – человек ты умный и стоящий. Ты, как и я, можешь еще понравиться, а языком мелешь не хуже любого проповедника.
– Да ну, где уж мне понравиться. Августин Карфагенский сказал: «Больше всего ценю я в себе то, что не нравлюсь самому себе». И я целиком с ним согласен. Вот этот прыщ на носу охраняет меня от любых соблазнов.
Отец Лаврентий рассмеялся, и рот его при этом стал похож на широко распахнутые Флорианские ворота в Кракове.
– Ох, братец, нос у тебя действительно паскудный, да еще с таким украшением…
Напутствуемый божьим словом, брат Макарий двинулся в путь. Отойдя от монастыря на почтительное расстояние, он затянул веселую песенку, то и дело обмениваясь поклонами с прохожими, спешившими на ярмарку.
В конце Славковской улицы около какой-то богатой кареты столпился народ, но гайдуки, не жалея ударов и ругательств, стали разгонять собравшихся. Брат Макарий задержался и осведомился у одного из зевак, что случилось. Никто, однако, не знал, чей это возок и почему он вызвал на улице такое волнение. В толпе были и итальянские, и французские, и фламандские купцы, но ни один из них не смог добиться толку у гайдуков, охранявших карету и бросавшихся на всех, как цепные псы. Вскоре появились блюстители порядка с алебардами и сразу же принялись наводить порядок. Они это делали так ретиво, что толпа быстро поредела, а многие из зевак побежали домой приложить медяк к полученному синяку. Какой-то нищенствующий студент сболтнул, будто сам дьявол по имени Велиал приехал на Вавель[21] за чьей-то душой. Эта весть немедленно облетела весь город. А так как грешки в те времена водились за многими, в особенности за купцами, которые, торгуя сукнами и полотном, обмеривали покупателей, то двери во многих лавках с грохотом закрылись, а их владельцы как можно скорее побежали домой, чтобы прочитать покаянную молитву.
Брат Макарий, не привыкший прыгать по булыжнику, которым были выложены улицы, выпачкался в грязи по пояс и, обессилев, начал искать местечко, где бы можно было отдохнуть и наполнить чем-нибудь брюхо после монастырского поста. Но на рынке было столько лавок и палаток, а выставленные товары так привлекали взор, что, поборов свой аппетит, он отправился бродить по ярмарочной площади. А там было на что посмотреть: искусно выделанные кожи из Москвы и Молдавии, лучшие шелковые материи, которые, казалось, впитали в себя синеву итальянского неба, разнообразные фрукты, спелые и сочные, да такие яркие, что в глазах рябило от их вида. Кованого железа для воинских и хозяйственных надобностей было такое количество, что и не сосчитать, а предметов роскоши, от румян и белил до серебряных гребней и браслетов, было вынесено столько, что если бы жители города собрались идти в Вавельский замок, то украшений хватило бы на всех. Гуще всего народ толпился у лавок с готовым платьем. Там были турецкие казакины, подбитые дорогим мехом, тончайшие женские плащи из самых лучших материалов, платья из ворсистой шелковой ткани, доломаны, куртки и жупаны. Простонародье рвало друг у друга из рук суконные кафтаны, простую ткань на женские платья. Кругом стоял такой шум и гам, что собаки, поджав хвосты, метались, как ошалелые, из стороны в сторону. Студенты знаменитой Краковской академии шатались в толпе, пытаясь подработать на миску супа или на кусок хлеба тем, что помогали донести покупку или давали совет нерешительному покупателю, какой товар выбрать. На ярмарке было полным-полно плутов и мошенников, которые ухитрялись выманивать кое-что у растерявшихся мужичков, а иногда и украсть, что плохо лежало.
Брата Макария такое зрелище утомило. Ему так хотелось полакомиться восточными сладостями, от которых гнулись столы, что просто челюсти сводило, но ряса и мешок за спиной напоминали ему о его квестарских обязанностях. Поэтому он решил уйти подальше от соблазна, чтобы не слышать аромата, которым был наполнен воздух, но, не выдержав, вновь возвратился и жадно вдыхал этот воздух, пытаясь хоть таким образом насладиться вволю. У него так и чесались руки упрятать в мешок какой-нибудь заморский фрукт, ярко окрашенный солнцем, восточную сласть, липкую и такую привлекательную, что при одном ее виде слюна текла по бороде, или же рассыпчатое печенье с цукатами и корицей. Квестарь топтался среди обилия этих лакомств, вертел головой по сторонам, причмокивал, вознося очи кверху, хватался за сердце, облизывал губы и громко чавкал: уж больно соблазнительны были выставленные лакомства.
Один из купцов, турок или татарин – черт их там разберет с их тарабарским наречием, – зазвал брата Макария в свою будку, где, размахивая руками и вытаращив глаза, принялся восхвалять свой товар. При этом он что-то говорил, да так быстро и непонятно, что квестарь даже прикрыл глаза и отряхнулся, как вылезшая из воды собака. Купец прикладывал большой и указательный пальцы к губам, делая вид, что пьет, расплывался в дружеской улыбке, но желания пожертвовать хотя бы кусочек своих лакомств не проявлял.
– Пусть меня на куски режут, – пробормотал квестарь, – если я понял хоть слово из этой проповеди.
Но вдруг он почувствовал такое желание вкусить этих сладостей, что сразу попал в плен к неверному. Басурман схватил его за рукав, притянул поближе и начал подставлять прямо под нос самые роскошные лакомства. Кучка зевак, собравшихся возле палатки, громко издевалась над купцом, нашедшим себе такого выгодного клиента. Попутно доставалось и квестарю.