Страница:
Лиза, как и Алеша, лично не страдает. В отличие от Нелли Лиза богата и постепенно выздоравливает. Ее любит Алеша, и даже Иван говорит, что она ему нравится. Мы не знаем каких-либо серьезных неприятностей, которые могли бы спровоцировать ее воображение в сторону болезни. Ни добрых, ни злых поступков она не совершает. Несмотря на все это, как ни странно, именно в образе Лизы – богатой, доброй, вздорной, капризной, прелестной и сжигаемой злой страстью – отчетливее всего воплотилась тема «униженных и оскорбленных». Ведь недаром именно этот образ – по возрасту героинь, по особенностям их психического склада – традиционно связывается с образом Нелли.
Основная функция Лизы, как и Алеши, – готовиться к будущему. По планам Достоевского, в ненаписанном «главном романе» их основная деятельность должна была разворачиваться через 13 лет после событий, закончившихся трагедией старших братьев. Именно с этих позиций следует рассматривать истерию четырнадцатилетней Лизы, которая развивается, превращаясь из «куколки», «гадкого утенка» в лебедя, сподвижницу Алеши.
В 1987 г. литературовед Т. А. Касаткина в сообщении на «Достоевских чтениях», полемически озаглавленном: «Второстепенный персонаж?» (Образ Лизы в структуре романа «Братьев Карамазовых»), убедительно показала, что в переживаниях Лизы отражены самые острые проблемы, которыми мучаются Митя, Иван и Алеша Карамазовы. Это особенно удивительно, так как Лиза из-за обездвиженности, вызванной болезнью, лишена возможности в прямом смысле войти в гущу событий и обречена переживать их в одиночестве, получая информацию преимущественно путем «подслушивания» разговоров матери. Но поскольку госпожа Хохлакова истерически гротескно и «с легкостью мыслей необыкновенной» переживает эти события, это еще больше снижает информативность. И даже при таком ненадежном источнике информации Лиза не только достаточно четко улавливает происходящее, но в отличие от матери тонко его воспринимает. Она как бы вводит противоречия мечущихся братьев Карамазовых в мир своих переживаний и в своем воображении проигрывает их. Однако это не обычная детская игра – в истерических фантазиях события превращаются в болезненный и одновременно художественно яркий образ.
В «смешном сне» Лизы («...мне во сне снятся черти... во всех углах, и под столом, и двери отворяют... и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся... по углам ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг перекрещусь – а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» – 15; 23) выступает нравственная трагедия богоборчества Ивана.
Высказывания Лизы: «Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, – да и богата если буду, может быть, убью... теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил... Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю» (15; 21,23) – отражают проблемы Мити.
В своих фантазиях Лиза пытается понять и самого Алешу: «... я за вас выйду и вдруг дам вам записку, чтобы отнести тому, которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же будете мои такие записки носить... Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не любить» (15; 21). То, что Алеша согласен с самыми богоборческими, стыдными, обычно скрываемыми мыслями Лизы («есть минуты, когда люди любят преступления», «в ваших словах про всех есть несколько правды», «и у меня бывал этот самый сон» и т. д.), доказывает, что она пытается проиграть в своем воображении не только христианские переживания, но и мрачные, сатанинские искушения младшего сына Карамазова.
«Спасибо! Мне только ваших слов надо», – заключает Лиза свои отношения с Алешей в романе, где отражен невротически-истерический этап ее развития. Остальное мы можем только домыслить, опираясь как на сам текст романа, так и на сохранившиеся планы, логику творческого освоения проблемы психического здоровья Достоевским.
Почему же развитие Лизы проходит через истерические фантазмы, мысленное экспериментирование? Какое значение для ее нравственного роста имеет доведение до логического предела тех или иных форм поведения?
Ответить на эти вопросы можно, опираясь на самонаблюдение жены и верного соратника Достоевского – Анны Григорьевны, которая, как мы уже упоминали, была не лишена истеричности. В своих воспоминаниях она этого и не скрывает. Так, например, в порядке «шалости» она послала Достоевскому выписанное из бульварного романа письмо об измене жены, спровоцировав этой шуткой сцену ревности. Но особенно интересно самонаблюдение ее после смерти Достоевского, когда тело его еще находилось в доме: «В последний день... со мной начались истерики... После одной из панихид, чувствуя нервный клубок в горле, я попросила кого-то из близких принести мне валериановых капель. Стоявшие около... впопыхах начали... говорить: „Дайте скорее валериану, валериану, где валериан?“ Та к как существует имя „Валериан“, то моему расстроенному уму пришла смешная мысль: плачет вдова, и все, чтобы ее утешить, зовут „Валериана“. От этой нелепой мысли я стала неистово хохотать и восклицать „Валериан! Валериан!“ и забилась в сильной истерике». [70]
Исходя из психологически-нравственного значения истерического механизма переработки морального конфликта, нам это самонаблюдение представляется так. А. Г. Достоевская и при жизни своего мужа болезненно переживала большую разницу в их возрасте. Мысль, что и он сам, и его многочисленные поклонники, родственники могут заподозрить ее в бессознательном и подавляемом желании иметь молодого возлюбленного, беспокоила ее. После смерти мужа эта двусмысленность для молодой вдовы обострилась. В переживании эта неприемлемая для нее идея о «молодом любовнике» была доведена до анекдотического абсурда и изжита. Вся дальнейшая жизнь ее была без остатка посвящена увековечиванию памяти своего великого мужа, осуществлению задуманных им добрых дел.
Основная «сверхзадача» Лизы Хохлаковой в пределах написанного романа – вырваться из изоляции, связанной с болезнью, и войти в реальную жизнь. Причем наиболее вероятно, что она должна была стать в дальнейшем соратницей Алеши, который выйдет из монастыря в мир. Изоляция Алеши от мирской жизни в монастыре психологически аналогична одиночеству Лизы, обусловленному ее болезнью. Но если Лиза, готовясь к разностороннему общению, развивается в воображаемых ситуациях истерических фантазмов, то Алеша формируется в общении с людьми, участвуя в решении трагических ситуаций его близких. Аналогично Анне Григорьевне, но только более по-детски Лиза прогнозирует свою будущую жизнь. Безнравственные поступки, совершаемые в воображении, нужны ей, чтобы научиться избегать зла на пути к добру, выработать в изоляции болезни «противоядие» к плохому и порочному.
Каждое из многочисленных фантастических предположений, обсуждаемых Лизой и Алешей, может стать притчей, самостоятельно законченным художественным произведением. В этом есть сходство Лизы с самим Достоевским, в творческой лаборатории которого предельное развитие замеченных в реальной жизни нравственных ситуаций являлось могучим механизмом философского освоения противоречий мира.
Причем Лиза не только проигрывает в своих истерических переживаниях проблемы трех братьев Карамазовых, но и с разных сторон подходит к моделированию в своем воображении переживаний Христа, его палача и наблюдающего зрителя на Голгофе. Именно так можно правильно понять рассказ Лизы о распятом мальчике, поразивший и возмутивший А. М. Горького.
Если рассмотреть ее рассказ непредвзято, то мы увидим, как Лиза страдает вместе с распятым мальчиком: «Знаете... как прочла, то всю ночь и тряслась в слезах. Воображаю, как ребенок кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают)». И одновременно она переживает чувство зрителя: «Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть...» И, наконец, пытается представить, как палач «...четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих руках, пробил гвоздями и распял на стене, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался... Я иногда думаю, что это я сама распяла» (15; 24).
При этом она как в театре одного актера перевоплощается последовательно в участников этого действа, максимально обобщенно, но вместе с тем ярко и образно отражающего нравственный конфликт человечества. Недаром для нас, осознающих трагедии двадцатого века, был так необходим образ страдающего Христа – Мастера у Булгакова и Авдия Калистратова у Чингиза Айтматова. Для выработки правильных, адекватных неэгоистических отношений к противоречивости и трагичности ситуации нам, как и Лизе, необходимо было хотя бы на уровне художественной фантазии прочувствовать соотношение добра и зла каждой из социально-психологических позиций треугольника «Плахи». По законам жизни в предполагаемых обстоятельствах, раскрытых К. С. Станиславским при формировании принципов актерского мастерства, Лиза воспитывала чувства, готовясь к подвижничеству, подобному милосердному служению ближнему доктора Гааза, и организации воспитательного дома вместе с Алешей. Лиза, по замыслу Достоевского, в планировавшемся «главном, втором романе» должна стать другом и помощником Алеши, поддерживающим его деятельность в миру. И поэтому ее истерическое развитие – это этап преодоления зла через проигрывание его на себе и в себе как путь выработки высоких нравственных начал и формирования зрелых, полноценных отношений личности с окружающим миром, основанных на чувствах. Для развития нравственности человек, по мысли Достоевского, не имеет права отворачиваться от трагичности самых жестоких и мрачных проявлений жизни. Он осуждал «слабодушие и манерность» И. С. Тургенева, отвернувшегося в решающий момент от наблюдаемой им казни.
Лиза понимает творческий, близкий к художественно-эстетическому характер своих истерических мечтаний, раздумий. Недаром она первым знакомит со своим рассказом Ивана Карамазова – автора «Поэмы о Великом Инквизиторе». Когда Лиза ему рассказала про мальчика и про компот, истерически демонстративно заявив, что «это хорошо», Иван вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо.
«Хорошо» Ивана может иметь двойной смысл: эстетический – как похвала поэтическому замыслу, затронувшему его нравственные мучения, и этический – как одобрение зла. Но сама Лиза, только что сказавшая, что «...в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо...», непосредственно после того, как «она как-то злобно и воспаленно засмеялась», говорит противоположное: «... все гадко! Я не хочу жить, потому что мне все гадко!..» В истерических мечтаниях девочки идет напряженная на уровне препатологии или даже патологии работа по выработке различения того, что хорошо и что плохо, идет формирование активной позиции личности в направлении от эгоизма к альтруизму и от неадекватности к адекватности.
Адаптационное значение истерических проявлений Лизы особенно четко проявляется при сравнении их с динамикой истерических расстройств и развития личности героини романа Э. Золя «Лурд» – Марии. В этом полемическом по отношению к Достоевскому произведении девушка, излечившаяся под воздействием веры в религиозные чудеса Лурда от истерического паралича, уходит в монастырь. Этот поступок, совершенный в знак благодарности Богу, оборачивается неблагодарностью не только к людям вообще, от которых она удаляется, но и непосредственно к самоотверженно любящему ее Пьеру Фроману, покидаемому ею в состоянии душевного кризиса.
Если у Марии из «Лурда» излеченная истерия порождает прикрывающийся религиозностью эгоизм, то Лизины фантазмы готовят ее к подвигу, умению дать счастье людям, стать соратником подвижника.
Истерия как этап развития личности, совершенствования человека – то принципиально новое, что наметилось Достоевским в его нравственных исканиях, в том числе и в области психического здоровья.
Путь женщины к обеспечению счастья семьи, близких не прост. Он требует воспитания чувств. И эта подготовка начинается с детства или, точнее, с того всегда нелегкого периода, когда в девочке начинает пробуждаться любящая женщина. Иногда он протекает настолько драматично и тяжело, что сопровождается истерическими реакциями.
У детей эмоционально-образные (первосигнальные, по И. П. Павлову) механизмы отражения действительности психофизиологически и в норме опережают более поздно развивающуюся абстрактно-понятийную (второсигнальную) систему переработки информации. И для восприятия глубин нравственных конфликтов, выступающих перед униженными и оскорбленными детьми, психика их оказывается неподготовленной. Будет ли истерический механизм этапом развития или же останется у этой женщины на всю жизнь как постоянная готовность к невротическим реакциям, зависит от многих обстоятельств. От тех людей, с которыми она встретится. От того мужчины, которого она полюбит.
Лиза Хохлакова на пороге преодоления своей истерии. Чувства ее становятся все глубже, умнее. Недаром Гессе обозначил ее заболевание как неврастению. По И. П. Павлову, этот невроз занимает промежуточное место у тех людей, у которых первая и вторая сигнальные системы становятся уравновешенными. Ей еще не хватает силы, не хватает соприкосновения с живой, полнокровной жизнью. Но она уже на ее пороге. Однако не всем женщинам – героиням – Достоевского удается дать счастье другим даже тогда, когда они этого очень хотят.
5. Не приносящие счастья
Основная функция Лизы, как и Алеши, – готовиться к будущему. По планам Достоевского, в ненаписанном «главном романе» их основная деятельность должна была разворачиваться через 13 лет после событий, закончившихся трагедией старших братьев. Именно с этих позиций следует рассматривать истерию четырнадцатилетней Лизы, которая развивается, превращаясь из «куколки», «гадкого утенка» в лебедя, сподвижницу Алеши.
В 1987 г. литературовед Т. А. Касаткина в сообщении на «Достоевских чтениях», полемически озаглавленном: «Второстепенный персонаж?» (Образ Лизы в структуре романа «Братьев Карамазовых»), убедительно показала, что в переживаниях Лизы отражены самые острые проблемы, которыми мучаются Митя, Иван и Алеша Карамазовы. Это особенно удивительно, так как Лиза из-за обездвиженности, вызванной болезнью, лишена возможности в прямом смысле войти в гущу событий и обречена переживать их в одиночестве, получая информацию преимущественно путем «подслушивания» разговоров матери. Но поскольку госпожа Хохлакова истерически гротескно и «с легкостью мыслей необыкновенной» переживает эти события, это еще больше снижает информативность. И даже при таком ненадежном источнике информации Лиза не только достаточно четко улавливает происходящее, но в отличие от матери тонко его воспринимает. Она как бы вводит противоречия мечущихся братьев Карамазовых в мир своих переживаний и в своем воображении проигрывает их. Однако это не обычная детская игра – в истерических фантазиях события превращаются в болезненный и одновременно художественно яркий образ.
В «смешном сне» Лизы («...мне во сне снятся черти... во всех углах, и под столом, и двери отворяют... и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся... по углам ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг перекрещусь – а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» – 15; 23) выступает нравственная трагедия богоборчества Ивана.
Высказывания Лизы: «Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, – да и богата если буду, может быть, убью... теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил... Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю» (15; 21,23) – отражают проблемы Мити.
В своих фантазиях Лиза пытается понять и самого Алешу: «... я за вас выйду и вдруг дам вам записку, чтобы отнести тому, которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же будете мои такие записки носить... Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не любить» (15; 21). То, что Алеша согласен с самыми богоборческими, стыдными, обычно скрываемыми мыслями Лизы («есть минуты, когда люди любят преступления», «в ваших словах про всех есть несколько правды», «и у меня бывал этот самый сон» и т. д.), доказывает, что она пытается проиграть в своем воображении не только христианские переживания, но и мрачные, сатанинские искушения младшего сына Карамазова.
«Спасибо! Мне только ваших слов надо», – заключает Лиза свои отношения с Алешей в романе, где отражен невротически-истерический этап ее развития. Остальное мы можем только домыслить, опираясь как на сам текст романа, так и на сохранившиеся планы, логику творческого освоения проблемы психического здоровья Достоевским.
Почему же развитие Лизы проходит через истерические фантазмы, мысленное экспериментирование? Какое значение для ее нравственного роста имеет доведение до логического предела тех или иных форм поведения?
Ответить на эти вопросы можно, опираясь на самонаблюдение жены и верного соратника Достоевского – Анны Григорьевны, которая, как мы уже упоминали, была не лишена истеричности. В своих воспоминаниях она этого и не скрывает. Так, например, в порядке «шалости» она послала Достоевскому выписанное из бульварного романа письмо об измене жены, спровоцировав этой шуткой сцену ревности. Но особенно интересно самонаблюдение ее после смерти Достоевского, когда тело его еще находилось в доме: «В последний день... со мной начались истерики... После одной из панихид, чувствуя нервный клубок в горле, я попросила кого-то из близких принести мне валериановых капель. Стоявшие около... впопыхах начали... говорить: „Дайте скорее валериану, валериану, где валериан?“ Та к как существует имя „Валериан“, то моему расстроенному уму пришла смешная мысль: плачет вдова, и все, чтобы ее утешить, зовут „Валериана“. От этой нелепой мысли я стала неистово хохотать и восклицать „Валериан! Валериан!“ и забилась в сильной истерике». [70]
Исходя из психологически-нравственного значения истерического механизма переработки морального конфликта, нам это самонаблюдение представляется так. А. Г. Достоевская и при жизни своего мужа болезненно переживала большую разницу в их возрасте. Мысль, что и он сам, и его многочисленные поклонники, родственники могут заподозрить ее в бессознательном и подавляемом желании иметь молодого возлюбленного, беспокоила ее. После смерти мужа эта двусмысленность для молодой вдовы обострилась. В переживании эта неприемлемая для нее идея о «молодом любовнике» была доведена до анекдотического абсурда и изжита. Вся дальнейшая жизнь ее была без остатка посвящена увековечиванию памяти своего великого мужа, осуществлению задуманных им добрых дел.
Основная «сверхзадача» Лизы Хохлаковой в пределах написанного романа – вырваться из изоляции, связанной с болезнью, и войти в реальную жизнь. Причем наиболее вероятно, что она должна была стать в дальнейшем соратницей Алеши, который выйдет из монастыря в мир. Изоляция Алеши от мирской жизни в монастыре психологически аналогична одиночеству Лизы, обусловленному ее болезнью. Но если Лиза, готовясь к разностороннему общению, развивается в воображаемых ситуациях истерических фантазмов, то Алеша формируется в общении с людьми, участвуя в решении трагических ситуаций его близких. Аналогично Анне Григорьевне, но только более по-детски Лиза прогнозирует свою будущую жизнь. Безнравственные поступки, совершаемые в воображении, нужны ей, чтобы научиться избегать зла на пути к добру, выработать в изоляции болезни «противоядие» к плохому и порочному.
Каждое из многочисленных фантастических предположений, обсуждаемых Лизой и Алешей, может стать притчей, самостоятельно законченным художественным произведением. В этом есть сходство Лизы с самим Достоевским, в творческой лаборатории которого предельное развитие замеченных в реальной жизни нравственных ситуаций являлось могучим механизмом философского освоения противоречий мира.
Причем Лиза не только проигрывает в своих истерических переживаниях проблемы трех братьев Карамазовых, но и с разных сторон подходит к моделированию в своем воображении переживаний Христа, его палача и наблюдающего зрителя на Голгофе. Именно так можно правильно понять рассказ Лизы о распятом мальчике, поразивший и возмутивший А. М. Горького.
Если рассмотреть ее рассказ непредвзято, то мы увидим, как Лиза страдает вместе с распятым мальчиком: «Знаете... как прочла, то всю ночь и тряслась в слезах. Воображаю, как ребенок кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают)». И одновременно она переживает чувство зрителя: «Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть...» И, наконец, пытается представить, как палач «...четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих руках, пробил гвоздями и распял на стене, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался... Я иногда думаю, что это я сама распяла» (15; 24).
При этом она как в театре одного актера перевоплощается последовательно в участников этого действа, максимально обобщенно, но вместе с тем ярко и образно отражающего нравственный конфликт человечества. Недаром для нас, осознающих трагедии двадцатого века, был так необходим образ страдающего Христа – Мастера у Булгакова и Авдия Калистратова у Чингиза Айтматова. Для выработки правильных, адекватных неэгоистических отношений к противоречивости и трагичности ситуации нам, как и Лизе, необходимо было хотя бы на уровне художественной фантазии прочувствовать соотношение добра и зла каждой из социально-психологических позиций треугольника «Плахи». По законам жизни в предполагаемых обстоятельствах, раскрытых К. С. Станиславским при формировании принципов актерского мастерства, Лиза воспитывала чувства, готовясь к подвижничеству, подобному милосердному служению ближнему доктора Гааза, и организации воспитательного дома вместе с Алешей. Лиза, по замыслу Достоевского, в планировавшемся «главном, втором романе» должна стать другом и помощником Алеши, поддерживающим его деятельность в миру. И поэтому ее истерическое развитие – это этап преодоления зла через проигрывание его на себе и в себе как путь выработки высоких нравственных начал и формирования зрелых, полноценных отношений личности с окружающим миром, основанных на чувствах. Для развития нравственности человек, по мысли Достоевского, не имеет права отворачиваться от трагичности самых жестоких и мрачных проявлений жизни. Он осуждал «слабодушие и манерность» И. С. Тургенева, отвернувшегося в решающий момент от наблюдаемой им казни.
Лиза понимает творческий, близкий к художественно-эстетическому характер своих истерических мечтаний, раздумий. Недаром она первым знакомит со своим рассказом Ивана Карамазова – автора «Поэмы о Великом Инквизиторе». Когда Лиза ему рассказала про мальчика и про компот, истерически демонстративно заявив, что «это хорошо», Иван вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо.
«Хорошо» Ивана может иметь двойной смысл: эстетический – как похвала поэтическому замыслу, затронувшему его нравственные мучения, и этический – как одобрение зла. Но сама Лиза, только что сказавшая, что «...в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо...», непосредственно после того, как «она как-то злобно и воспаленно засмеялась», говорит противоположное: «... все гадко! Я не хочу жить, потому что мне все гадко!..» В истерических мечтаниях девочки идет напряженная на уровне препатологии или даже патологии работа по выработке различения того, что хорошо и что плохо, идет формирование активной позиции личности в направлении от эгоизма к альтруизму и от неадекватности к адекватности.
Адаптационное значение истерических проявлений Лизы особенно четко проявляется при сравнении их с динамикой истерических расстройств и развития личности героини романа Э. Золя «Лурд» – Марии. В этом полемическом по отношению к Достоевскому произведении девушка, излечившаяся под воздействием веры в религиозные чудеса Лурда от истерического паралича, уходит в монастырь. Этот поступок, совершенный в знак благодарности Богу, оборачивается неблагодарностью не только к людям вообще, от которых она удаляется, но и непосредственно к самоотверженно любящему ее Пьеру Фроману, покидаемому ею в состоянии душевного кризиса.
Если у Марии из «Лурда» излеченная истерия порождает прикрывающийся религиозностью эгоизм, то Лизины фантазмы готовят ее к подвигу, умению дать счастье людям, стать соратником подвижника.
Истерия как этап развития личности, совершенствования человека – то принципиально новое, что наметилось Достоевским в его нравственных исканиях, в том числе и в области психического здоровья.
Путь женщины к обеспечению счастья семьи, близких не прост. Он требует воспитания чувств. И эта подготовка начинается с детства или, точнее, с того всегда нелегкого периода, когда в девочке начинает пробуждаться любящая женщина. Иногда он протекает настолько драматично и тяжело, что сопровождается истерическими реакциями.
У детей эмоционально-образные (первосигнальные, по И. П. Павлову) механизмы отражения действительности психофизиологически и в норме опережают более поздно развивающуюся абстрактно-понятийную (второсигнальную) систему переработки информации. И для восприятия глубин нравственных конфликтов, выступающих перед униженными и оскорбленными детьми, психика их оказывается неподготовленной. Будет ли истерический механизм этапом развития или же останется у этой женщины на всю жизнь как постоянная готовность к невротическим реакциям, зависит от многих обстоятельств. От тех людей, с которыми она встретится. От того мужчины, которого она полюбит.
Лиза Хохлакова на пороге преодоления своей истерии. Чувства ее становятся все глубже, умнее. Недаром Гессе обозначил ее заболевание как неврастению. По И. П. Павлову, этот невроз занимает промежуточное место у тех людей, у которых первая и вторая сигнальные системы становятся уравновешенными. Ей еще не хватает силы, не хватает соприкосновения с живой, полнокровной жизнью. Но она уже на ее пороге. Однако не всем женщинам – героиням – Достоевского удается дать счастье другим даже тогда, когда они этого очень хотят.
5. Не приносящие счастья
Аполлинария Суслова была предметом самой сильной страсти Достоевского. Женщина крайностей, вечно склонная к предельным ощущениям, ко всем психологическим и жизненным полярностям, она проявляла к жизни ту требовательность, которая свидетельствует о страстной, увлекающейся, жадной к эмоциям натуре. Ее склонность делить людей лишь на святых и подлецов так же характерна, как и ее постоянные чувственные увлечения, прямолинейность, властность, решительность и полная «инфернальность».
Л. Гроссман
Неоднозначна функциональная роль мужчин и женщин в художественных произведениях Достоевского. Мужчина – идеолог, осмысливающий ход жизни, развивающий новые идеи. Над «идейными» же женщинами Достоевский смеется, касается ли это жен Виргинского и Шатова или госпожи Хохлаковой. Женщины – героини Достоевского – нравственно поддерживают мужчин, самоотверженны в любви, способности дарить радость, в умении оказать помощь. Та к ведут себя Сонечка Мармеладова, раскаявшаяся Грушенька, идущая за Митей на каторгу, мать и сестра Аркадия Долгорукого, Даша Шатова, берущие на себя нелегкий труд поддерживать мужчин в кризисных для них ситуациях. Достоевский высоко ценил эти достоинства в женщинах. Именно за эти качества он выделял Татьяну Ларину и Лизу Калитину. Такой же самоотверженностью отличалась его жена и друг – Анна Григорьевна Достоевская. Но не все женщины в романах Достоевского таковы – мешает характер. Так, наедине со Ставрогиным в момент его жизненного краха оказывается внутренне и внешне прекрасная девушка Лиза Тушина, которую влечет его загадочность; судьба ее таинственно связана со Ставрогиным. Однако в его роковой миг Лиза обращается к Ставрогину с жестокими словами: «...не хочу я быть вашею сердобольною сестрой. Пусть я, может быть, и в самом деле в сиделки пойду... да не к вам, хотя и вы, конечно, всякого безногого и безрукого стоите...» (10; 402).
Дальше еще безнадежнее: «...Куда нам ехать вместе?.. опять „воскресать“? Нет, уж довольно проб... да и не способна я; слишком для меня высоко...» И, наконец, на упрек в жестокости отвечает: «Так что же, что жестоко, и снесете, коли жестоко» (10; 399).
В диалоге без взаимопонимания они оба произносят слова «столько счастья», которые сам Достоевский ставит в кавычки. «Счастье» в кавычках – это призрак счастья или даже что-то ему противоположное – ужас, бездна, отчаяние. Недаром Ставрогин говорит Лизе: «Твои слова, этот смех вот уже час насылают на меня холод ужаса...» (10; 399).
«Уже не плачете ли вы? Будьте приличнее... бесчувственнее», – поучает она, когда при ее появлении даже для него забрезжил свет, и он вдруг поверил, выйдя на миг из холода своей опустошенности, в возможную любовь. Интуитивно ощущая у него «в душе ужасное, грязное и кровавое» злодеяние, Лиза все же не приходит на помощь. Вместо этого она по-»бесовски» наносит смертельный удар в самое уязвимое место («ахиллесову пяту»), которое угадал у него Тихон («Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь...» – 10; 401). Ведь именно смеха над бездной его мрачной души Ставрогину не выдержать.
Барышня, «сердце которой в опере воспитывалось», безрассудная, капризная, ужасно любящая плакать, «себя жалеючи», которая не может переносить «ужасного великодушия» Ставрогина, – такова ее самооценка. «Сон и бред» – так обозначается Ставрогиным невозможность понимания между ними, а Лиза подводит итог их «законченного романа» так: «Я ни на что не способна, и вы ни на что не способны: два щелчка с обеих сторон, тем и утешимся» (10; 401).
Неспособная противопоставить что-нибудь доброе злу его души и разжечь там теплящийся огонек добра, любви и человечности, отнимая надежду (за «которую он жизнью заплатил»), Лиза оказывается вместе с ним ответственной за все несчастья. Ведь именно «бесовская» идея Верховенского – связать Лизу со Ставрогиным – послужила причиной злодейского убийства ее соперницы Лебядкиной. Невольная виновница зародившегося преступного намерения, Лиза могла бы перефразировать признание Ставрогина: «Я не убивала, и была против, но я знала (может быть, предчувствовала, догадывалась), а не остановила убийц». Красота Лизы, как и Настасьи Филипповны из романа «Идиот», никого не спасла, никого не вывела из кризиса. В женской красоте не оказалось действенного добра.
Попробуем определить, чего недостает Лизе и что делает ее такой бессердечной. Припомнив всех женщин – героинь Достоевского, о которых здесь уже говорилось, мы увидим, что Лиза ни на одну из них не похожа. Она не самоотверженна, как Сонечка Мармеладова, Даша Шатова, мать Аркадия и т. д., но у нее нет и привычных уже для нас проявлений истерии. Она не легковесна и не демонстративна, как мать Хохлаковой, но и не эмоциональна, не отзывчива. Из-за отсутствия этих качеств Лиза Тушина уступает даже своей несчастной сопернице – тайной жене Ставрогина полоумной Лебядкиной.
А все-таки, может быть, это особая разновидность истерии? Ведь эта болезнь многогранна. Крупнейший знаток пограничной психиатрии В. Н. Мясищев различает в истерическом характере первичные, вторичные и третичные образования. К первичным относятся эгоцентризм и аффективность. Ко вторичным – результат переживаний и неудач, связанных с эгоцентризмом и измененной аффективностью (претенциозность и неуверенность в себе). И, наконец, к третичным – склонность к ухищрениям и уловкам для достижения цели, лживость, симуляция, демонстративность, обман, которые возникают на основе предшествующих образований. Разная степень выраженности этих черт наблюдается при неврозах и истероидной психопатии.
Учитывая это, попробуем проанализировать характер Лизы Тушиной. Эгоцентризм ее своеобразен. Она, конечно, не альтруистка, но для себя ни безопасности, ни каких-либо привилегий не получала. Эмоциональность ее неопределенна по знаку и холодна. Ее план издания литературы по типу «дневника писателя» скорее говорит об ее умственных, а не эмоциональных увлечениях. Те м более, что исполнение этого своего замысла она собирается поручить Шатову. Если обратиться к ее жизненным неудачам, то мы прежде всего убеждаемся, что у нее нет каких-либо твердых и четких целей, а потому нет и конкретных неудач. Есть общее, абстрактное чувство неудовлетворенности. Ухищрения, уловки, ложь, симуляция, поза и обман для нее нетипичны.
Попробуем проследить хотя бы одну из ее «истерик». Впервые вместе собрались Лиза, ее поклонник, почти жених, Маврикий Николаевич, Ставрогин, хромоногая сумасшедшая Лебядкина, ее брат, матери Ставрогина и Лизы и другие участники надвигающейся трагедии. Тогда же она приблизилась к тайне фантастических, почти абсурдных отношений, объединяющих и разъединяющих ее со Ставрогиным и безумной хромоножкой. И вдруг случайная реплика: «...вагоны соскочили ночью с рельсов, чуть ноги не поломали». И сразу неожиданный парадоксальный поток ассоциаций: «...мама, а мы с вами хотели ехать на прошлой неделе... вот бы тоже ноги сломали... не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться... я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? – захохотала она... – вы будете меня уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо – вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькой... мы будем не пара!» (10; 157). И далее перепады эмоций, где она болезненно смеется, потом обнимает, целует мать, плачет на ее плече и тут же опять хохочет. И, наконец, после того, как Ставрогин никак не отреагировал на пощечину Шатова, – «страшный крик», рывок и обморок. Причем этой «истерике уже предшествовал приступ неудержимого смеха», раздавшийся сначала тихо, порывисто, потом громче и «явственнее». И опять поводом к этому смеху, от которого она тщетно пыталась избавиться, прикладывая «платок к губам», послужило нелепое обстоятельство: «...как вы непозволительно высоки ростом, Маврикий Николаевич!» (10; 156).
Психологическая непонятность, эмоциональная неадекватность, непредсказуемость поведения, неожиданность, парадоксальность ассоциативных, эмоциональных, волевых реакций на, казалось бы, случайные, незначащие обстоятельства в ситуации эмоционального напряжения, а не демонстративность и умысел руководят ее поступками.
Нелепое желание поставить Маврикия Николаевича на колени при посещении юродивого вновь связано как с эмоционально напряженной раздвоенностью (одновременное присутствие Ставрогина и жениха), так и со случайно прозвучавшей репликой-характеристикой в адрес последнего – «длинный». Ставший на колени, он немедленно вызывает у нее «истерический» протест: «Вставайте, вставайте! – вскрикивала она как бы без памяти... Как вы смели встать... Страх был в ее взгляде...» (10; 260). Ее таинственный обмен взглядами со Ставрогиным и то, как она быстро подняла руку «вровень с его лицом, и наверно ударила, если бы тот не успел отстраниться», завершает этот странный инцидент.
И не случайно искренне любящий ее Маврикий Николаевич, пытаясь смягчить складывающиеся из-за ее странной эмоциональной динамики противоречия треугольника, говорит Ставрогину: «...Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает... безмерная любовь и – безумие! Напротив, из-за любви... ко мне каждое мгновение сверкает ненависть, – самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти... метаморфозы» (10; 296).
Болезненный максимализм проявления противоречивых (амбивалентных) чувств к одному и тому же человеку приводит несчастного жениха к предположению о «безумии», а не «истерии» своей странной невесты. Возникает убежденность в том, что хотя она его и «любит и уважает», но если будет с ним «стоять у самого налоя под венцом» и ее кликнет Ставрогин, то она немедленно пойдет за ним, бросив всех, в том числе и того, кто через мгновение мог бы стать ее мужем.
Здесь видится аналогия с эмоционально-волевыми «метаморфозами» не только Ставрогина (чуть не ставшего свободным «гражданином кантона Ури» и покончившего жизнь самоубийством, возвратившись в родной дом), но и Настасьи Филипповны, героини романа «Идиот», на самом деле бежавшей из-под венца от христоподобного Мышкина под нож Рогожина. Еще увереннее, чем Маврикий Николаевич о Лизе, Мышкин говорит о Настасье Филипповне: «Да, она сумасшедшая!» – добавляя, что о безумии ее «теперь уже в эти дни совсем наверно узнал...» (8; 484). Жалким и больным ребенком, которого «невозможно оставить на свою волю», так как «тут именно то, что он подозревает уже давно», стала она для князя. Не истеричными, а более глубоко психотичными оказывались ее приступы. Так, придя к Настасье Филипповне за пять дней до свадьбы, князь «нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство: она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у них же в доме, что она его сейчас видела, что он ее убьет ночью... зарежет!» (8; 490).
Накануне назначенной свадьбы князь застал Настасью Филипповну «запертой в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике... наконец отворила, впустила одного князя... и пала перед ним на колени... – Что я делаю!.. что я с собой – делаю! – восклицала она, судорожно обнимая его ноги...» (8; 491). И хотя они расстались через час счастливо, но на следующий день, уже перед самим венчанием, она, взглянув в зеркало, заметила с «кривой» улыбкой, что «бледна, как мертвец», набожно поклонилась образу и вышла «бледная, как платок». Встретив недоброжелательство толпы, она «бросилась с крыльца прямо в народ», добежала до Рогожина, как безумная, схватила его за обе руки умоляя: «Спаси... увези меня! Куда хочешь, сейчас!» (8; 493). В поезде она «как сумасшедшая совсем была... от страху» и сама к Рогожину «пожелала заночевать». Когда же в дом входила, шептала, «на цыпочках прошла, платье обобрала, чтобы не шумело, в руках несет... сама пальцем... грозит» (8; 504).
Дальше еще безнадежнее: «...Куда нам ехать вместе?.. опять „воскресать“? Нет, уж довольно проб... да и не способна я; слишком для меня высоко...» И, наконец, на упрек в жестокости отвечает: «Так что же, что жестоко, и снесете, коли жестоко» (10; 399).
В диалоге без взаимопонимания они оба произносят слова «столько счастья», которые сам Достоевский ставит в кавычки. «Счастье» в кавычках – это призрак счастья или даже что-то ему противоположное – ужас, бездна, отчаяние. Недаром Ставрогин говорит Лизе: «Твои слова, этот смех вот уже час насылают на меня холод ужаса...» (10; 399).
«Уже не плачете ли вы? Будьте приличнее... бесчувственнее», – поучает она, когда при ее появлении даже для него забрезжил свет, и он вдруг поверил, выйдя на миг из холода своей опустошенности, в возможную любовь. Интуитивно ощущая у него «в душе ужасное, грязное и кровавое» злодеяние, Лиза все же не приходит на помощь. Вместо этого она по-»бесовски» наносит смертельный удар в самое уязвимое место («ахиллесову пяту»), которое угадал у него Тихон («Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь...» – 10; 401). Ведь именно смеха над бездной его мрачной души Ставрогину не выдержать.
Барышня, «сердце которой в опере воспитывалось», безрассудная, капризная, ужасно любящая плакать, «себя жалеючи», которая не может переносить «ужасного великодушия» Ставрогина, – такова ее самооценка. «Сон и бред» – так обозначается Ставрогиным невозможность понимания между ними, а Лиза подводит итог их «законченного романа» так: «Я ни на что не способна, и вы ни на что не способны: два щелчка с обеих сторон, тем и утешимся» (10; 401).
Неспособная противопоставить что-нибудь доброе злу его души и разжечь там теплящийся огонек добра, любви и человечности, отнимая надежду (за «которую он жизнью заплатил»), Лиза оказывается вместе с ним ответственной за все несчастья. Ведь именно «бесовская» идея Верховенского – связать Лизу со Ставрогиным – послужила причиной злодейского убийства ее соперницы Лебядкиной. Невольная виновница зародившегося преступного намерения, Лиза могла бы перефразировать признание Ставрогина: «Я не убивала, и была против, но я знала (может быть, предчувствовала, догадывалась), а не остановила убийц». Красота Лизы, как и Настасьи Филипповны из романа «Идиот», никого не спасла, никого не вывела из кризиса. В женской красоте не оказалось действенного добра.
Попробуем определить, чего недостает Лизе и что делает ее такой бессердечной. Припомнив всех женщин – героинь Достоевского, о которых здесь уже говорилось, мы увидим, что Лиза ни на одну из них не похожа. Она не самоотверженна, как Сонечка Мармеладова, Даша Шатова, мать Аркадия и т. д., но у нее нет и привычных уже для нас проявлений истерии. Она не легковесна и не демонстративна, как мать Хохлаковой, но и не эмоциональна, не отзывчива. Из-за отсутствия этих качеств Лиза Тушина уступает даже своей несчастной сопернице – тайной жене Ставрогина полоумной Лебядкиной.
А все-таки, может быть, это особая разновидность истерии? Ведь эта болезнь многогранна. Крупнейший знаток пограничной психиатрии В. Н. Мясищев различает в истерическом характере первичные, вторичные и третичные образования. К первичным относятся эгоцентризм и аффективность. Ко вторичным – результат переживаний и неудач, связанных с эгоцентризмом и измененной аффективностью (претенциозность и неуверенность в себе). И, наконец, к третичным – склонность к ухищрениям и уловкам для достижения цели, лживость, симуляция, демонстративность, обман, которые возникают на основе предшествующих образований. Разная степень выраженности этих черт наблюдается при неврозах и истероидной психопатии.
Учитывая это, попробуем проанализировать характер Лизы Тушиной. Эгоцентризм ее своеобразен. Она, конечно, не альтруистка, но для себя ни безопасности, ни каких-либо привилегий не получала. Эмоциональность ее неопределенна по знаку и холодна. Ее план издания литературы по типу «дневника писателя» скорее говорит об ее умственных, а не эмоциональных увлечениях. Те м более, что исполнение этого своего замысла она собирается поручить Шатову. Если обратиться к ее жизненным неудачам, то мы прежде всего убеждаемся, что у нее нет каких-либо твердых и четких целей, а потому нет и конкретных неудач. Есть общее, абстрактное чувство неудовлетворенности. Ухищрения, уловки, ложь, симуляция, поза и обман для нее нетипичны.
Попробуем проследить хотя бы одну из ее «истерик». Впервые вместе собрались Лиза, ее поклонник, почти жених, Маврикий Николаевич, Ставрогин, хромоногая сумасшедшая Лебядкина, ее брат, матери Ставрогина и Лизы и другие участники надвигающейся трагедии. Тогда же она приблизилась к тайне фантастических, почти абсурдных отношений, объединяющих и разъединяющих ее со Ставрогиным и безумной хромоножкой. И вдруг случайная реплика: «...вагоны соскочили ночью с рельсов, чуть ноги не поломали». И сразу неожиданный парадоксальный поток ассоциаций: «...мама, а мы с вами хотели ехать на прошлой неделе... вот бы тоже ноги сломали... не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться... я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? – захохотала она... – вы будете меня уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо – вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькой... мы будем не пара!» (10; 157). И далее перепады эмоций, где она болезненно смеется, потом обнимает, целует мать, плачет на ее плече и тут же опять хохочет. И, наконец, после того, как Ставрогин никак не отреагировал на пощечину Шатова, – «страшный крик», рывок и обморок. Причем этой «истерике уже предшествовал приступ неудержимого смеха», раздавшийся сначала тихо, порывисто, потом громче и «явственнее». И опять поводом к этому смеху, от которого она тщетно пыталась избавиться, прикладывая «платок к губам», послужило нелепое обстоятельство: «...как вы непозволительно высоки ростом, Маврикий Николаевич!» (10; 156).
Психологическая непонятность, эмоциональная неадекватность, непредсказуемость поведения, неожиданность, парадоксальность ассоциативных, эмоциональных, волевых реакций на, казалось бы, случайные, незначащие обстоятельства в ситуации эмоционального напряжения, а не демонстративность и умысел руководят ее поступками.
Нелепое желание поставить Маврикия Николаевича на колени при посещении юродивого вновь связано как с эмоционально напряженной раздвоенностью (одновременное присутствие Ставрогина и жениха), так и со случайно прозвучавшей репликой-характеристикой в адрес последнего – «длинный». Ставший на колени, он немедленно вызывает у нее «истерический» протест: «Вставайте, вставайте! – вскрикивала она как бы без памяти... Как вы смели встать... Страх был в ее взгляде...» (10; 260). Ее таинственный обмен взглядами со Ставрогиным и то, как она быстро подняла руку «вровень с его лицом, и наверно ударила, если бы тот не успел отстраниться», завершает этот странный инцидент.
И не случайно искренне любящий ее Маврикий Николаевич, пытаясь смягчить складывающиеся из-за ее странной эмоциональной динамики противоречия треугольника, говорит Ставрогину: «...Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает... безмерная любовь и – безумие! Напротив, из-за любви... ко мне каждое мгновение сверкает ненависть, – самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти... метаморфозы» (10; 296).
Болезненный максимализм проявления противоречивых (амбивалентных) чувств к одному и тому же человеку приводит несчастного жениха к предположению о «безумии», а не «истерии» своей странной невесты. Возникает убежденность в том, что хотя она его и «любит и уважает», но если будет с ним «стоять у самого налоя под венцом» и ее кликнет Ставрогин, то она немедленно пойдет за ним, бросив всех, в том числе и того, кто через мгновение мог бы стать ее мужем.
Здесь видится аналогия с эмоционально-волевыми «метаморфозами» не только Ставрогина (чуть не ставшего свободным «гражданином кантона Ури» и покончившего жизнь самоубийством, возвратившись в родной дом), но и Настасьи Филипповны, героини романа «Идиот», на самом деле бежавшей из-под венца от христоподобного Мышкина под нож Рогожина. Еще увереннее, чем Маврикий Николаевич о Лизе, Мышкин говорит о Настасье Филипповне: «Да, она сумасшедшая!» – добавляя, что о безумии ее «теперь уже в эти дни совсем наверно узнал...» (8; 484). Жалким и больным ребенком, которого «невозможно оставить на свою волю», так как «тут именно то, что он подозревает уже давно», стала она для князя. Не истеричными, а более глубоко психотичными оказывались ее приступы. Так, придя к Настасье Филипповне за пять дней до свадьбы, князь «нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство: она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у них же в доме, что она его сейчас видела, что он ее убьет ночью... зарежет!» (8; 490).
Накануне назначенной свадьбы князь застал Настасью Филипповну «запертой в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике... наконец отворила, впустила одного князя... и пала перед ним на колени... – Что я делаю!.. что я с собой – делаю! – восклицала она, судорожно обнимая его ноги...» (8; 491). И хотя они расстались через час счастливо, но на следующий день, уже перед самим венчанием, она, взглянув в зеркало, заметила с «кривой» улыбкой, что «бледна, как мертвец», набожно поклонилась образу и вышла «бледная, как платок». Встретив недоброжелательство толпы, она «бросилась с крыльца прямо в народ», добежала до Рогожина, как безумная, схватила его за обе руки умоляя: «Спаси... увези меня! Куда хочешь, сейчас!» (8; 493). В поезде она «как сумасшедшая совсем была... от страху» и сама к Рогожину «пожелала заночевать». Когда же в дом входила, шептала, «на цыпочках прошла, платье обобрала, чтобы не шумело, в руках несет... сама пальцем... грозит» (8; 504).