асен в златосумрачном наряде своем, густой, вновь, разросши
йся после того, как в гражданскую его почти вырубили....
- Ольга! - вдруг окликнул меня отец.
Я с радостью обернулась на его зов. Он вбежал во дворик
в своем простеньком, поношенном пальто-реглане, похожем на
бабью юбку, в старом, пожалуй еще времен той войны, защитном
картузике - и по голубым веселым глазам его,по какому-то по
молодевшему голосу я поняла, что им как и мной,владеет то же
веселое чувство сопротивления почти неминуемой гибели...
- У бабки была? - быстро спросил он. - А, ну хорошо.Я вот
251
только что вырвался на минутку с приема. Ты погоди меня - я
скоро. До Шлиссельбургского вместе пойдем.....
Вышел отец, посерьезневший, с картузиком в руке.
- Достойно теща отходит,- сказал он негромко.- Вечная па
мять....- И, упрямо тряхнув головой, точно сбрасывая какую
то внезапно свалившуюся на нее тяжесть, сурово, с так понят
ным мне чувством вызова, улыбнулся и сказал:- Ну, пошли, де
вчонка....
И мы побежали с папой по Палевскому, по его древним де
ревянным мосткам,и оба, одержимые весельем сопротивления ги
бели, разговаривали бегло, телеграфно, почти невоспроизводи
мо. Покосившись на меня, отец спросил:
- Ну... комиссаришь?
- Вроде... Политорганизатор. И еще работаю на радио.В ра
зных отделах. В том числе и в контрпропоганде. И еще в "Окн
ах ТАСС".
Я говорила возможно небрежнее, но не в силах была сдер
жать, ни радости, ни гордости своей: ведь он все еще был для
меня ПАПОЙ/разр/, которого я побаивалась, а вот теперь я шла
с ним, участником двух тяжелейших войн,..... и вот я первый
раз в жизни шла с ним как равная, больше- как солдат рядом с
солдатом, и потому и выложила ему про все свои военные рабо
ты так много и так небрежно.
- Хотели еще в военную газету взять, но я отказалась - и
так еле справляюсь, - добавила я.
Папа фыркнул круглыми ноздрями и зашевелил бровями, что
означало высшую степень огорчения или досады.
- Н-да...Таких девчонок, как ты, берут в армию, а мне от
казали!
- В чем?
- Я в народное ополчение просился, - помолчав, сказал он
таким жалобным, виноватым, мальчишеским голосом, что вздыбл
енное мое сердце - и то замерло: я поняла, что мой папа, уч
астник двух войн, завидует мне!
- Ты просто ненормальный! - сказала я ему как можно суше.
- У тебя же возраст, сердце - куда тебе в ополчение?
- Вот-вот, - сварливо подтвердил он, - твои товарищи мне
так же сказали: доктор, ваше дело - отбирать в армию и в оп
олчение... Я военно-полевой хирург - что, я был бы лишним? А
твои товарищи - бюрократы! Да,да!
.....И вот сейчас он опять в чем-то обвинял меня, именно ме
ня, и завидовал мне, и просто роптал по нелепейшему поводу:
почему его, уже старика, не взяли в народное ополчение? Но и
зависть его и ропот дополняли ту отчаянную радость, ту неис
товую свободу и свет, которые все нарастали во мне.
Мы добежали до угла Палевского и Шлиссельбургского и
остановились....
- Ну, - сказал папа, - пока, девчонка! - И, помолчав сек
унду, спросил негромко:- Как Николай?
252
- Сначала, получив белый билет, очень горевал. Даром, что
отступление их рота прикрывала от самого Кингесеппа...Теперь
ничего, работает в ПВО. Пишет для военной газеты. И, знаешь
даже продолжает свою статью "Лермонтов и Маяковский".
- Не люблю я твоего Маяковского, - сказал папа. - Есенин
это да.
- Полюбишь, когда прочтешь Колину работу. А после войны
он сразу возмется за большую книгу: "Пять поэтов. Пушкин
Лермонтов- Некрасов- Блок- Маяковский". Это так здорово зад
умано у него, он уже столько набросков сделал! И даже сейч
ас, когда не дежурит....
- Вам надо уехать, - перебил меня отец, глядя в сторону.
Вам обязательно надо уехать. Любыми средствами.
- Но ведь ты-то не уезжаешь? Еще в ополчение просишься....
- Ну-ну-ну!- прикрикнул он сердито.- В древних книгах на
писано: "Горе тому, кто покинет осажденный город".
- Справедливо. Вот и мы...
- Он может не выдержать с его болезнью, - сказал папа по
чти сквозь зубы и тут же, тряхнув головой, почти весело вос
кликнул: - Заболтались! А нас дело ждет.Будь здорова, девчо
нка.
Он чуть толкнул меня в плечо, не поцеловал,не пожал ру
ки, не обнял и почти побежал направо, по Шлиссельбургскому,
не останавливаясь и не оглядываясь.
Это не было ни позой, ни насилием над собою, просто он,
как и я, знал, что мы не можем погибнуть. А я еще целое мгн
овение смотрела ему вслед, на его раздувающееся смешное па
льто, смотрела в глубь Невской заставы, где была папина фаб
рика и тети-Варин госпиталь...."
(О.Берггольц,"Дневные звезды",стр.256-363)
2.09.1941 г.
Началом последнего периода жизни Федора Христофоровича
можно смело назвать вызов его в органы НКВД, где ему в пря
мую предложили стать сексотом и стучать на работников фабри
ки ввиду, наверное вместо прежних, отбывших на фронт.
"Его вызвали и предложили стать "стукачем". Он с брезгл
ивостью отказался:- "Это не моя проффессия"Его стали пугать.
Он не испугался. Тогда негодяй (увы- не знаю его фамилии или
клички!) - обмакнул перо в тушь и перечеркнул его паспорт,
поставив на нем _39_-ю_статью_." (пересказ событий М.Ф.Берг
гольц со слов ее сестры Ольги Берггольц, которой о своем ви
зите в УНКВД по телефону сразу же сообщил ее отец)- "39 ста
тья - запрещение проживания в крупных городах".Ему приказали
срочно выехать из Ленинграда. Так мне рассказала мать в 1994
г. Но судя по дневниковой записи Ольги и по имеющимся сведе
ниям о массовой высылке людей с немецкими фамилиями подальше
от линии фронта. Дело могло быть и так:
253
Его возможно вызвали в райотдел и предложили ввиду нем
ецкой фамилии покинуть город в 24 часа, а условием оставле
ния выдвинули предложение стать сексотом.Дед отказался и так
далее.....затем он сразу бросился к Ольге
Из дневника Ольги Берггольц.
"2/1Х-41
Сегодня моего папу вызвали в управление НКВД в 12 час.
дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда.
Папа - военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти
24 года, был в Красной Армии всю гражданскую,спас тысячи лю
дей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий
Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню.
Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД
просто не понравилась его фамилия - это без всякой иронии.
На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему
народ, нужному для обороны человеку наплевали в морду и выг
оняют из города, где он родился, неизвестно куда.
Собственно говоря, отправляют на смерть."Покинуть Лени
нград!" Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, ко
гда перерезаны все пути! Это значит, что старик и подобные
ему люди (а их, кажется, много - по его словам) - будут сид
еть в наших либо казармах, или их будут таскать в теплушках
около города под обстрелом, не защищая - нечем-с!
Я еще раз состарилась за этот день.
Мне мучительно стыдно глядеть на отца. За что, за что
его так? Это мы, мы во всем виноваты.
Сейчас - полное душевное отупение. Ходоренко обещал по
звонить Грушко (идиот нач.милиции), а потом мне - о результ
атах, но не позвонил.
Значит завтра провожаю папу. Вижу его, видимо, в после
дний раз. Мы погибнем все - это несомненно. Такие вещи, как
с папой - признаки абсолютной растерянности придержащих вла
стей....
Но что, что же я могу сделать, для него?! Не придумать
просто!...
5 сентября 41г.
Завтра батька идет к прокурору - решается его судьба. Я
бегала к Капустину- смесь унижения,пузыри со дна души и т.п.
Вот заботилась всю жизнь о Счастьи Человечества, о Род
ине и т.д., а Колька мой всегда ходил в рваных носках, на
мать кричала, никого из близких, родных и как следует не об
ласкала и не согрела, барахтаясь в собственном тщеславии...
Но за эти три дня хлопот за отца очень сблизилась (каж
ется) с Яшей Бабушкиным, с Юрой Макогоненко...."
В этот раз Ольге удалось отстоять отца и он остался в
блокадном Ленинграде со справкой от прокурора и перечеркнут
ым паспортом.
254
Очевидно, к этому времени относится,сохранившийся в бу
магах Федора Христофоровича черновик письма к Н.Н.Бурденко.
Текст на листе в линейку карандашом с обеих сторон.
"Многоуважаемый профессор дорогой Николай Нилович!
В 1914г. по окончании Юрьевского университета, медицинс
кого факультета я был призван на военную службу в качестве
врача. В 1915г.встречался с Вами в качестве врача 53-й пехо
тной дивизии г.Вильно. Во время империалистической войны был
контужен с вывихом правого плеча, который превратился в при
вычный вывих. Во время гражданской войны состоял в качестве
Главного врача санитарного поезда, все время в рядах Красной
Армии.
В 1919-20 г.в г.Балашове Саратовск.перенес сыпной тиф с
осложнениями, воспаление среднего уха и воспаление легких. В
том же 20-м году в Ростове н/Дону перенес возвратный тиф.
В 1920 г.прибыл в г.Ленинград,где был освобожден от во
енной службы и перешел в гражданскую. С 1921 г.и по сие вре
мя состоял заведующим амбулатории фабрики "Красный Ткач" по
хирургии, а последнее время главврачом амбулатории.
Ни я, ни моя семья репрессиям со стороны Советской Вла
сти за все время не подвергались (Отец мещанин г.Риги, реме
сленник, по происхождению латыш, проработал 49 лет на одной
фабрике г.Ленинграда, умер 15 лет тому назад)
2-го сентября 1941 г. мне отказано по неизвестным мне
причинам в прописке в г.Ленинграде и я подлежу высылке.
Обращаюсь к Вам, как бывшему моему учителю, товарищу по
профессии и Члену Верховного Совета за помощью т. к. считаю,
что моя должность, безпорочная служба на фабрике Красный Тк
ач, мои годы и болезненное состояние(я инвалид 3-й группы по
сердцу).....
(На отдельной бумажке, очевидно, конец письма.)
....дают на это мне полное право.
Ваш бывший ученик уважающий Вас доктор Федор Христофор
ович Берггольц. Адрес - Ленинград,правый берег Невы, 96, фа
бр.Кр.Ткач - на имя главного врача - Вашке Герог.Иваныча."
Неизвестно было ли такое письмо отправлено из блокадно
го Ленинграда в Москву, а тем более - был ли на него ответ.
Кроме этого письма Федор Христофорович писал заявление
в Горпрокуратуру о чем свидетельствует такая запись в Запис
ной книжке того времени.
"Отпеч.на маш.в Ленингр.гор.прокуратуре от вр.Б.Ф.Х.про
жив.по адресу просп.Елизарова 6/2 к.6 от 3.9.41г."
"Его вызывали ( и не сломали) еще и еще раз"
(из дневников Ольги Берггольц)
255
19.10.1941 г.
Письмо к Марии Тимофеевне по адресу: г. Чистополь, ул.
Фрунзе,дом 36. На конверте с обратной стороны наклейка "Про
верено военной цензурой"и неразборчивая печать г. Чистополя
с датой 1.12.41.Кроме того на конверте напечатка"24"такая же
напечатка на 1-й стр.письма.
"19/Х 41 Милый Машук!
г.Ленинград Вчера т.е. 18.Х. я у Ляли получил твое письмо,
помеченное 18./1Х 41. Значит письмо шло месяц. В нем ты сет
уешь на то, что я тебе не пишу - это письмо по счету четвер
тое, а от тебя я получил единственное. Говоришь в письме о
деньгах. Деньги, маленький запас, у меня есть,но держу в за
начке так как может быть командировка, а в дороге деньги го
дятся. Так или иначе, а тебе вышлю в конце месяца. Пишешь ты
о горлов.б-х Миши - его нужно показать хорошему горловику и
сделать что-нибудь с горлом(прижигание). А вообще нужно зан
яться закалкой, но эта задача не по тебе. Советую тысячный
раз тебе - сделай так, чтобы он сам себя обслуживал и даже
помогал тебе. Твои сестры пока живы и по годам своим здоровы
- ругаются как прежде и бестолковы как всегда. Тоже, с попр
авками в худшую сторону, можно сказать и про твоих племянниц
Таню и Люсю. Прости, что оскорбил твое родство, но все это
так. Ляли я давно советовал по состоянию здоровья выехать из
города,но она упряма. В отношениях с Николаем они живут дру
жно и этого достаточно. Николай страдает как и прежде. Одна
твоих сестер, Поля, уехала в деревню к матери мужа. Вот пока
и все. Сам я теперь Главврачом амбулатории,но это мне бывает
не по характеру моему и по силам нелегко. Пока жив, и пожа
луй здоров. Чего желаю тебе, Мише. Пиши о городе, и о детях.
Пока до свидания и на всякий случай прощай.
Целую тебя.
Остаюсь твой
Ф.Б.
Р.S.Помогает-ли тебе Юрий, а если нет, то что ты предприним
аешь?
Твою комнату заняли посторонние люди."
Следующее письмо от 30.10.по тому же адресу.Судя по Чи
стопольской напечатке 30.11.41г. получила его бабушка раньше
предыдущего.Те же напечатки военной цензуры как снаружи, так
и внутри письма. Обратного адреса на конверте нет.
"30/Х 41. Милая Маша!
Ленинград Это уже второе письмо на твою хорошую открытку к
письму, вернее с письмом шлю 200 руб.на пропитание. Интерес
но получила-ли ты мои письма,в которых я писал о нашем житье
и давал советы о воспитании Миши. Этому поросенку от меня
привет и скажи, что бы он учился и обслуживал себя.Живем как
в Угличе - Ляля выступает в Радио и, если у вас есть радио,
256
то ее можно послушать. О Мусе ничего не знаю. Желательно мне
знать помогает-ли вам Юрий Ник.? Я начинаю по временам пони
мать, что моя командировка к вам сорвалась. Ну,да все, может
к лучшему. Твои сестры живы, племянницы тоже, здоровы по во
зрасту и по состоянию времени удовлетворительно. Сам я духом
тверд, но плотью немощен - сказываются года - думаю все же
десяток потянуть, если что не случится. Ну, а если судьба,то
уж не поминайте лихом, и нет, нет - рюмочкой с огурчиком.
Беспокоит меня Ляля по ее здоровью - ей нужно отдохнуть
в глуши от шума городского. Пиши, как у вас жизнь? Что поде
лываете? Что за город и каковы обитатели?Пиши закрытое пись
мо - в нем можно больше написать. Ну пока - пишу на дежурст
ве в амбулатории - 12 час.ночи - пора спать. Желаю вам всего
хорошего. Здоровья, бодрости. Пожелайте и мне того же.
Целую вас и в ожидании
ответа остаюсь ваш
Ф.Б."
Несмотря на условия блокады Федор Христофорович иногда
навещает дочь. Так где-то в конце ноября 1941 года она запи
сывает в дневнике, что был отец и оставил банку тушенки
свой гонорар за работу в призывной комиссии.
1942 г.
В конце января 1942 г. у Ольги Берггольц умирает в гос
питале муж - Николай Молчанов и она в тоске идет 1 февраля
1942 г.через полгорода к отцу в заводскую амбулаторию.
"СТУПЕНЬКИ ВО ЛЬДУ....
...., у меня тогда почти не было чувств, не было человеческ
их реакций. Вернее, были одни суженные, первичные реакции.
Я только замерла, когда дошла до Невы,до перехода к па
пиной фабрике, потому что уже смеркалось и первые,нежнейшие,
чуть сиреневые сумерки спускались на землю.Сиренево-розовой,
дымчатой была засугробленная Нева и казалась необозримой,
свирепой снежной пустыней. Отсюда до отца было дальше всего,
хотя я видела через Неву его фабрику и знала, что влево от
главных корпусов стоит старенькая бревенчатая амбулатория...
и я пошла через Неву.
Очень узенькая тропинка через Неву была твердой, утопт
анной, но какими-то неверными, чересчур легкими шагами: она
была ребристой, спотыкающейся. Правый берег высился неприст
упной ледяной горой, теряясь вверху в сизо-розовых сумерках.
У подножия горы закутанные в платки, не похожие на людей же
нщины брали воду из проруби.
"Мне не взобраться на гору",- вяло подумала я, чувствуя,
что весь мой страшный путь был напрасен.
Я все же подошла к горе вплотную и вдруг увидела, что
257
вверх идут еле высеченные во льду ступеньки.
Женщина, немыслимо похожая на ту, что тащила гроб,в та
ких же платках, с таким же коричневым пергаментным лицом,по
дошла ко мне. В правой руке она держала бидон с водой литра
на два, не больше, но и то клонилась направо.
- Поползем, подруга? - спросила она.
- Поползем!...
И мы на четвереньках, рядышком, тесно прижавшись друг к
другу, поддерживая друг друга плечами, поползли вверх, цепл
яясь руками за верхние вырубки во льду, с трудом подтягивая
ноги, со ступеньки на ступеньку, останавливаясь через каждые
два-три шага.
- Доктор ступеньки вырубил, - задыхаясь, сказала на четв
ертой остановке женщина. - Дай ему бог... все легче...за во
дичкой ходить...
Но я не подумала, что это она говорит о моем папе. Ей
было труднее, чем мне,потому что я цеплялась за верхние сту
пеньки двумя руками, а она одной - другой рукой она переста
вляла со ступеньки на ступеньку бидон с водой. Вторую полов
ину пути мы переставляли бидон по очереди, то я, то она, и
так доползли до верха и дошли до ворот фабрики.
Фабричный двор, и бревенчатая амбулатория, и палисадник
около нее из резных балясинок, где уже много лет каждый год
хлопотал над розами папа - я совершенно ничего, решительно
ничего не узнала и долго стояла перед крылечком амбулатории,
туго соображая: куда же это я пришла? Может, я зашла на сос
еднюю фабрику Варгунина или вообще .... совсем не туда? Что
за странная деревянная избушка, полуразобранный заборчик из
балясинок? Я никогда в жизни их не видела... А я тут бывала
с детства и почти в такой же, только ярко-розовый день, исс
тупленно морозный, искрящийся, пришла сюда много лет назад,
чтобы взглянуть на первое свое напечатанное стихотворение в
стенной газете папиной фабрики, посвященное смерти Ленина.
Я не вспомнила об этом тогда.
Приглядевшись, я все же убедилась, что это папина боль
ница, и равнодушно отметила, что вот и все неживое - то есть
здания, заборчик, сугробы - тоже может умирать....
СЕКРЕТ ЗЕМЛИ.В маленькой передней амбулатории, еле-еле осв
ещаемой из соседней комнаты, на деревянной скамейке с высо
кой спинкой, на скамейке, похожей на вокзальную, лежала жен
щина. Она была в ватнике, старательно укутана платком и леж
ала на боку, подложив сложенные ладони под щеку. Так спят на
вокзалах транзитники в ожидании поезда дальнего следвания.Но
она не спала. Она была мертвая. Я увидела это сразу, как во
шла.
"Наверное их у папы много",- подумала я, шагнула в сосе
днюю комнату, и там, за деревянной загородочкой из пузатых
столбиков, за столом сидел мой папа.
258
Низенькая толстенькая свеча башенкой ("ишь какие у него
свечи!..") снизу освещала его лицо. Он очень отек, даже при
свече видно было,что лицо его приняло зеленовато-голубой от
тенок... Но волосы на висках и затылке, легкие полуседые во
лосы блондина, еще топорщились и кудрявились, и глаза его,
большие, выпуклые, голубые, в мерцании свечи казались особе
нно большими и голубыми.
Я молча стояла перед загородочкой, перед папой. Он под
нял отекшее свое лицо, взглянул на меня снизу вверх очень
пристально и вежливо спросил:
- Вам кого, гражданочка?
И я почему-то ответила деревянным голосом, слышным са
мой себе:
- Мне нужно доктора Берггольц.
- Я вас слушаю. Что вас беспокоит?
Я смотрела на него и молчала. Не рыдание, не страх, не
что неведомое- что-то, что я не могу определить даже теперь,
- охватило меня, но тоже что-то мертвое, бесчувственное. Он
участливо повторил:
- На что жалуетесь?
- Папа, - выговорила я,- да ведь это я- Ляля!...
Он молчал, как мне показалось, очень долго, а вероятно
всего несколько секунд. Он понял, почему я пришла к нему. Он
знал, что Николай был в госпитале. И папа молча вышел из-за
барьерчика, встал против меня и, низко склонив голову, молча
поцеловал мне руку. Потом, рывком подняв лицо, твердым и как
бы слегка отстраняющим взором взглянул мне в глаза и негром
ко сказал:
- Ну, пойдем, девчонка, кипяточком напою.Может поесть что
-нибудь соорудим!...- И добавил, чуть усмехнувшись: - "Щи-то
ведь посоленные..."
Я поняла его цитату и услышала всю горечь,с которой он
сказал ее. Он очень любил Николая. Но ни о нем, ни о смерти
его мы не говорили больше ни слова.
Мы вошли в маленькую, слабо освященную каганцом кухню
амбулатории. Свечку папа принес с собой и тут же потушил ее.
Это была государственная драгоценность, ею папа пользовался
только на приемах.
Две женщины в халатах поверх ватников- одна низенькая и
черноглазая, другая очень высокая, с резко подчеркнутыми ис
тощенными чертами лица - всплеснули руками, увидя меня.
- Лялечка, - почти пропела низенькая, черноглазая,- как...
как вы выросли!...
- Это Матреша, - сказал папа, - не узнаешь? Матреша, луч
шая санитарка. А это - Александра Ивановна...Тоже не узнала?
- Папа, да ведь я у тебя последний раз лет пять назад бы
ла...
- Возможно, - бросил он и тихонько захлопал в ладоши. - А
ну-ка, бабоньки, чем богаты? Кипяточку нам с дочкой!
259
Матреша стала хлопотать у маленькой плиты,что-то жарить
на сковордке. Отвратительная вонь распространилась по мале
нькой кухоньке. Я догодалась, что это какой-нибудь техничес
кий жир. Пахло омерзительно, но - о, как здесь было тепло!...
Я сняла платок, пальто, вязаную шапку, косынку, надетую
под шапку. Я осталась в одном лыжном костюме с непокрытой
головой.
- Как у тебя тепло, папа!
Матреша подхватила:
- Тепло! Палисадничек понмножку разбираем. Доктор горюет,
да ведь что ж, надо греться-то, правда?
- Правда....
Я вытащила остаток своего пайка и "гвоздик"- папироску.
Отец захлебнулся от счастья.
- Вот это да!- сказал он, благоговейно беря "гвоздик"сво
ими большими, умными руками хирурга.- Богато живете, мужики!
Нечто вонючее и странное на сковородке было подано на
стол. Мой ломтик хлеба мы по-аптекарски аккуратно поделили
на всех четверых, разлили по кружкам кипяток - тоже ровнехо
нько-ровнехонько, сели у столика, и было так тесно, что мы
невольно прижимались друг к другу, как в битком набитом ваг
оне....Маленькое пламечко каганца металось из стороны в сто
рону, тени наши уродливые и страшные, качались на стенах ко
мнатки, и от этого еще больше казалось, что мы все куда-то
едем - далеко-далеко, на поезде дальнего следования. А та, в
передней, просто ждет своего...
Скрипнула дверь, и в щель просунулось чье-то коричнево
пергаментное лицо, непонятно - мужчины или женщины, чем-то
закутанное и обмотанное, в огромной ушанке,напяленной поверх
женского платка.
Ярко светящиеся темно-желтые глаза глянули из-под ушан
ки.
- Доктор, мы вот...
- Не студить комнату! - крикнул отец. - Залезай весь.
В дверь протиснулся человек (это все-таки был мужчина);
он протянул отцу на ладони что-то в бумажке.
Папа раздул ноздри и зашевелил бровями.
- Ну-ну, не валяйте дурака! Опять?...
- Доктор, - протянул дрожащим голосом человек, - не обиж
айте!
Сердито фыркнув, отец взял маленький сверточек.
- Ну ладно, спасибо, но чтоб в последний раз!...Как там у
вас, все в форме?
- Пока все, - прохрипел человек.- Сегодня, слава тебе го
споди, тихо, вчера зажигалками замучил....
- Я к вам через часок загляну, - сказал отец, - Ступай.Да
не рыпайся, иди тихо. Если что, сразу ко мне!
Пятясь задом, человек чуть-чуть приоткрыл дверь и прот
иснулся в эту щель, без улыбки, но приветливо кивая нам.
260
- Пожарная охрана, - сказал папа и, высоко подняв указат
ельный палец, строго взглянул на меня, точно ждал возражения.
- Герои! Львы! Люди! Еле дышат, а большого пожара ни разу не
допустили. Любят наш объект, комбинат имени Тельмана.
- Чего он принес тебе? Съедобное?
- Деликатес! Около завода "Вена" - пивоваренный, помнишь?
- у нас теперь раскопки вовсю идут, барду раскапываем много
летней давности. Раскапывают это все с трудом египетским,ра
зогревают, лепешки пекут. Стоматит чудовищный от этого "дел
икатеса". Столько народу со стоматитом в день на прием прих
одит! Ну, а как уговорить, чтоб не жрали этого? Матреша, ра
зогрей-ка нам лепешечку!...
Лепешка показалась мне очень вкусной.
- А у нас на Кузнечном бадаевскую землю продают,- сказала
я.- Когда бадаевские склады горели, оказывается, масса саха
ра расплавленного в землю ушло. Первый метр- сто рублей ста
кан, второй - пятьдесят. Разводят водой, процеживают и пьют....
Когда мы поели, Александра Ивановна куда-то ушла, а Ма
треша опять предложила мне помыться, и я опять отказалась,
вспомнив Неву и лестницу, а вспомнив ее, не по необходимос
ти, а движимая чем-то умственным и полузабытым, сказала:
- Отец, ты совсем не бережешь себя...
- То есть? - спросил он удивленно.
- Ну вот....ступеньки во льду вырубаешь....
Он взглянул на меня почти с состраданием.
- Дура ты, дочь моя и знаменитая поэтесса города Ленина,
беззлобно сказал он.- Ибо произносишь все это всуе, без веры...
Мы помолчали, и, словно продолжая не обрывавшийся разго
вор, он негромко, задумчиво стал говорить:
- А у нас за Невской, мне рассказывали, на одном заводе,
кажется Александровском, в литейной старик один был - формо
вщик. Ну, из тех старых колдунов, которые грамоты не знали,
а дело свое знали так, что и заграничные инженеры руки разв
одили.На Обуховском, например, был в свое время такой литей