Страница:
— Сядь сюда!
К нему подошел писец.
— Вы Бреандан Макмагон? — спросил он.
Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.
— И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?
Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.
Писец велел Кетчу:
— Палач, исполняйте ваши обязанности.
Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.
— Руки, — потребовал Кетч.
Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:
— Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?
— Нет, — прозвучал упрямый ответ.
Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.
— Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!
Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.
— Раздевайтесь! — приказал Кетч.
Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.
— Брюки можете оставить, — сказал палач. — А теперь ложитесь на пол.
Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.
Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.
— Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, — умолял он. — Это безумие. Сдайтесь же наконец.
Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.
Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.
Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.
Иеремия внимательно всматривался в его лицо в надежде заметить в нем готовность сдаться. Черты Бреандана искажались от напряжения и усиливавшихся мук, он все с большим трудом втягивал в себя воздух.
«Он борется за жизнь, как лев, — невольно думал Иеремия. — Нет, упрямец не хочет умирать, что бы он там ни говорил. Если бы ему так не хотелось жить, как он уверял себя и меня, он бы сдался и просто позволил смертельному грузу раздавить себя».
Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.
Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:
— Хватит! Прекратите! С него достаточно.
— Он еще не сдался, — возразил писец.
— Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?
— Он должен дать ясно понять, что признает суд.
— Ради Бога, прошу вас, дайте мне еще пару часов. Клянусь, я смогу переубедить его. Но снимите с его груди эти проклятые гири, иначе никакого процесса не будет.
Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:
— Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.
По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.
Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.
— Дайте ему воды, — попросил Иеремия. — Он полностью обезвожен.
— Нет, — возразил Джек Кетч. — Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.
Писец поддержал его:
— Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.
Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.
— Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, — с сожалением сказал Иеремия, — но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.
Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.
— Вот глупец, несчастный упрямец! — вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. — Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.
Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.
— Патер, что случилось? — спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.
— Мадам, как вы себя чувствуете? — нетерпеливо перебил он, не обращая внимания на стул, который она жестом предложила ему.
— Уверяю вас, хорошо.
— Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?
— В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?
— Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.
Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.
— Элен, принеси мне серое городское платье, — приказала она девушке, пытавшейся протестовать.
— Но, миледи, вам нельзя вставать.
— Платье, немедленно!
Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:
— Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?
— Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, — объяснил тот. — Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.
— Выражайтесь яснее!
Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.
— Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.
— Но почему он молчит? — спросила Аморе.
— Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.
— Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, — вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак — стакан молока и немного печенья. — Его действительно морят голодом?
— Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.
Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.
Иеремия нахмурился:
— Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.
— Посмотрим, — упрямо ответила Аморе. — Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!
Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.
Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.
Иеремия предупредил ее об ужасах, ожидавших, ее там, и посоветовал поднести к носу платок. Аморе сразу же поняла почему. Она привыкла к дурным запахам, улицы Вестминстера тоже пахли не розами, но чудовищное тюремное зловоние превзошло самые худшие ее ожидания. Побледнев от тошноты, она шла вслед за Иеремией по большому залу, где толпились бесчисленные посетители и царило оживление, как на ярмарке. Шлюхи предлагали себя арестантам, воры-карманники шмыгали между людьми, незаметно совершенствуя свое ремесло. Тут были и дети, которых матери привели в тюрьму повидаться с заключенными-отцами. Аморе была потрясена.
— Это преддверие ада? — мрачно пробормотала она.
Когда они дошли до одиночных камер, где обычно содержались приговоренные к смерти, гул затих. Иеремия подозвал знакомого ему надзирателя.
— Желаете подсластить заключенному последние часы? — спросил тот, бесстыдно глядя на Аморе. — В принципе это против правил. Вы не должны давать ему никакой еды, — прибавил он, заметив в руках Аморе бутыль и пакет.
Аморе презрительно достала кошелек и вытащила оттуда монету:
— Вам не повредит немного ослепнуть.
Когда в свете факела блеснуло золото, надзиратель замер.
— Гинея! Что до меня, так устройте ему хоть пир. Я ничего не видел.
Со сверкающими глазами он повертел золотую монету в пальцах, спрятал ее и отпер камеру.
Бреандан лежал на кровати и при виде их поднял голову.
— О нет! — простонал он. — Как вы могли привести ее сюда?
Аморе взглядом ободрила Иеремию:
— Позвольте мне.
Иезуит отошел в угол камеры и уселся на каменный пол, поджав колени.
Аморе попыталась не показать своего ужаса. Она не видела Бреандана со дня ареста и сразу заметила, как он похудел, хотя до суда не голодал. Лицо и руки были испачканы кровью, большие пальцы рук покрыты коростой. В глазах после пытки полопались все сосуды. С трудом, преодолевая боль, он сел.
Аморе опустилась рядом с ним на край кровати и протянула бутыль слабого пива и пакет с хлебом и холодной курицей. Бреандан набросился на еду, стыдясь мучившего его голода.
— Зачем ты пришла? — спросил он, избегая ее взгляда.
— Хотела посмотреть, действительно ли ты настроен серьезно, действительно ли я для тебя так мало значу, что ты хотел бросить меня, ничего не объяснив. Ведь ты именно так собирался поступить, уходя тем утром, разве не так?
— Да, я хотел уйти до того, как стану тебе обузой, — с горечью ответил он.
— Все то же недоверие, как и в первый день. Ты думаешь, я держу тебя при себе просто из-за каприза. Ты настолько слеп в своей высокомерной подозрительности, что даже не видишь, как я тебя люблю.
Она никогда ему не говорила таких слов, думая, что он это знает. Но сейчас ей стало ясно — он просто не хотел знать.
— Я бы очень хотел тебе верить, — тихо ответил он. — Но как я могу? Ведь я ничего не в состоянии тебе дать.
— О, очень даже в состоянии, — мягко возразила она. — Во всю свою жизнь я не была так счастлива, как с тобой. Я не могу объяснить тебе почему. На этот вопрос не существует ответа. Ты должен мне поверить. Это вопрос доверия. Но чтобы поверить другому человеку, нужно мужество.
Скрытый упрек уколол Бреандана, хотя он понимал, что заслужил его. Да, он бежал из трусости, он боялся довериться ей. Но теперь, когда она была так близко, что стоило ему протянуть руки и он бы прижал ее к себе, он больше всего на свете хотел навсегда остаться с ней. Мысль о том, что сегодня вечером или на следующий день ему предстоит умереть, вдруг наполнила его паническим страхом. Нет, он не хотел умирать, он хотел жить... и, если нужно, бороться за жизнь.
Она увидела колебание в его глазах и ободрила:
— Ты теперь не один. Есть люди, которые беспокоятся о тебе, которым важно, чтобы у тебя все было хорошо. Ты все еще не понял этого?
Бреандан повернулся в сторону Иеремии и кивнул, хотя и не сразу:
— Знаю.
— Тогда доверься. Дай нам помочь тебе. Я не хочу тебя потерять!
Бреандан опустил глаза:
— Но я не могу пойти в суд. Все станет известно...
Аморе умоляюще взяла его за руку:
— Уже и так давно все известно. О любовнице короля и бывшем наемнике говорят повсюду. При дворе болтают ничуть не меньше, чем в городе. Твоя жертва совершенно бессмысленна.
— Тебя смешают с грязью.
— И это уже давным-давно произошло. Каждую возлюбленную короля лицемерные бюргеры считают шлюхой. Меня называют французской потаскухой, ведь моя мать француженка. Но я научилась с этим жить.
Бреандан вздрогнул при ее откровенных словах. Он как будто снова слышал, как сэр Джон Дин говорил тогда, на Стрэнде: «...всякий знает, что эта француженка — жалкая шлюха, сучка с течкой, которая ложится под каждого — и под короля, и под наемника...» Боль и гнев охватили Бреандана, и он не смог себя сдержать: схватил советника, стащил его с лошади, прокричал ему, чтобы тот немедленно взял оскорбление назад, иначе он заставит его драться. Но Дин только смеялся и находил все новые обидные слова, как будто испытывая, до какой степени он может оскорблять и унижать своего старого врага. Так началась драка.
— Я не смогу повторить на суде то, что он говорил, — покачал головой Бреандан.
— Ты должен! Не думай обо мне. Совершенно не важно, как он меня оскорбил. Важно только то, что будет с тобой.
Он зажмурился, борясь с собой, но Аморе уже знала, какое он примет решение. Она нежно обняла его и крепко прижала к себе, утвердительно кивнув Иеремии. Священник подождал немного, затем встал и подошел к ним:
— Бреандан, вы пойдете в суд?
Ирландец освободился от объятий Аморе, но не отпустил ее руки, как будто искал опоры.
— Да, патер, пойду.
— Вы не раскаетесь в своем решении, обещаю вам, — заверил его Иеремия и дружески потрепал по плечу. Затем подозвал надзирателя, велев ему передать в суд, что обвиняемый Макмагон признает суд.
Глава тридцать восьмая
К нему подошел писец.
— Вы Бреандан Макмагон? — спросил он.
Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.
— И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?
Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.
Писец велел Кетчу:
— Палач, исполняйте ваши обязанности.
Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.
— Руки, — потребовал Кетч.
Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:
— Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?
— Нет, — прозвучал упрямый ответ.
Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.
— Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!
Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.
— Раздевайтесь! — приказал Кетч.
Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.
— Брюки можете оставить, — сказал палач. — А теперь ложитесь на пол.
Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.
Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.
— Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, — умолял он. — Это безумие. Сдайтесь же наконец.
Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.
Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.
Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.
Иеремия внимательно всматривался в его лицо в надежде заметить в нем готовность сдаться. Черты Бреандана искажались от напряжения и усиливавшихся мук, он все с большим трудом втягивал в себя воздух.
«Он борется за жизнь, как лев, — невольно думал Иеремия. — Нет, упрямец не хочет умирать, что бы он там ни говорил. Если бы ему так не хотелось жить, как он уверял себя и меня, он бы сдался и просто позволил смертельному грузу раздавить себя».
Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.
Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:
— Хватит! Прекратите! С него достаточно.
— Он еще не сдался, — возразил писец.
— Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?
— Он должен дать ясно понять, что признает суд.
— Ради Бога, прошу вас, дайте мне еще пару часов. Клянусь, я смогу переубедить его. Но снимите с его груди эти проклятые гири, иначе никакого процесса не будет.
Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:
— Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.
По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.
Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.
— Дайте ему воды, — попросил Иеремия. — Он полностью обезвожен.
— Нет, — возразил Джек Кетч. — Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.
Писец поддержал его:
— Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.
Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.
— Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, — с сожалением сказал Иеремия, — но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.
Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.
— Вот глупец, несчастный упрямец! — вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. — Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.
Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.
— Патер, что случилось? — спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.
— Мадам, как вы себя чувствуете? — нетерпеливо перебил он, не обращая внимания на стул, который она жестом предложила ему.
— Уверяю вас, хорошо.
— Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?
— В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?
— Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.
Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.
— Элен, принеси мне серое городское платье, — приказала она девушке, пытавшейся протестовать.
— Но, миледи, вам нельзя вставать.
— Платье, немедленно!
Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:
— Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?
— Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, — объяснил тот. — Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.
— Выражайтесь яснее!
Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.
— Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.
— Но почему он молчит? — спросила Аморе.
— Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.
— Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, — вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак — стакан молока и немного печенья. — Его действительно морят голодом?
— Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.
Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.
Иеремия нахмурился:
— Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.
— Посмотрим, — упрямо ответила Аморе. — Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!
Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.
Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.
Иеремия предупредил ее об ужасах, ожидавших, ее там, и посоветовал поднести к носу платок. Аморе сразу же поняла почему. Она привыкла к дурным запахам, улицы Вестминстера тоже пахли не розами, но чудовищное тюремное зловоние превзошло самые худшие ее ожидания. Побледнев от тошноты, она шла вслед за Иеремией по большому залу, где толпились бесчисленные посетители и царило оживление, как на ярмарке. Шлюхи предлагали себя арестантам, воры-карманники шмыгали между людьми, незаметно совершенствуя свое ремесло. Тут были и дети, которых матери привели в тюрьму повидаться с заключенными-отцами. Аморе была потрясена.
— Это преддверие ада? — мрачно пробормотала она.
Когда они дошли до одиночных камер, где обычно содержались приговоренные к смерти, гул затих. Иеремия подозвал знакомого ему надзирателя.
— Желаете подсластить заключенному последние часы? — спросил тот, бесстыдно глядя на Аморе. — В принципе это против правил. Вы не должны давать ему никакой еды, — прибавил он, заметив в руках Аморе бутыль и пакет.
Аморе презрительно достала кошелек и вытащила оттуда монету:
— Вам не повредит немного ослепнуть.
Когда в свете факела блеснуло золото, надзиратель замер.
— Гинея! Что до меня, так устройте ему хоть пир. Я ничего не видел.
Со сверкающими глазами он повертел золотую монету в пальцах, спрятал ее и отпер камеру.
Бреандан лежал на кровати и при виде их поднял голову.
— О нет! — простонал он. — Как вы могли привести ее сюда?
Аморе взглядом ободрила Иеремию:
— Позвольте мне.
Иезуит отошел в угол камеры и уселся на каменный пол, поджав колени.
Аморе попыталась не показать своего ужаса. Она не видела Бреандана со дня ареста и сразу заметила, как он похудел, хотя до суда не голодал. Лицо и руки были испачканы кровью, большие пальцы рук покрыты коростой. В глазах после пытки полопались все сосуды. С трудом, преодолевая боль, он сел.
Аморе опустилась рядом с ним на край кровати и протянула бутыль слабого пива и пакет с хлебом и холодной курицей. Бреандан набросился на еду, стыдясь мучившего его голода.
— Зачем ты пришла? — спросил он, избегая ее взгляда.
— Хотела посмотреть, действительно ли ты настроен серьезно, действительно ли я для тебя так мало значу, что ты хотел бросить меня, ничего не объяснив. Ведь ты именно так собирался поступить, уходя тем утром, разве не так?
— Да, я хотел уйти до того, как стану тебе обузой, — с горечью ответил он.
— Все то же недоверие, как и в первый день. Ты думаешь, я держу тебя при себе просто из-за каприза. Ты настолько слеп в своей высокомерной подозрительности, что даже не видишь, как я тебя люблю.
Она никогда ему не говорила таких слов, думая, что он это знает. Но сейчас ей стало ясно — он просто не хотел знать.
— Я бы очень хотел тебе верить, — тихо ответил он. — Но как я могу? Ведь я ничего не в состоянии тебе дать.
— О, очень даже в состоянии, — мягко возразила она. — Во всю свою жизнь я не была так счастлива, как с тобой. Я не могу объяснить тебе почему. На этот вопрос не существует ответа. Ты должен мне поверить. Это вопрос доверия. Но чтобы поверить другому человеку, нужно мужество.
Скрытый упрек уколол Бреандана, хотя он понимал, что заслужил его. Да, он бежал из трусости, он боялся довериться ей. Но теперь, когда она была так близко, что стоило ему протянуть руки и он бы прижал ее к себе, он больше всего на свете хотел навсегда остаться с ней. Мысль о том, что сегодня вечером или на следующий день ему предстоит умереть, вдруг наполнила его паническим страхом. Нет, он не хотел умирать, он хотел жить... и, если нужно, бороться за жизнь.
Она увидела колебание в его глазах и ободрила:
— Ты теперь не один. Есть люди, которые беспокоятся о тебе, которым важно, чтобы у тебя все было хорошо. Ты все еще не понял этого?
Бреандан повернулся в сторону Иеремии и кивнул, хотя и не сразу:
— Знаю.
— Тогда доверься. Дай нам помочь тебе. Я не хочу тебя потерять!
Бреандан опустил глаза:
— Но я не могу пойти в суд. Все станет известно...
Аморе умоляюще взяла его за руку:
— Уже и так давно все известно. О любовнице короля и бывшем наемнике говорят повсюду. При дворе болтают ничуть не меньше, чем в городе. Твоя жертва совершенно бессмысленна.
— Тебя смешают с грязью.
— И это уже давным-давно произошло. Каждую возлюбленную короля лицемерные бюргеры считают шлюхой. Меня называют французской потаскухой, ведь моя мать француженка. Но я научилась с этим жить.
Бреандан вздрогнул при ее откровенных словах. Он как будто снова слышал, как сэр Джон Дин говорил тогда, на Стрэнде: «...всякий знает, что эта француженка — жалкая шлюха, сучка с течкой, которая ложится под каждого — и под короля, и под наемника...» Боль и гнев охватили Бреандана, и он не смог себя сдержать: схватил советника, стащил его с лошади, прокричал ему, чтобы тот немедленно взял оскорбление назад, иначе он заставит его драться. Но Дин только смеялся и находил все новые обидные слова, как будто испытывая, до какой степени он может оскорблять и унижать своего старого врага. Так началась драка.
— Я не смогу повторить на суде то, что он говорил, — покачал головой Бреандан.
— Ты должен! Не думай обо мне. Совершенно не важно, как он меня оскорбил. Важно только то, что будет с тобой.
Он зажмурился, борясь с собой, но Аморе уже знала, какое он примет решение. Она нежно обняла его и крепко прижала к себе, утвердительно кивнув Иеремии. Священник подождал немного, затем встал и подошел к ним:
— Бреандан, вы пойдете в суд?
Ирландец освободился от объятий Аморе, но не отпустил ее руки, как будто искал опоры.
— Да, патер, пойду.
— Вы не раскаетесь в своем решении, обещаю вам, — заверил его Иеремия и дружески потрепал по плечу. Затем подозвал надзирателя, велев ему передать в суд, что обвиняемый Макмагон признает суд.
Глава тридцать восьмая
По настоянию советников процесс против убийцы Дина назначили на последний день судебной сессии. Иеремия предпочел бы, чтобы его отложили на пару месяцев, до следующей сессии — это дало бы ему время найти настоящего преступника, — но городские советники требовали немедленного осуждения бродяги, представляющего опасность для общественного порядка, хладнокровно убившего одного из них.
Когда Бреандан в пятницу утром снова подошел к барьеру и на вопрос судебного писца не признал себя виновным, среди зрителей, кроме Иеремии и Алена, находилась и Аморе. Ей это было нелегко, так как на галерее, где сидела знать, были и другие любопытствующие придворные, которые сразу же узнали леди Сент-Клер; они, несомненно, поспешат передать королю каждое слово, произнесенное на процессе. Супруги городских советников, занявшие места на галерее, тоже быстро догадались, кто сидит рядом с ними, и постоянно перешептывались.
Сэр Орландо облегченно вздохнул, когда Бреандан на вопрос: «Обвиняемый, как должно тебя судить?» — ответил как положено: «Да судит меня Бог и моя страна». Он не знал, как иезуиту удалось сломить упрямство ирландца, но был рад этому. Теперь могла восторжествовать справедливость.
Когда присяжных привели к присяге, Бреандана снова вызвали к барьеру. Первым главным свидетелем был инспектор морга Джон Тернер. Он описал рану, ставшую причиной смерти сэра Джона Дина, и подтвердил, что орудием убийства послужила его собственная шпага.
— Мистер Тернер, обнаружили ли вы другие повреждение на теле? — спросил судья Трелоней, когда инспектор закончил свой рассказ.
— На подбородке убитого имелся сильный кровоподтек, милорд.
— И что вы из этого заключаете?
— Перед смертью сэра Джона кто-то ударил.
— А были ли на теле другие следы побоев?
— Нет, милорд, только синяк на подбородке. Причиной смерти послужила рана на груди.
— Благодарю вас, мистер Тернер. — Сэр Орландо повернулся к обвиняемому, внимательно следившему за показаниями инспектора: — Не хотите ли вы задать вопросы свидетелю? Сейчас у вас есть для этого возможность.
— Нет, милорд, — отказался Бреандан с подобающей вежливостью.
Перед судебным заседанием Иеремия как мог, убеждал его в необходимости произвести возможно хорошее впечатление на присяжных. А для этого прежде всего требовалось вести себя мирно.
Следующим свидетелем выступил цирюльник, по поручению инспектора осматривавший труп, и подтвердил показания. Затем вышел констебль, первым увидевший труп еще на месте происшествия.
— Труп лежал на животе, — говорил он. — Рукоятка шпаги торчала из спины. Клинок прошел через тело и вонзился в землю.
— Таким образом, убитого пронзили насквозь, когда он беспомощно лежал на животе? — спросил лорд-мэр, не скрывая ужаса.
— Да, милорд, без сомнения, — подтвердил констебль.
По залу пронесся гул. Удар в спину — большей трусости нельзя было себе представить. А если при этом убитый находился в беспомощном состоянии и его закололи как барана, преступник мог действовать только по наущению дьявола. Настроение публики изменилось, став откровенно враждебным.
Бреандан отказался задавать вопросы констеблю. Ни одно его слово не могло пересилить отвращение, вызванное в людях мыслью о коварстве смертельного удара. В данном случае уместнее было промолчать и подождать.
К присяге подвели слугу, слышавшего драку. Сэр Орландо задавал вопросы так, чтобы тот не уклонялся от сути дела и ничего не забыл.
— Так вы не могли понять, из-за чего вспыхнула ссора?
— Нет, милорд, убитый говорил слишком тихо. Я слышал только, как обвиняемый закричал, что тот должен взять свои слова назад.
— И он это сделал?
— Нет, милорд, сэр Джон Дни только засмеялся.
— Как среагировал на это обвиняемый?
— Он сказал, что будет драться.
— А сэр Джон?
— Он тут же выхватил шпагу.
— Что сделал обвиняемый? Он также схватился за оружие?
— Нет, милорд, он пошел на Дина с голыми руками.
— Вы видели, обвиняемый имел при себе оружие?
— Да, милорд, у него на поясе был пистолет.
— Но он им не воспользовался.
— Нет, милорд.
— Откуда вам это так хорошо известно? Противники все время были у вас на глазах?
— Нет, но я уверен, что обвиняемый не воспользовался пистолетом, ведь я не слышал выстрела.
— Расскажите, что вы видели, — потребовал Трелоней.
— Сэр Джон Дин со шпагой пошел на обвиняемого и пытался ударить его. Тот все время увертывался. Один раз он не успел, и ему задело руку. После этого я ничего не видел, так как они очутились в другом углу двора.
— Что случилось потом?
— Вскоре после этого все стихло. Обвиняемый пересек двор и ушел.
— Вы видели, как ушел только один из них, и не спросили себя, что случилось со вторым?
— Я думал, они договорились. Ушел ведь он с пустыми руками. Откуда мне было знать, что он заколол другого его собственным оружием?
— Вы видели во дворе кого-нибудь еще?
— Нет, милорд.
На сей раз Бреандан воспользовался своим правом и задал вопросы свидетелю.
— Вы сказали, что никого не видели во дворе?
— Именно так.
— Вы оставались у окна после того, как я ушел?
— Нет, я вернулся в постель.
— Значит, если бы во двор вошел кто-нибудь после моего ухода, вы не смогли бы его увидеть.
— Нет, не смог.
— Спасибо.
Трелоней одобрительно поднял брови. Никакого сомнения, иезуит прекрасно подготовил своего подопечного к опросу свидетелей. Но вряд ли это поможет ему при опросе следующего свидетеля. Вышел старый друг Дина Томас Мастерс. Он поклялся на Священном Писании, что будет говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды, да поможет ему Господь.
— Что вам известно об убийстве сэра Джона Дина? — спросил судья Трелоней.
— Я ничего не знаю о самом преступлении, так как меня там не было, — возбужденно начал Мастерс. — Бог свидетель — если бы я там присутствовал, сейчас мертвым лежал бы не сэр Джон, а этот подлец.
— Вы здесь не для того, чтобы оскорблять обвиняемого, сэр, — напомнил ему сэр Орландо. — Если у вас есть сведения об убийстве, сообщите их суду.
— Этот человек — единственный, у кого была причина желать смерти сэра Джона. Он его ненавидел. Как всем известно, полгода назад сэр Джон подал на него в суд за кражу. За это-то он и хотел ему отомстить. Встреча с сэром Джоном тем утром дала ему такую возможность.
— Вы слышали, как обвиняемый клялся отомстить убитому?
— Да, слышал. И не раз.
— Когда это было?
— В тот день, когда бродягу публично высекли, как он того заслужил.
— Тому есть другие свидетели?
— Конечно. Там было много людей.
— Кто-либо из этих свидетелей есть в списке тех, кто дол жен предстать сейчас перед судом?
— Я не знаю, нет... но ведь достаточно того, что я свидетельствую об угрозах обвиняемого.
Сэр Орландо не обратил внимания на его слова и невозмутимо продолжал:
— Вы слышали, как обвиняемый повторно угрожал сэру Джону?
Томас Мастерс замялся. Очевидно, он не продумал свои показания.
— После экзекуции вы встречали обвиняемого? — продолжал Трелоней.
— Н-н-н-нет.
— Но вы знали, где он жил?
— Да, сэр Джон навел справки. Он не хотел терять его из виду.
— Узнав о смерти сэра Джона, вы тут же направились в дом, где жил обвиняемый. Почему вы так поступили? У вас были сведения, что он убийца?
— Когда я услышал, что неподалеку видели ирландца, я сразу же понял — только он мог убить сэра Джона. Я уже говорил, что он поклялся отомстить.
— И вы взяли правосудие в свои руки, вместо того чтобы сообщить о происшествии мировому судье.
— Закон позволяет самостоятельно арестовывать подозреваемых, милорд.
— Позволяет, но вламываться в дом добропорядочных граждан, ранить непричастных к делу людей и забивать чуть не до смерти подозреваемого незаконно. Вы имеете еще что-либо сообщить, сэр?
— Нет, милорд, — недовольно ответил Мастерс. Он хотел удалиться, но вмешался Бреандан:
— Милорд, у меня есть вопросы к свидетелю.
— Задавайте ваши вопросы, обвиняемый.
Не сводя глаз с торговца, ирландец спросит.
— Так вы знали, где я живу?
— Да, с самого начала.
— Вы знали также, где я буду в то утро, когда мы встретились с сэром Джоном Дином?
— Вы хотите спросить, знал ли я, что вы проводите ночи в постели этой французской потаскухи'? Нет, этого я не знал.
— А Дин? Он знал?
— Нет, думаю, нет. Он бы рассказал мне.
Когда Бреандан в пятницу утром снова подошел к барьеру и на вопрос судебного писца не признал себя виновным, среди зрителей, кроме Иеремии и Алена, находилась и Аморе. Ей это было нелегко, так как на галерее, где сидела знать, были и другие любопытствующие придворные, которые сразу же узнали леди Сент-Клер; они, несомненно, поспешат передать королю каждое слово, произнесенное на процессе. Супруги городских советников, занявшие места на галерее, тоже быстро догадались, кто сидит рядом с ними, и постоянно перешептывались.
Сэр Орландо облегченно вздохнул, когда Бреандан на вопрос: «Обвиняемый, как должно тебя судить?» — ответил как положено: «Да судит меня Бог и моя страна». Он не знал, как иезуиту удалось сломить упрямство ирландца, но был рад этому. Теперь могла восторжествовать справедливость.
Когда присяжных привели к присяге, Бреандана снова вызвали к барьеру. Первым главным свидетелем был инспектор морга Джон Тернер. Он описал рану, ставшую причиной смерти сэра Джона Дина, и подтвердил, что орудием убийства послужила его собственная шпага.
— Мистер Тернер, обнаружили ли вы другие повреждение на теле? — спросил судья Трелоней, когда инспектор закончил свой рассказ.
— На подбородке убитого имелся сильный кровоподтек, милорд.
— И что вы из этого заключаете?
— Перед смертью сэра Джона кто-то ударил.
— А были ли на теле другие следы побоев?
— Нет, милорд, только синяк на подбородке. Причиной смерти послужила рана на груди.
— Благодарю вас, мистер Тернер. — Сэр Орландо повернулся к обвиняемому, внимательно следившему за показаниями инспектора: — Не хотите ли вы задать вопросы свидетелю? Сейчас у вас есть для этого возможность.
— Нет, милорд, — отказался Бреандан с подобающей вежливостью.
Перед судебным заседанием Иеремия как мог, убеждал его в необходимости произвести возможно хорошее впечатление на присяжных. А для этого прежде всего требовалось вести себя мирно.
Следующим свидетелем выступил цирюльник, по поручению инспектора осматривавший труп, и подтвердил показания. Затем вышел констебль, первым увидевший труп еще на месте происшествия.
— Труп лежал на животе, — говорил он. — Рукоятка шпаги торчала из спины. Клинок прошел через тело и вонзился в землю.
— Таким образом, убитого пронзили насквозь, когда он беспомощно лежал на животе? — спросил лорд-мэр, не скрывая ужаса.
— Да, милорд, без сомнения, — подтвердил констебль.
По залу пронесся гул. Удар в спину — большей трусости нельзя было себе представить. А если при этом убитый находился в беспомощном состоянии и его закололи как барана, преступник мог действовать только по наущению дьявола. Настроение публики изменилось, став откровенно враждебным.
Бреандан отказался задавать вопросы констеблю. Ни одно его слово не могло пересилить отвращение, вызванное в людях мыслью о коварстве смертельного удара. В данном случае уместнее было промолчать и подождать.
К присяге подвели слугу, слышавшего драку. Сэр Орландо задавал вопросы так, чтобы тот не уклонялся от сути дела и ничего не забыл.
— Так вы не могли понять, из-за чего вспыхнула ссора?
— Нет, милорд, убитый говорил слишком тихо. Я слышал только, как обвиняемый закричал, что тот должен взять свои слова назад.
— И он это сделал?
— Нет, милорд, сэр Джон Дни только засмеялся.
— Как среагировал на это обвиняемый?
— Он сказал, что будет драться.
— А сэр Джон?
— Он тут же выхватил шпагу.
— Что сделал обвиняемый? Он также схватился за оружие?
— Нет, милорд, он пошел на Дина с голыми руками.
— Вы видели, обвиняемый имел при себе оружие?
— Да, милорд, у него на поясе был пистолет.
— Но он им не воспользовался.
— Нет, милорд.
— Откуда вам это так хорошо известно? Противники все время были у вас на глазах?
— Нет, но я уверен, что обвиняемый не воспользовался пистолетом, ведь я не слышал выстрела.
— Расскажите, что вы видели, — потребовал Трелоней.
— Сэр Джон Дин со шпагой пошел на обвиняемого и пытался ударить его. Тот все время увертывался. Один раз он не успел, и ему задело руку. После этого я ничего не видел, так как они очутились в другом углу двора.
— Что случилось потом?
— Вскоре после этого все стихло. Обвиняемый пересек двор и ушел.
— Вы видели, как ушел только один из них, и не спросили себя, что случилось со вторым?
— Я думал, они договорились. Ушел ведь он с пустыми руками. Откуда мне было знать, что он заколол другого его собственным оружием?
— Вы видели во дворе кого-нибудь еще?
— Нет, милорд.
На сей раз Бреандан воспользовался своим правом и задал вопросы свидетелю.
— Вы сказали, что никого не видели во дворе?
— Именно так.
— Вы оставались у окна после того, как я ушел?
— Нет, я вернулся в постель.
— Значит, если бы во двор вошел кто-нибудь после моего ухода, вы не смогли бы его увидеть.
— Нет, не смог.
— Спасибо.
Трелоней одобрительно поднял брови. Никакого сомнения, иезуит прекрасно подготовил своего подопечного к опросу свидетелей. Но вряд ли это поможет ему при опросе следующего свидетеля. Вышел старый друг Дина Томас Мастерс. Он поклялся на Священном Писании, что будет говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды, да поможет ему Господь.
— Что вам известно об убийстве сэра Джона Дина? — спросил судья Трелоней.
— Я ничего не знаю о самом преступлении, так как меня там не было, — возбужденно начал Мастерс. — Бог свидетель — если бы я там присутствовал, сейчас мертвым лежал бы не сэр Джон, а этот подлец.
— Вы здесь не для того, чтобы оскорблять обвиняемого, сэр, — напомнил ему сэр Орландо. — Если у вас есть сведения об убийстве, сообщите их суду.
— Этот человек — единственный, у кого была причина желать смерти сэра Джона. Он его ненавидел. Как всем известно, полгода назад сэр Джон подал на него в суд за кражу. За это-то он и хотел ему отомстить. Встреча с сэром Джоном тем утром дала ему такую возможность.
— Вы слышали, как обвиняемый клялся отомстить убитому?
— Да, слышал. И не раз.
— Когда это было?
— В тот день, когда бродягу публично высекли, как он того заслужил.
— Тому есть другие свидетели?
— Конечно. Там было много людей.
— Кто-либо из этих свидетелей есть в списке тех, кто дол жен предстать сейчас перед судом?
— Я не знаю, нет... но ведь достаточно того, что я свидетельствую об угрозах обвиняемого.
Сэр Орландо не обратил внимания на его слова и невозмутимо продолжал:
— Вы слышали, как обвиняемый повторно угрожал сэру Джону?
Томас Мастерс замялся. Очевидно, он не продумал свои показания.
— После экзекуции вы встречали обвиняемого? — продолжал Трелоней.
— Н-н-н-нет.
— Но вы знали, где он жил?
— Да, сэр Джон навел справки. Он не хотел терять его из виду.
— Узнав о смерти сэра Джона, вы тут же направились в дом, где жил обвиняемый. Почему вы так поступили? У вас были сведения, что он убийца?
— Когда я услышал, что неподалеку видели ирландца, я сразу же понял — только он мог убить сэра Джона. Я уже говорил, что он поклялся отомстить.
— И вы взяли правосудие в свои руки, вместо того чтобы сообщить о происшествии мировому судье.
— Закон позволяет самостоятельно арестовывать подозреваемых, милорд.
— Позволяет, но вламываться в дом добропорядочных граждан, ранить непричастных к делу людей и забивать чуть не до смерти подозреваемого незаконно. Вы имеете еще что-либо сообщить, сэр?
— Нет, милорд, — недовольно ответил Мастерс. Он хотел удалиться, но вмешался Бреандан:
— Милорд, у меня есть вопросы к свидетелю.
— Задавайте ваши вопросы, обвиняемый.
Не сводя глаз с торговца, ирландец спросит.
— Так вы знали, где я живу?
— Да, с самого начала.
— Вы знали также, где я буду в то утро, когда мы встретились с сэром Джоном Дином?
— Вы хотите спросить, знал ли я, что вы проводите ночи в постели этой французской потаскухи'? Нет, этого я не знал.
— А Дин? Он знал?
— Нет, думаю, нет. Он бы рассказал мне.