Страница:
…На второй день путешествия они приближались к границе Саксонии. К вечеру Стефан Пекарский должен был покинуть Можайского, тот с сожалением думал о предстоящем расставании со своим спутником.
– Вы не досказали мне повесть вашей жизни. Как же вы очутились в замке Грабовских?
– Я рассказал вам эту повесть не для того, чтобы возвеличить себя в ваших глазах, – подумав, сказал Пекарский, – моя жизнь – это история моего поколения, жизнь поляка, который видел свой удел в служении нации, а не магнатам и шляхте. Я близок к пятидесяти годам, и три последних десятилетия моей жизни отражают печальную историю моей отчизны. Я пережил и триумфальный путь нового Цезаря – Наполеона – через всю Европу. Кости моих друзей лежат в Испании, на полях Пруссии, Австрии, равнинах России, на острове Сан-Доминго, тысячи молодых людей, сражавшихся под знаменами польских легионов, пожирал этот Ваал. Много было обещаний, но ничего не сделал узурпатор для моей родины, Впрочем, в Варшавском герцогстве одним росчерком пера он уничтожил крепостное право. Для этого ему нужно было только написать: «Крестьяне Варшавского герцогства объявляются свободными». Крестьяне стали свободными, и тотчас же помещики сгоняли их с земли, лишая крова и хлеба, переселяя на свои земли колонистов из Пруссии, подыскивая выгодных арендаторов, и это благодеяние принесло новые беды народу. В те годы я уже жил в замке графа Грабовского, он принял меня как старого друга, я работал в его библиотеке, он закрывал глаза на то, что я не мог примириться с властью австрийцев в Галичине. Когда он скончался, его жена, вздорная и увлекающаяся особа, училась у меня польскому языку, истории и философии. Ни в чем не преуспевая, она воспылала стремлением к тайным политическим интригам. Здесь она нашла себе поле деятельности. Она окружила себя поклонниками из завзятых шляхтичей, хотя именно шляхте Польша обязана своим падением…
– Простите меня, – вдруг перебил Пекарского Можайский, – в замке находится сейчас жена французского полковника… Катрин Лярош.
– Вы говорите о русской даме?
Пекарский был несколько удивлен тем, что разговор принял неожиданный для него оборот.
– Да. О русской даме.
– Мне кажется… что эта женщина очень несчастна. Она трогательно заботится о раненом муже, она умна… Во всяком случае, книги, которые она выбирает в библиотеке, говорят об ее уме…
Можайский более не спрашивал. Он молча глядел в окно. Косые лучи солнца пронизывали сумрак кареты. Пекарский откинулся на спинку сиденья и, казалось, дремал. Можайский долго глядел на глубокие морщины, на синие тени под глазами, на крепко сжатые тонкие губы человека, который видел много горя, много пережил и остался верен мечтам своей юности. Он думал о том, что случайная встреча с этим человеком помогла ему понять многое в судьбах двух единоплеменных народов, волей деспотов-самодержцев разъединенных и лишенных равенства, братства, свободы.
6
7
– Вы не досказали мне повесть вашей жизни. Как же вы очутились в замке Грабовских?
– Я рассказал вам эту повесть не для того, чтобы возвеличить себя в ваших глазах, – подумав, сказал Пекарский, – моя жизнь – это история моего поколения, жизнь поляка, который видел свой удел в служении нации, а не магнатам и шляхте. Я близок к пятидесяти годам, и три последних десятилетия моей жизни отражают печальную историю моей отчизны. Я пережил и триумфальный путь нового Цезаря – Наполеона – через всю Европу. Кости моих друзей лежат в Испании, на полях Пруссии, Австрии, равнинах России, на острове Сан-Доминго, тысячи молодых людей, сражавшихся под знаменами польских легионов, пожирал этот Ваал. Много было обещаний, но ничего не сделал узурпатор для моей родины, Впрочем, в Варшавском герцогстве одним росчерком пера он уничтожил крепостное право. Для этого ему нужно было только написать: «Крестьяне Варшавского герцогства объявляются свободными». Крестьяне стали свободными, и тотчас же помещики сгоняли их с земли, лишая крова и хлеба, переселяя на свои земли колонистов из Пруссии, подыскивая выгодных арендаторов, и это благодеяние принесло новые беды народу. В те годы я уже жил в замке графа Грабовского, он принял меня как старого друга, я работал в его библиотеке, он закрывал глаза на то, что я не мог примириться с властью австрийцев в Галичине. Когда он скончался, его жена, вздорная и увлекающаяся особа, училась у меня польскому языку, истории и философии. Ни в чем не преуспевая, она воспылала стремлением к тайным политическим интригам. Здесь она нашла себе поле деятельности. Она окружила себя поклонниками из завзятых шляхтичей, хотя именно шляхте Польша обязана своим падением…
– Простите меня, – вдруг перебил Пекарского Можайский, – в замке находится сейчас жена французского полковника… Катрин Лярош.
– Вы говорите о русской даме?
Пекарский был несколько удивлен тем, что разговор принял неожиданный для него оборот.
– Да. О русской даме.
– Мне кажется… что эта женщина очень несчастна. Она трогательно заботится о раненом муже, она умна… Во всяком случае, книги, которые она выбирает в библиотеке, говорят об ее уме…
Можайский более не спрашивал. Он молча глядел в окно. Косые лучи солнца пронизывали сумрак кареты. Пекарский откинулся на спинку сиденья и, казалось, дремал. Можайский долго глядел на глубокие морщины, на синие тени под глазами, на крепко сжатые тонкие губы человека, который видел много горя, много пережил и остался верен мечтам своей юности. Он думал о том, что случайная встреча с этим человеком помогла ему понять многое в судьбах двух единоплеменных народов, волей деспотов-самодержцев разъединенных и лишенных равенства, братства, свободы.
6
Май во всем великолепии уже царил в Богемских горах. Горные тропы и дороги, обычно пустынные, удивляли неожиданным скоплением войск и обозов. Белые мундиры австрийской пехоты казались лавиной, сползающей с гор.
Сто тысяч отборного австрийского войска расположилось вдоль границы. Офицеры штаба загадывали, когда зажгутся костры на вершинах, долго ли им придется стоять в бездействии на гребне Богемских гор.
После битвы под Лютценом союзные войска отступили за Эльбу.
Саксонские крестьяне с кровель домов глядели на движущиеся к Дрездену колонны французских войск.
Прошла пехота и артиллерия, затем на зеленом лугу появились кирасиры, а за ними – множество блестящих всадников в синих с золотым шитьем мундирах. Впереди, шагах в десяти от свиты, ехал человек в зеленом мундире егерского полка и надвинутой на лоб треуголке:
Крестьяне узнали Наполеона.
Итак, этот человек, о котором говорили, что он замерз в русских снегах, что: его захватили казаки, что он утонул в Березине, – был жив и 12 мая 1813 года, после битвы под Лютценом, вступил в столицу Саксонии – Дрезден…
Брюлевский дворец в Дрездене, где совсем недавно, три недели назад, ночевал император Александр, теперь принял другого гостя. Опять жители Дрездена собирались в парке и на набережной и глядели в окна дворца, будто за плотными оконными шторами могли увидеть Наполеона.
В эти чудесные дни весны два человека во Франции, вдали от бурных событий, никак не могли предвидеть, что им предстоит далекое, столь неожиданное путешествие в столицу Саксонии.
Эти два человека были: негоциант из города Рубэ Луи Вессад и негоциант из Лиона Анри Мерие.
Два почтенных французских буржуа, не зная друг друга и не сговариваясь, осмелились написать императору Наполеону о тех затруднениях, которые испытывают промышленные фирмы в связи с войной и с континентальной блокадой Британских островов.
Письма были доставлены Наполеону, от него направлены министру полиции Савари, герцогу Ровиго и затем вернулись к императору с подробнейшим досье тайной полиции. В досье говорилось о том, кто такие Вессад и Мерие, описывалась чуть ли не вся их жизнь – от колыбели и до дня, когда они осмелились потревожить своими письмами его величество.
В один и тот же день полицейские чиновники явились в дом господина Вессада в Рубэ и в дом господина Мерие в Лионе, предложили им сесть в полицейские кареты, захватив с собой необходимое платье, «в котором не стыдно явиться ко двору», как сказали эти чиновники. В один и тот же день полицейские кареты прибыли в Париж. Здесь оба негоцианта, до сих пор не видевшие друг друга в глаза, очутились в кабинете министра полиции. Савари вышел к ним, не вступая в длительную беседу, вручил им подорожные и сказал, что завтра на рассвете они выедут в Саксонию, в Дрезден, об остальном имеет инструкции сопровождающий их полицейский офицер.
Они ехали быстро, нигде не задерживаясь. В облаках дорожной пыли перед ними открывались то живописные ущелья, то нависшие над дорогой скалы, то зеленые берега Эльбы и вьющаяся по берегу, обсаженная цветущими каштанами дорога.
В одно прекрасное утро они миновали плавучий мост через Эльбу (каменный был взорван); запыленная карета, запряженная четверкой добрых коней, промчалась по Нейштадту – предместью Дрездена – и остановилась у гостиницы «Макс и Шарлотта».
А спустя два часа господа Мерие и Вессад уже сидели на хрупких золоченых стульях в малахитовом зале дворца саксонских королей. Они сидели молча, стараясь не глядеть друг на друга: господин Вессад – маленький, коренастый, с низким лбом и испуганными глазками и господин Мерие – с пергаментным, высохшим личиком и угрюмым, потухшим взглядом слезящихся, выцветших глаз. Ему было за восемьдесят, он сохранил здравый ум и был главой известной всем шелкоделам мануфактуры в Лионе.
В зале царила мертвая тишина. Кроме Мерие и Вессада, здесь были еще два человека – адъютант у закрытых дверей и красивый пожилой генерал в нише окна. Он стоял, положив руки на эфес шпаги, и, улыбаясь, смотрел поверх голов Мерие и Вессада, – над ними висел портрет уродливой длиннолицей дамы в горностаевой мантии.
Адъютант стоял как статуя у двери высотой в четыре человеческих роста. Эта тяжелая, с золотой резьбой дверь, как заметил Вессад, не была плотно прикрыта, – любопытство, очевидно, одолевало адъютанта. И вдруг люди, находившиеся в зале, услышали пронзительный крик; кто-то кричал, видимо, в припадке бешеной ярости:
– Сколько вам заплатила Англия за то, что вы стали моим врагом?!
Генерал в нише окна (это был маршал Бертье) пошевелился, тень тревоги появилась на его лице.
За дверью все стихло, наступила прежняя тишина. Вероятно, это длилось долго… Потом снова раздались два громких голоса вместе и крик ярости:
– Она для меня только мать моего сына! Это я сделал ее императрицей, – явственно донеслось из дверей, – и это моя ошибка, черт вас возьми!
Господин Вессад посмотрел на господина Мерие: лицо того не отражало ни малейшего беспокойства. Тогда господин Вессад перевел взгляд на генерала: тот отвернулся, видимо, для того, чтобы скрыть волнение.
«Во всяком случае, – подумал Вессад, – я ничего не слышал. Провались они, все эти государственные тайны! Я ничего не слышал, к тому же я глуховат, это знают все в Рубэ. Недурно они ведут себя во дворцах, почти как мы, простые люди, когда дело идет о невыгодной сделке».
Затем тот же голос, который только что был гневным и угрожающим, произнес отчетливо и довольно спокойно:
– Государи, родившиеся на престоле, могут дать себя разбить двадцать раз и затем вернуться в свою столицу. Понимаете ли вы это или нет? Я этого допустить не могу, потому что я солдат, выскочка! Моя власть рухнет, когда я перестану быть сильным, когда меня перестанут бояться.
Генерал, стоявший в нише окна, вдруг зашевелился и, стараясь негромко ступать, подошел к двери и закрыл ее.
Казалось, все стихло за дверями, но когда господин Вессад почти успокоился, раздался грохот, разбилось что-то стеклянное и послышался крик:
– Тогда война!..
Спустя минуту из дверей вышел человек, бледный, с напудренными волосами. Маленькая голова с выдвинутой вперед челюстью придавала нечто змеиное его облику. На богатом, расшитом золотом мундире сверкали бриллианты нашейного ордена. Генерал, только что закрывший дверь, пошел ему навстречу и взял под руку. И господин Вессад (он не был так глух, когда это было нужно) услышал, как этот человек сказал генералу: «Клянусь вам, он потерял рассудок…»
Господин Вессад снова повернулся к Мерие: губы старика зашевелились, он посмотрел в сторону человека, которого вел под руку генерал.
– Князь Меттерних… – скорее прочел по губам, чем услышал, Вессад.
Но в это мгновение послышался резкий звон колокольчика, адъютант скрылся в дверях, но тотчас появился снова и возгласил:
– Господа Вессад и Мерие – к императору!
Оба никогда раньше не видели Наполеона, они знали его по портретам, по суровому и важному профилю на золотых монетах. Теперь они увидели довольно полного, пожилого человека с тусклым взглядом и с усталостью в опущенных, округлых плечах.
Наполеон сидел в высоком кресле, положив руки на стол, и некоторое время молча исподлобья глядел на вошедших.
– Садитесь, господа, – наконец сказал он и добавил: – Вам трудно стоять в вашем возрасте, господин Мерие.
Не было и тени волнения в лице Наполеона, точно это не он только что яростно кричал и топал ногами. Осколки разбитой вазы были убраны, на ее месте стояла зрительная труба. Со стола свисала карта, порванная в том месте, где изображена Австрия.
– Господин Мерие, несмотря на свой почтенный возраст, вы все еще глава фирмы?
Мерие медленно наклонил голову.
– …Мне говорили, что ваш род обязан своим богатством еще Кольберу? Так ли это?
– Королевский министр был сыном купца из Реймса… В нашей семье хранится предание, что великий Кольбер дарил моего прадеда своей дружбой… У нас хранятся реликвии – чернильница и табакерка, но мне кажется, ваше величество, что королевский министр оказывал внимание и другим французским негоциантам и французская торговля процветала в те времена, Кольбер сделал все, чтобы защитить ее от соперничества иностранцев.
– Это был великий ум, снисходительно сказал Наполеон, – и ваш прадед, вероятно, был достоин дружбы Кольбера.
Вессад с изумлением слушал этот разговор о министре Людовика XIV. «Он разговаривает с купцом, как с вельможей; а пять минут назад кричал на вельможу, как на торгаша», – подумал он. Он обратил внимание на матовый, зеленовато-смуглый цвет лица Наполеона: «Нездоровый цвет лица…»
– Господин Мерие и господин Вессад, – неожиданно громко заговорил Наполеон, – ваши письма похожи одно на другое, точно вы советовались, когда решили мне писать.
Вессад сделал отрицательный жест:
– К глубокому сожалению, я не имел чести знать господина Мерие, так же как он меня, государь…
– Я это знаю и пригласил вас обоих. Однако я думаю, что у вас нет причины быть недовольными господа.
Мерие и Вессад переглянулись и не сказали ни слова.
– Вы, Вессад, поставляли сукно для армии и нажили три миллиона золотых франков, вы сделали себе состояние за последние шесть лет. Вы, Мерие, с тысяча восемьсот десятого года поставщик моего двора, вы тоже не можете жаловаться. За это время вы увеличили ваше состояние на полтора миллиона франков.
– Совершенно верно, ваше величество, – беззвучно сказал Мерие.
– Об этом, господа, вы не писали ни слова в ваших жалобных посланиях…
Он взял со стола зрительную трубу и постучал ею об стол.
– Я сделал все, что мог, для того чтобы промышленность Франции процветала. Подобно Кольберу, я заботился о том, чтобы открывались новые и новые фабрики. Ваши коллеги, негоцианты Саксонии, Вестфалии, Италии, Баварии, могут упрекнуть меня в том, что, обогащая вас, я разорял их. Я приказывал Бельгии и Нидерландам покупать сукна в Лилле и Рубэ, бархат и шелк в Лионе. А что делали вы, господа негоцианты?
Вессад умоляюще протянул руки.
– Вы пользовались каждым случаем, чтобы вздувать цены, вы вынудили меня на два месяца позже выступить в русский поход. Я воевал, я завоевывал оружием богатство и славу, а вы меня грабили!
Он поднялся, положил руки на стол и вдруг закричал:
– Почему в Рубэ закрывают прядильные фабрики?
Судорога сжала горло Вессаду, он прохрипел что-то бессвязное, Мерие поднял всегда опущенные веки и проговорил глухим голосом:
– Нет хлопка. Склады пусты, ваше величество. У меня работают только тысяча двести прядильщиков и прях, а два года назад их было вшестеро больше.
Тогда осмелился вставить слово и господин Вессад:
– Хлопок в Египте, за морем… а в море – англичане. Чтобы красить материи, нужно индиго. Все там, за морем.
– Но я для того и воюю с Англией, чтобы моря стали свободными, чтобы вы получали дешевый хлопок! Почему же раньше вы не осмеливались роптать на континентальную блокаду, а теперь ропщете? Вы плохие французы, господа негоцианты!
– Ваше величество… – пролепетал Вессад.
– Да, вы плохие французы, – как бы в раздумье, отодвигая кресло, повторил Наполеон. – Я всегда хотел видеть торговлю Франции процветающей и французские товары – далеко за ее пределами. И что же? Несколько жалких французских торговых домов в России – и это все. Савари был в Петербурге и Москве в те времена, когда я состоял в союзе с императором Александром. Он видел французскую торговлю в полном унижении. Где ваши ткани, господин Мерие? Где лионский бархат? Где полотна, фарфор, серебро, кружева, драгоценности, гобелены? Все это вы могли дать России, господа негоцианты, но вы ленивы, неповоротливы, трусливы. Вы сидели на своих денежных мешках, пока я завоевывал Европу… Я ненавижу англичан, – говорил он, прохаживаясь, шаркая подошвами сапог по ковру, – но меня восхищает их торговая предприимчивость. Они, а не вы открывали английские магазины в Петербурге, и это были солидные купцы, а не авантюристы, покинувшие Францию с товаром на несколько сот франков… Англичане везли в Россию все – от чернил и бумаги до бриллиантов! Когда я подписывал мир с Россией в Тильзите, я думал о вас, французские негоцианты!.. Савари рассказывал мне о жалобах русских: дворяне-землевладельцы разорялись, потому что у них не покупали пеньку, лес, холст, потому что я лишил их возможности продавать все это англичанам. И я их понимаю. Но разве вы, господа негоцианты, разве богатая, победоносная Франция не могли покупать у русских все то, что прежде покупали англичане? Нет, вы сидели на своих золотых мешках. Вы плохие французы, господа! Я душил пошлинами торговлю немцев и итальянцев, я обогащал вас, – поймете ли вы это, наконец? Мерие, вы жили при Людовиках, – я спрашиваю вас: когда Франция была в таком сиянии славы? Когда, я спрашиваю?
Мерие поднялся и почти шепотом сказал:
– Не смею спорить, ваше величество. Но мы мирные люди, мы не солдаты. Мы промышленники. Нельзя торговать, когда нет свободного оборота. Моря заперты, в Европе не стало звонкой монеты, в Баварии, в Пруссии, в итальянских землях – везде ассигнации… Нет смысла в торговле… Тяжелые времена.
– Тяжелые времена, – как эхо, повторил Вессад. Наполеон не слушал. Он думал о другом и вдруг заговорил быстро и страстно:
– Мир увидит великие победы. Через месяц я буду на Висле, через год – на Темзе. Русский поход ничего не значит, господа, вы это скоро увидите…
Должно быть, он не раз говорил эти слова, он повторял их, как заученные. Мерие смотрел слезящимися глазами на императора, на его лицо одержимого, с широко раскрытыми глазами, остановившимся, ничего не видящим взором.
– Господа, я приказал Даву расстрелять гамбургских торгашей за то, что они мешали мне блокировать Англию. Я приказал посадить в тюрьму пятьсот богатейших граждан Гамбурга и конфисковать их имущество за то, что они мешали мне уничтожить Англию. Господин Вессад, поезжайте в Рубэ! Господин Мерие, возвращайтесь в Лион! Скажите французским негоциантам, что их может постигнуть судьба гамбургских купцов, несмотря на то, что они – французы! Помните это!
Мерие и Вессад стояли с опущенными головами.
Они не пытались говорить, да он бы их и не услышал. Он кричал в исступлении, в припадке ярости, не видя их, обращаясь к тем, кто был далеко от Дрездена:
– Мы воевали, мы возвеличили и прославили Францию, а вы грабили! Теперь вы хотите лишить меня неслыханной славы и власти над миром! Нет, нет и нет! Помните это!..
Он вдруг повернулся спиной к Мерие и Вессаду, подошел к двери и ударом сапога открыл ее. Прежде чем уйти, он остановился на пороге и совсем другим голосом, спокойно и сухо повторил: – Помните это.
Адъютант проводил Мерие и Вессада до кареты. В карете Вессад наконец пришел в себя и, задыхаясь от волнения, спросил Мерие:
– Ну, что вы на это скажете?
Мерие молча смотрел в окошко кареты. Они ехали к плавучему мосту. На улицах Дрездена звучала, французская солдатская песня. Странно, что ее пели ломающиеся, мальчишеские голоса. Шла рота, пехотинцев с тяжелыми ружьями на плече, шагали мальчуганы в солдатских мундирах.
– Что вы на это скажете? – повторил Вессад.
Мерие повернул к нему восковое, безжизненное лицо. Голова его тряслась (карета ехала по разбитой мостовой), голос прерывался:
– Помню… в семьсот шестьдесят седьмом году наводнение смыло мост через Рону… Это случилось ночью. Было еще темно, но уже чуть светало… Мы стояли на берегу. Вдруг на горе появилась карета. Четверка горячих коней летела во весь опор. Люди побежали за ней, кричали, но ни кучер, ни лакеи не обращали внимания на крики. Из окна выглянул человек в белом парике и голубом камзоле. Он кричал: «Вперед! Вперед! Скорее!» И карета умчалась… Этот человек торопился в Париж. Он не знал, что мост через Рону рухнул. Ему было смешно, что какие-то жалкие людишки что-то кричат ему и машут руками… Потом рассказывали, что его ожидало в Париже счастье, богатство, милость короля… Он мчался, мчался: «Вперед! Скорее! Вперед!» И через мгновение четверка лошадей,карета, кучер – все рухнуло с обрыва в Рону.
Мерие умолк и, наклонившись к самому уху Вессада, прошептал;
– У того… там, во дворце, было такое же лицо, лицо человека из кареты…
«Во всяком случае, я не хотел бы быть на его месте», – подумал Вессад.
Сто тысяч отборного австрийского войска расположилось вдоль границы. Офицеры штаба загадывали, когда зажгутся костры на вершинах, долго ли им придется стоять в бездействии на гребне Богемских гор.
После битвы под Лютценом союзные войска отступили за Эльбу.
Саксонские крестьяне с кровель домов глядели на движущиеся к Дрездену колонны французских войск.
Прошла пехота и артиллерия, затем на зеленом лугу появились кирасиры, а за ними – множество блестящих всадников в синих с золотым шитьем мундирах. Впереди, шагах в десяти от свиты, ехал человек в зеленом мундире егерского полка и надвинутой на лоб треуголке:
Крестьяне узнали Наполеона.
Итак, этот человек, о котором говорили, что он замерз в русских снегах, что: его захватили казаки, что он утонул в Березине, – был жив и 12 мая 1813 года, после битвы под Лютценом, вступил в столицу Саксонии – Дрезден…
Брюлевский дворец в Дрездене, где совсем недавно, три недели назад, ночевал император Александр, теперь принял другого гостя. Опять жители Дрездена собирались в парке и на набережной и глядели в окна дворца, будто за плотными оконными шторами могли увидеть Наполеона.
В эти чудесные дни весны два человека во Франции, вдали от бурных событий, никак не могли предвидеть, что им предстоит далекое, столь неожиданное путешествие в столицу Саксонии.
Эти два человека были: негоциант из города Рубэ Луи Вессад и негоциант из Лиона Анри Мерие.
Два почтенных французских буржуа, не зная друг друга и не сговариваясь, осмелились написать императору Наполеону о тех затруднениях, которые испытывают промышленные фирмы в связи с войной и с континентальной блокадой Британских островов.
Письма были доставлены Наполеону, от него направлены министру полиции Савари, герцогу Ровиго и затем вернулись к императору с подробнейшим досье тайной полиции. В досье говорилось о том, кто такие Вессад и Мерие, описывалась чуть ли не вся их жизнь – от колыбели и до дня, когда они осмелились потревожить своими письмами его величество.
В один и тот же день полицейские чиновники явились в дом господина Вессада в Рубэ и в дом господина Мерие в Лионе, предложили им сесть в полицейские кареты, захватив с собой необходимое платье, «в котором не стыдно явиться ко двору», как сказали эти чиновники. В один и тот же день полицейские кареты прибыли в Париж. Здесь оба негоцианта, до сих пор не видевшие друг друга в глаза, очутились в кабинете министра полиции. Савари вышел к ним, не вступая в длительную беседу, вручил им подорожные и сказал, что завтра на рассвете они выедут в Саксонию, в Дрезден, об остальном имеет инструкции сопровождающий их полицейский офицер.
Они ехали быстро, нигде не задерживаясь. В облаках дорожной пыли перед ними открывались то живописные ущелья, то нависшие над дорогой скалы, то зеленые берега Эльбы и вьющаяся по берегу, обсаженная цветущими каштанами дорога.
В одно прекрасное утро они миновали плавучий мост через Эльбу (каменный был взорван); запыленная карета, запряженная четверкой добрых коней, промчалась по Нейштадту – предместью Дрездена – и остановилась у гостиницы «Макс и Шарлотта».
А спустя два часа господа Мерие и Вессад уже сидели на хрупких золоченых стульях в малахитовом зале дворца саксонских королей. Они сидели молча, стараясь не глядеть друг на друга: господин Вессад – маленький, коренастый, с низким лбом и испуганными глазками и господин Мерие – с пергаментным, высохшим личиком и угрюмым, потухшим взглядом слезящихся, выцветших глаз. Ему было за восемьдесят, он сохранил здравый ум и был главой известной всем шелкоделам мануфактуры в Лионе.
В зале царила мертвая тишина. Кроме Мерие и Вессада, здесь были еще два человека – адъютант у закрытых дверей и красивый пожилой генерал в нише окна. Он стоял, положив руки на эфес шпаги, и, улыбаясь, смотрел поверх голов Мерие и Вессада, – над ними висел портрет уродливой длиннолицей дамы в горностаевой мантии.
Адъютант стоял как статуя у двери высотой в четыре человеческих роста. Эта тяжелая, с золотой резьбой дверь, как заметил Вессад, не была плотно прикрыта, – любопытство, очевидно, одолевало адъютанта. И вдруг люди, находившиеся в зале, услышали пронзительный крик; кто-то кричал, видимо, в припадке бешеной ярости:
– Сколько вам заплатила Англия за то, что вы стали моим врагом?!
Генерал в нише окна (это был маршал Бертье) пошевелился, тень тревоги появилась на его лице.
За дверью все стихло, наступила прежняя тишина. Вероятно, это длилось долго… Потом снова раздались два громких голоса вместе и крик ярости:
– Она для меня только мать моего сына! Это я сделал ее императрицей, – явственно донеслось из дверей, – и это моя ошибка, черт вас возьми!
Господин Вессад посмотрел на господина Мерие: лицо того не отражало ни малейшего беспокойства. Тогда господин Вессад перевел взгляд на генерала: тот отвернулся, видимо, для того, чтобы скрыть волнение.
«Во всяком случае, – подумал Вессад, – я ничего не слышал. Провались они, все эти государственные тайны! Я ничего не слышал, к тому же я глуховат, это знают все в Рубэ. Недурно они ведут себя во дворцах, почти как мы, простые люди, когда дело идет о невыгодной сделке».
Затем тот же голос, который только что был гневным и угрожающим, произнес отчетливо и довольно спокойно:
– Государи, родившиеся на престоле, могут дать себя разбить двадцать раз и затем вернуться в свою столицу. Понимаете ли вы это или нет? Я этого допустить не могу, потому что я солдат, выскочка! Моя власть рухнет, когда я перестану быть сильным, когда меня перестанут бояться.
Генерал, стоявший в нише окна, вдруг зашевелился и, стараясь негромко ступать, подошел к двери и закрыл ее.
Казалось, все стихло за дверями, но когда господин Вессад почти успокоился, раздался грохот, разбилось что-то стеклянное и послышался крик:
– Тогда война!..
Спустя минуту из дверей вышел человек, бледный, с напудренными волосами. Маленькая голова с выдвинутой вперед челюстью придавала нечто змеиное его облику. На богатом, расшитом золотом мундире сверкали бриллианты нашейного ордена. Генерал, только что закрывший дверь, пошел ему навстречу и взял под руку. И господин Вессад (он не был так глух, когда это было нужно) услышал, как этот человек сказал генералу: «Клянусь вам, он потерял рассудок…»
Господин Вессад снова повернулся к Мерие: губы старика зашевелились, он посмотрел в сторону человека, которого вел под руку генерал.
– Князь Меттерних… – скорее прочел по губам, чем услышал, Вессад.
Но в это мгновение послышался резкий звон колокольчика, адъютант скрылся в дверях, но тотчас появился снова и возгласил:
– Господа Вессад и Мерие – к императору!
Оба никогда раньше не видели Наполеона, они знали его по портретам, по суровому и важному профилю на золотых монетах. Теперь они увидели довольно полного, пожилого человека с тусклым взглядом и с усталостью в опущенных, округлых плечах.
Наполеон сидел в высоком кресле, положив руки на стол, и некоторое время молча исподлобья глядел на вошедших.
– Садитесь, господа, – наконец сказал он и добавил: – Вам трудно стоять в вашем возрасте, господин Мерие.
Не было и тени волнения в лице Наполеона, точно это не он только что яростно кричал и топал ногами. Осколки разбитой вазы были убраны, на ее месте стояла зрительная труба. Со стола свисала карта, порванная в том месте, где изображена Австрия.
– Господин Мерие, несмотря на свой почтенный возраст, вы все еще глава фирмы?
Мерие медленно наклонил голову.
– …Мне говорили, что ваш род обязан своим богатством еще Кольберу? Так ли это?
– Королевский министр был сыном купца из Реймса… В нашей семье хранится предание, что великий Кольбер дарил моего прадеда своей дружбой… У нас хранятся реликвии – чернильница и табакерка, но мне кажется, ваше величество, что королевский министр оказывал внимание и другим французским негоциантам и французская торговля процветала в те времена, Кольбер сделал все, чтобы защитить ее от соперничества иностранцев.
– Это был великий ум, снисходительно сказал Наполеон, – и ваш прадед, вероятно, был достоин дружбы Кольбера.
Вессад с изумлением слушал этот разговор о министре Людовика XIV. «Он разговаривает с купцом, как с вельможей; а пять минут назад кричал на вельможу, как на торгаша», – подумал он. Он обратил внимание на матовый, зеленовато-смуглый цвет лица Наполеона: «Нездоровый цвет лица…»
– Господин Мерие и господин Вессад, – неожиданно громко заговорил Наполеон, – ваши письма похожи одно на другое, точно вы советовались, когда решили мне писать.
Вессад сделал отрицательный жест:
– К глубокому сожалению, я не имел чести знать господина Мерие, так же как он меня, государь…
– Я это знаю и пригласил вас обоих. Однако я думаю, что у вас нет причины быть недовольными господа.
Мерие и Вессад переглянулись и не сказали ни слова.
– Вы, Вессад, поставляли сукно для армии и нажили три миллиона золотых франков, вы сделали себе состояние за последние шесть лет. Вы, Мерие, с тысяча восемьсот десятого года поставщик моего двора, вы тоже не можете жаловаться. За это время вы увеличили ваше состояние на полтора миллиона франков.
– Совершенно верно, ваше величество, – беззвучно сказал Мерие.
– Об этом, господа, вы не писали ни слова в ваших жалобных посланиях…
Он взял со стола зрительную трубу и постучал ею об стол.
– Я сделал все, что мог, для того чтобы промышленность Франции процветала. Подобно Кольберу, я заботился о том, чтобы открывались новые и новые фабрики. Ваши коллеги, негоцианты Саксонии, Вестфалии, Италии, Баварии, могут упрекнуть меня в том, что, обогащая вас, я разорял их. Я приказывал Бельгии и Нидерландам покупать сукна в Лилле и Рубэ, бархат и шелк в Лионе. А что делали вы, господа негоцианты?
Вессад умоляюще протянул руки.
– Вы пользовались каждым случаем, чтобы вздувать цены, вы вынудили меня на два месяца позже выступить в русский поход. Я воевал, я завоевывал оружием богатство и славу, а вы меня грабили!
Он поднялся, положил руки на стол и вдруг закричал:
– Почему в Рубэ закрывают прядильные фабрики?
Судорога сжала горло Вессаду, он прохрипел что-то бессвязное, Мерие поднял всегда опущенные веки и проговорил глухим голосом:
– Нет хлопка. Склады пусты, ваше величество. У меня работают только тысяча двести прядильщиков и прях, а два года назад их было вшестеро больше.
Тогда осмелился вставить слово и господин Вессад:
– Хлопок в Египте, за морем… а в море – англичане. Чтобы красить материи, нужно индиго. Все там, за морем.
– Но я для того и воюю с Англией, чтобы моря стали свободными, чтобы вы получали дешевый хлопок! Почему же раньше вы не осмеливались роптать на континентальную блокаду, а теперь ропщете? Вы плохие французы, господа негоцианты!
– Ваше величество… – пролепетал Вессад.
– Да, вы плохие французы, – как бы в раздумье, отодвигая кресло, повторил Наполеон. – Я всегда хотел видеть торговлю Франции процветающей и французские товары – далеко за ее пределами. И что же? Несколько жалких французских торговых домов в России – и это все. Савари был в Петербурге и Москве в те времена, когда я состоял в союзе с императором Александром. Он видел французскую торговлю в полном унижении. Где ваши ткани, господин Мерие? Где лионский бархат? Где полотна, фарфор, серебро, кружева, драгоценности, гобелены? Все это вы могли дать России, господа негоцианты, но вы ленивы, неповоротливы, трусливы. Вы сидели на своих денежных мешках, пока я завоевывал Европу… Я ненавижу англичан, – говорил он, прохаживаясь, шаркая подошвами сапог по ковру, – но меня восхищает их торговая предприимчивость. Они, а не вы открывали английские магазины в Петербурге, и это были солидные купцы, а не авантюристы, покинувшие Францию с товаром на несколько сот франков… Англичане везли в Россию все – от чернил и бумаги до бриллиантов! Когда я подписывал мир с Россией в Тильзите, я думал о вас, французские негоцианты!.. Савари рассказывал мне о жалобах русских: дворяне-землевладельцы разорялись, потому что у них не покупали пеньку, лес, холст, потому что я лишил их возможности продавать все это англичанам. И я их понимаю. Но разве вы, господа негоцианты, разве богатая, победоносная Франция не могли покупать у русских все то, что прежде покупали англичане? Нет, вы сидели на своих золотых мешках. Вы плохие французы, господа! Я душил пошлинами торговлю немцев и итальянцев, я обогащал вас, – поймете ли вы это, наконец? Мерие, вы жили при Людовиках, – я спрашиваю вас: когда Франция была в таком сиянии славы? Когда, я спрашиваю?
Мерие поднялся и почти шепотом сказал:
– Не смею спорить, ваше величество. Но мы мирные люди, мы не солдаты. Мы промышленники. Нельзя торговать, когда нет свободного оборота. Моря заперты, в Европе не стало звонкой монеты, в Баварии, в Пруссии, в итальянских землях – везде ассигнации… Нет смысла в торговле… Тяжелые времена.
– Тяжелые времена, – как эхо, повторил Вессад. Наполеон не слушал. Он думал о другом и вдруг заговорил быстро и страстно:
– Мир увидит великие победы. Через месяц я буду на Висле, через год – на Темзе. Русский поход ничего не значит, господа, вы это скоро увидите…
Должно быть, он не раз говорил эти слова, он повторял их, как заученные. Мерие смотрел слезящимися глазами на императора, на его лицо одержимого, с широко раскрытыми глазами, остановившимся, ничего не видящим взором.
– Господа, я приказал Даву расстрелять гамбургских торгашей за то, что они мешали мне блокировать Англию. Я приказал посадить в тюрьму пятьсот богатейших граждан Гамбурга и конфисковать их имущество за то, что они мешали мне уничтожить Англию. Господин Вессад, поезжайте в Рубэ! Господин Мерие, возвращайтесь в Лион! Скажите французским негоциантам, что их может постигнуть судьба гамбургских купцов, несмотря на то, что они – французы! Помните это!
Мерие и Вессад стояли с опущенными головами.
Они не пытались говорить, да он бы их и не услышал. Он кричал в исступлении, в припадке ярости, не видя их, обращаясь к тем, кто был далеко от Дрездена:
– Мы воевали, мы возвеличили и прославили Францию, а вы грабили! Теперь вы хотите лишить меня неслыханной славы и власти над миром! Нет, нет и нет! Помните это!..
Он вдруг повернулся спиной к Мерие и Вессаду, подошел к двери и ударом сапога открыл ее. Прежде чем уйти, он остановился на пороге и совсем другим голосом, спокойно и сухо повторил: – Помните это.
Адъютант проводил Мерие и Вессада до кареты. В карете Вессад наконец пришел в себя и, задыхаясь от волнения, спросил Мерие:
– Ну, что вы на это скажете?
Мерие молча смотрел в окошко кареты. Они ехали к плавучему мосту. На улицах Дрездена звучала, французская солдатская песня. Странно, что ее пели ломающиеся, мальчишеские голоса. Шла рота, пехотинцев с тяжелыми ружьями на плече, шагали мальчуганы в солдатских мундирах.
– Что вы на это скажете? – повторил Вессад.
Мерие повернул к нему восковое, безжизненное лицо. Голова его тряслась (карета ехала по разбитой мостовой), голос прерывался:
– Помню… в семьсот шестьдесят седьмом году наводнение смыло мост через Рону… Это случилось ночью. Было еще темно, но уже чуть светало… Мы стояли на берегу. Вдруг на горе появилась карета. Четверка горячих коней летела во весь опор. Люди побежали за ней, кричали, но ни кучер, ни лакеи не обращали внимания на крики. Из окна выглянул человек в белом парике и голубом камзоле. Он кричал: «Вперед! Вперед! Скорее!» И карета умчалась… Этот человек торопился в Париж. Он не знал, что мост через Рону рухнул. Ему было смешно, что какие-то жалкие людишки что-то кричат ему и машут руками… Потом рассказывали, что его ожидало в Париже счастье, богатство, милость короля… Он мчался, мчался: «Вперед! Скорее! Вперед!» И через мгновение четверка лошадей,карета, кучер – все рухнуло с обрыва в Рону.
Мерие умолк и, наклонившись к самому уху Вессада, прошептал;
– У того… там, во дворце, было такое же лицо, лицо человека из кареты…
«Во всяком случае, я не хотел бы быть на его месте», – подумал Вессад.
7
То, что именовалось «штабом его величества» императора Александра, находилось в замке Петерсвальд, близ Бреславля, на границе Саксонии.
Трудно было понять, как маленькое селение, расположенное вблизи замка, вместило такое множество штабных офицеров, свиты, придворных, сопровождавших в походе Александра.
В этой кипевшей, как потревоженный муравейник, толпе можно было увидеть русских гусар, лейб-казаков в красных мундирах и высоких шапках, гоффурьеров в ливрейных фраках с черными орлами. За высокими стенами – во дворе замка и в галерее над замковым садом – ожидали аудиенции русские и прусские генералы и дипломаты. Чуть сторонясь их, торопливыми шажками прошел человек лет тридцати, почти карлик ростом, одетый, как на бал, – в оливкового цвета фрак, серые панталоны, сапоги с желтыми отворотами и кисточками. Маленький рот его застыл в недоброй улыбке, из-под длинных ресниц глядели черные, пронизывающие насквозь точки зрачков. Куда бы он ни шел, толпа штабных и придворных раздвигалась и уступала дорогу. Это был статс-секретарь императора Александра граф Карл Васильевич Нессельроде, Нессельрод, как называли его русские.
Нессельроде мог всюду следовать верхом за императором и заведовать императорской личной канцелярией. Такой человек, пожалуй, был необходим царю, однако его присутствие умаляло значение канцлера Румянцева – «престарелого и болезненного», как о нем со вздохом говорил Александр.
Придворные шалуны не могли забыть, что статс-секретарь русского царя родился в Лиссабоне, на английском корабле, окончил гимназию в Берлине, из Карла Вильгельмовича стал Карлом Васильевичем. Но стоило графу Нессельроде повернуть голову туда, где послышался смешок, шутники умолкали и старались не встречаться с холодным взглядом маленьких, как бусинки, глаз.
Так, не глядя ни на кого, но видя всех, он прошел в боковой полутемный зал, служивший когда-то казармой для замковой стражи.
Здесь было прохладно и сыро. Хотя за стенами был теплый майский день, но по приказу Нессельроде топили камин. С треском разгорались поленья, и человек, сидевший у огня, не услышал легких и быстрых шагов. Нессельроде появился так неожиданно, что человек у огня вздрогнул, но тотчас же встал и почтительно поклонился. В отблеске пламени можно было разглядеть его красное, как бы воспаленное лицо и шрамы от сабельных ударов.
– Я заставил вас ждать, – небрежно сказал Нессельроде, – но что поделаешь…
Его гость был случайным парижским знакомым, надо было ему показать, что Карл Васильевич стал весьма значительной особой и не склонен помнить случайное знакомство тех времен, когда состоял при князе Куракине в Париже.
Нессельроде сел в услужливо подвинутое кресло и, как бы думая о другом, спросил:
– Что нового в Вене?
– Я оставил Вену четыре дня назад, – хриплым голосом ответил собеседник. – Город был в смятении, толпы народа окружали дворец французского посла. В окна летели камни. С тех пор как карету посла забросали грязью, он избегает выезжать. Чернь распевает обидные для французов песни, полиция разгоняет толпы, но она бессильна.
– А господин канцлер? – холодно улыбнувшись, спросил Нессельроде. – Почему сто тысяч австрийцев стоят без движения в Богемских горах? Неужели марш во фланг Наполеону князь Меттерних думает заменить дипломатическим демаршем в Лондоне и Париже? Эта медлительность ставит в невыносимое положение его друзей.
– Лютцен… Бауцен… – заметил собеседник. – При дворе императора Франца только и слышишь: «С парижскими мальчишками он заставил своего противника уйти за Эльбу…»
– Что делает австрийская миссия в Лондоне? – не слушая, продолжал Нессельроде. – Мой милый барон фон Гейсмар, вы не можете мне на это ответить… Утверждают, что посланцы князя Меттерниха уговаривают англичан заключить мир с Наполеоном. Они стараются доказать, что падение Наполеона усилит Россию, что сильная Россия опаснее Наполеона…
– Странно, что я ничего не слыхал об этом.
Нессельроде прищурил глаза и с любопытством поглядел на своего собеседника:
– Вы очень комично описали мне музыкальные упражнения императора Франции. Я оценил ваше остроумие, но мне было бы интересно узнать кое-что другое… Например, тайные намерения князя Меттерниха, – разве об этом ничего не известно при дворе? По крайней мере, какие строят догадки, предположения?… Вы ничего не слышали о подробностях истории с английским курьером, который вез депеши лорду Каткэрту в Петербург?
– Вы говорите о нападении на курьера? Но, право, об этом говорили один вечер, не дольше, и все винили французов… Мое положение в Вене не позволяло мне интересоваться подобными историями. Кто я? Путешественник, случайно задержавшийся в Вене. Другое дело, если бы я принадлежал к штату российского посольства…
– Вы просили в письме аудиенции у его величества…
– Я был бы удовлетворен, если бы вы, граф, доложили императору о том, что я счастлив служить под вашим начальством, в штате российского посольства при Венском дворе…
– Я думаю, – растягивая слова, сказал Нессельроде, – я думаю, что мне не удастся найти для вас пост, который бы соответствовал вашим личным достоинствам… Ваш возраст и положение в свете не позволяют мне предложить вам незначительную должность.
Это был вежливый отказ.
Гейсмар поклонился, но это мало походило на поклон. Бычий затылок его налился кровью. Когда Гейсмар выпрямился, то увидел, что он один в полутемном зале.
Какое-то время он стоял неподвижно у камина. Маска доброжелательства и учтивости слетела, его лицо кривилось от бессильной злобы. Он унижался перед этим карликом, перед человеком, который еще недавно, в Париже, искал связей в свете и не раз сидел с ним, с Гейсмаром, за ломберным столом. Дело не в уязвленном честолюбии, в конце концов можно даже ползать у ног этого карлика, если бы он помог Гейсмару. Пока же о Вене нечего и мечтать… Грустно в сорок лет начинать сначала, но что поделаешь… Впрочем, может быть.
Трудно было понять, как маленькое селение, расположенное вблизи замка, вместило такое множество штабных офицеров, свиты, придворных, сопровождавших в походе Александра.
В этой кипевшей, как потревоженный муравейник, толпе можно было увидеть русских гусар, лейб-казаков в красных мундирах и высоких шапках, гоффурьеров в ливрейных фраках с черными орлами. За высокими стенами – во дворе замка и в галерее над замковым садом – ожидали аудиенции русские и прусские генералы и дипломаты. Чуть сторонясь их, торопливыми шажками прошел человек лет тридцати, почти карлик ростом, одетый, как на бал, – в оливкового цвета фрак, серые панталоны, сапоги с желтыми отворотами и кисточками. Маленький рот его застыл в недоброй улыбке, из-под длинных ресниц глядели черные, пронизывающие насквозь точки зрачков. Куда бы он ни шел, толпа штабных и придворных раздвигалась и уступала дорогу. Это был статс-секретарь императора Александра граф Карл Васильевич Нессельроде, Нессельрод, как называли его русские.
Нессельроде мог всюду следовать верхом за императором и заведовать императорской личной канцелярией. Такой человек, пожалуй, был необходим царю, однако его присутствие умаляло значение канцлера Румянцева – «престарелого и болезненного», как о нем со вздохом говорил Александр.
Придворные шалуны не могли забыть, что статс-секретарь русского царя родился в Лиссабоне, на английском корабле, окончил гимназию в Берлине, из Карла Вильгельмовича стал Карлом Васильевичем. Но стоило графу Нессельроде повернуть голову туда, где послышался смешок, шутники умолкали и старались не встречаться с холодным взглядом маленьких, как бусинки, глаз.
Так, не глядя ни на кого, но видя всех, он прошел в боковой полутемный зал, служивший когда-то казармой для замковой стражи.
Здесь было прохладно и сыро. Хотя за стенами был теплый майский день, но по приказу Нессельроде топили камин. С треском разгорались поленья, и человек, сидевший у огня, не услышал легких и быстрых шагов. Нессельроде появился так неожиданно, что человек у огня вздрогнул, но тотчас же встал и почтительно поклонился. В отблеске пламени можно было разглядеть его красное, как бы воспаленное лицо и шрамы от сабельных ударов.
– Я заставил вас ждать, – небрежно сказал Нессельроде, – но что поделаешь…
Его гость был случайным парижским знакомым, надо было ему показать, что Карл Васильевич стал весьма значительной особой и не склонен помнить случайное знакомство тех времен, когда состоял при князе Куракине в Париже.
Нессельроде сел в услужливо подвинутое кресло и, как бы думая о другом, спросил:
– Что нового в Вене?
– Я оставил Вену четыре дня назад, – хриплым голосом ответил собеседник. – Город был в смятении, толпы народа окружали дворец французского посла. В окна летели камни. С тех пор как карету посла забросали грязью, он избегает выезжать. Чернь распевает обидные для французов песни, полиция разгоняет толпы, но она бессильна.
– А господин канцлер? – холодно улыбнувшись, спросил Нессельроде. – Почему сто тысяч австрийцев стоят без движения в Богемских горах? Неужели марш во фланг Наполеону князь Меттерних думает заменить дипломатическим демаршем в Лондоне и Париже? Эта медлительность ставит в невыносимое положение его друзей.
– Лютцен… Бауцен… – заметил собеседник. – При дворе императора Франца только и слышишь: «С парижскими мальчишками он заставил своего противника уйти за Эльбу…»
– Что делает австрийская миссия в Лондоне? – не слушая, продолжал Нессельроде. – Мой милый барон фон Гейсмар, вы не можете мне на это ответить… Утверждают, что посланцы князя Меттерниха уговаривают англичан заключить мир с Наполеоном. Они стараются доказать, что падение Наполеона усилит Россию, что сильная Россия опаснее Наполеона…
– Странно, что я ничего не слыхал об этом.
Нессельроде прищурил глаза и с любопытством поглядел на своего собеседника:
– Вы очень комично описали мне музыкальные упражнения императора Франции. Я оценил ваше остроумие, но мне было бы интересно узнать кое-что другое… Например, тайные намерения князя Меттерниха, – разве об этом ничего не известно при дворе? По крайней мере, какие строят догадки, предположения?… Вы ничего не слышали о подробностях истории с английским курьером, который вез депеши лорду Каткэрту в Петербург?
– Вы говорите о нападении на курьера? Но, право, об этом говорили один вечер, не дольше, и все винили французов… Мое положение в Вене не позволяло мне интересоваться подобными историями. Кто я? Путешественник, случайно задержавшийся в Вене. Другое дело, если бы я принадлежал к штату российского посольства…
– Вы просили в письме аудиенции у его величества…
– Я был бы удовлетворен, если бы вы, граф, доложили императору о том, что я счастлив служить под вашим начальством, в штате российского посольства при Венском дворе…
– Я думаю, – растягивая слова, сказал Нессельроде, – я думаю, что мне не удастся найти для вас пост, который бы соответствовал вашим личным достоинствам… Ваш возраст и положение в свете не позволяют мне предложить вам незначительную должность.
Это был вежливый отказ.
Гейсмар поклонился, но это мало походило на поклон. Бычий затылок его налился кровью. Когда Гейсмар выпрямился, то увидел, что он один в полутемном зале.
Какое-то время он стоял неподвижно у камина. Маска доброжелательства и учтивости слетела, его лицо кривилось от бессильной злобы. Он унижался перед этим карликом, перед человеком, который еще недавно, в Париже, искал связей в свете и не раз сидел с ним, с Гейсмаром, за ломберным столом. Дело не в уязвленном честолюбии, в конце концов можно даже ползать у ног этого карлика, если бы он помог Гейсмару. Пока же о Вене нечего и мечтать… Грустно в сорок лет начинать сначала, но что поделаешь… Впрочем, может быть.