Страница:
столько, как на митингах Антонюка, и вовсе уж не пятнадцать тысяч, как 7
ноября на площади Победы. Но человек триста-четыреста набралось, вся
площадка вокруг трибуны была заполнена. И, как я вчера и вычислил, все
жались к правой части трибуны, не желая подставляться ветру, тянувшему из
прорана.
Появление губернатора Хомутова в окружении целой свиты приближенных
встретили аплодисментами. По команде Эдуарда Чемоданова, руководившего, как
я и предполагал, съемками, оператор снял проход губернатора по аллейке от
подъезда бывшего обкома к трибуне, потом сделал несколько планов толпы,
приветствующей своего избранника или кумира, не знаю уж, как лучше сказать.
В кадр случайно попал и я, пришлось поулыбаться и поаплодировать, хотя мне
было не до улыбок и тем более не до аплодисментов.
Все мои ребята были еще вчера поздним вечером соответствующим образом
проинструктированы. С Мухой и Боцманом было вообще просто, я позвонил в
пансионат "Европа", мы встретились и немного покатались по городу на их
"хонде", которую я для них купил, проверив, естественно, на предмет "жучков"
и прочих насекомых. Встретиться с Артистом было, понятное дело, сложнее. Но
мы все же пересеклись в пригородной электричке и сумели спокойно поговорить.
Вид Артиста, когда он появился на митинге, мне, честно сказать, не
очень понравился. Я и сам со своим фингалом, прикрытым черной вязаной
шапочкой и темными очками, и близко не напоминал Бельмондо, как и любого
другого киногероя. Но Артист... Хорошо поддатенький молодой мужичонка,
одетый прилично, хоть и далеко не в "фирму", улыбчивый, благожелательный,
цеплючий, как репейник. Когда я говорю "поддатенький", я вовсе не имею в
виду "пьяный". Тех, кто под эту категорию попадал, отсеивали люди майора
Кривошеева еще на подходах к площади. Нет, Артист был совсем не пьяный. Ну,
принял на грудь граммов несколько, торжественный день, почему нет?
Поговорить хочется, пообщаться. Вот он и общался. Сначала прилип к оператору
и попросил его снять на память для всемирной истории. Даже прокричал
довольно натурально: "Да здравствует демократическая Россия!" Потом прилип к
Эдуарду Чемоданову и объяснился ему в любви к демократии. Потом каким-то
образом оказался возле меня и Егорова, угостился у Егорова огоньком (хотя с
Чечни не курил) и начал объяснять, почему все должны голосовать за
демократов, при этом объяснения были частью из расхожих газет и телепередач,
а частью плодом собственного воображения Артиста. Именно эта часть меня
тревожила больше всего. Там были такие завихрения мысли, что любой
нормальный человек с ходу бы насторожился. Но Егоров сразу принял Артиста
именно за того человека, за которого тот себя выдавал, и почти не слушал его
текстов, отделываясь ничего не значащими междометиями.
Я все время с начала митинга находился рядом с Егоровым по его приказу.
Сначала я выразил резкий протест и заявил, что не нуждаюсь в опеке. Но он
показал мне маленькую коробочку рации, величиной в полторы сигаретные пачки,
и объяснил, что могут поступить новые указания от руководителя операции. Он
был, как всегда, собран, точен в движениях, в жизни не подумал бы, что вчера
он выпил почти полную бутылку виски "Джонни Уокер" без закуски.
Ну, у нас в Затопино многие могли бы это сделать. Но пить перед
ответственной операцией, в которой тебе отводится одна из главных ролей! А
что она отводится именно Егорову, у меня не было и малейших сомнений. Гена
Козлов и трое других ребят работали в толпе, не проявляя никакой активности
до тех пор, пока она от них не понадобится, а я Егорову нужен был все время
рядом, чтобы не искать меня потом в толпе. Ему же нужно было не только
пристрелить меня, но и передать переброшенный ему ребятами ствол. И не
просто передать, а вложить в мою хладеющую длань. 0,7 литра виски "Джонни
Уокер" не могут не сказаться на человеке, и в душе я очень рассчитывал на
то, что он потеряет в решающий момент те десятые доли секунды, которые решат
исход дела. А я был уверен, что решать этот исход будут именно десятые доли
секунды.
Миня, который без нашего блока был свободен, как горный орел, сделает
свое дело (если какими-то своими способами ему не помешает смотритель
маяка), остальные чистильщики тоже сделают свое дело, а вот насчет Саши
Егорова я чуть-чуть сомневался. И это была единственная надежда. Ну, и на
Артиста, естественно.
Митинг шел своим чередом. Выступали какие-то валуи, несли обычную в
этих случаях чушь, лозунгами провоцируя то на "ура", то на аплодисменты.
Наконец слово было предоставлено губернатору. Окончание его речи означало
для всех моих ребят сигнал: "Внимание! Готовность -- ноль". И, вероятно, не
только для моих. По мере продвижения неприхотливой и довольно стандартной
речи губернатора, основная мысль которого сводилась к тому, что хватит
болтать о демократии, а нужно претворять ее в конкретные дела, ребята
Егорова подтягивались поближе, а Миня, похожий в своей курточке на
подростка, уже был в первом ряду. Я перехватил недоумевающий взгляд Боцмана
и еле заметно качнул головой. Есть приказ, и никаких отступлений от него. Ни
малейших.
Хоть этому мне не приходилось ребят учить. Слава Богу, научились в
Чечне. Правда, чего это стоило -- лучше не вспоминать.
К концу речи Хомутова, когда вот-вот должны были прозвучать
заключительные лозунги, вдруг оживился Артист.
-- Ты русский? -- спросил он Егорова с тем воодушевлением, с каким
поддатый человек готовится начать длинный и содержательный разговор.
-- Ну, русский, русский, -- попытался отмахнуться Егоров.
-- И я русский, -- заявил Сенька, хотя во всех анкетах писал себя
евреем и по отцу, и по матери.
У меня в Чечне в штабе даже возникли из-за этого небольшие проблемы,
когда я хотел забрать его в свою спецгруппу. Мне даже пришлось привести на
полигон полковника Дементьева, который командовал у нас спецназом, и
попросить Семена немного пострелять из двух "АКМов" на бегу по пересеченной
местности. И если сейчас Артист утверждал, что он русский, для этого у него
были, надо полагать, основания.
-- Да, русский, -- повторил Сенька. -- Так вот и скажи мне, как русский
русскому: можем мы мириться с притеснением наших братьев в Прибалтике?
Речь губернатора уже шла к концу. И Егорову было не до общеполитических
дискуссий.
-- Не можем, -- сквозь зубы сказал он и незаметно врезал Артисту по
печени. Ну, этот прием со школьником прошел бы, но не с Артистом. Он усилием
мышц блокировал удар и завопил:
-- Так почему же об этом никто не говорит?! Никто ни слова не сказал?!
Выступи и скажи, мужик! Тебе миллионы спасибо скажут! Я бы сам сказал, но
язык у меня не с той стороны подвешен! Давай, скажи!
И начал потихоньку оттирать Егорова не столько к трибунам, сколько от
меня.
-- Отцепись, не мешай слушать! -- попробовал огрызнуться Егоров.
-- Да чего там слушать, мы это уже миллион раз слушали, -- завопил
Артист. -- Ты про дело скажи, про дело!
А сам все оттирал его к трибуне, подальше от меня.
И тут терпение Егорова лопнуло. Он врезал Артисту по почкам так, что
нормальный человек валялся бы, корчась от боли, минут двадцать. Артист и
такой удар умел блокировать, но это выглядело бы подозрительным, поэтому
Артист схватился за бок и спросил:
-- Драться хочешь? Я к нему с открытой душой, а он... Ну, сука! Я тебе
как русский человек русскому человеку!
И заехал Егорову в ухо со всего размаха. Это притом, что Артист умел
убить человека всего одним движением пальца.
К дерущимся кинулись дежурившие на площади милиционеры. Но Егоров
остановил их:
-- Все в порядке, ребята. Маленькие идеологические разногласия. Мы их
уже уладили. -- И обратился к Артисту за подтверждением: -- Точно?
А поскольку тому никак не улыбалось покинуть площадь в самый решающий
момент, он радостно подтвердил:
-- Ребята, все о'кей. Это немцы на симпозиумах спорят. А мы, русские,
привыкли решать проблемы по-простому, по-нашенски. Извини, друг, немного
погорячился. Со всяким бывает, верно? Очень уж тема для меня больная. Как
подумаю -- спать не могу. Не веришь? Жену спроси. Пойдем, сейчас и спросишь,
они на том конце площади в кафе-мороженое! Пошли-пошли, заодно и
познакомишься! И врежем по соточке. Одному мне она не даст, а с другом --
как можно не разрешить?
-- В другой раз, -- попытался отказаться Егоров, но тут Артист напер с
таким добродушием и доброжелательством, что я даже слегка посочувствовал
Егорову: отвяжись от такого. Егоров, конечно, не просек ситуации: если после
двух таких ударов его противник все еще стоит на ногах и даже что-то
болтает, уже одно это может навести на серьезные размышления. Егорова не
навело, из чего я с чувством глубокого и полного удовлетворения заключил,
что его мысли заняты совсем другим. И даже знал чем.
Я подал незаметный сигнал Артисту, чтобы он оставил Егорова в покое --
все же не Смоктуновский, может и переиграть. А если Егоров хоть что-нибудь
заподозрит -- кранты. Артист переключил внимание на остальных слушателей,
какой-то половиной мозга не выпуская из зоны внимания меня и Егорова.
-- Да здравствует свобода!
-- Да здравствует демократическая Россия!
Это были последние слова в выступлении губернатора.
"Готовность -- ноль".
Единственное, что меня сдерживало, -- жесткий приказ Столярова. Я
видел, как отошел к перильцам и закурил губернатор. Я видел, как на
мгновение отвернулся Миня, стоявший в первом ряду -- как раз метрах в восьми
против того места, где курил Хомутов. Я прекрасно представлял, что он в это
время под своей курточкой делает -- взводит курок "беретты". И в то самое
мгновение, когда Миня вновь повернулся к трибуне и я готов был увидеть в его
руках "длинную девятку" или хотя бы "макарку", какой-то человек в сером
плаще и в приплюснутой кепке каким-то неуловимым движением оказался на
постаменте рядом с губернатором, при этом фигура его полностью прикрывала
губернатора. Я даже как-то сразу не врубился, что это смотритель маяка
Столяров, я лишь отметил растерянность, мелькнувшую на лице Мини, который не
успел еще извлечь свой ствол на свет Божий. Каким-то боковым зрением я
отметил, как грамотно вытянулись от Мини к Егорову его ребята, готовые
мгновенно передать ему горячий ствол, но так и оставшиеся в недоуменном
ожидании.
А Столяров между тем стоял на внешнем выступе постамента, облокотившись
о балюстраду, в позе человека, который благодушно осматривает окрестности.
Он даже закурил и перемолвился двумя словами с губернатором. Из их взаимного
обращения друг к другу явствовало, что они незнакомы и разговор этот
случайный и ничего не означающий.
Миня так и не извлек ствол из-под куртки. Он быстро что-то сказал в
рацию, Егоров коротко ответил. Я не услышал слов, но по интонации понял, что
это было что-то вроде команды: "Жди". Потом Егоров отошел в сторону от толпы
и довольно долго разговаривал по рации, пряча ее под курткой от посторонних
взоров. Не знаю, чем закончились его переговоры, но через некоторое время
Миня, Гена Козлов и другие "пловцы" как-то незаметно испарились с площади,
где уже догорал костер политического пожарища.
Столяров сошел с трибуны и замешался в толпе, как только Миня был
отозван со своего боевого поста командой по рации -- и ничуть не раньше. Я
ничего не спрашивал, но Егоров сам сказал, закончив переговоры: "Операция
отменяется". При этом вид у него был такой, что мне захотелось выложить
перед ним все запасы виски, джина и прочей алкогольной продукции, которой
был набит мой бар. Я бы ему и предложил, но опасался, что под горячую руку
он пошлет меня куда подальше. А без дела как-то не хотелось туда ходить.
Поэтому я деликатно смолчал.
"Операция отменяется". Это было главное. А все остальное не имело
значения.
"Отменяется". Твою мать. А это значит, что мы выиграли.
Выиграли, твою мать! У вас, сук, выиграли! Несмотря на ваших боевых
пловцов и космические антенны. Несмотря на то, что за вашими плечами стояло
подразвалившееся, но еще мощное государство под названием "Россия". Мы
выиграли этот бой для России. Для нашей России. Вряд ли когда-нибудь нам это
припомнят, а тем более отметят в наградных листах, но мы это сделали.
Сделали, твою мать. И тут ты хоть лопни.
Губернатор в сопровождении свиты вернулся в резиденцию. По моей команде
Боцман с Мухой заняли около него свои места. Потом я незаметно кивнул
Артисту -- в знак того, что все кончилось. Но он еще некоторое время
развлекал публику страстными публицистическими речами о бедственном
положении русских в Прибалтике. Впрочем, по мере убывания числа слушателей
страстность Семена угасала и он, наконец, махнув рукой, покинул площадь.
-- Приказания? -- обратился я к Егорову.
Он посмотрел на меня, как на клопа, и рявкнул:
-- Пошел ты...
И я пошел. Не совсем туда, куда он меня послал. У меня был другой
адрес.
На краю площади я разыскал свой "пассат" и двинулся к маяку.
VII
Столяров сидел на краю каменной wскамьи возле самого мола, о
заплесневелые камни которого билась прозрачная балтийская вода. Рядом с ним
на скамье стояла наполовину опорожненная бутылка "Драй-джина". Тут же
валялась пачка "Мальборо". У причала маяка стояла белоснежная крейсерская
яхта под норвежским флагом, матросы таскали по трапу коробки с компьютерами
и какие-то шмотки.
-- Отбываю, -- сообщил Столяров.
-- На яхте? -- поразился я. -- А как же ваша водофобия?
-- На яхте безопасней, чем самолетом. Что до водофобии... Ну, поблюю. Я
уже приказал ведро приготовить. Даже два. -- Он кивнул: -- Садись... Всю
жизнь терпеть не мог джина, но вот привык. Все лучше, чем виски или бренди.
Про водку и не говорю, ее мой организм просто не переносит... Не предлагаю
выпить, потому что знаю: не пьешь. Не пьешь, не куришь. Зачем тогда жить?
Я промолчал.
-- Жена есть? -- продолжал Столяров, хорошо приложившись к бутылке и
закурив.
-- Есть.
-- Дети?
-- Дочь.
-- Любишь их?
-- Люблю.
-- Вот это правильно. Люби их -- больше работы, больше родины. Я мало
своих любил. Да, мало. Я любил работу. Я любил родину. А все это -- пустые
слова, если они не наполнены внутренним содержанием. А содержание -- это
твоя семья. И нет больше ничего. К сожалению, я понял это слишком поздно. Не
повтори мою ошибку, парень.
-- Постараюсь, -- пообещал я.
-- Постарайся, постарайся, -- повторил Столяров и снова крепко
приложился к бутылке. -- Ты уже знаешь, что операцией руководил лично
Профессор?
-- Откуда я мог знать?
-- Плохо вас учат. Просто ни к черту. Его НП был в доме напротив, на
восьмом этаже.
-- Как я мог это увидеть? По отблеску стекол стереотрубы? Так она была
наверняка защищена блендами.
-- А просчитать, откуда наиболее удобно руководить операцией?
-- Я не думал, что сам Профессор будет руководить операцией.
-- Только это тебя и оправдывает, -- заметил Столяров. -- Хотя мог бы и
знать. Я же сказал тебе, что Профессор не улетел из города. Ладно, все в
порядке. Мы сделали это дело. У тебя есть вопросы?
-- Только один. А если бы Миня вас подстрелил?
-- Этого не могло быть. Я накануне предупредил Профессора. Он внял. Да
и как было не внять!
-- О чем? -- спросил я.
-- О некоторых последствиях любых несчастных случаев со мной.
-- Поэтому вы приказали не блокировать Миню?
-- В том числе.
Из мощного цоколя маяка вышел худосочный молодой человек, сделал знак
Столярову отойти в сторону, но тот лишь рукой махнул:
-- Говори, тут все свои. Что у тебя?
-- На связи Франкфурт. Заубер. С ним два ваших компаньона. Спрашивают,
что делать с пакетом акций местного порта. До них дошли какие-то слухи, что
на выборах победит Антонюк.
-- Выбрасывайте их на рынок. По любой цене. Немедленно, пока не стали
известны результаты выборов. И сразу покупайте акции таллинского порта. Они
сейчас пойдут в гору.
Молодой человек ушел.
-- Значит, порт и Россия не получат иностранных инвестиций? -- уточнил
я.
-- Значит, не получат, -- подтвердил Столяров.
-- Выходит, мы работали против интересов России?
-- А чем мы, по-твоему, занимались? -- спросил Столяров.
-- Защищали невинных людей от несправедливости.
-- Нет, дружок. Мы защищали российскую демократию. Не больше, но и не
меньше.
-- Завтра на выборах победит коммунистический кандидат Антонюк, --
напомнил я.
-- Значит, четыре года жители города К. будут жить с
губернатором-коммунистом. А вдруг это им понравится? Почему ты берешь на
себя право решать за других людей? Они выберут коммуниста, им нравится
коммунист, вот и пусть с ним живут. Тебе он не нравится? Допускаю. Но ты в
меньшинстве. Поэтому сиди и помалкивай.
Столяров приложился к бутылке джина, потом как-то особенно, с
удовольствием закурил и заключил:
-- Это и есть демократия.
* * *
Домой я вернулся дня через два. Утром 17 ноября продемонстрировал
подполковнику Егорову живого, здорового и невредимого Антонюка, который
находился в эйфории от выборов, выигранных с преимуществом почти в
пятнадцать процентов, сдал "длинную девятку" и разрешение, при этом
потребовал расписку в получении, сдал накопившиеся счета, написал реквизиты
своего банка, сдал доверенность и техпаспорт на "пассат", продемонстрировав,
что машина находится не в худшем состоянии, чем когда я ее получил, после
этого попросил портье вызвать такси и уехал в аэропорт.
Встречала меня Ольга на "ниссан-террано". Вообще-то я ей эту тачку не
даю, хоть у нее и есть права, но тут решил воспользоваться случаем. Устроив
маленький скандал по поводу грязных ковриков (а по нашей-то грязи как их
будешь содержать чистыми), я тщательно вытряс все ковры, а вместе с грязью и
ту таблетку, которую мне вставили в военном госпитале под Москвой. Не скажу,
что она очень меня беспокоила, но иметь все время под ногами соглядатая или,
точней, прослушку, не очень приятно. Даже когда разговоры вполне невинные, а
именно такие у нас и были всю дорогу до дому.
Недели через две у нас в Затопино появился полковник Голубков --
большой любитель подледного лова. Между делом он рассказал, что Профессора
выпихнули на пенсию, а кавторанг Егоров тянет флотскую лямку где-то на
Баренцевом море. Куда делись их ребята во главе с Геной Козловым -- Бог
весть.
Судьба Профессора и Егорова меня меньше всего волновала, а вот ребят
было жалко. Я вообще неравнодушен к классным специалистам, а они были
суперкласса. Уж кто-кто, а я в этом как-нибудь разбираюсь.
На второй день полковник снова пошел сверлить лунки на Чесне. А я
оставил его одного и отправился в нашу церквушку, в Спас-Заулок. Но
почему-то она была закрыта, никто на мой стук не отозвался. И мне ничего не
оставалось, как пройти к нашему деревенскому кладбищу, где лежал мой друг
Тимофей Варпаховский -- Каскадер и Коля Ухов -- Трубач. На надгробьях
оставались маленькие огарочки свечей. Их я и зажег. И сидел над этими
робкими огоньками, защищая их от ветра.
А чем мы вообще в жизни занимаемся?
Защищаем слабый огонек жизни от ветра.
И больше ничем.
И нет более достойного занятия, чем это.
Нет.
Нет.
Нет!
ноября на площади Победы. Но человек триста-четыреста набралось, вся
площадка вокруг трибуны была заполнена. И, как я вчера и вычислил, все
жались к правой части трибуны, не желая подставляться ветру, тянувшему из
прорана.
Появление губернатора Хомутова в окружении целой свиты приближенных
встретили аплодисментами. По команде Эдуарда Чемоданова, руководившего, как
я и предполагал, съемками, оператор снял проход губернатора по аллейке от
подъезда бывшего обкома к трибуне, потом сделал несколько планов толпы,
приветствующей своего избранника или кумира, не знаю уж, как лучше сказать.
В кадр случайно попал и я, пришлось поулыбаться и поаплодировать, хотя мне
было не до улыбок и тем более не до аплодисментов.
Все мои ребята были еще вчера поздним вечером соответствующим образом
проинструктированы. С Мухой и Боцманом было вообще просто, я позвонил в
пансионат "Европа", мы встретились и немного покатались по городу на их
"хонде", которую я для них купил, проверив, естественно, на предмет "жучков"
и прочих насекомых. Встретиться с Артистом было, понятное дело, сложнее. Но
мы все же пересеклись в пригородной электричке и сумели спокойно поговорить.
Вид Артиста, когда он появился на митинге, мне, честно сказать, не
очень понравился. Я и сам со своим фингалом, прикрытым черной вязаной
шапочкой и темными очками, и близко не напоминал Бельмондо, как и любого
другого киногероя. Но Артист... Хорошо поддатенький молодой мужичонка,
одетый прилично, хоть и далеко не в "фирму", улыбчивый, благожелательный,
цеплючий, как репейник. Когда я говорю "поддатенький", я вовсе не имею в
виду "пьяный". Тех, кто под эту категорию попадал, отсеивали люди майора
Кривошеева еще на подходах к площади. Нет, Артист был совсем не пьяный. Ну,
принял на грудь граммов несколько, торжественный день, почему нет?
Поговорить хочется, пообщаться. Вот он и общался. Сначала прилип к оператору
и попросил его снять на память для всемирной истории. Даже прокричал
довольно натурально: "Да здравствует демократическая Россия!" Потом прилип к
Эдуарду Чемоданову и объяснился ему в любви к демократии. Потом каким-то
образом оказался возле меня и Егорова, угостился у Егорова огоньком (хотя с
Чечни не курил) и начал объяснять, почему все должны голосовать за
демократов, при этом объяснения были частью из расхожих газет и телепередач,
а частью плодом собственного воображения Артиста. Именно эта часть меня
тревожила больше всего. Там были такие завихрения мысли, что любой
нормальный человек с ходу бы насторожился. Но Егоров сразу принял Артиста
именно за того человека, за которого тот себя выдавал, и почти не слушал его
текстов, отделываясь ничего не значащими междометиями.
Я все время с начала митинга находился рядом с Егоровым по его приказу.
Сначала я выразил резкий протест и заявил, что не нуждаюсь в опеке. Но он
показал мне маленькую коробочку рации, величиной в полторы сигаретные пачки,
и объяснил, что могут поступить новые указания от руководителя операции. Он
был, как всегда, собран, точен в движениях, в жизни не подумал бы, что вчера
он выпил почти полную бутылку виски "Джонни Уокер" без закуски.
Ну, у нас в Затопино многие могли бы это сделать. Но пить перед
ответственной операцией, в которой тебе отводится одна из главных ролей! А
что она отводится именно Егорову, у меня не было и малейших сомнений. Гена
Козлов и трое других ребят работали в толпе, не проявляя никакой активности
до тех пор, пока она от них не понадобится, а я Егорову нужен был все время
рядом, чтобы не искать меня потом в толпе. Ему же нужно было не только
пристрелить меня, но и передать переброшенный ему ребятами ствол. И не
просто передать, а вложить в мою хладеющую длань. 0,7 литра виски "Джонни
Уокер" не могут не сказаться на человеке, и в душе я очень рассчитывал на
то, что он потеряет в решающий момент те десятые доли секунды, которые решат
исход дела. А я был уверен, что решать этот исход будут именно десятые доли
секунды.
Миня, который без нашего блока был свободен, как горный орел, сделает
свое дело (если какими-то своими способами ему не помешает смотритель
маяка), остальные чистильщики тоже сделают свое дело, а вот насчет Саши
Егорова я чуть-чуть сомневался. И это была единственная надежда. Ну, и на
Артиста, естественно.
Митинг шел своим чередом. Выступали какие-то валуи, несли обычную в
этих случаях чушь, лозунгами провоцируя то на "ура", то на аплодисменты.
Наконец слово было предоставлено губернатору. Окончание его речи означало
для всех моих ребят сигнал: "Внимание! Готовность -- ноль". И, вероятно, не
только для моих. По мере продвижения неприхотливой и довольно стандартной
речи губернатора, основная мысль которого сводилась к тому, что хватит
болтать о демократии, а нужно претворять ее в конкретные дела, ребята
Егорова подтягивались поближе, а Миня, похожий в своей курточке на
подростка, уже был в первом ряду. Я перехватил недоумевающий взгляд Боцмана
и еле заметно качнул головой. Есть приказ, и никаких отступлений от него. Ни
малейших.
Хоть этому мне не приходилось ребят учить. Слава Богу, научились в
Чечне. Правда, чего это стоило -- лучше не вспоминать.
К концу речи Хомутова, когда вот-вот должны были прозвучать
заключительные лозунги, вдруг оживился Артист.
-- Ты русский? -- спросил он Егорова с тем воодушевлением, с каким
поддатый человек готовится начать длинный и содержательный разговор.
-- Ну, русский, русский, -- попытался отмахнуться Егоров.
-- И я русский, -- заявил Сенька, хотя во всех анкетах писал себя
евреем и по отцу, и по матери.
У меня в Чечне в штабе даже возникли из-за этого небольшие проблемы,
когда я хотел забрать его в свою спецгруппу. Мне даже пришлось привести на
полигон полковника Дементьева, который командовал у нас спецназом, и
попросить Семена немного пострелять из двух "АКМов" на бегу по пересеченной
местности. И если сейчас Артист утверждал, что он русский, для этого у него
были, надо полагать, основания.
-- Да, русский, -- повторил Сенька. -- Так вот и скажи мне, как русский
русскому: можем мы мириться с притеснением наших братьев в Прибалтике?
Речь губернатора уже шла к концу. И Егорову было не до общеполитических
дискуссий.
-- Не можем, -- сквозь зубы сказал он и незаметно врезал Артисту по
печени. Ну, этот прием со школьником прошел бы, но не с Артистом. Он усилием
мышц блокировал удар и завопил:
-- Так почему же об этом никто не говорит?! Никто ни слова не сказал?!
Выступи и скажи, мужик! Тебе миллионы спасибо скажут! Я бы сам сказал, но
язык у меня не с той стороны подвешен! Давай, скажи!
И начал потихоньку оттирать Егорова не столько к трибунам, сколько от
меня.
-- Отцепись, не мешай слушать! -- попробовал огрызнуться Егоров.
-- Да чего там слушать, мы это уже миллион раз слушали, -- завопил
Артист. -- Ты про дело скажи, про дело!
А сам все оттирал его к трибуне, подальше от меня.
И тут терпение Егорова лопнуло. Он врезал Артисту по почкам так, что
нормальный человек валялся бы, корчась от боли, минут двадцать. Артист и
такой удар умел блокировать, но это выглядело бы подозрительным, поэтому
Артист схватился за бок и спросил:
-- Драться хочешь? Я к нему с открытой душой, а он... Ну, сука! Я тебе
как русский человек русскому человеку!
И заехал Егорову в ухо со всего размаха. Это притом, что Артист умел
убить человека всего одним движением пальца.
К дерущимся кинулись дежурившие на площади милиционеры. Но Егоров
остановил их:
-- Все в порядке, ребята. Маленькие идеологические разногласия. Мы их
уже уладили. -- И обратился к Артисту за подтверждением: -- Точно?
А поскольку тому никак не улыбалось покинуть площадь в самый решающий
момент, он радостно подтвердил:
-- Ребята, все о'кей. Это немцы на симпозиумах спорят. А мы, русские,
привыкли решать проблемы по-простому, по-нашенски. Извини, друг, немного
погорячился. Со всяким бывает, верно? Очень уж тема для меня больная. Как
подумаю -- спать не могу. Не веришь? Жену спроси. Пойдем, сейчас и спросишь,
они на том конце площади в кафе-мороженое! Пошли-пошли, заодно и
познакомишься! И врежем по соточке. Одному мне она не даст, а с другом --
как можно не разрешить?
-- В другой раз, -- попытался отказаться Егоров, но тут Артист напер с
таким добродушием и доброжелательством, что я даже слегка посочувствовал
Егорову: отвяжись от такого. Егоров, конечно, не просек ситуации: если после
двух таких ударов его противник все еще стоит на ногах и даже что-то
болтает, уже одно это может навести на серьезные размышления. Егорова не
навело, из чего я с чувством глубокого и полного удовлетворения заключил,
что его мысли заняты совсем другим. И даже знал чем.
Я подал незаметный сигнал Артисту, чтобы он оставил Егорова в покое --
все же не Смоктуновский, может и переиграть. А если Егоров хоть что-нибудь
заподозрит -- кранты. Артист переключил внимание на остальных слушателей,
какой-то половиной мозга не выпуская из зоны внимания меня и Егорова.
-- Да здравствует свобода!
-- Да здравствует демократическая Россия!
Это были последние слова в выступлении губернатора.
"Готовность -- ноль".
Единственное, что меня сдерживало, -- жесткий приказ Столярова. Я
видел, как отошел к перильцам и закурил губернатор. Я видел, как на
мгновение отвернулся Миня, стоявший в первом ряду -- как раз метрах в восьми
против того места, где курил Хомутов. Я прекрасно представлял, что он в это
время под своей курточкой делает -- взводит курок "беретты". И в то самое
мгновение, когда Миня вновь повернулся к трибуне и я готов был увидеть в его
руках "длинную девятку" или хотя бы "макарку", какой-то человек в сером
плаще и в приплюснутой кепке каким-то неуловимым движением оказался на
постаменте рядом с губернатором, при этом фигура его полностью прикрывала
губернатора. Я даже как-то сразу не врубился, что это смотритель маяка
Столяров, я лишь отметил растерянность, мелькнувшую на лице Мини, который не
успел еще извлечь свой ствол на свет Божий. Каким-то боковым зрением я
отметил, как грамотно вытянулись от Мини к Егорову его ребята, готовые
мгновенно передать ему горячий ствол, но так и оставшиеся в недоуменном
ожидании.
А Столяров между тем стоял на внешнем выступе постамента, облокотившись
о балюстраду, в позе человека, который благодушно осматривает окрестности.
Он даже закурил и перемолвился двумя словами с губернатором. Из их взаимного
обращения друг к другу явствовало, что они незнакомы и разговор этот
случайный и ничего не означающий.
Миня так и не извлек ствол из-под куртки. Он быстро что-то сказал в
рацию, Егоров коротко ответил. Я не услышал слов, но по интонации понял, что
это было что-то вроде команды: "Жди". Потом Егоров отошел в сторону от толпы
и довольно долго разговаривал по рации, пряча ее под курткой от посторонних
взоров. Не знаю, чем закончились его переговоры, но через некоторое время
Миня, Гена Козлов и другие "пловцы" как-то незаметно испарились с площади,
где уже догорал костер политического пожарища.
Столяров сошел с трибуны и замешался в толпе, как только Миня был
отозван со своего боевого поста командой по рации -- и ничуть не раньше. Я
ничего не спрашивал, но Егоров сам сказал, закончив переговоры: "Операция
отменяется". При этом вид у него был такой, что мне захотелось выложить
перед ним все запасы виски, джина и прочей алкогольной продукции, которой
был набит мой бар. Я бы ему и предложил, но опасался, что под горячую руку
он пошлет меня куда подальше. А без дела как-то не хотелось туда ходить.
Поэтому я деликатно смолчал.
"Операция отменяется". Это было главное. А все остальное не имело
значения.
"Отменяется". Твою мать. А это значит, что мы выиграли.
Выиграли, твою мать! У вас, сук, выиграли! Несмотря на ваших боевых
пловцов и космические антенны. Несмотря на то, что за вашими плечами стояло
подразвалившееся, но еще мощное государство под названием "Россия". Мы
выиграли этот бой для России. Для нашей России. Вряд ли когда-нибудь нам это
припомнят, а тем более отметят в наградных листах, но мы это сделали.
Сделали, твою мать. И тут ты хоть лопни.
Губернатор в сопровождении свиты вернулся в резиденцию. По моей команде
Боцман с Мухой заняли около него свои места. Потом я незаметно кивнул
Артисту -- в знак того, что все кончилось. Но он еще некоторое время
развлекал публику страстными публицистическими речами о бедственном
положении русских в Прибалтике. Впрочем, по мере убывания числа слушателей
страстность Семена угасала и он, наконец, махнув рукой, покинул площадь.
-- Приказания? -- обратился я к Егорову.
Он посмотрел на меня, как на клопа, и рявкнул:
-- Пошел ты...
И я пошел. Не совсем туда, куда он меня послал. У меня был другой
адрес.
На краю площади я разыскал свой "пассат" и двинулся к маяку.
VII
Столяров сидел на краю каменной wскамьи возле самого мола, о
заплесневелые камни которого билась прозрачная балтийская вода. Рядом с ним
на скамье стояла наполовину опорожненная бутылка "Драй-джина". Тут же
валялась пачка "Мальборо". У причала маяка стояла белоснежная крейсерская
яхта под норвежским флагом, матросы таскали по трапу коробки с компьютерами
и какие-то шмотки.
-- Отбываю, -- сообщил Столяров.
-- На яхте? -- поразился я. -- А как же ваша водофобия?
-- На яхте безопасней, чем самолетом. Что до водофобии... Ну, поблюю. Я
уже приказал ведро приготовить. Даже два. -- Он кивнул: -- Садись... Всю
жизнь терпеть не мог джина, но вот привык. Все лучше, чем виски или бренди.
Про водку и не говорю, ее мой организм просто не переносит... Не предлагаю
выпить, потому что знаю: не пьешь. Не пьешь, не куришь. Зачем тогда жить?
Я промолчал.
-- Жена есть? -- продолжал Столяров, хорошо приложившись к бутылке и
закурив.
-- Есть.
-- Дети?
-- Дочь.
-- Любишь их?
-- Люблю.
-- Вот это правильно. Люби их -- больше работы, больше родины. Я мало
своих любил. Да, мало. Я любил работу. Я любил родину. А все это -- пустые
слова, если они не наполнены внутренним содержанием. А содержание -- это
твоя семья. И нет больше ничего. К сожалению, я понял это слишком поздно. Не
повтори мою ошибку, парень.
-- Постараюсь, -- пообещал я.
-- Постарайся, постарайся, -- повторил Столяров и снова крепко
приложился к бутылке. -- Ты уже знаешь, что операцией руководил лично
Профессор?
-- Откуда я мог знать?
-- Плохо вас учат. Просто ни к черту. Его НП был в доме напротив, на
восьмом этаже.
-- Как я мог это увидеть? По отблеску стекол стереотрубы? Так она была
наверняка защищена блендами.
-- А просчитать, откуда наиболее удобно руководить операцией?
-- Я не думал, что сам Профессор будет руководить операцией.
-- Только это тебя и оправдывает, -- заметил Столяров. -- Хотя мог бы и
знать. Я же сказал тебе, что Профессор не улетел из города. Ладно, все в
порядке. Мы сделали это дело. У тебя есть вопросы?
-- Только один. А если бы Миня вас подстрелил?
-- Этого не могло быть. Я накануне предупредил Профессора. Он внял. Да
и как было не внять!
-- О чем? -- спросил я.
-- О некоторых последствиях любых несчастных случаев со мной.
-- Поэтому вы приказали не блокировать Миню?
-- В том числе.
Из мощного цоколя маяка вышел худосочный молодой человек, сделал знак
Столярову отойти в сторону, но тот лишь рукой махнул:
-- Говори, тут все свои. Что у тебя?
-- На связи Франкфурт. Заубер. С ним два ваших компаньона. Спрашивают,
что делать с пакетом акций местного порта. До них дошли какие-то слухи, что
на выборах победит Антонюк.
-- Выбрасывайте их на рынок. По любой цене. Немедленно, пока не стали
известны результаты выборов. И сразу покупайте акции таллинского порта. Они
сейчас пойдут в гору.
Молодой человек ушел.
-- Значит, порт и Россия не получат иностранных инвестиций? -- уточнил
я.
-- Значит, не получат, -- подтвердил Столяров.
-- Выходит, мы работали против интересов России?
-- А чем мы, по-твоему, занимались? -- спросил Столяров.
-- Защищали невинных людей от несправедливости.
-- Нет, дружок. Мы защищали российскую демократию. Не больше, но и не
меньше.
-- Завтра на выборах победит коммунистический кандидат Антонюк, --
напомнил я.
-- Значит, четыре года жители города К. будут жить с
губернатором-коммунистом. А вдруг это им понравится? Почему ты берешь на
себя право решать за других людей? Они выберут коммуниста, им нравится
коммунист, вот и пусть с ним живут. Тебе он не нравится? Допускаю. Но ты в
меньшинстве. Поэтому сиди и помалкивай.
Столяров приложился к бутылке джина, потом как-то особенно, с
удовольствием закурил и заключил:
-- Это и есть демократия.
* * *
Домой я вернулся дня через два. Утром 17 ноября продемонстрировал
подполковнику Егорову живого, здорового и невредимого Антонюка, который
находился в эйфории от выборов, выигранных с преимуществом почти в
пятнадцать процентов, сдал "длинную девятку" и разрешение, при этом
потребовал расписку в получении, сдал накопившиеся счета, написал реквизиты
своего банка, сдал доверенность и техпаспорт на "пассат", продемонстрировав,
что машина находится не в худшем состоянии, чем когда я ее получил, после
этого попросил портье вызвать такси и уехал в аэропорт.
Встречала меня Ольга на "ниссан-террано". Вообще-то я ей эту тачку не
даю, хоть у нее и есть права, но тут решил воспользоваться случаем. Устроив
маленький скандал по поводу грязных ковриков (а по нашей-то грязи как их
будешь содержать чистыми), я тщательно вытряс все ковры, а вместе с грязью и
ту таблетку, которую мне вставили в военном госпитале под Москвой. Не скажу,
что она очень меня беспокоила, но иметь все время под ногами соглядатая или,
точней, прослушку, не очень приятно. Даже когда разговоры вполне невинные, а
именно такие у нас и были всю дорогу до дому.
Недели через две у нас в Затопино появился полковник Голубков --
большой любитель подледного лова. Между делом он рассказал, что Профессора
выпихнули на пенсию, а кавторанг Егоров тянет флотскую лямку где-то на
Баренцевом море. Куда делись их ребята во главе с Геной Козловым -- Бог
весть.
Судьба Профессора и Егорова меня меньше всего волновала, а вот ребят
было жалко. Я вообще неравнодушен к классным специалистам, а они были
суперкласса. Уж кто-кто, а я в этом как-нибудь разбираюсь.
На второй день полковник снова пошел сверлить лунки на Чесне. А я
оставил его одного и отправился в нашу церквушку, в Спас-Заулок. Но
почему-то она была закрыта, никто на мой стук не отозвался. И мне ничего не
оставалось, как пройти к нашему деревенскому кладбищу, где лежал мой друг
Тимофей Варпаховский -- Каскадер и Коля Ухов -- Трубач. На надгробьях
оставались маленькие огарочки свечей. Их я и зажег. И сидел над этими
робкими огоньками, защищая их от ветра.
А чем мы вообще в жизни занимаемся?
Защищаем слабый огонек жизни от ветра.
И больше ничем.
И нет более достойного занятия, чем это.
Нет.
Нет.
Нет!