Страница:
Разыгрывалась "балтийская карта". Предоставив независимость
прибалтийским республикам, Москва неожиданно для себя обнаружила, что
осталась практически без выхода в Балтику. Ленинградский порт и порт города
К. -- вот и все, что сохранилось от некогда прорубленного Петром Первым окна
в Европу. Две маленькие форточки. Основной поток грузооборота приняли на
себя гораздо более выгодно расположенные и технически лучше оснащенные порты
Таллина, Риги, Вентспилса, Лиепаи. Москва использовала ежегодный съезд
Балтийского клуба, чтобы предъявить свои претензии конкурентам. Она хотела
иметь свою долю в мощном балтийском товаропотоке, который давал жизнь всей
Северной Европе еще со средних веков. Но аргументы ее были ничтожны. Их
практически не было. Все они были на уровне детсадовских разборок: вот мы
вам независимость дали, а вы...
Западные партнеры, перевозчики из Германии и Скандинавии, заняли
нейтральную позицию: мы не занимаемся политикой, мы занимаемся бизнесом. Мы
будем работать с теми партнерами, условия которых нас больше устроят. А тут
и Польша попыталась всунуться со своим малым каботажем, чем вообще
перемешала все карты и превратила Балтийский клуб в нечто вроде
международной туристической ярмарки.
Ощутив, вероятно, бесперспективность замысла, вице-премьер Шишковец
уехал в Гейдельберг, где училась его дочь, а российскую делегацию возглавил
министр морского транспорта. Кроме него в российскую делегацию входили еще
четыре эксперта и две переводчицы.
Всех их Блюмберг хорошо знал: рассматривал в разных ракурсах и на
пленке, и в зале из ложи прессы, где он первые три дня появлялся в своем
сером костюме, цилиндре и в перчатках, вызывая удивленно-настороженные
взгляды участников Балтийского клуба. Глава российской делегации и
переводчицы Блюмберга не интересовали, трое экспертов тоже, а вот четвертый
интересовал -- и очень. Настолько, что Блюмберг приказал отснять телекамерой
целую пленку о нем и дважды внимательно ее просмотрел, ни разу не ускорив
изображения.
На пленке был высокий, сутуловатый человек лет шестидесяти, с плоским
голым черепом, с крупным носом с горбинкой, с властным хмурым лицом. При
этом чувствовалось, что властность его не показная, а сидящая где-то в самой
глубине его натуры. Внешне же он выглядел скромно одетым пожилым человеком
среднего достатка, предупредительным, внимательным к собеседнику,
немногословным и благодарным слушателем.
И все-таки эту властность было не скрыть. Она проявлялась в любой
мелочи: в нетерпеливом взгляде, который он бросал на кого-либо из членов
делегации, когда человек медлил с ответом или слишком долго искал нужные ему
документы, в полном выпадении из зоны его внимания водителя и консульских
охранников, которые сопровождали делегацию, -- они для него просто не
существовали как физические объекты. Мало кто решался подойти к нему с
каким-либо вопросом, когда он сидел задумавшись в своем кресле. И в этой
самоценности его раздумий тоже была властность, пропитавшая всю суть этого
человека. В обращении с министром транспорта, официальным руководителем
делегации, он был вежлив и прилично почтителен, но у того волосы прилипали
ко лбу, когда ему приходилось о чем-либо долго говорить с этим жилистым
стариком, а поговорив, он отходил в сторону с видимым облегчением.
* * *
Профессор -- так обращались к нему все члены российской делегации.
* * *
Первые три дня Профессор добросовестно, от звонка до звонка, просидел в
конференц-зале "Президент-отеля", внимательно слушая выступавших и даже
делая пометки в узком черном блокноте, но после первого же перерыва на
четвертый день, когда трибуна Балтийского клуба стала напоминать лестничную
площадку, на которой выясняли отношения соседи-прибалты, он не вернулся в
зал заседаний. Выйдя на улицу, он сел в микроавтобус российского консульства
и что-то приказал водителю. Появившийся вслед за ним Блюмберг небрежным
жестом подозвал Макса, все эти дни исправно служившего ему личным водителем,
бросил перчатки в цилиндр, а цилиндр на заднее сиденье и приказал:
-- За ним. На хвост не садись, я знаю, куда они едут.
-- Куда? -- спросил Макс.
-- Сегодня день, когда исполняются мечты, -- подумав, ответил Блюмберг.
-- Мать-перемать! -- вырвалось у Макса. -- Шеф, вы когда-нибудь
отвечаете прямо на тот вопрос, который вам задают?
-- А о чем ты спросил?
-- Куда они едут. Этот вот хрен мамин в задрипанном "мицубиси" с двумя
охранниками. Куда они едут? Вот и все, что я спросил!
-- А! -- словно бы с легким разочарованием протянул Блюмберг. -- И
столько волнений из-за такой ерунды. В Кельнский собор!..
* * *
Как и всегда в начале сезона, когда еще действуют льготные цены на
чартерные авиарейсы и "зеленые", пониженные тарифы в многочисленных
городских и пригородных полупансионах, древний Кельн был под завязку набит
туристскими автобусами едва ли не всех фирм Европы и Ближнего Востока.
Только на площади перед Домским собором, рыбьей костью торчавшим в свежем
майском небе, базарно-праздничная суета словно бы стихала. Здесь тоже было
очень много автобусов со звездами на бортах, обозначающими количество
предоставляемых компанией услуг (одна -- туалет, две -- туалет и бар, три --
туалет, бар, душ), но они как бы рассасывались, принижались и рассеивались,
становились незаметными в сени серой стремительной готики собора (147 метров
в высоту, сообщали почтительно гиды, а туристы почтительно записывали),
точно бы подчиняющей себе окружающее пространство, уравнивающей с собой,
каждому предмету указывающей его истинные размеры и место.
Истинные размеры ближнего моста через Рейн и торговых "хаусов" соседней
Шпиллерштрассе были ничтожны, разноцветных и разномастных туристских
автобусов попросту не существовало, мерой Домского собора были только
человек и Бог. При этом меру своей ничтожности определял сам человек. Бог
Кельнского собора был милостив, поэтому человек не был раздавлен наполненной
солнцем высотой сводов и сиянием цветных витражей, он просто оставлял за
воротами собора спесь и тщету, как "роллс-ройсы" и многозвездочные
туристические чудовища, и входил сюда как путник после долгой и трудной
дороги.
Слева от входа в главный зал огромным кубом серела бетонная нашлепка.
Из верхней ее части выглядывал фюзеляж авиабомбы. Для гидов туристских групп
это была отправная точка маршрута. Они вполголоса объясняли туристам, что во
время второй мировой войны сюда угодила бомба. Было решено не ремонтировать
поврежденный угол собора, а оставить как есть -- на память и в назидание
будущим поколениям. И эта старая рана, бомбовый хвостовик и серый бетон,
словно бы еще больше сближали в соборе человека и Бога. Бог был уязвим, Бог
был раним. Бог был близок, как один человек может быть близок другому.
Если захочет.
И если сможет.
* * *
Человек, которого все члены российской делегации на Балтийском клубе
называли Профессором, миновал главный зал, наполненный неназойливым
движением людей, прошел в дальний полутемный неф и сел на церковную скамью,
которые в католических храмах располагались рядами, как кресла в театральных
залах или в залах ожидания на вокзалах.
Через минуту на полированный дуб скамьи через кресло от него опустился
Аарон Блюмберг.
Профессор словно и не увидел его. Он рассеянно-властно из-под кустистых
седых бровей оглядел малолюдный зал, темные хоры и мерцающие трубы малого
органа и негромко произнес, обращаясь скорее к хорам, чем к сидевшему рядом
Блюмбергу:
-- Похоже, что сегодня день, когда сбываются мечты.
-- То же самое, почти слово в слово, я сказал полчаса назад своему
драйверу, -- помедлив, ответил Блюмберг.
-- Драйверу? -- переспросил Профессор.
-- Я хочу быть правильно понят. Для этого нужно быть точным во всех
словах. Этот человек выполняет роль моего водителя, но он не мой водитель.
Поэтому я его так и назвал.
-- Что ж, здравствуй, полковник.
-- Здравствуйте, учитель.
V
Шишковец ткнул толстым пальцем в кнопку "Stop" на диктофоне и
непонимающе, а от этого словно бы раздраженно взглянул на Профессора:
-- Почему он назвал вас учителем?
-- Потому что он мой ученик. Я работал с ним больше десяти лет. Начиная
с последнего курса академии КГБ.
-- Он всегда называл вас учителем?
-- Никогда. Сегодня -- первый раз. Никому не чужды человеческие
слабости. Сентиментальность -- одна из них. А она всегда несколько
высокопарна. Так что не будем придираться к словам.
-- О каких сбывающихся мечтах у вас шла речь?
-- Двадцать три года назад мы с ним встретились в этом же соборе, в том
же боковом нефе. Он вызвал меня на встречу, чтобы объявить, что уходит на
Запад. В разговоре сказал, что мечтает о том дне, когда мы снова встретимся
в этом же соборе и просто посидим и послушаем малый орган. Там на хорах,
даже когда нет службы в большом зале, всегда играют органисты. То ли
студенты консерватории, то ли ученики органиста, не знаю. Вот он и сказал,
что мечтает о том дне, когда мы будем просто сидеть и слушать музыку и не
думать о том, сколько агентов задействовано в операции его перехвата и
секретного изъятия. Был тогда такой термин. Старый термин, введенный в
обиход еще со времен Дзержинского.
-- Вы уже знали, что он уйдет?
-- Да. Он встретился со мной, чтобы передать кое-какие документы и
сформулировать свои условия.
-- Сколько же агентов было задействовано в операции?
-- Много.
-- И не сумели перехватить?
Профессор помедлил с ответом. Он вызвал звонком дежурного консульского
пункта связи, в помещении которого шел разговор, попросил принести чашку
кофе покрепче, без молока и без сахара, и только после этого ответил своему
сановному собеседнику:
-- Нет.
-- Почему?
-- Мелкое и вполне простительное в моем возрасте человеческое тщеславие
подмывает меня ответить: потому что я был хорошим учителем. Но это не так. В
лучшем случае не совсем так. Нет. Главное в другом. В том, что он был
хорошим учеником.
-- Не скромничайте, Профессор! Если человек двадцать лет уходил от
лучшей разведки мира -- а разведка КГБ ведь считалась лучшей разведкой, не
так ли? -- тут мало быть хорошим учеником. Тут и учитель нужен незаурядный.
-- Спасибо за комплимент, но вы не совсем правы. Он от нас не уходил.
Он даже не очень и прятался. Просто он делал так, что при всей его
доступности и открытости мы не могли его взять. Дело в том, что у него
всегда было больше информации, чем у нас. И хотя после ухода он не сдал ни
одного нашего нелегала...
-- Позвольте! -- перебил Шишковец. -- А все международные связи КПСС? А
система финансирования братских партий и национально-освободительных
движений? В то время я заканчивал Академию общественных наук и прекрасно
помню, какой разразился скандал!
-- Я сказал, что он не сдал ни одного нелегала, резидента. А этих...
Да, престижу партии был нанесен серьезный урон. Вы и сейчас осуждаете его за
это?
-- А вы? -- быстро спросил Шишковец. Андрей Андреевич Шишковец был
крупным сорокалетним мужиком уральской закваски, начинал в Свердловске, во
время горбачевской травли своего уральского шефа поддержал Ельцина без
всяких расчетов и задних мыслей, активно проявил себя, будучи депутатом
Верховного Совета РСФСР, и после путча 1991 года неожиданно для многих, в
том числе и для самого себя, стал одной из самых влиятельных фигур в
российском правительстве. Он был острым полемистом, опыт митингов,
предвыборных собраний и парламентских зубодробительных стычек укрепили его
веру в себя. Не прошло даром и его пребывание на вершинах властных структур.
Однако сейчас Андрей Андреевич ощущал, что ему трудно разговаривать с этим
Профессором, который на самом деле был никаким не профессором; он все время
чувствовал какую-то принижающую его властность и даже снисходительность в
тоне собеседника, в неспешных длиннотах, которые позволял себе Профессор,
даже во взглядах, которые он бросал исподлобья, поднося ко рту чашку кофе. И
потому вопрос Шишковца прозвучал резче, чем того требовали обстоятельства,
-- ему просто нужно было переломить психологический настрой разговора, и
тема давала для этого удачный повод.
Да, давала. Шишковец был связан с КПСС только формально: был, состоял,
участвовал. Как все. И не более того. Он не сделал никакой партийной
карьеры, хотя связи отца, второго секретаря обкома, давали ему эту
возможность. Всего, чего он в жизни добился, он добился сам. В отличие от
Профессора, который всю жизнь просидел в КГБ и внешнеполитическом отделе ЦК
и лишь в финале драматических событий августа 1991-го предпринял какие-то
меры для блокирования частей КГБ, подготовленных для штурма Белого дома. Что
это были за меры, Шишковец не знал, о таких вещах не принято было
расспрашивать, но президент очень высоко ценил Профессора и прислушивался к
его мнению даже тогда, когда ни к кому не прислушивался. И все-таки нужно
было поставить этого старого грифа на место. Поэтому Шишковец повторил:
-- А вы?
-- Я был уверен, что он сделал благое дело, -- добродушно, как говорят
о погоде, ответил Профессор. -- Во-первых, сэкономил стране миллионы
долларов, которые мы скармливали этим дармоедам, то есть дружественным
компартиям. Во-вторых, дал возможность Интерполу, ЦРУ и "Моссаду"
ликвидировать самые опасные гнезда международного терроризма, которые
создавались под видом центров национально-освободительного движения.
И не столько его слова, сколько этот благодушный тон окончательно вывел
Шишковца из себя.
-- Благое дело, говорите? Прекрасно! Вы были в этом уверены? Прекрасно!
Есть только один вопрос: как вы были в этом уверены -- вслух или про себя?
-- Я доложил о своих соображениях Юрию Владимировичу Андропову. В то
время он возглавлял КГБ. Он согласился со мной.
-- Как?! -- вырвалось у Шишковца. -- Вы доложили Андропову, и он...
-- Да, он согласился со мной. И информировал о моем докладе кое-кого из
секретарей ЦК. К сожалению, его позиция не нашла поддержки.
-- Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Андропов уже тогда...
-- Я не хочу его ни хвалить, ни ругать. Но он был профессионалом. И уже
тогда понимал, что нужно немедленно что-то предпринимать, если мы не хотим
того положения, которое имеем сегодня. И какое будем иметь завтра.
-- Какое же положение мы будем иметь завтра? -- сдерживаясь,
поинтересовался Шишковец.
-- Чтобы поговорить об этом, я и попросил вас прервать свое общение с
дочерью и срочно приехать сюда. И для начала послушать эту пленку. Но прежде
я хочу закончить тему. Так вот, полковник не сдал ни одного нелегала, хотя
знал практически всех. Это было его условием. Мы не трогаем его семью, а он
не мешает работать нам. Он и сегодня может провалить всю нашу сеть от Европы
до Канады. Он свои условия выполнил. Мы своих, к сожалению, нет. Его жена,
пятнадцатилетний сын и мать погибли в автомобильной катастрофе. Это было
около десяти лет назад. Я был резко против такого решения.
-- И после этого...
-- Он продолжал держать слово. Он понимал, что ребята, разведчики, тут
ни при чем и что решение принимал не я. Не знаю, как бы я поступил на его
месте. Право, не знаю. Хочу надеяться, что так же. Но не очень в этом
уверен...
-- Почему он вообще решил уйти на Запад?
-- После вторжения наших войск в Чехословакию. Пражская весна, если
помните. Что я всем этим хочу сказать? Только одно. Полковник -- человек,
слову которого можно верить. И если он говорит: это серьезно -- это
действительно серьезно. Теперь вы разрешите мне включить запись?
-- Включайте. Впрочем, еще секунду. Почему вы называете его
полковником? Насколько я знаю, он разжалован, лишен всех наград и заочно
приговорен к смертной казни. Приговор не был отменен, просьбы о помиловании
не поступало. Какой же он полковник?
Профессор улыбнулся:
-- Вот вы -- политик. Если вас завтра назначат дворником, вы
перестанете быть политиком? Нет. Просто вашей аудиторией будет не Госдума, а
метлы и мусорные баки. Можно человека разжаловать, можно расстрелять. Но
если он по духу своему полковник, а особенно полковник-разведчик, им он и
останется. Даже мертвый. Из этой же категории и полковник Аарон Блюмберг.
Это у него сейчас такая фамилия.
-- А настоящая? -- спросил Шишковец.
-- Арон Мосберг.
-- О Господи!
-- Это одна из самых старых и уважаемых чекистских фамилий. Отец Арона
был расстрелян, мать отсидела двенадцать лет, сам он воспитывался в
специнтернатах для ЧСИР. Знаете эту аббревиатуру? Член семьи изменника
Родины. У него могла быть блестящая карьера в КГБ. Просто феерическая. Он
был самым молодым полковником в истории советской разведки. Но он выбрал
другой путь. И я сейчас даже не могу сказать: к сожалению или к счастью.
Шишковец нахмурился. Профессор явно позволял себе лишнее. К тому же он
все время вел свою линию в разговоре, легко игнорируя попытки собеседника
перевести речь в другую плоскость. И это тоже раздражало Шишковца. Пора было
наконец поставить Профессора на место.
-- Давайте будем придерживаться общепринятых терминов, -- мягко
предложил он. -- Мы можем как угодно относиться к деятельности этого
Блюмберга или Мосберга, но для России, которая объявила себя правопреемницей
Советского Союза, он -- преступник, осужденный на смертную казнь за измену
Родине. Воспримем это как данность. Вы меня поняли? И давайте больше не
возвращаться к этой теме.
Профессор допил кофе, вынул из диктофона кассету, сунул ее во
внутренний карман своего коричневатого, бугрящегося на крупных мосластых
плечах пиджака. Потом вызвал дежурного, приказал:
-- Линию с Москвой, срочно.
Он назвал номер линии. Шишковец знал этот номер. Это был прямой канал
связи с одним из ближайших помощников президента.
-- И билет до Москвы на первый утренний рейс, -- продолжал Профессор.
-- В туристский класс. Спокойной ночи, Андрей Андреевич. Извините, что
попусту вас потревожил.
-- Вы хотите сказать, что улетаете в Москву?
-- Да.
-- Но... заседания Балтийского клуба не закончились. И вы должны...
Профессор усмехнулся:
-- Пытаюсь припомнить такой же дурацкий разговор за последние хотя бы
года три -- нет, не припоминается. Я вам, голубчик, ничего не должен. И вы
мне ничего не должны. Не знаю, как у вас, а у меня кредитор всего один. Я
должник России. И только. Ваше положение выше моего. И вы можете отдать мне
приказ. Но сделать это сможете единственным способом. Обратиться к своему
руководству, оно обратится к моему, а мое руководство, если сочтет нужным,
отдаст мне приказ. Вот этот приказ я буду обязан выполнить. И никакой
другой. Разумеется, кроме прямого приказа президента. Я пригласил вас на эту
встречу, чтобы вы из первых рук получили информацию огромной, стратегической
важности. Вас она не интересует. Что я могу сказать? Ничего. Полагаю, в
Москве есть люди, которые менее озабочены собственными амбициями. А если
таковых и там нет, мне придется уйти в отставку и с деревенской завалинки
смотреть, как распадаются остатки того, что было когда-то великой Россией.
Шишковцу недаром прочили большое будущее. Он умел правильно оценивать
ситуацию и быстро принимать решения. Он вдруг ощутил себя
мальчишкой-первокурсником перед этим старым жилистым грифом, в котором
чувствовались такая сила и уверенность в своих силах и правах, которым не
было логического объяснения, но которые были основой этого человека. Более
того, Шишковец ощутил, что такие люди, не мелькающие на телеэкранах и
газетных полосах, не известные никому, -- они-то как раз и есть настоящие
властители государства, какие бы должности они ни занимали. Они
действительно служили России, верили в это, и эта вера давала им
фактическую, а не назывную власть в стране. На их фоне даже самые известные
и авторитетные политики выглядели не более чем марионетками, которых
заставляет двигаться скрытый за кулисами кукловод. Одним из таких кукловодов
и был этот жилистый, мосластый старик. И Шишковец понял, что сейчас решается
его будущее. А в таких случаях уязвленное самолюбие плохой советчик, его
лучше на время запрятать поглубже в карман.
Это Шишковец и сделал.
-- Прошу меня извинить, -- сказал он. -- Я не придал должного значения
срочности и серьезности вашего вызова. Я слушаю вас очень внимательно.
Профессор сунул в щель диктофона кассету и нажал кнопку "Play".
* * *
На хорах произошло какое-то движение, зажегся неяркий свет над органным
пюпитром, прозвучали первые, не очень уверенные аккорды. Несколько минут
Профессор и полковник Блюмберг молча слушали, потом Профессор спросил:
-- Что это?
-- Не знаю. Какой-то хоральный прелюд, скорее всего. Мне так и не
хватило времени послушать серьезную музыку. Вам тоже?
-- Да.
-- Диктофон лучше вынуть и положить между нами на кресло. А то мой
голос будет резаться, а ваш чрезмерно усиливаться. Зачем давать лишнюю
работу расшифровщикам?..
* * *
Шишковец остановил запись.
-- Диктофон? -- переспросил он. -- Откуда он знал, что вы записываете
разговор?
Профессор только что не развел в стороны большими мосластыми руками.
-- Даже не знаю, как вам ответить. Он просто знал, и все.
-- У него был детектор? -- предположил Шишковец.
-- Какой детектор? При чем тут детектор? Ему не нужен никакой детектор.
У профессионала такие вещи просто в крови, в генах. Вы же знаете, в какой
момент выкрикнуть лозунг, чтобы его подхватила толпа?
-- В общем, да.
-- Вам нужен для этого детектор? Подсказчик? Нет. -- Считая объяснение
законченным и исчерпывающим, Профессор пустил остановленную Андреем
Андреевичем запись.
* * *
"Профессор. Я не сомневался, что эта встреча состоится, как только
увидел тебя в ложе прессы. Зачем тебе понадобился этот маскарад?
Блюмберг. Почему маскарад? Я экономический эксперт, мое агентство
официально аккредитовано в пресс-центре Балтийского клуба. Я просто не мог
игнорировать событие такой важности.
Профессор. Это твои телевизионщики пишут там все подряд?
Блюмберг. Да, я нанял эту группу.
Профессор. Зачем?
Блюмберг. Давайте не будем тратить на это время. Сами вы это прекрасно
знаете, а тому, для кого предназначена эта кассета, объясните своими
словами. Нет у меня никакого настроения читать лекции для ваших толстомясых
боссов..."
* * *
"Толстомясые боссы" не очень понравились Шишковцу, но Профессор жестом
попросил его не останавливать запись.
* * *
"Блюмберг. Встречный вопрос, коль уж мы затронули эту тему. Как вам
удалось поставить на уши все контрольные телесистемы Германии? И меньше чем
за сутки. Понимаю: в Союзе, то есть в России, там довольно приказа. Но
здесь, в чужой стране?
Профессор. Мы сотрудничаем. У нас много общих врагов. Наркотики,
терроризм.
Блюмберг. Значит, под маркой поиска террористов вы и провернули это
дело? На пару часов раньше -- и вы бы меня засекли. Я как-то и сам не сразу
понял, что происходит.
Профессор. Значит, это был ты?
Блюмберг. Мои люди. Все данные о каждом человеке, который имел хотя бы
косвенное отношение к переговорам, зафиксированы и хранятся в сейфе.
Профессор. И что ты будешь с этой информацией делать?
Блюмберг. Это будет зависеть от того, что будете делать вы. Давайте,
учитель, немного посидим и помолчим. Я мечтал об этой минуте двадцать три
года..."
* * *
Странная, глубокая тишина храмового зала. Негромкий орган.
* * *
"Блюмберг. Как вы жили все эти годы. Профессор?
Профессор. Работал. А ты?
Блюмберг. Тоже.
Профессор. Я прочитал обе твои книги. Ну, про нравы нашей конторы я и
без тебя знал. А книга про французский Иностранный легион очень понравилась.
Как тебя туда занесло?
Блюмберг. Я прослужил там пять лет. Хотел забыть, что я русский.
Профессор. Не удалось?
Блюмберг. Нет.
Профессор. Пишешь еще?
Блюмберг. Нет. Все, что я знал, я написал. А выдумывать скучно и
недостойно этого странного и, в общем, высокого ремесла. Занимаюсь бизнесом.
Профессор. И преуспел, насколько я знаю.
Блюмберг. Преуспел? Может быть. Я как-то об этом не думаю. Ну, есть у
меня миллионов двадцать. Но знаете, за что бы я их все до последнего цента
отдал? Чтобы оказаться с вами во дворе Елисеевского гастронома, взять у
грузчиков две бутылки "Кавказа" по трешке и выхлестать их там же "из горла".
Как мы однажды с вами и сделали. Помните, надеюсь?
Профессор. Конечно, помню.
Блюмберг. Парадоксально, но даже на разных сторонах баррикады мы
работали для одной цели. И самое поразительное другое. То, чего никто из нас
не ожидал: мы ее достигли.
Профессор. У нас были разные цели. Ты разрушая систему снаружи, я
пытался реформировать и укрепить ее изнутри. Можешь радоваться: ты оказался
более прав.
Блюмберг. Рано радоваться. Итог происшедшего не осознан. И не скоро
будет осознан. И не поддается прогнозу будущее. Это самое тревожное.
Профессор. Рад, что ты это понимаешь. Ты не хочешь расспросить меня о
России?
Блюмберг. Вы знаете о ней не больше меня. При всей вашей
информированности. Или даже меньше. Потому что я смотрю на нее снаружи, а вы
изнутри.
Профессор. А вот эту вещь я знаю. Это Пассакалья Баха. Помолчим..."
* * *
Пауза. Негромкий орган. Еще пауза.
* * *
"Блюмберг. А теперь переверните кассету и поговорим о деле. Чем были
вызваны нынешние переговоры?
Профессор. Никаких переговоров не было.
прибалтийским республикам, Москва неожиданно для себя обнаружила, что
осталась практически без выхода в Балтику. Ленинградский порт и порт города
К. -- вот и все, что сохранилось от некогда прорубленного Петром Первым окна
в Европу. Две маленькие форточки. Основной поток грузооборота приняли на
себя гораздо более выгодно расположенные и технически лучше оснащенные порты
Таллина, Риги, Вентспилса, Лиепаи. Москва использовала ежегодный съезд
Балтийского клуба, чтобы предъявить свои претензии конкурентам. Она хотела
иметь свою долю в мощном балтийском товаропотоке, который давал жизнь всей
Северной Европе еще со средних веков. Но аргументы ее были ничтожны. Их
практически не было. Все они были на уровне детсадовских разборок: вот мы
вам независимость дали, а вы...
Западные партнеры, перевозчики из Германии и Скандинавии, заняли
нейтральную позицию: мы не занимаемся политикой, мы занимаемся бизнесом. Мы
будем работать с теми партнерами, условия которых нас больше устроят. А тут
и Польша попыталась всунуться со своим малым каботажем, чем вообще
перемешала все карты и превратила Балтийский клуб в нечто вроде
международной туристической ярмарки.
Ощутив, вероятно, бесперспективность замысла, вице-премьер Шишковец
уехал в Гейдельберг, где училась его дочь, а российскую делегацию возглавил
министр морского транспорта. Кроме него в российскую делегацию входили еще
четыре эксперта и две переводчицы.
Всех их Блюмберг хорошо знал: рассматривал в разных ракурсах и на
пленке, и в зале из ложи прессы, где он первые три дня появлялся в своем
сером костюме, цилиндре и в перчатках, вызывая удивленно-настороженные
взгляды участников Балтийского клуба. Глава российской делегации и
переводчицы Блюмберга не интересовали, трое экспертов тоже, а вот четвертый
интересовал -- и очень. Настолько, что Блюмберг приказал отснять телекамерой
целую пленку о нем и дважды внимательно ее просмотрел, ни разу не ускорив
изображения.
На пленке был высокий, сутуловатый человек лет шестидесяти, с плоским
голым черепом, с крупным носом с горбинкой, с властным хмурым лицом. При
этом чувствовалось, что властность его не показная, а сидящая где-то в самой
глубине его натуры. Внешне же он выглядел скромно одетым пожилым человеком
среднего достатка, предупредительным, внимательным к собеседнику,
немногословным и благодарным слушателем.
И все-таки эту властность было не скрыть. Она проявлялась в любой
мелочи: в нетерпеливом взгляде, который он бросал на кого-либо из членов
делегации, когда человек медлил с ответом или слишком долго искал нужные ему
документы, в полном выпадении из зоны его внимания водителя и консульских
охранников, которые сопровождали делегацию, -- они для него просто не
существовали как физические объекты. Мало кто решался подойти к нему с
каким-либо вопросом, когда он сидел задумавшись в своем кресле. И в этой
самоценности его раздумий тоже была властность, пропитавшая всю суть этого
человека. В обращении с министром транспорта, официальным руководителем
делегации, он был вежлив и прилично почтителен, но у того волосы прилипали
ко лбу, когда ему приходилось о чем-либо долго говорить с этим жилистым
стариком, а поговорив, он отходил в сторону с видимым облегчением.
* * *
Профессор -- так обращались к нему все члены российской делегации.
* * *
Первые три дня Профессор добросовестно, от звонка до звонка, просидел в
конференц-зале "Президент-отеля", внимательно слушая выступавших и даже
делая пометки в узком черном блокноте, но после первого же перерыва на
четвертый день, когда трибуна Балтийского клуба стала напоминать лестничную
площадку, на которой выясняли отношения соседи-прибалты, он не вернулся в
зал заседаний. Выйдя на улицу, он сел в микроавтобус российского консульства
и что-то приказал водителю. Появившийся вслед за ним Блюмберг небрежным
жестом подозвал Макса, все эти дни исправно служившего ему личным водителем,
бросил перчатки в цилиндр, а цилиндр на заднее сиденье и приказал:
-- За ним. На хвост не садись, я знаю, куда они едут.
-- Куда? -- спросил Макс.
-- Сегодня день, когда исполняются мечты, -- подумав, ответил Блюмберг.
-- Мать-перемать! -- вырвалось у Макса. -- Шеф, вы когда-нибудь
отвечаете прямо на тот вопрос, который вам задают?
-- А о чем ты спросил?
-- Куда они едут. Этот вот хрен мамин в задрипанном "мицубиси" с двумя
охранниками. Куда они едут? Вот и все, что я спросил!
-- А! -- словно бы с легким разочарованием протянул Блюмберг. -- И
столько волнений из-за такой ерунды. В Кельнский собор!..
* * *
Как и всегда в начале сезона, когда еще действуют льготные цены на
чартерные авиарейсы и "зеленые", пониженные тарифы в многочисленных
городских и пригородных полупансионах, древний Кельн был под завязку набит
туристскими автобусами едва ли не всех фирм Европы и Ближнего Востока.
Только на площади перед Домским собором, рыбьей костью торчавшим в свежем
майском небе, базарно-праздничная суета словно бы стихала. Здесь тоже было
очень много автобусов со звездами на бортах, обозначающими количество
предоставляемых компанией услуг (одна -- туалет, две -- туалет и бар, три --
туалет, бар, душ), но они как бы рассасывались, принижались и рассеивались,
становились незаметными в сени серой стремительной готики собора (147 метров
в высоту, сообщали почтительно гиды, а туристы почтительно записывали),
точно бы подчиняющей себе окружающее пространство, уравнивающей с собой,
каждому предмету указывающей его истинные размеры и место.
Истинные размеры ближнего моста через Рейн и торговых "хаусов" соседней
Шпиллерштрассе были ничтожны, разноцветных и разномастных туристских
автобусов попросту не существовало, мерой Домского собора были только
человек и Бог. При этом меру своей ничтожности определял сам человек. Бог
Кельнского собора был милостив, поэтому человек не был раздавлен наполненной
солнцем высотой сводов и сиянием цветных витражей, он просто оставлял за
воротами собора спесь и тщету, как "роллс-ройсы" и многозвездочные
туристические чудовища, и входил сюда как путник после долгой и трудной
дороги.
Слева от входа в главный зал огромным кубом серела бетонная нашлепка.
Из верхней ее части выглядывал фюзеляж авиабомбы. Для гидов туристских групп
это была отправная точка маршрута. Они вполголоса объясняли туристам, что во
время второй мировой войны сюда угодила бомба. Было решено не ремонтировать
поврежденный угол собора, а оставить как есть -- на память и в назидание
будущим поколениям. И эта старая рана, бомбовый хвостовик и серый бетон,
словно бы еще больше сближали в соборе человека и Бога. Бог был уязвим, Бог
был раним. Бог был близок, как один человек может быть близок другому.
Если захочет.
И если сможет.
* * *
Человек, которого все члены российской делегации на Балтийском клубе
называли Профессором, миновал главный зал, наполненный неназойливым
движением людей, прошел в дальний полутемный неф и сел на церковную скамью,
которые в католических храмах располагались рядами, как кресла в театральных
залах или в залах ожидания на вокзалах.
Через минуту на полированный дуб скамьи через кресло от него опустился
Аарон Блюмберг.
Профессор словно и не увидел его. Он рассеянно-властно из-под кустистых
седых бровей оглядел малолюдный зал, темные хоры и мерцающие трубы малого
органа и негромко произнес, обращаясь скорее к хорам, чем к сидевшему рядом
Блюмбергу:
-- Похоже, что сегодня день, когда сбываются мечты.
-- То же самое, почти слово в слово, я сказал полчаса назад своему
драйверу, -- помедлив, ответил Блюмберг.
-- Драйверу? -- переспросил Профессор.
-- Я хочу быть правильно понят. Для этого нужно быть точным во всех
словах. Этот человек выполняет роль моего водителя, но он не мой водитель.
Поэтому я его так и назвал.
-- Что ж, здравствуй, полковник.
-- Здравствуйте, учитель.
V
Шишковец ткнул толстым пальцем в кнопку "Stop" на диктофоне и
непонимающе, а от этого словно бы раздраженно взглянул на Профессора:
-- Почему он назвал вас учителем?
-- Потому что он мой ученик. Я работал с ним больше десяти лет. Начиная
с последнего курса академии КГБ.
-- Он всегда называл вас учителем?
-- Никогда. Сегодня -- первый раз. Никому не чужды человеческие
слабости. Сентиментальность -- одна из них. А она всегда несколько
высокопарна. Так что не будем придираться к словам.
-- О каких сбывающихся мечтах у вас шла речь?
-- Двадцать три года назад мы с ним встретились в этом же соборе, в том
же боковом нефе. Он вызвал меня на встречу, чтобы объявить, что уходит на
Запад. В разговоре сказал, что мечтает о том дне, когда мы снова встретимся
в этом же соборе и просто посидим и послушаем малый орган. Там на хорах,
даже когда нет службы в большом зале, всегда играют органисты. То ли
студенты консерватории, то ли ученики органиста, не знаю. Вот он и сказал,
что мечтает о том дне, когда мы будем просто сидеть и слушать музыку и не
думать о том, сколько агентов задействовано в операции его перехвата и
секретного изъятия. Был тогда такой термин. Старый термин, введенный в
обиход еще со времен Дзержинского.
-- Вы уже знали, что он уйдет?
-- Да. Он встретился со мной, чтобы передать кое-какие документы и
сформулировать свои условия.
-- Сколько же агентов было задействовано в операции?
-- Много.
-- И не сумели перехватить?
Профессор помедлил с ответом. Он вызвал звонком дежурного консульского
пункта связи, в помещении которого шел разговор, попросил принести чашку
кофе покрепче, без молока и без сахара, и только после этого ответил своему
сановному собеседнику:
-- Нет.
-- Почему?
-- Мелкое и вполне простительное в моем возрасте человеческое тщеславие
подмывает меня ответить: потому что я был хорошим учителем. Но это не так. В
лучшем случае не совсем так. Нет. Главное в другом. В том, что он был
хорошим учеником.
-- Не скромничайте, Профессор! Если человек двадцать лет уходил от
лучшей разведки мира -- а разведка КГБ ведь считалась лучшей разведкой, не
так ли? -- тут мало быть хорошим учеником. Тут и учитель нужен незаурядный.
-- Спасибо за комплимент, но вы не совсем правы. Он от нас не уходил.
Он даже не очень и прятался. Просто он делал так, что при всей его
доступности и открытости мы не могли его взять. Дело в том, что у него
всегда было больше информации, чем у нас. И хотя после ухода он не сдал ни
одного нашего нелегала...
-- Позвольте! -- перебил Шишковец. -- А все международные связи КПСС? А
система финансирования братских партий и национально-освободительных
движений? В то время я заканчивал Академию общественных наук и прекрасно
помню, какой разразился скандал!
-- Я сказал, что он не сдал ни одного нелегала, резидента. А этих...
Да, престижу партии был нанесен серьезный урон. Вы и сейчас осуждаете его за
это?
-- А вы? -- быстро спросил Шишковец. Андрей Андреевич Шишковец был
крупным сорокалетним мужиком уральской закваски, начинал в Свердловске, во
время горбачевской травли своего уральского шефа поддержал Ельцина без
всяких расчетов и задних мыслей, активно проявил себя, будучи депутатом
Верховного Совета РСФСР, и после путча 1991 года неожиданно для многих, в
том числе и для самого себя, стал одной из самых влиятельных фигур в
российском правительстве. Он был острым полемистом, опыт митингов,
предвыборных собраний и парламентских зубодробительных стычек укрепили его
веру в себя. Не прошло даром и его пребывание на вершинах властных структур.
Однако сейчас Андрей Андреевич ощущал, что ему трудно разговаривать с этим
Профессором, который на самом деле был никаким не профессором; он все время
чувствовал какую-то принижающую его властность и даже снисходительность в
тоне собеседника, в неспешных длиннотах, которые позволял себе Профессор,
даже во взглядах, которые он бросал исподлобья, поднося ко рту чашку кофе. И
потому вопрос Шишковца прозвучал резче, чем того требовали обстоятельства,
-- ему просто нужно было переломить психологический настрой разговора, и
тема давала для этого удачный повод.
Да, давала. Шишковец был связан с КПСС только формально: был, состоял,
участвовал. Как все. И не более того. Он не сделал никакой партийной
карьеры, хотя связи отца, второго секретаря обкома, давали ему эту
возможность. Всего, чего он в жизни добился, он добился сам. В отличие от
Профессора, который всю жизнь просидел в КГБ и внешнеполитическом отделе ЦК
и лишь в финале драматических событий августа 1991-го предпринял какие-то
меры для блокирования частей КГБ, подготовленных для штурма Белого дома. Что
это были за меры, Шишковец не знал, о таких вещах не принято было
расспрашивать, но президент очень высоко ценил Профессора и прислушивался к
его мнению даже тогда, когда ни к кому не прислушивался. И все-таки нужно
было поставить этого старого грифа на место. Поэтому Шишковец повторил:
-- А вы?
-- Я был уверен, что он сделал благое дело, -- добродушно, как говорят
о погоде, ответил Профессор. -- Во-первых, сэкономил стране миллионы
долларов, которые мы скармливали этим дармоедам, то есть дружественным
компартиям. Во-вторых, дал возможность Интерполу, ЦРУ и "Моссаду"
ликвидировать самые опасные гнезда международного терроризма, которые
создавались под видом центров национально-освободительного движения.
И не столько его слова, сколько этот благодушный тон окончательно вывел
Шишковца из себя.
-- Благое дело, говорите? Прекрасно! Вы были в этом уверены? Прекрасно!
Есть только один вопрос: как вы были в этом уверены -- вслух или про себя?
-- Я доложил о своих соображениях Юрию Владимировичу Андропову. В то
время он возглавлял КГБ. Он согласился со мной.
-- Как?! -- вырвалось у Шишковца. -- Вы доложили Андропову, и он...
-- Да, он согласился со мной. И информировал о моем докладе кое-кого из
секретарей ЦК. К сожалению, его позиция не нашла поддержки.
-- Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Андропов уже тогда...
-- Я не хочу его ни хвалить, ни ругать. Но он был профессионалом. И уже
тогда понимал, что нужно немедленно что-то предпринимать, если мы не хотим
того положения, которое имеем сегодня. И какое будем иметь завтра.
-- Какое же положение мы будем иметь завтра? -- сдерживаясь,
поинтересовался Шишковец.
-- Чтобы поговорить об этом, я и попросил вас прервать свое общение с
дочерью и срочно приехать сюда. И для начала послушать эту пленку. Но прежде
я хочу закончить тему. Так вот, полковник не сдал ни одного нелегала, хотя
знал практически всех. Это было его условием. Мы не трогаем его семью, а он
не мешает работать нам. Он и сегодня может провалить всю нашу сеть от Европы
до Канады. Он свои условия выполнил. Мы своих, к сожалению, нет. Его жена,
пятнадцатилетний сын и мать погибли в автомобильной катастрофе. Это было
около десяти лет назад. Я был резко против такого решения.
-- И после этого...
-- Он продолжал держать слово. Он понимал, что ребята, разведчики, тут
ни при чем и что решение принимал не я. Не знаю, как бы я поступил на его
месте. Право, не знаю. Хочу надеяться, что так же. Но не очень в этом
уверен...
-- Почему он вообще решил уйти на Запад?
-- После вторжения наших войск в Чехословакию. Пражская весна, если
помните. Что я всем этим хочу сказать? Только одно. Полковник -- человек,
слову которого можно верить. И если он говорит: это серьезно -- это
действительно серьезно. Теперь вы разрешите мне включить запись?
-- Включайте. Впрочем, еще секунду. Почему вы называете его
полковником? Насколько я знаю, он разжалован, лишен всех наград и заочно
приговорен к смертной казни. Приговор не был отменен, просьбы о помиловании
не поступало. Какой же он полковник?
Профессор улыбнулся:
-- Вот вы -- политик. Если вас завтра назначат дворником, вы
перестанете быть политиком? Нет. Просто вашей аудиторией будет не Госдума, а
метлы и мусорные баки. Можно человека разжаловать, можно расстрелять. Но
если он по духу своему полковник, а особенно полковник-разведчик, им он и
останется. Даже мертвый. Из этой же категории и полковник Аарон Блюмберг.
Это у него сейчас такая фамилия.
-- А настоящая? -- спросил Шишковец.
-- Арон Мосберг.
-- О Господи!
-- Это одна из самых старых и уважаемых чекистских фамилий. Отец Арона
был расстрелян, мать отсидела двенадцать лет, сам он воспитывался в
специнтернатах для ЧСИР. Знаете эту аббревиатуру? Член семьи изменника
Родины. У него могла быть блестящая карьера в КГБ. Просто феерическая. Он
был самым молодым полковником в истории советской разведки. Но он выбрал
другой путь. И я сейчас даже не могу сказать: к сожалению или к счастью.
Шишковец нахмурился. Профессор явно позволял себе лишнее. К тому же он
все время вел свою линию в разговоре, легко игнорируя попытки собеседника
перевести речь в другую плоскость. И это тоже раздражало Шишковца. Пора было
наконец поставить Профессора на место.
-- Давайте будем придерживаться общепринятых терминов, -- мягко
предложил он. -- Мы можем как угодно относиться к деятельности этого
Блюмберга или Мосберга, но для России, которая объявила себя правопреемницей
Советского Союза, он -- преступник, осужденный на смертную казнь за измену
Родине. Воспримем это как данность. Вы меня поняли? И давайте больше не
возвращаться к этой теме.
Профессор допил кофе, вынул из диктофона кассету, сунул ее во
внутренний карман своего коричневатого, бугрящегося на крупных мосластых
плечах пиджака. Потом вызвал дежурного, приказал:
-- Линию с Москвой, срочно.
Он назвал номер линии. Шишковец знал этот номер. Это был прямой канал
связи с одним из ближайших помощников президента.
-- И билет до Москвы на первый утренний рейс, -- продолжал Профессор.
-- В туристский класс. Спокойной ночи, Андрей Андреевич. Извините, что
попусту вас потревожил.
-- Вы хотите сказать, что улетаете в Москву?
-- Да.
-- Но... заседания Балтийского клуба не закончились. И вы должны...
Профессор усмехнулся:
-- Пытаюсь припомнить такой же дурацкий разговор за последние хотя бы
года три -- нет, не припоминается. Я вам, голубчик, ничего не должен. И вы
мне ничего не должны. Не знаю, как у вас, а у меня кредитор всего один. Я
должник России. И только. Ваше положение выше моего. И вы можете отдать мне
приказ. Но сделать это сможете единственным способом. Обратиться к своему
руководству, оно обратится к моему, а мое руководство, если сочтет нужным,
отдаст мне приказ. Вот этот приказ я буду обязан выполнить. И никакой
другой. Разумеется, кроме прямого приказа президента. Я пригласил вас на эту
встречу, чтобы вы из первых рук получили информацию огромной, стратегической
важности. Вас она не интересует. Что я могу сказать? Ничего. Полагаю, в
Москве есть люди, которые менее озабочены собственными амбициями. А если
таковых и там нет, мне придется уйти в отставку и с деревенской завалинки
смотреть, как распадаются остатки того, что было когда-то великой Россией.
Шишковцу недаром прочили большое будущее. Он умел правильно оценивать
ситуацию и быстро принимать решения. Он вдруг ощутил себя
мальчишкой-первокурсником перед этим старым жилистым грифом, в котором
чувствовались такая сила и уверенность в своих силах и правах, которым не
было логического объяснения, но которые были основой этого человека. Более
того, Шишковец ощутил, что такие люди, не мелькающие на телеэкранах и
газетных полосах, не известные никому, -- они-то как раз и есть настоящие
властители государства, какие бы должности они ни занимали. Они
действительно служили России, верили в это, и эта вера давала им
фактическую, а не назывную власть в стране. На их фоне даже самые известные
и авторитетные политики выглядели не более чем марионетками, которых
заставляет двигаться скрытый за кулисами кукловод. Одним из таких кукловодов
и был этот жилистый, мосластый старик. И Шишковец понял, что сейчас решается
его будущее. А в таких случаях уязвленное самолюбие плохой советчик, его
лучше на время запрятать поглубже в карман.
Это Шишковец и сделал.
-- Прошу меня извинить, -- сказал он. -- Я не придал должного значения
срочности и серьезности вашего вызова. Я слушаю вас очень внимательно.
Профессор сунул в щель диктофона кассету и нажал кнопку "Play".
* * *
На хорах произошло какое-то движение, зажегся неяркий свет над органным
пюпитром, прозвучали первые, не очень уверенные аккорды. Несколько минут
Профессор и полковник Блюмберг молча слушали, потом Профессор спросил:
-- Что это?
-- Не знаю. Какой-то хоральный прелюд, скорее всего. Мне так и не
хватило времени послушать серьезную музыку. Вам тоже?
-- Да.
-- Диктофон лучше вынуть и положить между нами на кресло. А то мой
голос будет резаться, а ваш чрезмерно усиливаться. Зачем давать лишнюю
работу расшифровщикам?..
* * *
Шишковец остановил запись.
-- Диктофон? -- переспросил он. -- Откуда он знал, что вы записываете
разговор?
Профессор только что не развел в стороны большими мосластыми руками.
-- Даже не знаю, как вам ответить. Он просто знал, и все.
-- У него был детектор? -- предположил Шишковец.
-- Какой детектор? При чем тут детектор? Ему не нужен никакой детектор.
У профессионала такие вещи просто в крови, в генах. Вы же знаете, в какой
момент выкрикнуть лозунг, чтобы его подхватила толпа?
-- В общем, да.
-- Вам нужен для этого детектор? Подсказчик? Нет. -- Считая объяснение
законченным и исчерпывающим, Профессор пустил остановленную Андреем
Андреевичем запись.
* * *
"Профессор. Я не сомневался, что эта встреча состоится, как только
увидел тебя в ложе прессы. Зачем тебе понадобился этот маскарад?
Блюмберг. Почему маскарад? Я экономический эксперт, мое агентство
официально аккредитовано в пресс-центре Балтийского клуба. Я просто не мог
игнорировать событие такой важности.
Профессор. Это твои телевизионщики пишут там все подряд?
Блюмберг. Да, я нанял эту группу.
Профессор. Зачем?
Блюмберг. Давайте не будем тратить на это время. Сами вы это прекрасно
знаете, а тому, для кого предназначена эта кассета, объясните своими
словами. Нет у меня никакого настроения читать лекции для ваших толстомясых
боссов..."
* * *
"Толстомясые боссы" не очень понравились Шишковцу, но Профессор жестом
попросил его не останавливать запись.
* * *
"Блюмберг. Встречный вопрос, коль уж мы затронули эту тему. Как вам
удалось поставить на уши все контрольные телесистемы Германии? И меньше чем
за сутки. Понимаю: в Союзе, то есть в России, там довольно приказа. Но
здесь, в чужой стране?
Профессор. Мы сотрудничаем. У нас много общих врагов. Наркотики,
терроризм.
Блюмберг. Значит, под маркой поиска террористов вы и провернули это
дело? На пару часов раньше -- и вы бы меня засекли. Я как-то и сам не сразу
понял, что происходит.
Профессор. Значит, это был ты?
Блюмберг. Мои люди. Все данные о каждом человеке, который имел хотя бы
косвенное отношение к переговорам, зафиксированы и хранятся в сейфе.
Профессор. И что ты будешь с этой информацией делать?
Блюмберг. Это будет зависеть от того, что будете делать вы. Давайте,
учитель, немного посидим и помолчим. Я мечтал об этой минуте двадцать три
года..."
* * *
Странная, глубокая тишина храмового зала. Негромкий орган.
* * *
"Блюмберг. Как вы жили все эти годы. Профессор?
Профессор. Работал. А ты?
Блюмберг. Тоже.
Профессор. Я прочитал обе твои книги. Ну, про нравы нашей конторы я и
без тебя знал. А книга про французский Иностранный легион очень понравилась.
Как тебя туда занесло?
Блюмберг. Я прослужил там пять лет. Хотел забыть, что я русский.
Профессор. Не удалось?
Блюмберг. Нет.
Профессор. Пишешь еще?
Блюмберг. Нет. Все, что я знал, я написал. А выдумывать скучно и
недостойно этого странного и, в общем, высокого ремесла. Занимаюсь бизнесом.
Профессор. И преуспел, насколько я знаю.
Блюмберг. Преуспел? Может быть. Я как-то об этом не думаю. Ну, есть у
меня миллионов двадцать. Но знаете, за что бы я их все до последнего цента
отдал? Чтобы оказаться с вами во дворе Елисеевского гастронома, взять у
грузчиков две бутылки "Кавказа" по трешке и выхлестать их там же "из горла".
Как мы однажды с вами и сделали. Помните, надеюсь?
Профессор. Конечно, помню.
Блюмберг. Парадоксально, но даже на разных сторонах баррикады мы
работали для одной цели. И самое поразительное другое. То, чего никто из нас
не ожидал: мы ее достигли.
Профессор. У нас были разные цели. Ты разрушая систему снаружи, я
пытался реформировать и укрепить ее изнутри. Можешь радоваться: ты оказался
более прав.
Блюмберг. Рано радоваться. Итог происшедшего не осознан. И не скоро
будет осознан. И не поддается прогнозу будущее. Это самое тревожное.
Профессор. Рад, что ты это понимаешь. Ты не хочешь расспросить меня о
России?
Блюмберг. Вы знаете о ней не больше меня. При всей вашей
информированности. Или даже меньше. Потому что я смотрю на нее снаружи, а вы
изнутри.
Профессор. А вот эту вещь я знаю. Это Пассакалья Баха. Помолчим..."
* * *
Пауза. Негромкий орган. Еще пауза.
* * *
"Блюмберг. А теперь переверните кассету и поговорим о деле. Чем были
вызваны нынешние переговоры?
Профессор. Никаких переговоров не было.