Страница:
— Про меня-то зачем? — засмущался Степанов.
— Почему нет? Через тебя въеду в тему.
— Не пропустят, — повторил Степанов. — «Если война началась, то она началась, дойдет и до вас». Ты на что это намекаешь? Мы тут, понимаешь ли, выполняем интернациональный долг. И никуда ты от этого не уйдешь.
— Не пропустят, суки, — согласился Лозовский и принялся грызть ручку, придумывая другое начало.
Слева тянулись холмы с крутыми меловыми откосами, за ними поднимались дикие хребты Гиндукуша с ледниками, сверкающими на маленьком злом солнце. Справа, за неглубоким кюветом, простиралась полупустыня в солончаках, в мелких барханах, с зыбкими шарами перекати-поля. Она напомнила Лозовскому Голодную степь, по которой он целое лето с пылью в носу, с сырыми глазами и мокрой спиной колесил на экспедиционном грузовике.
«Интернациональный долг».
Чтоб вы сдохли!
Промучившись километров тридцать, Лозовский наконец родил:
— "Как токарь, вытачивая деталь для космического корабля, не рассуждает о проблемах освоения космоса, так и офицеры 40-й армии, выполняющей в Афганистане интернациональный долг, не любят говорить о политике. Место службы — вот что для них Афган. Работа — вот что для них война..."
— А что? Правильно, — одобрил Степанов. — Для военного человека война — это работа. Может пройти. Трудись, не буду мешать. Дорога спокойная, «духи» сюда не суются.
Но они сунулись.
Головную бронемашину подорвали радиоуправляемым фугасом. Замыкающую БМП подбили из гранатомета. Бой вспыхнул шквально, пожирающим избу пожаром, взрывы и выстрелы трещали жутко, как шифер кровли.
Лозовский не оглядывался. Бой для него был в прошлом. В прошлом для него было все. С того мгновения, когда «УАЗ» вильнул и капитан Степанов, дернув головой, как от укуса осы, начал валиться на бок, прошлое исчезло, осталось лишь настоящее и будущее в пределах ближайших секунд.
Перехватить руль. Перетащить ставшее тяжелым тело Степанова на пассажирское сиденье. Занять его место. Зажать бьющую из его головы кровь. Извернуться и левой рукой, прижав руль коленом, переключиться на вторую скорость. И по газам, по газам, в степь, подальше от обреченной колонны.
Переваливая через придорожный кювет, Лозовский краем глаза увидел, как из «КАМАЗов» выпрыгивают солдаты и занимают оборону, прячась за колесами машин. Поразился: да что они делают?! Нужно уходить! Нужно уходить в степь, а не отстреливаться от невидимых моджахедов! И сразу же об этом забыл. Жизненное пространство сузилось до десятка метров солончаковой степи, жизненные цели свелись к простым физическим действиям.
Он знал: если из его руки выбьет руль, Степанов умрет. Если «УАЗ» увязнет в песчаном зыбуне, Степанов умрет. Если от перегрева заклинит движок, Степанов умрет. Если он замолчит, Степанов умрет.
Он кричал:
— Коля, терпи! Скоро будет такыр, будет гладко, будет хорошо! Терпи, Коля, не умирай! Не умирай, сука, не умирай, твою мать! Коля, держись, в Бога тебя, в душу, не умирай!
Он матерился, он богохульствовал как бы в надежде отвлечь на себя гнев Господень, отвести его от Степанова, беспомощного, как ребенок. А сам все прислушивался: бьется ли в ладонь кровь. Кровь билась, но все слабее и слабее.
— Коля, миленький, не умирай!
Под колесами зашелестела прокаленная до крепости черепицы глина такыра. Солнце било в глаза. Из солнца вывалилась, зачернела стайка перелетных гусей. Разделилась, два гуся пошли наперерез «УАЗу», а три спикировали на дорогу, выплюнули из подбрюшья дымные струи. Гуси были штурмовыми вертушками Ми-24, а струи — следами НУРСОВ, неуправляемых реактивных снарядов.
Лозовский въехал в тучу кирпичной пыли, поднятой двумя военно-транспортными Ми-8 и перебросил ногу с газа на тормоз.
Дальше в памяти был провал.
Он обнаружил себя сидящим на горячей глине такыра в куцей тени от «УАЗа». Перед ним полукругом стояли какие-то люди в камуфляже. Они были как в тумане. Один из них присел на корточки и что-то сказал. Лозовский увидел крупные звезды на его погонах. Это был командующий 40-й армией генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский слышал его, но не понимал. Каждое слово в отдельности понимал, но во фразу слова не складывались.
Кто-то сказал:
— Шок. Нужен укол.
— Отставить!
Командующий взял Лозовского за волосы, отогнул его голову назад и начал лить в рот воду из армейской фляжки. Лозовский вытаращил глаза. Внутренности опалило. Во фляжке был спирт.
Туман исчез, в уши ударил гул двигателей, крики солдат, бегущих с носилками к вертолету. Вертолет был только один, второй уходил к югу, растворяясь в слепящем солнечном свете.
Лозовский осмотрелся и с удивлением обнаружил, что его «УАЗ» стоит как бы во главе колонны армейских «КАМАЗов».
— Вот, а ты — укол! — проговорил Ермаков и сам приложился к фляжке. — Очухался, корреспондент? Ну, парень, счастлив твой Бог!
Лозовский посмотрел на свои руки. Они были в грязи и в липкой черной крови.
— Степанов, — с усилием шевеля языком, сказал он. -
Степанов!
— Отправили в Кабул.
— Он... жив?
— Был жив. Вставай. Полковник, в вертолет корреспондента.
От себя не отпускать. Первым же бортом в Москву. Под твою ответственность. Если что — голову сниму! Ясно?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— Почему — в Москву? — не понял Лозовский.
— Потому что второй раз тебе не повезет. Такие удачи бывают только раз в жизни.
— Да, повезло, — согласился Лозовский. — Даже не зацепило.
Офицеры переглянулись, а командующий озадаченно покачал головой.
— То, что тебя не зацепило, это везение. А вот то, что ты проехал по минному полю, — это, парень, не просто везение. Даже не знаю, как назвать. Считай, что ты родился во второй раз. Так и запомни: второй раз ты родился в месяц асад.
— Это по афганскому солнечному календарю, — объяснил полковник, которому командующий вверил Лозовского. — Месяц льва.
В вертолете он рассказал, что произошло. Охрана колонны приняла бой на месте, потому что обочина дороги была заминирована. Лозовский был единственным, кто об этом не знал.
По следу «УАЗа» из-под обстрела вышли восемь «КАМАЗов». Две машины сгорели. Банду моджахедов, просочившихся по горным тропам, уничтожили НУРСами боевые вертушки, окончательную зачистку ведет подоспевший десант. Потери с нашей стороны — шесть убитых и двенадцать раненых. Один тяжело — капитан Степанов. Выживет ли — неизвестно.
Степанов выжил. Он прожил еще девятнадцать лет. После ранения на его левом виске осталась глубокая вмятина, искривляющая лицо. Чтобы скрыть ее, он носил длинные волосы.
Волосы были полуседыми. Прическа делала его похожим, как он сам говорил со своей застенчивой улыбкой, на старого педика. Он не любил фотографироваться. Возможно, поэтому на его могиле был снимок двадцатилетней давности.
В парадной форме, с капитанскими звездочками на погонах, с медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды.
"Степанов Николай Степанович.
10 сентября 1954 г. — 24 декабря 2002 г."
Старое тюменское кладбище, лежащее между городом и аэропортом «Рощино», было покрыто голубым снегом. Из него прорастали верхушки памятников и крестов. Расчищены были лишь места свежих захоронений. Ровный низовой хиус гнал легкую поземку, неспешно затягивал следы машин и людей, уравнивал, как песок в пустыне, сиюминутное с вечным.
Сиюминутное превращал в вечное.
Лозовский посмотрел на часы. До московского рейса оставалось два часа. Часы были те самые, командирские, с гравировкой, которые перед вылетом из Кабула вручил ему в штабе 40-й армии генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский их не носил, надевал редко. Они приносили удачу. Удачу нужно экономить, не тратить на пустяки. Нынче надел, потому что ему была очень нужна удача.
Он чувствовал себя так, будто вступил на минное поле.
Как тогда, в Афгане.
Но теперь он об этом знал.
Еще в Шереметьеве, провожая Лозовского, Тюрин предупредил:
— Володя, аккуратней. Никаких лишних движений. Если все это не дикая случайность, за тобой будут смотреть в десять глаз.
Ты ничего не расследуешь. Ты никого не подозреваешь. Ты прилетел по поручению главного редактора. Передать семье материальную помощь, зайти в «Тюменские ведомости», зайти к начальнику УВД — узнать, что произошло с нашим корреспондентом. Все. Если мы правы, они сами на тебя выйдут.
Лозовский не последовал его совету. В разговоре с ним редактор «Тюменских ведомостей», лощеный господин, похожий не на журналиста, а на чиновника губернаторской администрации, сказал с приличествующим случаю постным видом:
— Погиб наш сотрудник. Трагическая нелепость. Мы постараемся выяснить, что произошло.
Лозовский возразил — намеренно вызывающе, намеренно резко:
— Погиб собственный корреспондент «Российского курьера».
Его убили. Мы сделаем все, чтобы убийц нашли.
Как он и ожидал, его заявление произвело нужный эффект.
В Тюменском областном управлении внутренних дел его немедленно принял сам начальник, милицейский генерал в штатском — рослый, властного и одновременно вальяжного вида, какой бывает у прочно сидящих начальников на местах, когда высшее руководство далеко, в Москве, а с губернатором все отношения отрегулированы. По той нервной раздраженности, с какой он начал объяснять обстоятельства дела, Лозовский понял, что редактор «Тюменских ведомостей» успел сообщить ему, с каким настроением прилетел московский журналист.
Степанова нашли в ночь на 24 декабря. На нефтепромыслах менялась вахта. Рабочих из Нижневартовска доставляли в Нюду летом теплоходами, зимой вертолетами, а из Нюды развозили по бригадам на вездеходах. Новая смена прилетела в Нюду 22 декабря, старая застряла из-за погоды. В маленький аэровокзал набилось больше трехсот здоровых мужиков, отпахавших двухнедельную вахту. Пошла пьянка. Рядом с аэровокзалом, в дебаркадере на берегу Нюды, притока Оби, был ресторан «Причал». Его держал Ашот Назарян, пожилой армянин из Карабаха. Началась драка. Кто дрался, почему — выяснить не удалось. Всех выкинула на улицу обслуга ресторана, родственники Ашота. Что там дальше произошло — неизвестно. На Степанова случайно наткнулись охранники «Нюда-нефти» в полукилометре от ресторана на берегу реки Нюды, сообщили участковому инспектору. По факту смерти корреспондента возбуждено уголовное дело, начато следствие.
По тому, как начальник УВД информировал спецкора «Российского курьера» об этом прискорбном происшествии, было ясно, что следствие как начато, так и закончится. Чего по пьянке не бывает. Напился, подрался, заплутал по пурге, замерз. По пьянке бывает все. В его тоне было и легкое осуждение. Он, конечно, все понимает, за моральным обликом каждого не уследишь, но все-таки тщательней нужно подбирать кадры, работать с ними, воспитывать. Трудно, кто спорит, но и без этого нельзя.
— Вы уверены, что Степанов был пьяным? — спросил Лозовский.
— Что значит уверен или не уверен? Конечно, уверен. Есть акт — заключение судмедэксперта. При вскрытии в желудке Степанова обнаружили алкоголь.
— Вскрытие производили в Тюмени?
— Нет, на месте.
— В Нюде?
— В районе. Дело ведет районная прокуратура. В Нюде у нас только опорный пункт с участковым, за порядком присматривает охрана промыслов.
Сомнений больше не оставалось. Ни о какой случайности не могло быть и речи. Это было убийство. Убийство это было. Вот что это было — убийство.
И все напряжение, в котором Лозовский находился с того момента, когда в кабинете Попова прочитал телеграмму из Тюменского УВД, вся свинцовая душевная тяжесть от сознания, что он сам, своими руками, из-за собственной лени и постыдно— мелочного желания выпендриться перед Поповым подставил того, кого спас девятнадцать лет назад и благодаря кому уцелел сам, трансформировались в холодное бешенство, сделавшее длинное заспанное лицо Лозовского совсем сонным, высокомерным, брезгливым.
— Хотите поговорить со следователем? Могу вызвать, — предложил начальник УВД. — Если погода не подведет, завтра утром он будет в Тюмени.
— Нет, генерал, — отказался Лозовский, умышленно опустив в обращении «господин» или еще бытующее в армии и в милиции «товарищ». — Не мое дело вникать в ход следствия. Это ваше дело.
У нас другие возможности контролировать ситуацию.
— Мне передали, что вы считаете смерть корреспондента Степанова убийством. На чем основано ваше предположение?
— Это не предположение. Это уверенность. Но я не намерен навязывать вам свое мнение.
— Мы можем вызвать вас на допрос в качестве свидетеля, — с мягкой угрозой напомнил начальник УВД.
— Можете. Только это сделаете не вы, а следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры.
Начальник УВД не привык, чтобы с ним так разговаривали.
Он исподлобья, испытующе посмотрел на высокомерное, сонное лицо Лозовского, выглядевшего в надетом по такому случаю черном костюме и строгом галстуке, как нагло-самоуверенный депутат Госдумы, и решил отношений не обострять.
— Я возьму следствие под личный контроль, — примирительным тоном пообещал он.
— А вот это правильно, генерал, — одобрил Лозовский, прекрасно понимая, что личный контроль ограничится тем, что у следователя истребуют объяснительную записку, в которой будет изложена версия происшествия, основанная на свидетельских показаниях и акте судебно-медицинской экспертизы. И не имеет значения, появился этот акт по умыслу или местный судмедэксперт накатал его по просьбе следователя, которому нужно было без лишней мороки закрыть дело.
— Убийство журналистов стало дурной российской традицией, — добавил Лозовский так же высокомерно, брезгливо, сонно. — На этот раз мы не дадим спустить дело на тормозах.
Предоставив кругам от брошенного им камня расходиться по Тюмени, где, как и во всех таких городах, новости не имели обыкновения задерживаться на одном месте, он отыскал дом Степанова в «Затюменке», как называли район за речкой Тюменкой, передал вдове Коли Степанова десять тысяч долларов от «Российского курьера» и выразил соболезнование, ненавидя себя за убогость слов, несовместимых с огромностью беды, обрушившейся на эту маленькую милую женщину.
Лозовский знал ее еще совсем девчонкой. Она работала медсестрой в подмосковном военном госпитале, в котором после операции лечился Степанов. Приезжая проведать его, Лозовский часто заставал ее возле его постели. Она держала его за руку и молчала. В Тюмень он вернулся с ней. У них было двое детей.
Дочь, старшая, сразу после школы вышла замуж за военного моряка, жила в мужем в гарнизоне в Находке. На похороны отца не прилетела — очень дорогая дорога. Сын учился на первом курсе Тюменского инженерно-строительного института. Он был в отца — такой же застенчивый, с такой же мягкой, словно бы виноватой улыбкой. Сидел, сутулясь, зажав руки в коленях, лишь изредка, успокаивая, трогал мать за плечо.
Денег она словно бы не увидела, даже не поняла, что это деньги. Она была еще там, в черном омуте смерти, которая оглушает и слепит втянутых в свою воронку людей, а для посторонних — что ж, дело житейское.
— Он вас любил, Володя, он вас любил, — несколько раз повторила она. — Он был так рад вашему звонку. Так хотел написать хороший очерк, так хотел!
Все дела заняли у Лозовского полдня. Осталось одно: помянуть Степанова. Сняв пыжиковую шапку и отогнув капюшон канадской «аляски», в которой всегда ездил в зимние командировки, не чувствуя ни мороза, ни ветра, он стоял в легком чистом снегу, какого никогда не бывает в Москве, смотрел на снимок Степанова, а душу терзало: «Он вас любил, Володя, он вас любил».
Белесое ледяное солнце клонилось к закату. От шоссе, на обочине которого стояла красная «Нива» «Тюменских ведомостей», длинными синими тенями тянулись два следа. Один Лозовского, другой молодого журналиста из «Тюменских ведомостей», репортера отдела информации, которым заведовал Степанов.
Звали его Эдиком, он был рыжеватый, шустрый, с живым смышленым лицом. Фамилия у него была в масть — Рыжов. Он сам предложил Лозовскому показать могилу Степанова и теперь стоял в деликатном отдалении, втягивая непокрытую голову с короткой стрижкой в овчину черного дубленого тулупа, слишком большого для его щуплого тела.
Лозовский догадывался, чем вызвана его услужливость.
Стало вакантным место нештатного собкора «Российского курьера». Должность без зарплаты, но открывающая возможность печататься в «Курьере», ездить на стажировку в Москву и серьезно повышающая статус местного журналиста. Лозовский ждал, что Эдик заговорит об этом, но тот молчал, понимая, что сейчас не время и не место для дел.
— Наденьте шапку, Владимир Иванович. Не Москва, уши отморозите, — не выдержал наконец Эдик и сам поспешно нахлобучил ушанку.
— Да, конечно, — рассеянно отозвался Лозовский. — В аэропорту ресторан есть?
— Ну! Какой же аэропорт без ресторана? Аэропорт может быть без самолетов, а без ресторана это не аэропорт. А мы все-таки не хухры-мухры — нефтяная столица Сибири!
— Поехали, помянем капитана Степанова.
— Может, здесь? — неуверенно предложил Эдик, извлекая из глубин тулупа бутылку водки и выжидающе глядя на Лозовского, готовый в любой момент водку убрать и сделать вид, что ничего он не предлагал, а просто показал, что у него совершенно случайно оказалась с собой эта бутылка.
— Грамотно, — одобрил Лозовский. — Закусь?
— А как же? — обрадовался Эдик и вытащил горбушку черного хлеба. — Есть. У нас все есть. А чего нет, того нам и не надо. Степаныч так всегда говорил.
— Да ты, брат, вполне сложившийся журналист. Верстай.
— Стаканов нету, — растерянно признался Эдик. — Хотел купить по дороге... Забыл.
— А вот это, Эдуард, непрофессионально. Ну ничего, опыт дело наживное. Какие твои годы.
Устроились на очищенной от снега скамейке. По очереди приложились к бутылке, занюхали хлебом. Молча посидели, чувствуя неуместность любых слов, даже привычно-ритуальных, в этом царстве голубого снега и тишины, в которую не проникали ни гул самолетов, ни моторы проносящихся по шоссе машин.
Самолеты и машины двигались беззвучно, как на экране телевизора, у которого выключен звук.
— Такие-то вот дела, Эдуард, — проговорил Лозовский, ощущая, как водка размывает скопившийся внутри лед. — Так он и не написал очерка. Да и ладно. Если бы ты знал, что жить тебе осталось всего день, стал бы ты писать очерк? Нет. И я бы не стал.
— А что бы вы делали?
— Что? Не знаю. Впрочем, знаю. Собрал бы вокруг себя всех своих. Жену, стариков, детей. И побыл бы с ними. Просто так.
Чтобы они поняли, что я их люблю.
— Почему вы сказали, что он не написал очерка? — спросил, помолчав, Эдик. — Он написал.
— Откуда ты знаешь?
— Он читал мне куски. Начало там было такое — про Христича: «Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка». «Будто обметенный полярными вьюгами». В смысле седой.
— Разве он виделся с Христичем?
— Когда первый раз полетел в Нюду, нет. Сказал, что нет.
Христича вызвали в Тюмень. Они разминулись.
— Откуда же он узнал, что Христич седой?
— Рассказали. Или домыслил. Поэтому решил слетать еще раз. Раз написал, что видел, нужно увидеть. Я ему говорю: вычеркни, Степаныч, охота тебе туда тащиться. Погоды такие, что застрянешь в Нюде до Нового года. Нет, говорит, жалко. Начало действительно получилось живое... Вы курите?
— Нет.
— Я закурю?
— Да на здоровье.
Эдик выудил из тулупа пачку «Явы», оторвал фильтр и закурил, держа сигарету не между пальцами, а как бы в горсти, и затягиваясь коротко, быстро.
— Ты что, сидел? — удивился Лозовский.
— Нет, а что?
— Зэки так курят.
— А, это. Привычка, с армии. Я служил во внутренних войсках, в лагерной охране... И ведь все было за то, чтобы ему не ехать. Кольцов улетел куда-то за границу на переговоры, без него в конторе ничего не хотели решать. В разрешении на вертолет наотрез отказали. Там же у них свои вертолеты, арендованные. Ладно, говорит, сам как-нибудь доберусь.
Добрался.
— Так встретился он с Христичем или не встретился?
Тулуп чуть шевельнулся — это Эдик внутри тулупа пожал плечами.
— Об этом нужно спросить у самого Христича. Я звонил ему в Нюду — уже после этого. Ну, понимаете после чего. Сказали, приболел. Взял отпуск, улетел домой. У него дом где-то на югах.
— Что еще было в очерке?
— Про Христича, про Кольцова, про его «Союз». Про то, как он использует старые кадры «нефтянки», опыт и все такое. Лихо Степаныч размахнулся. Всю жизнь клепал информашки, а тут на тебе, целое полотно. Я еще посмеялся: смотри, как бы тебе это полотно боком не вышло.
— Почему? — насторожился Лозовский.
— Не любит наш губернатор Кольцова.
— Чужак?
— Нет. Кольцов наш, тюменский. Но его «Союз» зарегистрирован в Москве. Значит, все налоги платит в Москве,
Тюмени от его дел почти ничего не перепадает. Ребята из «Сиб— ойла» дверь к губернатору ногой открывают, а Кольцову каждый вопрос приходится решать через бабки. Губернаторская команда доит его как хочет... Странновато все это, Владимир Иванович, вам не кажется? Степаныч же не пил, нельзя ему было. А сказали, что замерз в пьяном виде. Ну, понятно, ментам нужно закрыть дело. Но все равно не сходится. С кем-то подрался. С кем ему драться? Зачем? Он мухи никогда не обидел. Я вам честно скажу: он научил меня ценить жизнь. Такой, какая она есть.
— Раньше не ценил?
Эдик надолго задумался и сказал:
— Не всегда.
— Что же, по-твоему, произошло?
— Кто его знает. Он собирал материал для очерка о «Союзе» Кольцова. Для положительного очерка. Это самое непонятное. Если бы копал компромат — другое дело, тогда все понятно.
— Что?
— Ну, что? А то сами не знаете. Тогда было бы ясно, что его убрали.
— Ты говоришь об этом, как о погоде, — заметил Лозовский.
— А для нас это и есть погода. Это Тюмень, Владимир Иванович. Здесь все держится на нефти. Миллиарды долларов крутятся. Вникните — миллиарды! Можете представить себе такие бабки?
— Нет.
— Я тоже. Но они есть. Понимаете? Их невозможно представить, но они есть. Они крутятся, что-то такое с ними делается. И мы с ними крутимся. Так, как хотят они. При таких бабках человеческая жизнь копейка. Сейчас еще ничего, немного устаканилось. А года четыре назад месяца не проходило, чтобы кого-нибудь не взорвали. Почему-то у нас модно было не стрелять, а взрывать.
— Сколько дней Степанов был в Нюде?
— Первый раз дня три. Второй два. А что?
— Мог он узнать что-то такое, чего ему знать не следовало?
— Сомнительно. «Нюду-нефть» наш УБЭП тряс по полной программе. С подачи губернатора. Если что, нашли бы, будьте покойны, тут не отмажешься. А что могло быть? Обычные дела: занижение объемов добычи, вся неучтенка идет налево. Тонна нашей нефти уходит примерно по двести баксов. А речь не о об одной тонне — о тысячах. Если не о десятках тысяч. Вот и прикиньте, какие тут игры.
— Как можно пустить неучтенкой столько нефти? — усомнился Лозовский.
— Кому нужно, те знают. Если Степаныч что и узнал, так по чистой случайности. Да и вряд ли. Народ там не из болтливых. А охрана такая, какой я нигде не видел. Командует бывший полковник, из военной разведки. Прошлым летом мы с ребятами пошли на моторке в те места порыбачить. Дай, думаю, возьму заодно интервью у Христича. Так нам даже на берег сойти не дали.
— Почему?
— Есть у меня кое-какие соображения. Три года назад «Нюда— нефть» загибалась. Сейчас — в порядке. Дело, думаю, в Христиче.
Генералы «нефтянки» — народ очень опытный. Может, у него были данные разведочного бурения, о которых никто не знал. Или применил какую-то новую технологию. Это раньше было — обмен передовым опытом. А сейчас передовой опыт — «ноу хау». Очень больших бабок стоит. Потому и не любят чужих глаз... Скажите,
Владимир Иванович, вы ведете свое расследование? Я бы мог...
— Нет! — перебил Лозовский. — И ты не суйся. Даже не пытайся. Этим должны заниматься профессионалы. Мы обратимся к генеральному прокурору, он возьмет дело под свой контроль.
— На том и заглохнет, — разочарованно заключил Эдик. — А я думал, что Степаныч был вашим другом.
— Он не был моим другом. Он мой друг. И останется им.
Теперь уже навсегда. Ладно. Иди к машине, догоню.
Эдик ушел. Лозовский поднялся со скамьи и снял шапку.
— Пусть земля тебе будет пухом, Коля.
Глотнул из горла, поставил бутылку с остатками водки в снег под снимком Степанова, прикрыл горбушкой.
—Теперь тебе можно.
«Он вас любил, Володя, он вас любил».
Когда Лозовский выбрел с кладбища на шоссе, рядом с редакционной «Нивой» стоял темно-зеленый «лендкрузер» с черными защитными дугами и галогенными фарами на верхней консоли. Водитель сидел в машине, а пассажир прохаживался по обочине. Он был в черном кожаном меховом пальто, на голове чуть набекрень, надвинутая до бровей, была большая шапка из огненно-красного лисьего меха.
— Почему нет? Через тебя въеду в тему.
— Не пропустят, — повторил Степанов. — «Если война началась, то она началась, дойдет и до вас». Ты на что это намекаешь? Мы тут, понимаешь ли, выполняем интернациональный долг. И никуда ты от этого не уйдешь.
— Не пропустят, суки, — согласился Лозовский и принялся грызть ручку, придумывая другое начало.
Слева тянулись холмы с крутыми меловыми откосами, за ними поднимались дикие хребты Гиндукуша с ледниками, сверкающими на маленьком злом солнце. Справа, за неглубоким кюветом, простиралась полупустыня в солончаках, в мелких барханах, с зыбкими шарами перекати-поля. Она напомнила Лозовскому Голодную степь, по которой он целое лето с пылью в носу, с сырыми глазами и мокрой спиной колесил на экспедиционном грузовике.
«Интернациональный долг».
Чтоб вы сдохли!
Промучившись километров тридцать, Лозовский наконец родил:
— "Как токарь, вытачивая деталь для космического корабля, не рассуждает о проблемах освоения космоса, так и офицеры 40-й армии, выполняющей в Афганистане интернациональный долг, не любят говорить о политике. Место службы — вот что для них Афган. Работа — вот что для них война..."
— А что? Правильно, — одобрил Степанов. — Для военного человека война — это работа. Может пройти. Трудись, не буду мешать. Дорога спокойная, «духи» сюда не суются.
Но они сунулись.
Головную бронемашину подорвали радиоуправляемым фугасом. Замыкающую БМП подбили из гранатомета. Бой вспыхнул шквально, пожирающим избу пожаром, взрывы и выстрелы трещали жутко, как шифер кровли.
Лозовский не оглядывался. Бой для него был в прошлом. В прошлом для него было все. С того мгновения, когда «УАЗ» вильнул и капитан Степанов, дернув головой, как от укуса осы, начал валиться на бок, прошлое исчезло, осталось лишь настоящее и будущее в пределах ближайших секунд.
Перехватить руль. Перетащить ставшее тяжелым тело Степанова на пассажирское сиденье. Занять его место. Зажать бьющую из его головы кровь. Извернуться и левой рукой, прижав руль коленом, переключиться на вторую скорость. И по газам, по газам, в степь, подальше от обреченной колонны.
Переваливая через придорожный кювет, Лозовский краем глаза увидел, как из «КАМАЗов» выпрыгивают солдаты и занимают оборону, прячась за колесами машин. Поразился: да что они делают?! Нужно уходить! Нужно уходить в степь, а не отстреливаться от невидимых моджахедов! И сразу же об этом забыл. Жизненное пространство сузилось до десятка метров солончаковой степи, жизненные цели свелись к простым физическим действиям.
Он знал: если из его руки выбьет руль, Степанов умрет. Если «УАЗ» увязнет в песчаном зыбуне, Степанов умрет. Если от перегрева заклинит движок, Степанов умрет. Если он замолчит, Степанов умрет.
Он кричал:
— Коля, терпи! Скоро будет такыр, будет гладко, будет хорошо! Терпи, Коля, не умирай! Не умирай, сука, не умирай, твою мать! Коля, держись, в Бога тебя, в душу, не умирай!
Он матерился, он богохульствовал как бы в надежде отвлечь на себя гнев Господень, отвести его от Степанова, беспомощного, как ребенок. А сам все прислушивался: бьется ли в ладонь кровь. Кровь билась, но все слабее и слабее.
— Коля, миленький, не умирай!
Под колесами зашелестела прокаленная до крепости черепицы глина такыра. Солнце било в глаза. Из солнца вывалилась, зачернела стайка перелетных гусей. Разделилась, два гуся пошли наперерез «УАЗу», а три спикировали на дорогу, выплюнули из подбрюшья дымные струи. Гуси были штурмовыми вертушками Ми-24, а струи — следами НУРСОВ, неуправляемых реактивных снарядов.
Лозовский въехал в тучу кирпичной пыли, поднятой двумя военно-транспортными Ми-8 и перебросил ногу с газа на тормоз.
Дальше в памяти был провал.
Он обнаружил себя сидящим на горячей глине такыра в куцей тени от «УАЗа». Перед ним полукругом стояли какие-то люди в камуфляже. Они были как в тумане. Один из них присел на корточки и что-то сказал. Лозовский увидел крупные звезды на его погонах. Это был командующий 40-й армией генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский слышал его, но не понимал. Каждое слово в отдельности понимал, но во фразу слова не складывались.
Кто-то сказал:
— Шок. Нужен укол.
— Отставить!
Командующий взял Лозовского за волосы, отогнул его голову назад и начал лить в рот воду из армейской фляжки. Лозовский вытаращил глаза. Внутренности опалило. Во фляжке был спирт.
Туман исчез, в уши ударил гул двигателей, крики солдат, бегущих с носилками к вертолету. Вертолет был только один, второй уходил к югу, растворяясь в слепящем солнечном свете.
Лозовский осмотрелся и с удивлением обнаружил, что его «УАЗ» стоит как бы во главе колонны армейских «КАМАЗов».
— Вот, а ты — укол! — проговорил Ермаков и сам приложился к фляжке. — Очухался, корреспондент? Ну, парень, счастлив твой Бог!
Лозовский посмотрел на свои руки. Они были в грязи и в липкой черной крови.
— Степанов, — с усилием шевеля языком, сказал он. -
Степанов!
— Отправили в Кабул.
— Он... жив?
— Был жив. Вставай. Полковник, в вертолет корреспондента.
От себя не отпускать. Первым же бортом в Москву. Под твою ответственность. Если что — голову сниму! Ясно?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— Почему — в Москву? — не понял Лозовский.
— Потому что второй раз тебе не повезет. Такие удачи бывают только раз в жизни.
— Да, повезло, — согласился Лозовский. — Даже не зацепило.
Офицеры переглянулись, а командующий озадаченно покачал головой.
— То, что тебя не зацепило, это везение. А вот то, что ты проехал по минному полю, — это, парень, не просто везение. Даже не знаю, как назвать. Считай, что ты родился во второй раз. Так и запомни: второй раз ты родился в месяц асад.
— Это по афганскому солнечному календарю, — объяснил полковник, которому командующий вверил Лозовского. — Месяц льва.
В вертолете он рассказал, что произошло. Охрана колонны приняла бой на месте, потому что обочина дороги была заминирована. Лозовский был единственным, кто об этом не знал.
По следу «УАЗа» из-под обстрела вышли восемь «КАМАЗов». Две машины сгорели. Банду моджахедов, просочившихся по горным тропам, уничтожили НУРСами боевые вертушки, окончательную зачистку ведет подоспевший десант. Потери с нашей стороны — шесть убитых и двенадцать раненых. Один тяжело — капитан Степанов. Выживет ли — неизвестно.
Степанов выжил. Он прожил еще девятнадцать лет. После ранения на его левом виске осталась глубокая вмятина, искривляющая лицо. Чтобы скрыть ее, он носил длинные волосы.
Волосы были полуседыми. Прическа делала его похожим, как он сам говорил со своей застенчивой улыбкой, на старого педика. Он не любил фотографироваться. Возможно, поэтому на его могиле был снимок двадцатилетней давности.
В парадной форме, с капитанскими звездочками на погонах, с медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды.
"Степанов Николай Степанович.
10 сентября 1954 г. — 24 декабря 2002 г."
II
Весь декабрь над Западной Сибирью от Тюмени до Салехарда разгуливала пурга, стихла только к Новому году.Старое тюменское кладбище, лежащее между городом и аэропортом «Рощино», было покрыто голубым снегом. Из него прорастали верхушки памятников и крестов. Расчищены были лишь места свежих захоронений. Ровный низовой хиус гнал легкую поземку, неспешно затягивал следы машин и людей, уравнивал, как песок в пустыне, сиюминутное с вечным.
Сиюминутное превращал в вечное.
Лозовский посмотрел на часы. До московского рейса оставалось два часа. Часы были те самые, командирские, с гравировкой, которые перед вылетом из Кабула вручил ему в штабе 40-й армии генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский их не носил, надевал редко. Они приносили удачу. Удачу нужно экономить, не тратить на пустяки. Нынче надел, потому что ему была очень нужна удача.
Он чувствовал себя так, будто вступил на минное поле.
Как тогда, в Афгане.
Но теперь он об этом знал.
Еще в Шереметьеве, провожая Лозовского, Тюрин предупредил:
— Володя, аккуратней. Никаких лишних движений. Если все это не дикая случайность, за тобой будут смотреть в десять глаз.
Ты ничего не расследуешь. Ты никого не подозреваешь. Ты прилетел по поручению главного редактора. Передать семье материальную помощь, зайти в «Тюменские ведомости», зайти к начальнику УВД — узнать, что произошло с нашим корреспондентом. Все. Если мы правы, они сами на тебя выйдут.
Лозовский не последовал его совету. В разговоре с ним редактор «Тюменских ведомостей», лощеный господин, похожий не на журналиста, а на чиновника губернаторской администрации, сказал с приличествующим случаю постным видом:
— Погиб наш сотрудник. Трагическая нелепость. Мы постараемся выяснить, что произошло.
Лозовский возразил — намеренно вызывающе, намеренно резко:
— Погиб собственный корреспондент «Российского курьера».
Его убили. Мы сделаем все, чтобы убийц нашли.
Как он и ожидал, его заявление произвело нужный эффект.
В Тюменском областном управлении внутренних дел его немедленно принял сам начальник, милицейский генерал в штатском — рослый, властного и одновременно вальяжного вида, какой бывает у прочно сидящих начальников на местах, когда высшее руководство далеко, в Москве, а с губернатором все отношения отрегулированы. По той нервной раздраженности, с какой он начал объяснять обстоятельства дела, Лозовский понял, что редактор «Тюменских ведомостей» успел сообщить ему, с каким настроением прилетел московский журналист.
Степанова нашли в ночь на 24 декабря. На нефтепромыслах менялась вахта. Рабочих из Нижневартовска доставляли в Нюду летом теплоходами, зимой вертолетами, а из Нюды развозили по бригадам на вездеходах. Новая смена прилетела в Нюду 22 декабря, старая застряла из-за погоды. В маленький аэровокзал набилось больше трехсот здоровых мужиков, отпахавших двухнедельную вахту. Пошла пьянка. Рядом с аэровокзалом, в дебаркадере на берегу Нюды, притока Оби, был ресторан «Причал». Его держал Ашот Назарян, пожилой армянин из Карабаха. Началась драка. Кто дрался, почему — выяснить не удалось. Всех выкинула на улицу обслуга ресторана, родственники Ашота. Что там дальше произошло — неизвестно. На Степанова случайно наткнулись охранники «Нюда-нефти» в полукилометре от ресторана на берегу реки Нюды, сообщили участковому инспектору. По факту смерти корреспондента возбуждено уголовное дело, начато следствие.
По тому, как начальник УВД информировал спецкора «Российского курьера» об этом прискорбном происшествии, было ясно, что следствие как начато, так и закончится. Чего по пьянке не бывает. Напился, подрался, заплутал по пурге, замерз. По пьянке бывает все. В его тоне было и легкое осуждение. Он, конечно, все понимает, за моральным обликом каждого не уследишь, но все-таки тщательней нужно подбирать кадры, работать с ними, воспитывать. Трудно, кто спорит, но и без этого нельзя.
— Вы уверены, что Степанов был пьяным? — спросил Лозовский.
— Что значит уверен или не уверен? Конечно, уверен. Есть акт — заключение судмедэксперта. При вскрытии в желудке Степанова обнаружили алкоголь.
— Вскрытие производили в Тюмени?
— Нет, на месте.
— В Нюде?
— В районе. Дело ведет районная прокуратура. В Нюде у нас только опорный пункт с участковым, за порядком присматривает охрана промыслов.
Сомнений больше не оставалось. Ни о какой случайности не могло быть и речи. Это было убийство. Убийство это было. Вот что это было — убийство.
И все напряжение, в котором Лозовский находился с того момента, когда в кабинете Попова прочитал телеграмму из Тюменского УВД, вся свинцовая душевная тяжесть от сознания, что он сам, своими руками, из-за собственной лени и постыдно— мелочного желания выпендриться перед Поповым подставил того, кого спас девятнадцать лет назад и благодаря кому уцелел сам, трансформировались в холодное бешенство, сделавшее длинное заспанное лицо Лозовского совсем сонным, высокомерным, брезгливым.
— Хотите поговорить со следователем? Могу вызвать, — предложил начальник УВД. — Если погода не подведет, завтра утром он будет в Тюмени.
— Нет, генерал, — отказался Лозовский, умышленно опустив в обращении «господин» или еще бытующее в армии и в милиции «товарищ». — Не мое дело вникать в ход следствия. Это ваше дело.
У нас другие возможности контролировать ситуацию.
— Мне передали, что вы считаете смерть корреспондента Степанова убийством. На чем основано ваше предположение?
— Это не предположение. Это уверенность. Но я не намерен навязывать вам свое мнение.
— Мы можем вызвать вас на допрос в качестве свидетеля, — с мягкой угрозой напомнил начальник УВД.
— Можете. Только это сделаете не вы, а следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры.
Начальник УВД не привык, чтобы с ним так разговаривали.
Он исподлобья, испытующе посмотрел на высокомерное, сонное лицо Лозовского, выглядевшего в надетом по такому случаю черном костюме и строгом галстуке, как нагло-самоуверенный депутат Госдумы, и решил отношений не обострять.
— Я возьму следствие под личный контроль, — примирительным тоном пообещал он.
— А вот это правильно, генерал, — одобрил Лозовский, прекрасно понимая, что личный контроль ограничится тем, что у следователя истребуют объяснительную записку, в которой будет изложена версия происшествия, основанная на свидетельских показаниях и акте судебно-медицинской экспертизы. И не имеет значения, появился этот акт по умыслу или местный судмедэксперт накатал его по просьбе следователя, которому нужно было без лишней мороки закрыть дело.
— Убийство журналистов стало дурной российской традицией, — добавил Лозовский так же высокомерно, брезгливо, сонно. — На этот раз мы не дадим спустить дело на тормозах.
Предоставив кругам от брошенного им камня расходиться по Тюмени, где, как и во всех таких городах, новости не имели обыкновения задерживаться на одном месте, он отыскал дом Степанова в «Затюменке», как называли район за речкой Тюменкой, передал вдове Коли Степанова десять тысяч долларов от «Российского курьера» и выразил соболезнование, ненавидя себя за убогость слов, несовместимых с огромностью беды, обрушившейся на эту маленькую милую женщину.
Лозовский знал ее еще совсем девчонкой. Она работала медсестрой в подмосковном военном госпитале, в котором после операции лечился Степанов. Приезжая проведать его, Лозовский часто заставал ее возле его постели. Она держала его за руку и молчала. В Тюмень он вернулся с ней. У них было двое детей.
Дочь, старшая, сразу после школы вышла замуж за военного моряка, жила в мужем в гарнизоне в Находке. На похороны отца не прилетела — очень дорогая дорога. Сын учился на первом курсе Тюменского инженерно-строительного института. Он был в отца — такой же застенчивый, с такой же мягкой, словно бы виноватой улыбкой. Сидел, сутулясь, зажав руки в коленях, лишь изредка, успокаивая, трогал мать за плечо.
Денег она словно бы не увидела, даже не поняла, что это деньги. Она была еще там, в черном омуте смерти, которая оглушает и слепит втянутых в свою воронку людей, а для посторонних — что ж, дело житейское.
— Он вас любил, Володя, он вас любил, — несколько раз повторила она. — Он был так рад вашему звонку. Так хотел написать хороший очерк, так хотел!
Все дела заняли у Лозовского полдня. Осталось одно: помянуть Степанова. Сняв пыжиковую шапку и отогнув капюшон канадской «аляски», в которой всегда ездил в зимние командировки, не чувствуя ни мороза, ни ветра, он стоял в легком чистом снегу, какого никогда не бывает в Москве, смотрел на снимок Степанова, а душу терзало: «Он вас любил, Володя, он вас любил».
Белесое ледяное солнце клонилось к закату. От шоссе, на обочине которого стояла красная «Нива» «Тюменских ведомостей», длинными синими тенями тянулись два следа. Один Лозовского, другой молодого журналиста из «Тюменских ведомостей», репортера отдела информации, которым заведовал Степанов.
Звали его Эдиком, он был рыжеватый, шустрый, с живым смышленым лицом. Фамилия у него была в масть — Рыжов. Он сам предложил Лозовскому показать могилу Степанова и теперь стоял в деликатном отдалении, втягивая непокрытую голову с короткой стрижкой в овчину черного дубленого тулупа, слишком большого для его щуплого тела.
Лозовский догадывался, чем вызвана его услужливость.
Стало вакантным место нештатного собкора «Российского курьера». Должность без зарплаты, но открывающая возможность печататься в «Курьере», ездить на стажировку в Москву и серьезно повышающая статус местного журналиста. Лозовский ждал, что Эдик заговорит об этом, но тот молчал, понимая, что сейчас не время и не место для дел.
— Наденьте шапку, Владимир Иванович. Не Москва, уши отморозите, — не выдержал наконец Эдик и сам поспешно нахлобучил ушанку.
— Да, конечно, — рассеянно отозвался Лозовский. — В аэропорту ресторан есть?
— Ну! Какой же аэропорт без ресторана? Аэропорт может быть без самолетов, а без ресторана это не аэропорт. А мы все-таки не хухры-мухры — нефтяная столица Сибири!
— Поехали, помянем капитана Степанова.
— Может, здесь? — неуверенно предложил Эдик, извлекая из глубин тулупа бутылку водки и выжидающе глядя на Лозовского, готовый в любой момент водку убрать и сделать вид, что ничего он не предлагал, а просто показал, что у него совершенно случайно оказалась с собой эта бутылка.
— Грамотно, — одобрил Лозовский. — Закусь?
— А как же? — обрадовался Эдик и вытащил горбушку черного хлеба. — Есть. У нас все есть. А чего нет, того нам и не надо. Степаныч так всегда говорил.
— Да ты, брат, вполне сложившийся журналист. Верстай.
— Стаканов нету, — растерянно признался Эдик. — Хотел купить по дороге... Забыл.
— А вот это, Эдуард, непрофессионально. Ну ничего, опыт дело наживное. Какие твои годы.
Устроились на очищенной от снега скамейке. По очереди приложились к бутылке, занюхали хлебом. Молча посидели, чувствуя неуместность любых слов, даже привычно-ритуальных, в этом царстве голубого снега и тишины, в которую не проникали ни гул самолетов, ни моторы проносящихся по шоссе машин.
Самолеты и машины двигались беззвучно, как на экране телевизора, у которого выключен звук.
— Такие-то вот дела, Эдуард, — проговорил Лозовский, ощущая, как водка размывает скопившийся внутри лед. — Так он и не написал очерка. Да и ладно. Если бы ты знал, что жить тебе осталось всего день, стал бы ты писать очерк? Нет. И я бы не стал.
— А что бы вы делали?
— Что? Не знаю. Впрочем, знаю. Собрал бы вокруг себя всех своих. Жену, стариков, детей. И побыл бы с ними. Просто так.
Чтобы они поняли, что я их люблю.
— Почему вы сказали, что он не написал очерка? — спросил, помолчав, Эдик. — Он написал.
— Откуда ты знаешь?
— Он читал мне куски. Начало там было такое — про Христича: «Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка». «Будто обметенный полярными вьюгами». В смысле седой.
— Разве он виделся с Христичем?
— Когда первый раз полетел в Нюду, нет. Сказал, что нет.
Христича вызвали в Тюмень. Они разминулись.
— Откуда же он узнал, что Христич седой?
— Рассказали. Или домыслил. Поэтому решил слетать еще раз. Раз написал, что видел, нужно увидеть. Я ему говорю: вычеркни, Степаныч, охота тебе туда тащиться. Погоды такие, что застрянешь в Нюде до Нового года. Нет, говорит, жалко. Начало действительно получилось живое... Вы курите?
— Нет.
— Я закурю?
— Да на здоровье.
Эдик выудил из тулупа пачку «Явы», оторвал фильтр и закурил, держа сигарету не между пальцами, а как бы в горсти, и затягиваясь коротко, быстро.
— Ты что, сидел? — удивился Лозовский.
— Нет, а что?
— Зэки так курят.
— А, это. Привычка, с армии. Я служил во внутренних войсках, в лагерной охране... И ведь все было за то, чтобы ему не ехать. Кольцов улетел куда-то за границу на переговоры, без него в конторе ничего не хотели решать. В разрешении на вертолет наотрез отказали. Там же у них свои вертолеты, арендованные. Ладно, говорит, сам как-нибудь доберусь.
Добрался.
— Так встретился он с Христичем или не встретился?
Тулуп чуть шевельнулся — это Эдик внутри тулупа пожал плечами.
— Об этом нужно спросить у самого Христича. Я звонил ему в Нюду — уже после этого. Ну, понимаете после чего. Сказали, приболел. Взял отпуск, улетел домой. У него дом где-то на югах.
— Что еще было в очерке?
— Про Христича, про Кольцова, про его «Союз». Про то, как он использует старые кадры «нефтянки», опыт и все такое. Лихо Степаныч размахнулся. Всю жизнь клепал информашки, а тут на тебе, целое полотно. Я еще посмеялся: смотри, как бы тебе это полотно боком не вышло.
— Почему? — насторожился Лозовский.
— Не любит наш губернатор Кольцова.
— Чужак?
— Нет. Кольцов наш, тюменский. Но его «Союз» зарегистрирован в Москве. Значит, все налоги платит в Москве,
Тюмени от его дел почти ничего не перепадает. Ребята из «Сиб— ойла» дверь к губернатору ногой открывают, а Кольцову каждый вопрос приходится решать через бабки. Губернаторская команда доит его как хочет... Странновато все это, Владимир Иванович, вам не кажется? Степаныч же не пил, нельзя ему было. А сказали, что замерз в пьяном виде. Ну, понятно, ментам нужно закрыть дело. Но все равно не сходится. С кем-то подрался. С кем ему драться? Зачем? Он мухи никогда не обидел. Я вам честно скажу: он научил меня ценить жизнь. Такой, какая она есть.
— Раньше не ценил?
Эдик надолго задумался и сказал:
— Не всегда.
— Что же, по-твоему, произошло?
— Кто его знает. Он собирал материал для очерка о «Союзе» Кольцова. Для положительного очерка. Это самое непонятное. Если бы копал компромат — другое дело, тогда все понятно.
— Что?
— Ну, что? А то сами не знаете. Тогда было бы ясно, что его убрали.
— Ты говоришь об этом, как о погоде, — заметил Лозовский.
— А для нас это и есть погода. Это Тюмень, Владимир Иванович. Здесь все держится на нефти. Миллиарды долларов крутятся. Вникните — миллиарды! Можете представить себе такие бабки?
— Нет.
— Я тоже. Но они есть. Понимаете? Их невозможно представить, но они есть. Они крутятся, что-то такое с ними делается. И мы с ними крутимся. Так, как хотят они. При таких бабках человеческая жизнь копейка. Сейчас еще ничего, немного устаканилось. А года четыре назад месяца не проходило, чтобы кого-нибудь не взорвали. Почему-то у нас модно было не стрелять, а взрывать.
— Сколько дней Степанов был в Нюде?
— Первый раз дня три. Второй два. А что?
— Мог он узнать что-то такое, чего ему знать не следовало?
— Сомнительно. «Нюду-нефть» наш УБЭП тряс по полной программе. С подачи губернатора. Если что, нашли бы, будьте покойны, тут не отмажешься. А что могло быть? Обычные дела: занижение объемов добычи, вся неучтенка идет налево. Тонна нашей нефти уходит примерно по двести баксов. А речь не о об одной тонне — о тысячах. Если не о десятках тысяч. Вот и прикиньте, какие тут игры.
— Как можно пустить неучтенкой столько нефти? — усомнился Лозовский.
— Кому нужно, те знают. Если Степаныч что и узнал, так по чистой случайности. Да и вряд ли. Народ там не из болтливых. А охрана такая, какой я нигде не видел. Командует бывший полковник, из военной разведки. Прошлым летом мы с ребятами пошли на моторке в те места порыбачить. Дай, думаю, возьму заодно интервью у Христича. Так нам даже на берег сойти не дали.
— Почему?
— Есть у меня кое-какие соображения. Три года назад «Нюда— нефть» загибалась. Сейчас — в порядке. Дело, думаю, в Христиче.
Генералы «нефтянки» — народ очень опытный. Может, у него были данные разведочного бурения, о которых никто не знал. Или применил какую-то новую технологию. Это раньше было — обмен передовым опытом. А сейчас передовой опыт — «ноу хау». Очень больших бабок стоит. Потому и не любят чужих глаз... Скажите,
Владимир Иванович, вы ведете свое расследование? Я бы мог...
— Нет! — перебил Лозовский. — И ты не суйся. Даже не пытайся. Этим должны заниматься профессионалы. Мы обратимся к генеральному прокурору, он возьмет дело под свой контроль.
— На том и заглохнет, — разочарованно заключил Эдик. — А я думал, что Степаныч был вашим другом.
— Он не был моим другом. Он мой друг. И останется им.
Теперь уже навсегда. Ладно. Иди к машине, догоню.
Эдик ушел. Лозовский поднялся со скамьи и снял шапку.
— Пусть земля тебе будет пухом, Коля.
Глотнул из горла, поставил бутылку с остатками водки в снег под снимком Степанова, прикрыл горбушкой.
—Теперь тебе можно.
«Он вас любил, Володя, он вас любил».
Когда Лозовский выбрел с кладбища на шоссе, рядом с редакционной «Нивой» стоял темно-зеленый «лендкрузер» с черными защитными дугами и галогенными фарами на верхней консоли. Водитель сидел в машине, а пассажир прохаживался по обочине. Он был в черном кожаном меховом пальто, на голове чуть набекрень, надвинутая до бровей, была большая шапка из огненно-красного лисьего меха.