Левашов Виктор. Журналюга

   — Притормозите, — остановил его Лозовский. — Какое предложение вы сделали господину Попову?
   — Он не сказал вам?
   — Нет.
   — Почему?
   — Вероятно, не счел нужным.
   — В таком случае не уверен, что это следует делать мне.
   Лозовский поднялся из кресла, одернул пиджак, поправил галстук и улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на какую был только способен.
   — Господин Кольцов, встречу с вами я буду вспоминать долго и с удовольствием. Кофе у вас был замечательный. А коньяк так просто слов нет. Никогда такого не пил. И когда я говорю «никогда такого не пил», это и значит, что я никогда такого не пил. А теперь распорядитесь вызвать такси. За такси я заплачу сам.
   Мгновение помедлив, Кольцов нажал кнопку звонка.
   Бесшумно возникла секретарша, подтянутая, средних лет дама в строгом английском костюме.
   — Кофе и коньяк для гостя.
   — И бутерброд, — подсказал Лозовский. — С ветчиной.
   Большой. Можно два.
   Дама удалилась. Кольцов обошел стол, нажал клавишу интеркома:
   — Зайдите.
   Появился молодой референт, каких Лозовский немало повидал в пресс-службах крупных компаний — знающих себе цену, уважающих патрона без подобострастия, предупредительных без угодливости, вполне столичного вида. И все же некий перебор в нем был: в слишком модном костюме, в слишком модном галстуке, в модных туфлях на высоком скошенном каблуке, в чуть-чуть излишней самоуверенности — налет провинциальности, какой Лозовский отметил и в Кольцове, когда тот в фойе «Правды» вознамерился поцеловать руку Милене Броневой. В фойе «Правды» руки женщинам не целуют.
   — Шеф?
   — Ситуация в «Российском курьере».
   — Я докладывал.
   — Повторите.
   Референт покосился на Лозовского, вновь свободно развалившегося в глубоком кресле, и вопросительно взглянул на Кольцова.
   — Слушаем, — кивнул тот, давая понять, что при Лозовском говорить можно, сам занял свое кресло и как бы утонул в нем, слился с мебелью, стал частью кабинета. Но сесть сотруднику не предложил, что было, по всей вероятности, необычно и заставило референта подобраться.
   — Влиятельный московский еженедельник. Политическая ориентация умеренно-центристская. Объем двадцать четыре полосы. Выходит с января девяносто четвертого года. По данным прошлого года тираж сто двадцать тысяч экземпляров.
   Распространяется в основном по подписке. Ориентирован на деловые круги. Рейтинг стабильно высокий. Последнее время несколько снизился. В штате тридцать два журналиста. Большая сеть нештатных корреспондентов в Москве и на местах.
   — Финансовое положение?
   — Крайне неудовлетворительное. Пакет акций журналистского коллектива заложен в банке. Контрольный пакет у московских властей — у АФК «Система». Блокирующий, двадцать пять процентов плюс одна акция, у одного из сотрудников.
   — У кого?
   — Некто Лозовский. Шеф-редактор отдела расследований.
   Профессионален. Очень хорошо информирован. Беспринципен.
   Самовлюблен. Считает себя лучшим журналистом Москвы. По складу характера хам.
   — Хам? — заинтересовался Лозовский. — Странно. А мне он показался воспитанным человеком. Почему же он хам?
   — Комплекс неполноценности, — вежливо пояснил референт и продолжил, обращаясь к шефу: — Уязвленное честолюбие — рвался стать главным редактором, но не стал. Неуправляем. Для налаживания контактов не пригоден. В этом смысле больше подходит...
   — Достаточно. Менеджмент?
   — Генеральный директор — Броверман. В редакционную политику не вмешивается. Главный редактор — Попов...
   Дверь приоткрылась, всунулась девичья мордашка:
   — Можно?
   Впорхнула молоденькая секретарша с подносом, накрытым крахмальной салфеткой, по знаку Кольцова поставила поднос на журнальный стол рядом с креслом Лозовского. Под салфеткой оказался кофейный сервиз, бутылка «Боржоми», бутылка коньяка «Хеннесси» и тарелка с двумя бутербродами с красной икрой.
   Бутерброды были обширные, на белых подрумяненных тостах, в потеках сливочного масла, с густым слоем икры. При виде их Лозовский невольно сглотнул слюну и вспомнил, что с утра ничего не ел. Но рюмка почему-то была только одна и только один фужер.
   — Ветчины не было, извините.
   — Переживу.
   Обернув бутылку «Хеннесси» салфеткой, она хотела наполнить рюмку, но Лозовский решительно возразил:
   — Не сюда. Сюда, — показал он на фужер. — А сюда — для вашего шефа.
   Секретарша сделала большие глаза и шепотом сообщила:
   — Он же не пьет.
   — Совсем? — тоже шепотом удивился Лозовский.
   — Совсем.
   — Это ужасно. Спасибо, деточка. Я привык к самообслуживанию.
   С этими словами набуровил треть фужера коньяка, махнул его крупным глотком и занялся бутербродом.
   Секретарша выпорхнула.
   — Продолжайте, — обратился к референту Кольцов. — О Попове подробней.
   — Пятьдесят лет. Образование МГУ, Академия общественных наук. Человек команды, но слишком прямолинеен, тонкостей не улавливает. Отсюда проколы. Летом девяносто девятого года сделал ставку на связку Примаков — Лужков. Ошибку понял, но поздно. «Курьер» — последняя возможность быть на плаву. Готов лечь под кого угодно при условии, что останется главным редактором.
   — Положение в редакции?
   — Прочное. Имел место конфликт с Лозовским. Сейчас отношения наладились. Года три назад мэр Лужков приказал уволить Попова. Лозовский увольнение заблокировал.
   — Следовательно, Попов и Лозовский одна команда?
   — Да, шеф. Друзьями они не стали, но у них нет выбора.
   Когда корабль тонет, все гребут в одну сторону. А их корабль тонет.
   — Все?
   — Все.
   — Спасибо. Вы уволены.
   Референт превратился в ошарашенный вопросительный знак.
   — Но...
   — Идите получите расчет.
   — Шеф!
   — Свободны.
   — Круто! — оценил Лозовский, когда референт, низведенный до многоточия, мелким горохом высыпался из кабинета.
   — В бизнесе ошибки недопустимы. Мелкие ошибки недопустимы особенно. Их трудно отследить. Крупные ошибки прогнозируемы. Самые грандиозные проекты рушатся из-за мелких ошибок.
   — Вы прямо как мой старшина в учебке, — отметил Лозовский, покончив с одним бутербродом и берясь за второй. — Он всегда говорил: «Рядовой Лозовский, мне до феньки, что пуговица у тебя болтается на сопле. Но сегодня ты потеряешь пуговицу, а завтра затвор от карабина. Два наряда вне очереди!» Он говорил, конечно, не «до феньки», более выразительно, но смысл тот же.
   — Ваш старшина был глубоко прав. Я уже понял, что мы неправильно оценили ситуацию. В чем?
   — Вы правильно оценили ситуацию. Если бы это была фирма. В журналистике другие приоритеты. Не факт, что все бросаются дружно грести, когда корабль тонет. Бывают случаи, когда лучше дать ему потонуть. Чтобы он не достался врагу.
   Фразеология советская, но вполне уместная в фирме «Союз». С чего это вы так назвали свою компанию?
   — Вернемся к нашим делам, — вновь продемонстрировал Кольцов свою способность слышать только то, что желал слышать. — Господин Попов ввел меня в курс проблем «Российского курьера». Он предложил мне купить у московского правительства контрольный пакет акций «Курьера»...
   — И отдать ему в доверительное управление? — предположил Лозовский, наливая кофе в тончайший фарфор.
   — Он на это рассчитывает.
   — Вы обещали?
   — Я не исключил эту возможность. Но позже принял другое решение. Сейчас медиа-бизнес меня не интересует. Я предложил следующий вариант. Я покупаю типографию в Красногорске... Вы слышали о ней?
   — Я слышал о ней столько, что уже не верю в ее существование. Это миф, рожденный воспаленным воображением Бровермана.
   — Это не миф. Типография существует, покупка ее реальна.
   Так вот, я покупаю типографию, вы печатаете в ней «Российский курьер» по минимальным расценкам — по символическим.
   Разумеется, не вечно. До тех пор, пока «Курьер» не выйдет на самоокупаемость.
   — Вы только что сказали, что вас не интересует медиа-бизнес.
   — Типография — хорошее вложение капитала. При грамотном руководстве это очень прибыльное предприятие. Один мой знакомый, лондонский издатель, говорит так: «Мы печатаем не книги, мы печатаем деньги».
   — Сэр, — добавил Лозовский.
   — Сэр?
   — Так говорит ваш лондонский знакомый. «Мы печатаем не книги, мы печатаем деньги, сэр».
   — Вы все время пытаетесь увести разговор в сторону, — заметил Кольцов.
   — Почему?
   — Я расслабился. Бутерброды были хороши, коньяк хорош. А вот кофе не очень. Только не спешите увольнять секретаршу.
   Просто пусть сменит сорт. — Лозовский промакнул губы и бросил салфетку на поднос. — Я вас внимательно слушаю.
   — Такое предложение я сделал господину Попову. Серьезное предложение. Полагаю, вы не будете этого отрицать.
   — Оно не просто серьезное. Оно характеризует вас как очень остроумного человека. Одним выстрелом вы убиваете двух зайцев. Удачно размещаете капитал и получаете рычаг давления на «Российский курьер». Что ценно — не афишированный. Сегодня тарифы символические, а завтра очень даже не символические. Финансовая узда. Браво, господин Кольцов. Мысленно аплодирую.
   — Вы всегда подозреваете партнеров в задних мыслях?
   — Да. А вы?
   — Остановимся на том, что мое предложение серьезное. Оно решает сегодняшние финансовые проблемы «Курьера». О том, что будет завтра, будем говорить завтра. В ответ я попросил совсем немного: опровергнуть интервью генерала Морозова в адекватной форме. Господин Попов предложил сделать это в форме очерка о моем бизнесе. Не скажу, что эта идея мне очень понравилась. Реклама никогда не бывает лишней, но лишь в том случае, если реклама умная. Попов уверил меня, что очерк напишете вы. Это была единственная причина, по которой я согласился.
   — Если вы спросите, люблю ли я комплименты, честно скажу: да. Продолжайте.
   — И что же я узнаю? Вы перепоручили дело местному журналисту. Я ничего не имею против журналиста Степанова. Он произвел на меня хорошее впечатление. Серьезен, обстоятелен.
   Знает проблему, владеет историей вопроса. В целом мне понравился устроил очерк, который он написал.
   — Вы читали очерк?
   — Да. Он показал мне первый вариант. Попросил дать свои замечания. Я дал.
   — У вас сохранился экземпляр?
   — Где-то есть. Ксерокопия. Оригинал я вернул Степанову со своими пометками. Встретиться с ним не смог, так как срочно улетел на переговоры в Лондон. В целом, повторяю, очерк мне понравился. Даже очень понравился...
   — Не здесь бы нам вести этот разговор! — резко перебил Лозовский. — Не здесь!
   — Где?
   — На кладбище. Над могилой журналиста Степанова, очерк которого вам понравился!
   — Понимаю ваши чувства, — проговорил, помолчав,
   Кольцов. — Да, понимаю. В свое оправдание могу сказать лишь одно: я только вчера вернулся из Лондона и узнал, что произошло. Поэтому мы не смогли принять участия в похоронах.
   Мы выплатим вдове единовременное пособие, позаботимся о памятнике. Сыну Степанова назначим ежемесячную стипендию в сто долларов. Он будет получать ее до окончания института.
   Соответствующие распоряжения мной уже отданы. Поверьте, я искренне сожалею. Но и со Степанова вины не снимаю. Не хочется об этом говорить, но приходится. Мы устроили ему поездку в Нюду, дали вертолет, мой личный вездеход, квалифицированное сопровождение. Главный инженер «Нюда-нефти» бросил все дела и три дня возил его по промыслам. Все показал, все рассказал. Не понимаю, с чего вдруг Степанову взбрело в голову лететь в Нюду еще раз. Никого не предупредил, в вертолет с промысловиками проник, как партизан. В Нюде не пришел к руководству, никому не представился. Никто даже не знал, что он появился в поселке. Как мы могли обеспечить его безопасность? Не понимаю. Появились вопросы — приди, спроси. Нет меня — есть мои заместители.
   — Он полетел в Нюду, чтобы встретиться с Христичем.
   — Борис Федорович не встречается с журналистами. Вашего брата он на дух не переносит. Не знаю, чем это вызвано, но это так. И Степанов это знал — я его специально предупредил.
   — Он стал жертвой профессиональной добросовестности.
   — Он стал жертвой профессиональной распущенности! — с прорвавшимся раздражением парировал Кольцов. — Пить неизвестно где, неизвестно с кем — на это способны только российские журналисты. А потом бегаете по Тюмени и кричите, что вас убивают. Да кому вы нужны, чтобы вас убивать? Дешевле купить.
   — Не всегда.
   — Прошу извинить. Я не имел в виду вас. Вернемся к проблеме. Интервью генерала Морозова не опровергнуто, это продолжает наносить нам ущерб. Котировка акций «Нюда-нефти» остается недопустимо низкой, проявилась тенденция к снижению курса акций «Союза». Вы можете предложить решение?
   — Нет. Это ваша проблема. — Лозовский взглянул на часы. -
   Мне пора.
   — Не спешите, успеете. Давайте говорить как деловые люди.
   При каких условиях вы воспримите ее как свою проблему? Я готов обсудить их со всей серьезностью.
   — Они вам не понравятся.
   — Но эти условия есть?
   — Есть.
   — Какие?
   — Я хочу видеть убийц Степанова. В тюрьме. Или в могиле.
   Мне это все равно. Меня не колышет законность. Меня колышет справедливость.
   — Опять вы за свое! Да никто вашего Степанова не убивал!
   — Правильно, я опять за свое, — подтвердил Лозовский. -
   Объясню почему. Как я понял, вы не пьете?
   — Нет.
   — Совсем?
   — Совсем.
   — Никогда?
   — Никогда.
   — Почему?
   — Мне это не интересно.
   — А теперь представьте себе такую ситуацию. Однажды я узнаю, что вы напились, ввязались в драку и вас убили. Какой вопрос сразу возникнет у меня?
   — "Кто?"
   — Нет. «Зачем?»
   — Вы хотите сказать...
   — Да, это я и хочу сказать. Степанова убили. Алкоголь, который обнаружили в его желудке при вскрытии, — туфта, попытка представить убийство как несчастный случай по пьянке. Расчет простой: общеизвестно, что все журналисты пьют. Не все, господин Кольцов.
   — Вы говорите так, будто подозреваете в убийстве меня.
   — Я этого не сказал. Это сказали вы.
   — Чушь! Я был заинтересован, чтобы Степанов доработал очерк и опубликовал его в «Российском курьере». Это решало мои проблемы. Сами посудите: какой мне резон в смерти журналиста?
   — Он мог узнать лишнее.
   — Лишнее? О чем вы говорите? Чтобы узнать лишнее о самой захудалой компании, нужна экономическая разведка. Она есть в любой серьезной корпорации, в ней работают десятки профессионалов. А тут появляется журналист Степанов и за два дня узнает лишнее! Лишнее — что? Выскажите хоть какое— нибудь предположение, чтобы я понял, что имею дело с серьезным журналистом, а не с безответственным болтуном!
   — Он мог узнать, что на промыслах добывают неучтенную нефть и гонят налево.
   — У вас больное воображение, Лозовский. Вы никогда этого не докажете. Потому что невозможно доказать того, чего не было и быть не могло! Неучтенка! Да нас проверяли десятки раз! И если бы обнаружили хотя бы тонну неучтенки, я бы сидел не здесь, а в тюрьме!
   — А я не собираюсь ничего доказывать. Вот что появится в ближайшем номере «Курьера» на первой полосе: "В поселке Нюда убит наш собственный корреспондент. Он собирал материал для очерка о фирме «Союз» и ее дочерней компании «Нюда-нефть». И все. Здесь каждое слово правда. Даже если вы наймете команду лучших юристов, они не смогут обвинить нас в диффамации.
   «Шапка» будет семьдесят вторым кеглем. Знаете, как выглядит семьдесят второй кегль? — Лозовский показал пальцами размер кегля: — Вот так. Такими буквами будет набрана «шапка». А теперь я вам скажу, какой будет «шапка». В ней будет всего два слова: «За что?» Как отреагирует на это биржа?
   — Это шантаж!
   — Да.
   — Чего вы добиваетесь?
   — Я вам уже сказал. Я хочу, чтобы убийцы Степанова получили свое. Я хочу, чтобы вы поставили на уши доблестную тюменскую милицию во главе с ее начальником. Я не могу этого сделать. Вы можете.
   — А ваше намерение обратиться в Генеральную прокуратуру России?
   — Одно другого не исключает. Но мы знаем, что такое Генеральная прокуратура России. Она способна разбираться только с собственными генеральными прокурорами. Мне не нужен процесс. Мне нужен результат. Тюменская милиция сможет получить результат. И достаточно быстро. Если у нее будут стимулы. А стимулы ей создадите вы. После этого я восприму вашу проблему как свою.
   — Мне не нравится ваш тон. Но в вашей позиции есть логика.
   Договорились. Я создам стимулы для нашей милиции. Но сначала разберусь сам.
   — Только не пытайтесь решить свою проблему в обход меня, — предупредил Лозовский, вставая. — Если я об этом узнаю, а я узнаю немедленно, Попов в тот же день останется без работы.
   — У вас всего лишь блокирующий пакет «Курьера», — напомнил Кольцов. — Этого мало, чтобы уволить главного редактора. Вы не сможете этого сделать.
   — Смогу, — возразил Лозовский. — Юрий Михайлович Лужков не забывает обид. Ему понравится мое предложение поставить во главе «Курьера» своего человека. Я даже знаю этого человека.
   — Почему вы не сделали этого раньше?
   — Как раз потому что я его знаю. Но теперь сделаю.
   — И отдадите «Курьер» в чужие руки?
   — Да. Последнее время я все чаще думаю: а зачем мне «Курьер»? Последнее время я все меньше понимаю, что такое журналист в России.
   Откинувшись к спинке кресла, Кольцов внимательно и как бы с любопытством посмотрел на Лозовского:
   — С нашей первой встречи в «Правде» я чувствую ваше неприязненное отношение ко мне. Такое впечатление, что вы невзлюбили меня с первого взгляда. Почему?
   — Что вы, господин Кольцов, вы ошибаетесь, — заверил Лозовский. — Я как только увидел вас, так сразу подумал: вот человек, с которым мы будем дружить домами!
   — А если серьезно?
   — Вы любите тех, кто подставляет ваших друзей?
   — Разумеется, нет.
   — Я тоже.
   — Кого я подставил?
   — Бориса Федоровича Христича.
   — Он ваш друг?
   — Не могу на это претендовать, для меня это слишком большая честь. Он один из двух самых уважаемых мной людей.
   — Кто второй?
   — Николай Иванович Рыжков.
   — Тот самый? Председатель Совета Министров СССР?
   — Да, тот самый, — подтвердил Лозовский.
   — Вы с ним знакомы?
   — Мы пили с ним водку. В Спитаке.
   Кольцов нажал клавишу интеркома:
   — Машину для господина корреспондента.
   В комфортабельном мерседесовском микроавтобусе, на котором Лозовского отправили в аэропорт, его не покидало ощущение, что он упустил что-то очень важное. Оно было не в содержании разговора, не в обстановке кабинета Кольцова, удручающе безликого, как и его хозяин, даже не в вышколенности персонала, от которой веяло армейской муштрой, дрессурой. Это было как запах. Нечто. Ничто. Но все же имевшее быть. Может быть — главное.
   И лишь когда в сгустившихся морозных сумерках показались огни аэропорта «Рощино», Лозовский понял. За весь разговор Кольцов ни разу не улыбнулся. Даже не усмехнулся. Он не знал, что это такое. Он был лишен чувства юмора. Начисто. Как лишен его камень. Как лишен его волк. Как лишены его живущие своей жизнью миллиарды долларов, к которым был причастен Кольцов.
   Миллиарды!
   Теплый, унизительный, парализующий страх на мгновение охватил Лозовского. Такой же, от какого он обомлел и едва не обмочился тогда, в Афгане, в вертолете, когда до него дошло, что он только что, час назад, проехал по минному полю. Много лет, особенно с похмелья, его преследовало жуткое ощущение бездны, в которую он заглянул. Сейчас бездна была не сзади. Она была впереди. Она была рядом.
   Как смерть, которая превращает автобиографию человека в житие, а биографию в предисловие к некрологу.
   "Он был журналистом. Это была его профессия, его образ жизни и образ мысли.
   (Потому что ни к какой другой деятельности он был неспособен из-за лени и врожденного верхоглядства.)
   Он никогда не уклонялся от выполнения профессионального и человеческого долга — так, как его понимал.
   (А когда уклонялся, всегда находил этому оправдания, потому что сознавал меру своих возможностей).
   На страшных руинах Спитака, на еще более страшных развалинах домов в московских Печатниках, в перепаханной войной и переполненной злобой Чечне и на Дубровке, куда выплеснулась животная жестокость этой войны, — во всех эпицентрах беды, куда приводила его профессия, он остро ощущал нарастающее неблагополучие мира.
   (Но все же надеялся, что его самого минует чаша сия.)
   Он был..."
   Усилием воли Лозовский стряхнул с себя наваждение.
   Наваждение это. Морок. Вот и все. Но холодок остался. Озноб, как после трех суток дежурства возле Театрального центра на Дубровке.
   Он уже стоял в очереди на регистрацию, когда по радио объявили:
   — Пассажира Лозовского, вылетающего в Москву, просят подойти к справочному бюро.
   Возле табло его ждал охранник Кольцова. В руках у него был большой желтый конверт с логотипом ОАО «Союз», заклеенный скотчем.
   — Велено передать.
   — Что это?
   — Не мои дела.
   — Спасибо.
   Охранник не уходил. Смотрел так, словно хотел запомнить Лозовского. Словно оценивал, на что тот способен.
   — Что-то еще?
   — Есть, — кивнул охранник. — Ты вот что, москвич. Ты больше не посылай меня на... Не советую. Договорились, да?
   — Ах, как я вас понимаю! — мгновенно отреагировал Лозовский на его наглый, угрожающий тон. — Мне тоже очень не нравится, когда меня посылают на ... Но у меня репутация хама, мне приходится ее поддерживать. И потому вынужден сказать вам со всем моим уважением: пошел на ...!
   В самолете он открыл конверт. В нем была ксерокопия очерка Степанова с пометками на полях. Пометки, как понял Лозовский, были сделаны рукой Кольцова.
   Очерк назывался «Формула успеха».

Глава четвертая

ФОРМУЛА УСПЕХА

I

   "Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка после долгого перехода по зимней тайге.
   Высокий, с красивым смуглым лицом, с густой серебряной изморозью в длинных вьющихся волосах, когда-то черных, как вороново крыло, а теперь навечно обметенных полярными вьюгами.

 
   Борис Федорович Христич. Генеральный директор компании «Нюда-нефть». Человек-легенда.
   След вездехода уходил к северу по заснеженному руслу реки Нюды, терялся в распадках и болотах Самотлора, где день и ночь кланяются тундрам тысячи «качалок» «Нюда-нефти» и стоят вагончики промысловиков, по самые крыши заметенные декабрьскими буранами. След был таким же бесконечно длинным, непростым и прерывистым, как и судьба этого человека..."

 
   "Николай Степанович!
   «Качалок», как Вы называете штанговые глубинные насосы, на промыслах «Нюда-нефти» не тысячи. Их меньше. Лучше написать просто: "кланяются тундрам «качалки».
   У читателей «Российского курьера» может сложиться неверное представление об условиях, в которых трудятся рабочие «Нюда-нефти». Правильнее будет так: «стоят современной конструкции вагончики промысловиков, в которых есть все условия для нормальной жизни людей: горячий душ, биотуалеты, телевизоры, оборудованные микроволновыми печами кухни».

 
   «Самотлор» — не просто географическое название. Это веха в нашей истории. Такая же яркая, как затертые от назойливого повторения, но не утратившие от этого своего значения Днепрогэс, Магнитка и БАМ.
   «Самотлор» — это имя победы.
   Я на всю жизнь запомнил день, когда там ударил первый нефтяной фонтан. Отец, буровой мастер, взял меня с собой на точку. На рассвете меня разбудил необычный шум. Я выскочил из балка и увидел, что все бегут к буровой, из которой на пятидесятиметровую высоту хлещет толстая черная струя и обрушивается на землю, заливает трапы, насосы, штабеля труб, землю с золотыми карликовыми березами, делает все черным и жирным. И люди не прячутся, а подставляют руки под летящую сверху нефть, кричат, хохочут, мажут ею лица, себе и другим. Они были как дети. Они радовались, как дети. Они были счастливы.
   Я часто вспоминал этот день. Особенно в Афганистане, где служил в составе ограниченного контингента советских войск, выполнявших интернациональный долг. Не хочу казаться умным задним числом. Не стану утверждать, что мы понимали, что оказались заложниками бездарной политики кремлевских маразматиков. Но сомнения возникали. И тогда я вспоминал первую нефть Самотлора. Я думал: может быть, мы все-таки недаром воюем здесь, среди диких хребтов и дикого, ненавидящего нас народа? Мне хотелось верить, что мы защищаем здесь жизнь, которая стоит того, чтобы ее защищать — ту жизнь, в которой люди могут быть беспредельно счастливы только от того, что из земли ударила нефть. Так, как были счастливы эти суровые, огромные, как казалось тогда мне, десятилетнему школьнику, буровики в касках, в огромных резиновых сапогах и в огромных брезентовых спецовках.
   Откуда-то налетели вертолеты, подкатили вездеходы, люди бежали к буровой, тянули руки к нефти. Скоро образовалась толпа человек в двести с черными лицами и белыми, как у негров, зубами. А потом на крышу вездехода взобрался какой-то человек и сказал:
   — Ребята, это наша первая нефть. Ее еще будет много.
   Первой уже не будет.
   Больше он ничего не сказал. Он не смог ничего сказать.
   Он плакал.
   Это был Борис Федорович Христич, встречи с которым я теперь с волнением ожидаю. И я уже знаю первый вопрос, который ему задам: