Левашов Виктор. Журналюга

   — Это как?
   — Путешествует он, — поспешно объяснил Назарян. — Ходит, ездит, туда-сюда, туда-сюда.
   — Почему здесь?
   — По пути зашел. Привет тебе передать от генерала, -
   Лозовский назвал фамилию начальника Тюменского УВД. — Он попросил: будешь в Нюде, передай привет участковому. К внеочередному званию тебя хотят представить.
   Капитан вскочил:
   — Служу Советскому Союзу!
   — Вот и служи, — сказал Лозовский и занялся лобио с ореховой подливкой.
   — Дадут, значит, майора? — растроганно спросил капитан, плюхнувшись на стул.
   — Не майора, — поправил Лозовский. — Полковника. Чего уж тут мелочиться.
   — Шутишь? — дошло до участкового. — Шутки со мной шутить? Документы!
   — Пошел на ...
   — Документы! — рявкнул капитан и начал рвать из кобуры пистолет.
   Молодые люди в камуфляже допили пиво, взяли карабины и подошли к участковому.
   — Поехали отдыхать, командир, — сказал один из них. -
   Поехали-поехали, пока машина не выстудилась.
   Не обращая внимания на протесты, они взяли участкового под руки и повлекли к выходу с той снисходительной непочтительностью, с какой взрослые дети уводят из гостей подгулявшего папашу.
   — Явиться завтра ко мне в кабинет! — приказал капитан Лозовскому уже из тулупа. — Буду разбираться!
   Стукнула, закрываясь, дверь, прощально звякнула рында.
   — Зачем так? Не надо так, — расстроенно проговорил Ашот.
   — Плохо так, он начальник.
   — Какой он тебе к черту начальник? — разозлился Лозовский. -Ты хозяин. Это он должен перед тобой стелиться.
   — Я хозяин? Налоги платить — я хозяин. Всем деньги давать — я хозяин. Он сейчас для меня хозяин. Вартанчик, сынок, у него сидит. Разрешит передачу — принесу передачу. Не разрешит передачу — голодным будет сидеть. Беда у меня, уважаемый. Старший сын погиб в Карабахе, средний сын погиб Карабахе. Увез Вартанчика из Карабаха сюда, всех своих увез.
   Пусть холодно будет, зато живой будет, последний сын, цветок души моей. От войны увез, от беды не увез. Сказали: дай сына в армию. В армию не дам, денег дам. Денег дал, много, в армию не дал. Беда снова нашла, посадили Вартанчика.
   — Слышал, — кивнул Лозовский. — За драку с корреспондентом.
   — Какая драка, уважаемый? Вартанчик домашний мальчик, хороший мальчик, не курит, вина не пьет, мне помогает, книжки читает, глаза портит. Не было никакой драки.
   — А что было?
   — Ничего не было. Мне сказали: так надо. Мне сказали: так сделай, так говори. А то плохо тебе будет.
   — Чем плохо?
   — Всем плохо. Санэпиднадзор скажет: посуду не так моешь, то не так, это не так. Закроют ресторан — как жить?
   Двенадцать человек у меня. Вином запретят торговать — как жить?
   Мне сказали: Вартан пусть так говорит. Был пьяный, сказал человеку: давай пить с тобой чачу. Человек сказал: не буду пить с тобой чачу. Вартанчик молодой, горячий. Очень обиделся, с кулаками полез.
   — Кто сказал? — перебил Лозовский. — Следователь прокуратуры?
   — Нет. Следователю так надо сказать. Мне другой человек сказал. Большой начальник. Над всеми зелеными начальник, из Тюмени прилетал, из главной конторы. Полковник — так его все зовут. Сказал: все скажешь как надо, дадут Вартанчику год условно, будешь жить, трогать не будем. Я сказал: не да Вартанчика, меня сажайте. Он сказал: ты не подходишь, суд не поверит. Не хочешь Вартанчика, другого дай, из своих. Кого другого? Гурам немой, все понимает, все слышит, ничего не говорит. Контузило в Карабахе, еще ребенком был. Другой племянник есть, сын моего младшего брата. Брат сейчас в Турции — как могу его сына дать? Я сказал Вартанчику: такая беда, сам решай. Он сказал: не плачь, все скажу как надо. Все сказал следователю. Теперь сидит, ждет. Следственный эксперимент будут проводить. Следователь сказал: пусть здесь сидит, возить его туда-сюда, бензин тратить.
   — Что было в ту ночь?
   — Ничего не было. Много людей было, шум-гам был.
   Корреспондент сидел, вина не пил, пива не пил, кушал, разговаривал с людьми. Про Христича спрашивал: когда был, когда уехал. Он и меня про него спрашивал. Потом пришли двое зеленых...
   — Охрана?
   — Они.
   — Эти?
   — Нет, другие. Сказали: давай выйдем. Он встал, пошел.
   Больше ничего не было. Утром сказали: заблудился, замерз.
   — Тех двоих знаешь?
   — В лицо знаю. Как звать, не знаю.
   — Опознать сможешь?
   — Зачем опознать? — испугался Ашот. — Не нужно, уважаемый. Пусть так будет, как есть. Вартанчик немного посидит, быстро выйдет. Он молодой, сильный, выдержит.
   — Тебя обманули, Ашот. Он получит не год условно, а три года строгого режима. Или даже пять.
   — Почему так говоришь? — еще больше испугался Ашот. — Откуда знаешь?
   — Убит журналист, — объяснил Лозовский. — Дело на контроле у начальника УВД, будет на контроле у Генерального прокурора.
   — Беда на мою голову. Снова беда! Что делать, уважаемый? — запричитал Ашот. — Опять беда, куда от нее убежать?
   — Я скажу тебе, что делать. Пока ничего. Молчать.
   Прилетит следователь из Генеральной прокуратуры — ему все расскажешь.
   — Ты кто, уважаемый? — спросил Ашот.
   — Журналист из Москвы.
   — Почему сказал, что воевал в Карабахе?
   — Я не сказал, что воевал. Был.
   — Что делал?
   — Писал.
   — Что писал?
   — Что видел, то и писал.
   — Что видел?
   — Что и ты. Беду.
   — Ох, беда, беда. Много ходит беды. Нигде не спрячешься от беды, никуда не убежишь. Ты кушай, уважаемый, кушай, не смотри на меня, чачу пей. Потом друзьям скажешь: кушал у Ашота, вкусно кушал. Вкусно кушал?
   — Очень вкусно, — признал Лозовский, расправляясь под рюмку чачи с люля-кебабом.
   Конторские закончили игру, расплатились с немым официантом, упаковались в полушубки и вышли.
   — Пора и мне, — сказал Лозовский. — А то заежку закроют.
   Сколько с меня?
   — Зачем сколько? — замахал руками Ашот. — Не надо денег.
   Не надо заежка. Там клопы. У Ашота каюты есть. Четыре каюты.
   Хорошие каюты, теплые каюты. Люди иногда приезжают, с женщинами. Где переночевать? У Ашота переночевать.
   Он что-то сказал по-армянски немому официанту, тот взял из гардероба «аляску» и сумку Лозовского и вышел во внутреннюю дверь. Лозовский в сопровождении Ашота последовал за ним.
   Каюта была на первом этаже дебаркадера, теплая, чистая, со свежим бельем на откидной кровати. Пока Лозовский доставал из сумки шерстяной спортивный костюм фирмы «Пума», который в командировках использовал как домашнюю одежду, Ашот топтался у двери, тяжело вздыхал.
   — Значит, молчать? — спросил он.
   — Молчать.
   — И рассказать следователю из Москвы?
   — Только ему.
   — Не дадут жить.
   — А это решать тебе.
   Ашот ушел. Лозовский прилег на кровати, чтобы обдумать то, что узнал, и мгновенно заснул. Сквозь сон он услышал стрекот вертолетного двигателя, но лишь повернулся на другой бок.
   Разбудил его деликатный стук в дверь. В круглом иллюминаторе стоял молочный туман, как бы утепленный невидимым солнцем. Он посмотрел на часы: восемь утра. Потом понял, что это время московское, а по-местному уже десять. Стук повторился, всунулся мясистый нос Ашота:
   — Извини, уважаемый. К тебе человек, поговорить хочет.
   — Сейчас встану. Пусть войдет.
   Голова Ашота исчезла, в каюту вошел сухощавый молодой человек с острым лицом и быстрыми внимательными глазами — телохранитель Кольцова.
   — Ну что, корреспондент, я тебе сказал: не нужно посылать меня на ... Не послушался. А зря, — с ленцой проговорил он, неторопливо сдергивая с правой руки перчатку и надевая на пальцы, как перчатку, что-то металлическое, сизого воронения. Это был кастет.

II

   В какой-то из книг про жизнь после смерти, которые Лозовский, не веривший ни в какую эзотерику и экстрасенсорику, иногда без всякого интереса листал, он прочитал, что в момент смерти человек видит сверху свое бездыханное тело, а потом вплывает в световой коридор. Очнувшись от холода, никакого светового коридора он не увидел, себя сверху тоже не увидел, из чего можно было сделать вывод, что он еще жив. Вместе с этой мыслью, первой в прояснившемся сознании, пришла боль. Она шла сзади, из-за левого уха, заполняла затылок, копилась в лобных пазухах над бровями, как горячая ртуть, словно за ухом работал какой-то насос и гнал боль в такт ударам сердца. Когда ртути накапливалось слишком много, Лозовский терял сознание, боль прорывалась, как гнойник, растекалась по всему телу. Холод возвращал его к жизни, тотчас же включался насос.
   В короткие секунды бодрствующего, но еще не замутненного болью сознания, которые Лозовский как бы суммировал, он успел понять, что лежит в спортивном костюме «Пума» на каком-то тюфяке на правом боку, скрючившись, как человеческий эмбрион в материнском чреве, на полу комнаты с черными бревенчатыми стенами, снизу поросшими инеем. Комната освещена тусклым светом синей лампочки в металлическом каркасе. Лампочка висит над дверью, свет ее не доходит до дальней стены, поэтому комната кажется огромным тоннелем.
   Следующие суммированные секунды просветления Лозовский потратил на то, чтобы передвинуть к голове, стянутой тугим обручем, тяжелую, как свинец, левую руку. Под пальцами зашершавилось. Марля. Голова забинтована. На затылке под марлей нащупалось твердое. Кровь. Запеклась. Значит, в отключке он уже давно. Вспомнилось: было утро, когда в его каюту вошел охранник Кольцова. Когда Лозовский увидел кастет и понял, что это кастет, он отшатнулся к двери, но сзади на него навалился Ашот, обхватил волосатыми руками, сковал руки, горячо задышал в ухо чесноком: «Не надо, уважаемый! Все хорошо будет, с тобой поговорят, все хорошо будет!» Лозовский крутанулся, пытаясь сбросить прилипшее к нему грузное тело. Утро выключили.
   Сколько же времени прошло? Он притянул руку к глазам.
   Часов не было. Не было его командирских часов, всегда приносивших ему удачу. Кончилась удача. Вместе с чувством безнадежности пришло облегчение.
   "Он прошел свой путь от «Аз есмь» до «Я был», — подумал он о себе словами из собственного некролога.
   Больше не нужно ни о чем думать, можно сосредоточиться на работе насоса, стараясь усилием воли выключить сознание раньше, чем боль станет невыносимой.
   Синий свет то рассеивался, то сгущался. В какой-то момент Лозовский понял, что в комнате он не один. Тоннель словно бы перекрывался призрачной, фантомной стеной, у стены сидел кто-то огромный, на корточках, как сидят на Востоке, строгая ножом палочку. Но он не строгал палочку, а перебирал в руках, как четки, какой-то браслет — блестящий, пластинчатый. Но стоило Лозовскому сосредоточить на нем взгляд, стена и человек исчезали, комната снова превращалась в тоннель, на дальнем конце которого были ночь, мороз, волчья луна над мертвыми голубыми снегами.
   Потом этот огромный человек-фантом встал, приблизился, застив собой лампочку. Лозовский почувствовал на лице жесткие, будто железные, пальцы. Они бесцеремонно повернули его голову набок, в шею что-то больно кольнуло.
   — Не дергайся, — брезгливо приказал фантом. — Промедол.
   Он выпрямился, бросил на пол шприц, потом наклонился, поднял его и сунул в карман.
   От укола на шее по всему телу пошли прохладные эфирные волны, насос в затылке еще работал, но будто бы на холостых оборотах, в голове прояснилось. Фантом стоял, смотрел сверху вниз, ждал. Это был крупный мужик в камуфляже, лет пятидесяти, с темным грубым лицом и короткими седыми волосами, которые делали его похожим на негатив.
   — Ну, оклемался?
   Лозовский сел, притянул ноги к груди.
   — Хо-лод-но, — клацая зубами, сказал он.
   — Сейчас поправим. — Незнакомец набросил ему на плечи тяжелую камуфляжную куртку, потом поднес ко рту горлышко алюминиевой фляжки в суконном чехле. — Глотай. Быстро, сколько сможешь. Не бойся, не отравлю — спирт.
   Лозовскому показалось, что все это с ним уже было: крупный человек в камуфляже, армейская фляжка, спирт. Он сделал два больших глотка, на третьем поперхнулся, долго откашливался, чувствуя, как от кашля в затылке снова пытается гнать горячую ртуть адский насос.
   Незнакомец сел на корточки, теперь уже рядом, у ближней стены, и вновь стал перебирать в руках, как четки, пластинчатый браслет. Лозовский разглядел: это были его часы, именные, командирские, которыми в штабе 40-й армии наградил его генерал— лейтенант Ермаков за мужество, которое Лозовский проявил не осознанно, а от ужаса и безвыходности положения.
   — Везучий ты парень, Лозовский, — проговорил незнакомец. -
   Никогда таких не встречал. Глядя на тебя, начинаешь верить в судьбу.
   — Чем же это я везучий? — спросил Лозовский, с радостью понимая, что он может и думать, и говорить. По всему телу распространилась легкость, утренняя летняя свежесть, когда губы сами собой растягиваются в улыбке — просто так, не от чего.
   — Тем, что попал на меня. Ты стал большой проблемой, парень, ты это знаешь?
   — Вы кто?
   — Я тот человек, который решает проблемы.
   — А, полковник, из военной разведки, — равнодушно сказал Лозовский. — Ну, решайте.
   — Мне приказано доставить тебя в Нижневартовск.
   — А оттуда в Тюмень? Или Кольцов сам прилетит в Нижневартовск? Доставляйте. Мне есть о чем поговорить с вашим шефом.
   — Не будешь ты с ним говорить. Как ты добрался до Нюды?
   — По зимнику, на санно-тракторном поезде.
   — Так я и подумал. Вешки на реке видел?
   — Видел.
   — Остальное поймешь. Поедешь на вездеходе. Водила не заметит вешек. Понял?
   — Не понял. Он — тоже со мной?
   — Он выскочит. Загодя. Приложит тебя кастетом и выскочит.
   — Водилой будет — этот?
   — Да, Ленчик. Личник Кольцова.
   — Откуда он здесь взялся?
   — Оттуда. Он единственный, кто знает тебя в лицо.
   — Без кастета нельзя было обойтись?
   — Пес, — недовольно сказал полковник. — Злобный пес.
   — Стаса Шинкарева — тоже он?
   — Кто такой Стас Шинкарев?
   — Московский журналист. Его убили четыре дня назад по дороге в Шереметьево. Кастетом.
   — Не мои дела. Москвой я не занимаюсь, там своя служба.
   — Капитан Сахно?
   — Ты много знаешь, парень.
   — Гораздо больше, чем вы думаете. И чем это хотелось бы вашему шефу.
   — Потому ты и стал проблемой. Ты чего улыбаешься?
   — А так, хорошо, — беззаботно ответил Лозовский.
   — Не плыви! — прикрикнул полковник. — Кайф словил! Рано тебе кайфовать! Что будем делать?
   — Это ваша проблема.
   — Ладно. Сделаем так. На вездеходе ездил?
   — Нет. На тракторе ездил, на танке.
   — Значит, управишься. Сейчас я уйду, дверь не запру.
   Выйдешь, по коридору налево, у заднего крыльца вездеход.
   Заведенный, на холостом ходу. Сядешь, и к реке. Повернешь направо. Через двенадцать километров на левом берегу леспромхоз, не пропустишь — там бревна и огни.
   — А сейчас что? — спросил Лозовский.
   — Ночь. От леспромхоза до Сургута узкоколейка. Вездеход бросишь на берегу. Доберешься до Сургута — сразу в аэропорт и в Москву. Там напишешь заявление в прокуратуру — за незаконное задержание.
   — Кто меня задержал?
   — Участковый.
   — Он подтвердит?
   — Не помнит он ни хера. Каждый вечер напивается в лоскуты, утром ничего не помнит. Храпит сейчас в кабинете.
   Полковник вышел, через некоторое время вернулся, бросил Лозовскому камуфляжные штаны на синтепоне, ушанку и валенки. — Одевайся.
   Снова вышел, принес дорожную сумку Лозовского, доверху набитую его одеждой, кинул на колени бумажник с документами и деньгами. Лозовский заглянул — рубли и пачка долларов были на месте.
   — Переоденешься в Сургуте в аэропорту, зайдешь в сортир и переоденешься. Ты чего ждешь? Тебе сказано: одевайся!
   — Не катит, полковник, — ответил Лозовский. — Я сяду в вездеход, вы устроите погоню и пристрелите меня при попытке к бегству. Придется вам как-то по-другому решать проблему. И на меня не рассчитывайте, я вам не помощник.
   — Мудак! — выругался полковник. — Ты никогда никому не доверяешь?
   — Я не доверяю тем, чьих действий не понимаю. Почему я должен вам доверять?
   — Вот почему, — проговорил полковник и протянул Лозовскому его часы. — Я был в той колонне, которую ты вывел под Джелалабадом по минному полю. Майором я тогда был, служил в разведуправлении Сороковой армии. Помнишь, что ты сказал, когда Ермаков вручал тебе эти часы?
   — Не помню.
   — А я помню. Вместо «Служу Советскому Союзу» ты сказал:
   «Да что вы, товарищ генерал-лейтенант, не за что». Теперь ты понял, почему я сказал, что тебе повезло, что попал на меня? Я твой должник, парень. Я просто отдаю тебе долг.
   — Вы не мой должник, полковник. Вы должник капитана Степанова — журналиста, которого ваши люди убили по вашему приказу. Я его спасал. Заодно спас себя. И вас. Этот долг неоплатный. Некому его отдавать.
   — Я не приказывал убивать Степанова! Это была самодеятельность, дурь. Эти мудаки пересрали, что их погонят с работы за то, что на промыслах появился чужой. И надумали решить проблему сами, втихую.
   — Зачем вы мне это говорите? Это вы скажете на Страшном суде. Эти двое подтвердят ваши слова?
   — Подтвердят. На Страшном суде. Они уже там, стоят в очереди. Поехали на точку на вездеходе, бак прохудился, солярка вытекла, вездеход заглох в тундре, а мороз был под сорок.
   Лозовский только головой покачал:
   — Умеете вы решать проблемы!
   — Не я их создаю.
   — Вам не кажется, что количество трупов увеличивается слишком быстро? Уже четыре. С Христичем — четыре с половиной.
   — А что Христич?
   — Полутруп.
   — Будут еще, — мрачно пообещал полковник. — Кричи.
   — Что кричать?
   — Что хочешь. Ори!
   — Не буду я орать.
   — Ну, связался я с мудаком!
   Полковник извлек из наплечной кобуры пистолет и стал бить в дверь ногой. Ручка двери повернулась. Полковник прижался спиной к стене. Ворвался телохранитель Кольцова с пистолетом в руке.
   — Какого хера...
   Ничего больше он сказать не успел — рухнул от удара пистолетной рукоятью по затылку. Полковник оттащил его от порога и запер дверь.
   — Вы его убили? — полюбопытствовал Лозовский. От разлившегося по всему телу наркотика он чувствовал себя зрителем на каком-то странном представлении.
   — Еще нет, — буркнул полковник. Он спрятал свой пистолет, взял пистолет Ленчика, обмотал ствол какой-то тряпкой и выстрелил в голову телохранителя. В пространстве комнаты из толстых бревен выстрел прозвучал глухо, ударил по ушам. — Вот теперь убил.
   — И что будет? — спросил Лозовский.
   — Не твоя забота! — гаркнул полковник. — Одевайся, мудила!
   Быстрей! Некогда умничать! Все так, как я сказал. Кроме одного.
   Ты услышал выстрел, по коридору забегали. Ты выглянул — никого, вышел к вездеходу. И вот что еще. Действия промедола хватит еще часа на четыре. Потом снова может скрутить. Видно, какой-то нерв зацепило. Держи! — протянул он небольшой шприц в целлофановой упаковке. — Заряжен. Ткнешь в любое место, внутримышечно. Тратить не спеши, только в крайнем случае, больше у меня нет. Одевайся, парень! Иначе будет еще один труп — твой.
   Лозовский послушно натянул штаны, влез в валенки, нахлобучил ушанку, стараясь не потревожить рану. Полковник провел его по пустому коридору к двери.
   — А где все? — спросил Лозовский.
   — Никого нет. Только участковый дрыхнет. Тревогу я подниму часа через два, ты будешь уже далеко.
   — Как вы все объясните?
   — Ты ничего не знаешь! Ты услышал выстрел, а больше знать ничего не знаешь. И не нужно тебе знать. С Богом, парень.
   Часть долга я все же отдал.
   Вездеход ГТС мягко урчал на холостых оборотах, гнала теплый воздух печка. Лозовский устроился на водительском месте, тронул рычаги. Они мягко подались. Он включил первую скорость и направил машину к реке.
   Крутить его стало не через четыре часа, а гораздо раньше — в будке дежурного по леспромхозовскому разъезду, где он ждал, пока сформируют состав с бревнами. Потом была бесконечно долгая езда в тесной кабине маленького, похожего на самовар, паровоза узкоколейки. В Сургут приехали на рассвете. Насос уже гнал по голове горячую ртуть, но напор еще был слабый, ртуть рассасывалась, не доходила до лобных пазух.
   Лозовский не помнил, как он добрался до аэропорта. В платном туалете сбросил грязный камуфляж, надел костюм и «аляску», умылся и только тут рассмотрел себя в зеркало. Увидел чужое, длинное, лошадиное лицо со стиснутыми от приступов боли зубами , серое, в белесой щетине, с распухшими воспаленными веками. Мелькнула мысль о спасительном шприце с промедолом, но он ее отогнал: рано, еще не крайний случай. Постарался расслабиться, к кассе подошел спокойно, молча протянул паспорт и деньги.
   — Куда? — спросила кассирша. — Гражданин, вы что, спите?
   Куда вам?
   «В Москву», — хотел сказать Лозовский, но вместо этого сказал:
   — В Тюмень.
   Он уже знал, что ему нужно делать.
   Ближайший рейс на Тюмень уходил в два часа дня.
   Лозовский купил телефонную карту и набрал номер своего старого мобильника — благо, он его хорошо помнил.
   — Эдуард Рыжов, собственный корреспондент «Российского курьера», — раздался в трубке бодрый голос. — Слушаю. Кто это?
   — Лозовский.
   — Владимир Иванович, вы?! Вас все обыскались! Вы где?
   — В Сургуте. Кто меня обыскался?
   — Павел Петрович Тюрин. Каждый час звонит!
   — Ничего ему не говори, понял?
   — Да знает он, что вы улетели в Нижневартовск! Вычислил.
   — Все равно не говори. Я вылетаю двухчасовым рейсом в Тюмень. Найми какого-нибудь частника, встретишь.
   — Я у отца машину возьму. Старый «Москвич», сойдет?
   — Нормально.
   — Владимир Иванович, вы в порядке?
   — В полном, — стискивая зубы от прихлынувшей боли, ответил Лозовский.
   Эдуард Рыжов встретил его у входа в зал прилета. Вид у него был встревоженный.
   — Вы ранены? — еще больше встревожился он, увидев марлевую повязку, вылезающую из-под шапки Лозовского.
   — Не смертельно. В редакции компьютер с Интернетом есть?
   — Есть. Но вам нельзя в редакцию. Вас ищут.
   — Менты?
   — Нет. Какие-то в штатском. Заходили в редакцию, спрашивали, не звонили ли вы.
   — У тебя дома компьютер есть?
   — Есть, без Интернета.
   — Ничего. Сбросим материал на дискету, потом из редакции отправишь.
   В комнате Эдуарда в деревянном доме на окраине Тюмени Лозовский, не раздеваясь, прилег на продавленный диван, сжимая в кармане спасительный, греющий своей близкой доступностью шприц с промедолом.
   — Включай компьютер. Пиши. Название: «Смертельный пиар», — сквозь зубы продиктовал он. — «Или Как это делается в России»...
   Через два часа статья была закончена.
   — Господи Боже! — сказал Эдик. — Вот это сенсация! Этот материал перепечатают все газеты мира!
   — Может быть, может быть, — пробормотал Лозовский, поспешно извлекая шприц из целлофана и закатывая рукав на левой руке.
   Эдуард с ужасом посмотрел на него:
   — Владимир Иванович, вы...
   — Немножко вмажусь, — подмигнул ему Лозовский. — Для поднятия настроения.
   Он всадил иглу в руку, выжал до конца поршень шприца и посидел, ожидая, когда по телу разольются прохладные эфирные волны.
   — Ну вот, я в норме. Скинь статью на дискету, сделай копию.
   Отправишь на е-мейл Тюрину.
   Дождавшись, когда Эдик закончит копирование, Лозовский сунул дискету в карман и поднялся.
   — Поехали.
   — Куда?
   — К Кольцову.
   — Начало восьмого, — напомнил Эдуард. — Вряд ли он на работе.
   — А мне почему-то кажется, что на работе, — весело возразил Лозовский. — И будет рад меня увидеть. Он подпрыгнет от радости до потолка!..

III

   Тюрин ошибся, предположив, что поспешность действий Кольцова вызвана тем, что Лозовский не поверит в версию тюменской милиции и начнет собственное расследование.
   Ошиблась и Регина, объяснив ее политическими причинами.
   Действовать лихорадочно быстро заставил Кольцова звонок из станицы Должанской. Охранник, приставленный к Христичу помогать его жене по хозяйству, а в действительности пресекать его контакты с журналистами, сообщил, что к Христичу приехал какой-то человек, как сказала Наина Евгеньевна — ее племянник из Армавира. Но охранник усомнился — вид у этого человека был московский, нахальный. Кольцов приказал референту, сообщившему ему о звонке, соединить его с охранником. Тот рассказал: высокий, белобрысый, глаза сонные, в фирменной «аляске», хозяйка называла его Володей. Кольцов понял:
   Лозовский.
   Сотрудник, посланный к вдове Степанова якобы для того, чтобы узнать, каким она хочет видеть памятник на могиле мужа, расспросил ее об отношениях, которые связывали Степанова с Лозовским. Его сообщение заставило Кольцова стиснуть зубы.
   Степанов и Лозовский были не просто коллегами, Лозовский спас Степанова от смерти в Афганистане. Кольцов понял: Лозовский не пропустит в печать очерка Степанова, пока не докопается до причин гибели друга. В Нюде Степанов расспрашивал о Христиче.
   Он наверняка узнал, что тот уже два года как уехал из Нюды.
   Теперь об этом узнал и Лозовский. Это ставило под угрозу срыва всю комбинацию с «Нюда-нефтью», которую Кольцов готовил долго и тщательно и в которую уже вложил больше десяти миллионов долларов.
   Идея комбинации родилась у него не сразу. Предлагая Христичу возглавить компанию «Нюда-нефть», он знал, что его имя само по себе дорогого стоит, но все же надеялся, что Христич, один из самых опытных нефтяников России, сумеет поставить на ноги компанию, пришедшую за время пребывания в госсобственности в полное убожество. Его надежды оправдались лишь отчасти. Христич быстро навел порядок, разогнал бездельников, поставил мастерами и бригадирами умелых промысловиков, которых знал еще по работе начальником управления в Нижневартовске. Это сразу дало эффект, производительность скважин поднялась, прекратились мелкие аварии.