Лейкин Анатолий Леонидович
Портрет механика Кулибина
Анатолий Леонидович ЛЕЙКИН
Портрет механика Кулибина
Историческая повесть
Историческая повесть о русском механике-самоучке Иване Петровиче Кулибине. Повествование ведется от лица крепостного художника, ставшего верным его помощником и написавшего впоследствии портрет изобретателя. В центре повести - события, связанные с испытанием самоходной баржи, построенной И. П. Кулибиным, облегчавшей труд бурлаков.
Редакция благодарит доктора исторических наук, члена СП СССР А. А. Говорова и кандидата исторических наук, члена СП СССР В. Н. Балязина за помощь в работе над книгой.
ЧАСТЬ I
1
Любезный читатель!
Гусиное перо, как будто бы само, помимо моей воли, обмакнулось в медную чернильницу и единым росчерком вывело принятое в мое время обращение. А дальше, дальше оно надолго застыло над чистым листом бумаги.
С чего же, в самом деле, начать? С биографии Кулибина? Но она, верно, всем уже известна, хотя бы в общих чертах. С того момента, как я впервые услышал о нем? Встретился с ним? Или вначале поведать о тех событиях, которые предшествовали нашей встрече?
Но прежде всего, пожалуй, следует объясниться с читателем накоротке. Подтвердить его догадку, что мои записки предназначаются не современникам, а потомкам, внукам и правнукам, которые, возможно, уже слышали о Кулибине. И тем не менее они могут не знать о нем того, что знаю я.
Итак, почему я обращаюсь ко внукам и правнукам через головы современников? Зачем уподобляюсь капитану парусника, потерпевшего крушение в открытом море? Перед тем, как последним покинуть тонущий корабль, он бросает в бушующие волны бутылку с запечатанным в ней письмом в надежде, что когда-нибудь оно прояснит судьбу пропавшего без вести корабля. Так же поступаю и я, в надежде, что рукопись моя сохранится до лучших времен. Скорее всего, она будет храниться в ящике среди старых бумаг, где-нибудь на чердаке. Допускаю даже, что ее будущий владелец не успеет вовремя распорядиться ею и она обнаружится случайно лет эдак через сто пятьдесят.
Я знаю, что при моей жизни я не могу рассчитывать на публикацию моей рукописи сразу по нескольким причинам. Во-первых, жестокая цензура, установившаяся после событий 14 декабря 1825 года, все равно не пропустит ее. Во-вторых, живы еще многие могущественные лица, которые на моих глазах погубили одно из самых значительных изобретений Кулибина, и вряд ли найдется такой издатель, который посмеет бросить им дерзкий вызов. И наконец, в-третьих, подобная публикация погубит меня самого.
Но и молчать я тоже не могу. Я вынужден взяться за перо еще и потому, что вскоре после смерти Кулибина стали появляться статьи, совершенно искажающие образ славного механика. Подлинная жизнь изобретателя в них до неузнаваемости приукрашена, судьба его выдающихся открытий остается неизвестной. Зато, вопреки очевидным фактам, авторы утверждают, что Иван Петрович всегда пользовался вниманием и поддержкой со стороны придворных и власть имущих, а его усердие в работе было достойно вознаграждено.
"Жизнь и кончина Ивана Петровича Кулибина, - разливаются соловьями верноподданные писаки, - служат приятнейшим убеждением, что у нас в России не одно богатство и знатность возвышаются и торжествуют, что гражданин с дарованием - в бороде и без чинов, - может быть полезен отечеству, почтен от монархов, уважаем и любим от соотичей, счастлив и боготворим в своем семействе..."
По праву очевидца, смею утверждать; в жизни было совсем по-другому. Об этом я и постараюсь рассказать в своих записках...
2
В ту ночь, накануне открытия Макарьевской ярмарки, 15 июля 1808 года, снилась мне милая матушка.
Будто возвращаемся мы с ней после покоса домой, далеко отстав от других косцов. Лучи заходящего солнца золотят ее нежные локоны, высвечивают до дна глубокие озера синих глаз. Русые волосы, обычно заплетенные в тугую косу до пояса и покрытые платком, вольно рассыпаны по плечам. Нежный овал лица напоминает ромашку на опушке леса.
Я нарвал их там целую охапку и плету ей венок, добавляя луговые ирисы и незабудки.
Яркая бабочка с необыкновенным узором на крыльях как магнитом притянула мой взор. Я кладу венок на землю и крадусь за нею. Бабочка беззаботно порхает в воздухе, перелетает с цветка на цветок. Задерживается на одном, отдыхает, сводя и разводя крылышки. Я тихонько подкрадываюсь к ней, накрываю ладошкой.
- Матушка! - зову в восторге. - Взгляни, какое чудо! Я дарю его тебе!
Она возвращается ко мне, осторожно раскрывает мои пальцы. Еще не веря своему счастью, бабочка взмахивает крыльями и улетает. А я горько плачу от обиды.
- Дурачок, - ласково теребит матушка мои непокорные вихры, - что же ты расстраиваешься? Радоваться надобно, что твоя пленница на свободе!
- Легко, - всхлипываю я, - тебе говорить! А я таких красивых еще не видывал!
- Но ты же ее запомнил?
- Еще бы!
- Ну вот и хорошо! Нарисуешь по памяти! Зачем живую красоту губить?
Слезы уже высохли на моих ресницах, я протягиваю матушке готовый венок. Она надевает его, и венок в моих глазах преображается в корону.
- Ты у меня самая красивая царевна, - восхищаюсь я.
- Какое там! - отмахивается она. - В неволе крепостной и моя красота сильно поблекла, не то совсем, что раньше была!
- А батюшка тебя за красоту полюбил?
- Вначале за рукоделие.
- Как это?
- Вышивки мои увидел и захотел узнать, как я узоры составляю.
- В самом деле, как? Придумываешь?
- Ни на волос. Вокруг нас, Саша, все красотой наполнено, умей только ее увидеть! Вот и я стараюсь. То травку-муравку вспомню, то гроздья рябины, то морозные узоры на стеклах...
- А как же ты, вольная, - допытываюсь я, - не побоялась за него, за крепостного, замуж пойти?
- Родную душу в нем угадала, - не сразу откликается матушка. - Он ведь удивительным живописцем был. Всего себя в работу вкладывал. Потому и брала она людей за живое!
Замолкла матушка, и у меня будто комок в горле встал. Еще не привыкли мы говорить про батюшку "был". Кажется, еще совсем недавно, возвращаясь с оброка, нежно обнимал матушку, а меня подбрасывал высоко в небо и радостно удивлялся:
- Сашка-то совсем большой стал! Пора его по-настоящему рисованию учить!
Недолго постигал я с отцом премудрость живописи. Десяти лет мне еще не исполнилось, когда отправил его князь Извольский в бурлаки.
- Жизнь моя, Саша, - продолжала матушка, - с самого начала нелегко сложилась. Сиротой рано осталась, у чужих людей жила. С утра до ночи вышивала, за постой и хлеб отрабатывая. А с Ильюшей мы по первости счастливо зажили... Как прибыли в Лысково, князь сразу нас не притеснял. Выделил каморку, посадил на месячину, трудными уроками меня не обременял. А когда ты родился и понял барин, что я в полной его власти, тут же заставил вдвое больше шить. А Ильюшу снова на оброк отправил. Хоть и говорят, что с милым рай и в шалаше, да только не про крепостную неволю те слова!..
Стали мы тогда с твоим батюшкой думать и гадать: а нельзя ли нам как-то на волю откупиться? По пятьсот рублей требовалось внести за каждого, всего - полторы тыщи. Взять такие громадные деньги было неоткуда, за несколько жизней их не скопили бы. А тут еще, на беду, батюшка в бурлаки попал!
- А за что его барин наказал?
- Объявили, что за непокорство. А на самом деле меня он защищал. Налетел как-то на меня управляющий, стал ругать, что с уроком не справилась. А я как раз глаза переутомила, шить по многу часов не могла. Ильюша и осадил его, взял за плечи и вывел из нашей каморки. Тот барину пожаловался, и свершил князь суд скорый и неправый. Ну а остальное тебе ведомо. Бурлацкая лямка отцу не под силу оказалась. Когда домой из путины доставили, он уже кровью кашлял. Хорошо еще, не оставили, как других, умирать по дороге...
Будто темная туча, закрывшая солнце, воспоминание о недавней смерти отца погасило улыбку на родном лице, резко обозначило морщины. Эх, не стоило бы мне бередить свежую рану! Чтобы как-то отвлечь матушку от мрачных мыслей, возвращаюсь к началу разговора:
- Вот ты сказала, матушка, что нельзя живую красоту губить. А цветы? Живые они или неживые?
- Красота вся живая, сынок! И нельзя ее ни в каком виде рушить! Заруби себе это на своем курносом носу, ведь ты живописцем мечтаешь стать!
- А при чем здесь это?
- Превыше всего подобает живописцу, так же как и любому другому мастеру, красоту чтить! Хочешь, расскажу тебе о том одну историю?
Я беру матушку за руку, стараюсь не пропустить ни единого слова...
- Вырос в моем родном городе, - начала матушка, - в Нижнем Новгороде*, замечательный мастер, всем другим на удивленье. Иваном Петровичем Кулибиным величают его, запомни! В твоих, примерно, годах он уже кораблики разные и флюгерки из дощечек вырезал, меленку в овраге у ручья поставил, которая взаправду зерно молола, на гуслях играть научился. А как вырос - часовым рукомеслом в совершенстве овладел. Однажды такие часы сотворил, что даже саму царицу они поразили!
_______________
* Н и ж н и й Н о в г о р о д - ныне город Горький.
И за то художество необыкновенное - часы размером меньше гусиного яйца, которые и время показывали, и музыку по заказу играли, и театральное действо изображали, - взяли Кулибина механиком в Петербург. Он и там прославился, много разных полезных вещей изобрел.
Не знаю, правда то или нет, а только слышала я от людей вот что. Лет девяти-десяти отправился однажды Ваня Кулибин с другими ребятами на рыбалку. Закинули на ночь донки, спать легли. А под утро густой туман пал на воду, будто молоко. Проснулся Ваня раньше всех, услышал крики с того берега: "Перевозчик! Перевозчик!"
Не стал он никого будить, сел в лодку и погреб на голос. Ткнулась лодка носом в песок - никого! Звал он, звал припозднившегося путника, пока не охрип, никто к нему не вышел. Только обратно вернулся - снова тот же голос! Изо всех сил налег Ваня на весла, и опять - никого! Только на третий раз, как на заволжский берег переехал, явилась к нему девица невиданной красы, одетая в княжеское платье. Посадил он ее в лодку, а сам глаз от нее оторвать не может. Закружилась лодка его в тумане, а девица-краса молча сидит, только улыбается.
Тут Ваня испугался уже не на шутку, подумал даже, уж не нечистая ли сила водит? На счастье, услышал пение жаворонка над лугом, у перевоза. Взял на его трели и прибился к кустам ивняка, за версту, примерно, от перевоза.
Сошла девица-краса на берег и говорит:
- Благодарю, перевозчик, что не побоялся ко мне на помощь прийти и догадался, как выбраться из тумана. То тебе проверка была. А теперь полагается награда. Ударь меня веслом по плечу, я и рассыплюсь кладом: златом, серебром да драгоценными каменьями.
Вынул было Ваня весло из уключины, да рука у него не поднялась порушить такую красоту.
- Нет, - сказал, - не могу. Не надобно мне твоего злата-серебра, я не купец, у меня не богачество, а совсем другое на уме.
- Что же? - удивилась девица-краса.
- Мастером отменным желаю стать. Таким, чтобы все знать, все уметь, самой сложной работы не пугаться!
- Ну что ж, - кивнула девица-клад, - раз красоту умеешь чтить, будь по-твоему!
Обернулась оленем, рога серебряные, копытца золотые, - и исчезла в тумане.
Не дождавшись продолжения, я спрашиваю:
- А какие еще полезные вещи изобрел механик?
- Арочный мост через большие реки, - стала перечислять матушка, наподобие свода в храме, фонарь, что в сотни раз свет свечи умножает, и еще многое - всего я и не запомнила. А о последнем изобретении Кулибина батюшка мне после путины сказывал.
- О каком же это?
- Раньше Ильюша даже не представлял, какой бурлацкий труд тяжелый. Однако в скором времени, может, и бурлакам легче станет. Механик Кулибин недавно из столицы в Нижний Новгород вернулся и придумал особливую водоходную машину. Без парусов, весел и бурлацкой тяги движет она суда против течения!
- Да разве такое возможно?
- Отец своими глазами ту машину видел.
- На что же она похожа?
- Издали ему показалось, будто бы мельничные колеса на борта расшивы навешены. Крутятся они, и расшива сама вверх по Волге плывет!
- Как же они крутятся без плотин?
Матушка только развела руками:
- Подрастешь, сам узнаешь...
3
Я просыпаюсь оттого, что больше всего на свете мне не хочется расставаться с матушкой. Боюсь, как бы снова - в который уже раз! - не довелось увидеть во сне нашу разлуку, облить подушку слезами!
Вскоре после той памятной прогулки князь разлучил меня с матушкой. Я стал учиться на живописца в соседнем Макарьевском монастыре, а матушку продали богатому нижегородскому купцу и судовладельцу Осетрову. Купчую, разумеется, не составляли, чтобы не привлекать внимания к дважды незаконной сделке. Во-первых, купцы не имели права покупать крепостных, а во-вторых, по недавнему указу, семейных крестьян запрещалось продавать порознь и без земли.
Хотя Нижний Новгород находился всего в восьмидесяти верстах от Макарьева, за шесть лет разлуки мы не виделись ни разу.
Переписываться нам также запретили.
Лишь несколько раз, да и то с оказией, удалось нам обменяться весточками. Последний раз я получил записку от матушки полтора года назад.
Обучали меня в монастыре, как и других живописных подмастерьев, по давно заведенному образцу. Первые два года доверяли лишь мыть кисти, растирать краски, грунтовать доски для икон да, заглядывая через плечо наставнику, наблюдать за его работой. Следующие два года позволяли малевать лишь фон и тулова святых. И только последние два - разрешали писать их лики.
Днем под наблюдением монахов и живописцев я постигал часослов и псалтырь, упражнялся в писании икон. А вечерами, уединившись в своей келье, при свечах и лампаде рисовал матушку. Я старался добиться не только внешнего сходства, но и отразить ее ум и сердце в выражении глаз, улыбке. И хотя, как мне казалось, я хорошо знал ее, это было совсем не просто.
Однажды сам настоятель Тихон застал меня за этим занятием и выразил неудовольствие:
- Ежели не отречешься, отрок, от всего земного, не получится из тебя настоящего изографа!*
_______________
* И з о г р а ф - живописец, иконописец.
Я молча выслушал его упреки, думая про себя, что, будь я вольным, предпочел бы писать живых людей, а не бесстрастные лики.
Закончилось обучение, и я снова вернулся в имение князя Извольского. За шесть лет здесь, кажется, ничего не изменилось. Крестьяне так же тихонько роптали на свою тяжелую долю, дворовые старались без нужды не попадаться барину на глаза, а на конюшне нещадно пороли и тех и других и отправляли в бурлаки, начиная с ранней весны и до поздней осени.
Мои дни были заполнены подготовкой к экзамену, который устраивал князь всем "домашним" живописцам, прошедшим обучение в монастыре, подновлением икон и неотступной мыслью о свидании с матушкой...
Уже под самое утро я снова задремал и увидел во сне камердинера Фалалея. Будто стоит он надо мной, представительный, в расшитой золотом ливрее, с пышными бакенбардами, и легонько трясет меня за плечо:
- Князь Юрья Лексеич тебя требует! Испытывать станет. Ты уж, Волгин, постарайся! Коли хорошо выдержишь, он тебя на оброк в Нижний Новгород отправит. Там и с матушкой свидишься!
4
- Проснешься ли ты наконец? Сказано ведь, князь требует!
Я открываю глаза, сажусь на лавке. Фалалей не во сне, а наяву стоит надо мной. В окно каморки едва брезжит утренний свет. Еще совсем рано: часов пять, много - шесть. Зачем же я понадобился барину в столь ранний час? Тем более сегодня, в день открытия знаменитой, самой большой в России Макарьевской ярмарки? Она со всех сторон окружена землями князя, наполовину расположилась на его землях, и он уже более чем наполовину ее хозяин. Две недели длится ярмарка, и это самые горячие для Извольского денечки, особенно - открытие! До меня ли ему сегодня? Проверить знания одного из своих живописцев он может и после ее окончания. И тем не менее, он зовет меня к себе именно сейчас. Почему?
Незаметно щиплю себя за руку. Больно, мне не померещилось. А Фалалей уже проявляет нетерпение:
- Никак не проснешься, неженка? На конюшню захотел? Барин ждать не любит!
На конюшне, по приказу князя, нещадно наказывают плетьми и розгами за малейшую провинность. Нет, я не хочу на конюшню. Я живо вскакиваю на ноги, скатываю тощую войлочную подстилку, поспешно надеваю косоворотку, серые холстинные порты, просторную блузу.
- Э, нет! - останавливает меня Фалалей. - Нынче у нас праздник, князь велит по-другому тебя одеть!
Он достает из-за спины сверток, протягивает мне. Там белоснежная сорочка, алый камзол, зеленый бархатный кафтан, штаны до колен, белые шерстяные чулки, башмаки с пряжками. Не иначе, догадываюсь я, заболел кто-то из гайдуков, составляющих личную охрану князя, и мне придется заменять его. Ну что ж, гайдук так гайдук, только бы скорее сдать экзамен и отправиться на оброк.
- Переоболакивайся! - буркнул Фалалей, и я одеваюсь заново, путаясь в непривычных застежках.
Наряд пришелся мне впору, даже кафтан оказался в плечах не мешковат, недаром колол дрова и таскал воду на монастырском подворье! Осталось только снять остатки сна: плеснуть в лицо водой из глиняного умывальника, растереться матушкиным еще полотенцем, расшитым разноцветными веселыми петухами. Уф, готово!
Фалалей внимательно оглядел меня, одобрительно хмыкнул и кивком головы пригласил следовать за ним.
Мы прошли через людскую и кухню, где уже стучали ножами повара, разделывая мясо и овощи для завтрака, и попали на господскую половину. Раньше мне не доводилось здесь бывать, и я жадно разглядывал вереницу комнат, убранных гобеленами, дорогими картинами в массивных золоченых рамах, французской мебелью и мраморными бюстами, пока мы не оказались у дверей кабинета.
Они были прикрыты неплотно, и до нас доносились громкие голоса. Фалалей поднял было руку, чтобы дернуть за сонетку колокольчика, но на полпути его рука застыла в воздухе.
- Стало быть, рандеву? - со смехом выпытывал князь.
- Свидание, свидание! - радостно подхватил противный писклявый голос цирюльника Ионы Кунина, прозванного Ванькой Каином за некоторое сходство имен со знаменитым разбойником-фискалом, а главное - за то, что добровольно осведомлял Извольского обо всем, что происходило вокруг.
- С кем же, - грозно вопрошал князь, - встречался Степка-шорник? Говори! Да по-французски, а не по-своему!
- Он имел рандеву, - тщательно выговаривал Иона, - с сенный мадмуазель Глафир.
- С Глашкой? - перебил Извольский. - И о чем они говорили?
- Об амур, любовь. Степка обещал просить вашу светлость выдать ее за него.
- Жениться вздумал? - взъярился князь. - Да как он смеет, наглец? У меня на Глашку другие виды! Да и на него тоже! Пусть только посмеет явиться ко мне с этим! Выпорю и в бурлаки сошлю! Разве его дело указывать мне, на ком ему жениться? Совсем распустились, канальи!
- Бьен!* - с угодливым смешком одобрил цирюльник.
- А ты чему рад, куафер?* - осадил его Извольский. - Гляди у меня, не выучишься по-французски, окажешься в путине вместе с теми, на кого фискалишь!
_______________
* Б ь е н (франц.) - хорошо.
* К у а ф е р (франц.) - парикмахер.
- Никто, кроме вашей светлости, - дрожащим от страха голосом стал оправдываться Иона, - не удостаивал меня парле франсе...
- Молчать, скотина! - заорал вдруг князь. Он звонко ударил парикмахера по щеке и самодовольно засмеялся: - Запомни: снисхожу до беседы с тобой, а не удостаиваю! Ты ведь не граф какой, а лакей! Ладно, брей знай!
Вполне удовлетворенный унижением доносчика, Фалалей дернул наконец за сонетку.
- Кого еще черт несет? - крикнул князь.
- Живописца Волгина доставил по приказу вашей светлости.
- Введи!
Фалалей мягким, каким-то кошачьим движением, приобретенным за долгую службу, отворил дверь и подтолкнул меня вперед. Я вошел и остановился у самой двери. Князь сидел к нам спиной в кресле с высокой спинкой перед большим зеркалом в овальной рамке, а сконфуженный парикмахер стоял рядом и взбивал кисточкой густую пену в медном тазике.
- Желаю здравствовать вашей светлости, - поздоровался я, как учили, и поклонился в пояс.
Князь не ответил на приветствие, даже не повернул головы, однако наши глаза встретились в зеркале.
- Подойди ближе!
Я повиновался.
- Догадываешься, зачем звал?
- Судя по наряду, - начал я, - полагаю...
- Не дорос еще, - грубо оборвал Извольский, - чтобы рассуждать! На ярмарку меня сопровождать будешь! Но вначале ответь, почему поклонился мне только в пояс, а не до земли? Мнил, что я спиной сижу и не увижу?
Я молча поклонился еще раз, коснувшись рукой пола.
- То-то! - расправил князь складки над ястребиным носом. - У себя дома я никаких французских вольностей не потерплю, крамолой у меня чтобы и не пахло!
Рука цирюльника дрогнула, и сквозь пену на мясистой щеке Извольского проступила кровь.
- Ах ты бестия! - задохнулся он от ярости, вскочил с кресла и с поднятыми кулаками кинулся на Иону.
Кунин съежился, закрылся ладонями, задрожал всем телом.
- Я не желал, - лепетал он, заикаясь, - рука сама дрогнула.
- Фалалей! - не слушая его, вскричал князь.
Камердинер тут же возник на пороге.
- Всыпать негодяю, - указал на Кунина князь, - двадцать плетей, и - в бурлаки! Будет знать, каково кровь мою проливать!
Иона застонал от ужаса, рухнул на колени, молитвенно простер руки к князю.
- И не проси! - отмахнулся тот. - В дальнем походе нервы укрепишь, по-французски подучишься! - И, обращаясь к Фалалею, добавил уже спокойно: - Митьку пришлешь добрить!
- Слушаюсь! - с видимым удовольствием ответил тот, поднял цирюльника под мышки и, легонько подталкивая в спину, повел к двери, приговаривая:
- Шагай-ка, мусью, веселей!
Князь проводил их взглядом, а затем, придерживая одной рукой салфетку на горле, а вторую - уперши в бок, вплотную придвинулся ко мне.
- Видел? - самодовольно спросил он. - Я люблю, чтобы все у меня по струнке ходили. И куаферы, и живописцы! Ну-ка ответь, что в моем уставе о живописцах сказано?
- Живописцу, сиречь богомазу, - отчеканил я затверженные еще в монастыре строчки, - подобает быть смиренну, кротку, благочестиву, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, но хранить, паче всего, чистоту телесную и духовную!
- Отменно! - одобрил князь. - Смотри же, не отступай от устава ни на шаг. Помни, как дурно кончил твой отец, когда нарушил его!
Чтобы скрыть ненависть, я отвел глаза в сторону.
Снова зазвонил колокольчик над дверью в комнату. Фалалей привел Митьку, тот отвесил земной поклон, усадил князя в кресло, стер пену со щек, стал прикладывать квасцы к порезу, из которого уже давно перестала сочиться кровь.
Князь щелкнул пальцами, подзывая меня.
- Гайдуком я тебя неспроста нарядил, - прищурился он. - Через пять дней мои именины. Напишешь к сему времени новую икону моего святого, Георгия Победоносца. Но не так, как обычно. Придашь ему сходство со мной. Сыну в гвардию хочу послать, чтобы не забывал об отце. Изобразишь меня на белом коне, с копьем в деснице, убивающим страшного змея. Сможешь?
- Попробую.
- Я не такого ответа жду.
- Исполню, как велите, ваша светлость.
- То-то! Угодишь мне - награжу. Нет - не обессудь, отправлю вслед за цирюльником в бурлаки. Словом, от сего испытания судьба твоя зависит. А чтобы лучше выдержал его, два-три дня, как тень, всюду станешь следовать за мной. Увидишь все мое величие, проникнешься им, сделаешь наброски...
Возможно, сам того не подозревая, князь подвергал меня не испытанию, а настоящей пытке!
- Управляющий с докладом к вашей светлости, - доложил Фалалей, появившись на пороге.
- Зови. А ты, - обернулся он ко мне, - приступай к делу, не мешкая. Возьми только грифель и бумагу и мигом обратно!
Я выскочил из кабинета в полном смятении чувств. Слишком дорогой ценой доставалось свидание с матушкой...
5
Вернулся я в тот момент, когда Митька, закончив бритье и массаж, собирал свои инструменты, а управляющий, сам в прошлом мелкопоместный дворянин Кузьма Демьянович Дворищев, отвечал на вопросы князя. Я присел на краешек стула и стал делать наброски, слушая вполуха, о чем идет речь.
- Наши ряды заполнены? - спрашивал князь.
- До отказа. Налогу пятьсот рублев взял.
- Что на перевозе?
- Только наши паромы и лодки. Без пошлины ни одна живая душа на макарьевский берег не попадет. Вчера до ста рублев выручили.
- Сколько товару наши сундучники выставили?
- До полтыщи. Шести видов, от амбарных до дорожных. А ценою от полтины до двух рублев.
- Крепостных отобрал на продажу?
Грифель дрогнул у меня в руке. Я снова вспомнил матушку и стал слушать внимательно.
- Плотника Гришку - немощен стал - да сенную девку Акульку бестолкова и нерасторопна. Триста рублев за обоих назначил, только вряд ли и за такую цену купят.
- Объяви приказчику от моего имени, что до двухсот целковых может скостить. А много ли бурлаков нынче купцы просят?
- Пока что до трехсот душ.
- Прикинь-ка, что возьмем за них?
- Путины у всех дальние, за тыщу верст. Пожалуй, до двадцати рубликов за душу выйдет.
- Всего, значит, тысяч шесть? А нельзя ли поболе из толстосумов вытрясти?
- Пробовал. Сверх половинного жалованья не дают нашим бурлакам. А не уступим - к другим помещикам переметнутся.
- Тогда набери еще человек сто в бурлаки. Через ряду* их выставим. Мне нынче деньги крайне нужны. Гостей надобно отблагодарить за то, что предводителем* избрали!
_______________
* Р я д а - в данном случае: рынок бурлаков.
Портрет механика Кулибина
Историческая повесть
Историческая повесть о русском механике-самоучке Иване Петровиче Кулибине. Повествование ведется от лица крепостного художника, ставшего верным его помощником и написавшего впоследствии портрет изобретателя. В центре повести - события, связанные с испытанием самоходной баржи, построенной И. П. Кулибиным, облегчавшей труд бурлаков.
Редакция благодарит доктора исторических наук, члена СП СССР А. А. Говорова и кандидата исторических наук, члена СП СССР В. Н. Балязина за помощь в работе над книгой.
ЧАСТЬ I
1
Любезный читатель!
Гусиное перо, как будто бы само, помимо моей воли, обмакнулось в медную чернильницу и единым росчерком вывело принятое в мое время обращение. А дальше, дальше оно надолго застыло над чистым листом бумаги.
С чего же, в самом деле, начать? С биографии Кулибина? Но она, верно, всем уже известна, хотя бы в общих чертах. С того момента, как я впервые услышал о нем? Встретился с ним? Или вначале поведать о тех событиях, которые предшествовали нашей встрече?
Но прежде всего, пожалуй, следует объясниться с читателем накоротке. Подтвердить его догадку, что мои записки предназначаются не современникам, а потомкам, внукам и правнукам, которые, возможно, уже слышали о Кулибине. И тем не менее они могут не знать о нем того, что знаю я.
Итак, почему я обращаюсь ко внукам и правнукам через головы современников? Зачем уподобляюсь капитану парусника, потерпевшего крушение в открытом море? Перед тем, как последним покинуть тонущий корабль, он бросает в бушующие волны бутылку с запечатанным в ней письмом в надежде, что когда-нибудь оно прояснит судьбу пропавшего без вести корабля. Так же поступаю и я, в надежде, что рукопись моя сохранится до лучших времен. Скорее всего, она будет храниться в ящике среди старых бумаг, где-нибудь на чердаке. Допускаю даже, что ее будущий владелец не успеет вовремя распорядиться ею и она обнаружится случайно лет эдак через сто пятьдесят.
Я знаю, что при моей жизни я не могу рассчитывать на публикацию моей рукописи сразу по нескольким причинам. Во-первых, жестокая цензура, установившаяся после событий 14 декабря 1825 года, все равно не пропустит ее. Во-вторых, живы еще многие могущественные лица, которые на моих глазах погубили одно из самых значительных изобретений Кулибина, и вряд ли найдется такой издатель, который посмеет бросить им дерзкий вызов. И наконец, в-третьих, подобная публикация погубит меня самого.
Но и молчать я тоже не могу. Я вынужден взяться за перо еще и потому, что вскоре после смерти Кулибина стали появляться статьи, совершенно искажающие образ славного механика. Подлинная жизнь изобретателя в них до неузнаваемости приукрашена, судьба его выдающихся открытий остается неизвестной. Зато, вопреки очевидным фактам, авторы утверждают, что Иван Петрович всегда пользовался вниманием и поддержкой со стороны придворных и власть имущих, а его усердие в работе было достойно вознаграждено.
"Жизнь и кончина Ивана Петровича Кулибина, - разливаются соловьями верноподданные писаки, - служат приятнейшим убеждением, что у нас в России не одно богатство и знатность возвышаются и торжествуют, что гражданин с дарованием - в бороде и без чинов, - может быть полезен отечеству, почтен от монархов, уважаем и любим от соотичей, счастлив и боготворим в своем семействе..."
По праву очевидца, смею утверждать; в жизни было совсем по-другому. Об этом я и постараюсь рассказать в своих записках...
2
В ту ночь, накануне открытия Макарьевской ярмарки, 15 июля 1808 года, снилась мне милая матушка.
Будто возвращаемся мы с ней после покоса домой, далеко отстав от других косцов. Лучи заходящего солнца золотят ее нежные локоны, высвечивают до дна глубокие озера синих глаз. Русые волосы, обычно заплетенные в тугую косу до пояса и покрытые платком, вольно рассыпаны по плечам. Нежный овал лица напоминает ромашку на опушке леса.
Я нарвал их там целую охапку и плету ей венок, добавляя луговые ирисы и незабудки.
Яркая бабочка с необыкновенным узором на крыльях как магнитом притянула мой взор. Я кладу венок на землю и крадусь за нею. Бабочка беззаботно порхает в воздухе, перелетает с цветка на цветок. Задерживается на одном, отдыхает, сводя и разводя крылышки. Я тихонько подкрадываюсь к ней, накрываю ладошкой.
- Матушка! - зову в восторге. - Взгляни, какое чудо! Я дарю его тебе!
Она возвращается ко мне, осторожно раскрывает мои пальцы. Еще не веря своему счастью, бабочка взмахивает крыльями и улетает. А я горько плачу от обиды.
- Дурачок, - ласково теребит матушка мои непокорные вихры, - что же ты расстраиваешься? Радоваться надобно, что твоя пленница на свободе!
- Легко, - всхлипываю я, - тебе говорить! А я таких красивых еще не видывал!
- Но ты же ее запомнил?
- Еще бы!
- Ну вот и хорошо! Нарисуешь по памяти! Зачем живую красоту губить?
Слезы уже высохли на моих ресницах, я протягиваю матушке готовый венок. Она надевает его, и венок в моих глазах преображается в корону.
- Ты у меня самая красивая царевна, - восхищаюсь я.
- Какое там! - отмахивается она. - В неволе крепостной и моя красота сильно поблекла, не то совсем, что раньше была!
- А батюшка тебя за красоту полюбил?
- Вначале за рукоделие.
- Как это?
- Вышивки мои увидел и захотел узнать, как я узоры составляю.
- В самом деле, как? Придумываешь?
- Ни на волос. Вокруг нас, Саша, все красотой наполнено, умей только ее увидеть! Вот и я стараюсь. То травку-муравку вспомню, то гроздья рябины, то морозные узоры на стеклах...
- А как же ты, вольная, - допытываюсь я, - не побоялась за него, за крепостного, замуж пойти?
- Родную душу в нем угадала, - не сразу откликается матушка. - Он ведь удивительным живописцем был. Всего себя в работу вкладывал. Потому и брала она людей за живое!
Замолкла матушка, и у меня будто комок в горле встал. Еще не привыкли мы говорить про батюшку "был". Кажется, еще совсем недавно, возвращаясь с оброка, нежно обнимал матушку, а меня подбрасывал высоко в небо и радостно удивлялся:
- Сашка-то совсем большой стал! Пора его по-настоящему рисованию учить!
Недолго постигал я с отцом премудрость живописи. Десяти лет мне еще не исполнилось, когда отправил его князь Извольский в бурлаки.
- Жизнь моя, Саша, - продолжала матушка, - с самого начала нелегко сложилась. Сиротой рано осталась, у чужих людей жила. С утра до ночи вышивала, за постой и хлеб отрабатывая. А с Ильюшей мы по первости счастливо зажили... Как прибыли в Лысково, князь сразу нас не притеснял. Выделил каморку, посадил на месячину, трудными уроками меня не обременял. А когда ты родился и понял барин, что я в полной его власти, тут же заставил вдвое больше шить. А Ильюшу снова на оброк отправил. Хоть и говорят, что с милым рай и в шалаше, да только не про крепостную неволю те слова!..
Стали мы тогда с твоим батюшкой думать и гадать: а нельзя ли нам как-то на волю откупиться? По пятьсот рублей требовалось внести за каждого, всего - полторы тыщи. Взять такие громадные деньги было неоткуда, за несколько жизней их не скопили бы. А тут еще, на беду, батюшка в бурлаки попал!
- А за что его барин наказал?
- Объявили, что за непокорство. А на самом деле меня он защищал. Налетел как-то на меня управляющий, стал ругать, что с уроком не справилась. А я как раз глаза переутомила, шить по многу часов не могла. Ильюша и осадил его, взял за плечи и вывел из нашей каморки. Тот барину пожаловался, и свершил князь суд скорый и неправый. Ну а остальное тебе ведомо. Бурлацкая лямка отцу не под силу оказалась. Когда домой из путины доставили, он уже кровью кашлял. Хорошо еще, не оставили, как других, умирать по дороге...
Будто темная туча, закрывшая солнце, воспоминание о недавней смерти отца погасило улыбку на родном лице, резко обозначило морщины. Эх, не стоило бы мне бередить свежую рану! Чтобы как-то отвлечь матушку от мрачных мыслей, возвращаюсь к началу разговора:
- Вот ты сказала, матушка, что нельзя живую красоту губить. А цветы? Живые они или неживые?
- Красота вся живая, сынок! И нельзя ее ни в каком виде рушить! Заруби себе это на своем курносом носу, ведь ты живописцем мечтаешь стать!
- А при чем здесь это?
- Превыше всего подобает живописцу, так же как и любому другому мастеру, красоту чтить! Хочешь, расскажу тебе о том одну историю?
Я беру матушку за руку, стараюсь не пропустить ни единого слова...
- Вырос в моем родном городе, - начала матушка, - в Нижнем Новгороде*, замечательный мастер, всем другим на удивленье. Иваном Петровичем Кулибиным величают его, запомни! В твоих, примерно, годах он уже кораблики разные и флюгерки из дощечек вырезал, меленку в овраге у ручья поставил, которая взаправду зерно молола, на гуслях играть научился. А как вырос - часовым рукомеслом в совершенстве овладел. Однажды такие часы сотворил, что даже саму царицу они поразили!
_______________
* Н и ж н и й Н о в г о р о д - ныне город Горький.
И за то художество необыкновенное - часы размером меньше гусиного яйца, которые и время показывали, и музыку по заказу играли, и театральное действо изображали, - взяли Кулибина механиком в Петербург. Он и там прославился, много разных полезных вещей изобрел.
Не знаю, правда то или нет, а только слышала я от людей вот что. Лет девяти-десяти отправился однажды Ваня Кулибин с другими ребятами на рыбалку. Закинули на ночь донки, спать легли. А под утро густой туман пал на воду, будто молоко. Проснулся Ваня раньше всех, услышал крики с того берега: "Перевозчик! Перевозчик!"
Не стал он никого будить, сел в лодку и погреб на голос. Ткнулась лодка носом в песок - никого! Звал он, звал припозднившегося путника, пока не охрип, никто к нему не вышел. Только обратно вернулся - снова тот же голос! Изо всех сил налег Ваня на весла, и опять - никого! Только на третий раз, как на заволжский берег переехал, явилась к нему девица невиданной красы, одетая в княжеское платье. Посадил он ее в лодку, а сам глаз от нее оторвать не может. Закружилась лодка его в тумане, а девица-краса молча сидит, только улыбается.
Тут Ваня испугался уже не на шутку, подумал даже, уж не нечистая ли сила водит? На счастье, услышал пение жаворонка над лугом, у перевоза. Взял на его трели и прибился к кустам ивняка, за версту, примерно, от перевоза.
Сошла девица-краса на берег и говорит:
- Благодарю, перевозчик, что не побоялся ко мне на помощь прийти и догадался, как выбраться из тумана. То тебе проверка была. А теперь полагается награда. Ударь меня веслом по плечу, я и рассыплюсь кладом: златом, серебром да драгоценными каменьями.
Вынул было Ваня весло из уключины, да рука у него не поднялась порушить такую красоту.
- Нет, - сказал, - не могу. Не надобно мне твоего злата-серебра, я не купец, у меня не богачество, а совсем другое на уме.
- Что же? - удивилась девица-краса.
- Мастером отменным желаю стать. Таким, чтобы все знать, все уметь, самой сложной работы не пугаться!
- Ну что ж, - кивнула девица-клад, - раз красоту умеешь чтить, будь по-твоему!
Обернулась оленем, рога серебряные, копытца золотые, - и исчезла в тумане.
Не дождавшись продолжения, я спрашиваю:
- А какие еще полезные вещи изобрел механик?
- Арочный мост через большие реки, - стала перечислять матушка, наподобие свода в храме, фонарь, что в сотни раз свет свечи умножает, и еще многое - всего я и не запомнила. А о последнем изобретении Кулибина батюшка мне после путины сказывал.
- О каком же это?
- Раньше Ильюша даже не представлял, какой бурлацкий труд тяжелый. Однако в скором времени, может, и бурлакам легче станет. Механик Кулибин недавно из столицы в Нижний Новгород вернулся и придумал особливую водоходную машину. Без парусов, весел и бурлацкой тяги движет она суда против течения!
- Да разве такое возможно?
- Отец своими глазами ту машину видел.
- На что же она похожа?
- Издали ему показалось, будто бы мельничные колеса на борта расшивы навешены. Крутятся они, и расшива сама вверх по Волге плывет!
- Как же они крутятся без плотин?
Матушка только развела руками:
- Подрастешь, сам узнаешь...
3
Я просыпаюсь оттого, что больше всего на свете мне не хочется расставаться с матушкой. Боюсь, как бы снова - в который уже раз! - не довелось увидеть во сне нашу разлуку, облить подушку слезами!
Вскоре после той памятной прогулки князь разлучил меня с матушкой. Я стал учиться на живописца в соседнем Макарьевском монастыре, а матушку продали богатому нижегородскому купцу и судовладельцу Осетрову. Купчую, разумеется, не составляли, чтобы не привлекать внимания к дважды незаконной сделке. Во-первых, купцы не имели права покупать крепостных, а во-вторых, по недавнему указу, семейных крестьян запрещалось продавать порознь и без земли.
Хотя Нижний Новгород находился всего в восьмидесяти верстах от Макарьева, за шесть лет разлуки мы не виделись ни разу.
Переписываться нам также запретили.
Лишь несколько раз, да и то с оказией, удалось нам обменяться весточками. Последний раз я получил записку от матушки полтора года назад.
Обучали меня в монастыре, как и других живописных подмастерьев, по давно заведенному образцу. Первые два года доверяли лишь мыть кисти, растирать краски, грунтовать доски для икон да, заглядывая через плечо наставнику, наблюдать за его работой. Следующие два года позволяли малевать лишь фон и тулова святых. И только последние два - разрешали писать их лики.
Днем под наблюдением монахов и живописцев я постигал часослов и псалтырь, упражнялся в писании икон. А вечерами, уединившись в своей келье, при свечах и лампаде рисовал матушку. Я старался добиться не только внешнего сходства, но и отразить ее ум и сердце в выражении глаз, улыбке. И хотя, как мне казалось, я хорошо знал ее, это было совсем не просто.
Однажды сам настоятель Тихон застал меня за этим занятием и выразил неудовольствие:
- Ежели не отречешься, отрок, от всего земного, не получится из тебя настоящего изографа!*
_______________
* И з о г р а ф - живописец, иконописец.
Я молча выслушал его упреки, думая про себя, что, будь я вольным, предпочел бы писать живых людей, а не бесстрастные лики.
Закончилось обучение, и я снова вернулся в имение князя Извольского. За шесть лет здесь, кажется, ничего не изменилось. Крестьяне так же тихонько роптали на свою тяжелую долю, дворовые старались без нужды не попадаться барину на глаза, а на конюшне нещадно пороли и тех и других и отправляли в бурлаки, начиная с ранней весны и до поздней осени.
Мои дни были заполнены подготовкой к экзамену, который устраивал князь всем "домашним" живописцам, прошедшим обучение в монастыре, подновлением икон и неотступной мыслью о свидании с матушкой...
Уже под самое утро я снова задремал и увидел во сне камердинера Фалалея. Будто стоит он надо мной, представительный, в расшитой золотом ливрее, с пышными бакенбардами, и легонько трясет меня за плечо:
- Князь Юрья Лексеич тебя требует! Испытывать станет. Ты уж, Волгин, постарайся! Коли хорошо выдержишь, он тебя на оброк в Нижний Новгород отправит. Там и с матушкой свидишься!
4
- Проснешься ли ты наконец? Сказано ведь, князь требует!
Я открываю глаза, сажусь на лавке. Фалалей не во сне, а наяву стоит надо мной. В окно каморки едва брезжит утренний свет. Еще совсем рано: часов пять, много - шесть. Зачем же я понадобился барину в столь ранний час? Тем более сегодня, в день открытия знаменитой, самой большой в России Макарьевской ярмарки? Она со всех сторон окружена землями князя, наполовину расположилась на его землях, и он уже более чем наполовину ее хозяин. Две недели длится ярмарка, и это самые горячие для Извольского денечки, особенно - открытие! До меня ли ему сегодня? Проверить знания одного из своих живописцев он может и после ее окончания. И тем не менее, он зовет меня к себе именно сейчас. Почему?
Незаметно щиплю себя за руку. Больно, мне не померещилось. А Фалалей уже проявляет нетерпение:
- Никак не проснешься, неженка? На конюшню захотел? Барин ждать не любит!
На конюшне, по приказу князя, нещадно наказывают плетьми и розгами за малейшую провинность. Нет, я не хочу на конюшню. Я живо вскакиваю на ноги, скатываю тощую войлочную подстилку, поспешно надеваю косоворотку, серые холстинные порты, просторную блузу.
- Э, нет! - останавливает меня Фалалей. - Нынче у нас праздник, князь велит по-другому тебя одеть!
Он достает из-за спины сверток, протягивает мне. Там белоснежная сорочка, алый камзол, зеленый бархатный кафтан, штаны до колен, белые шерстяные чулки, башмаки с пряжками. Не иначе, догадываюсь я, заболел кто-то из гайдуков, составляющих личную охрану князя, и мне придется заменять его. Ну что ж, гайдук так гайдук, только бы скорее сдать экзамен и отправиться на оброк.
- Переоболакивайся! - буркнул Фалалей, и я одеваюсь заново, путаясь в непривычных застежках.
Наряд пришелся мне впору, даже кафтан оказался в плечах не мешковат, недаром колол дрова и таскал воду на монастырском подворье! Осталось только снять остатки сна: плеснуть в лицо водой из глиняного умывальника, растереться матушкиным еще полотенцем, расшитым разноцветными веселыми петухами. Уф, готово!
Фалалей внимательно оглядел меня, одобрительно хмыкнул и кивком головы пригласил следовать за ним.
Мы прошли через людскую и кухню, где уже стучали ножами повара, разделывая мясо и овощи для завтрака, и попали на господскую половину. Раньше мне не доводилось здесь бывать, и я жадно разглядывал вереницу комнат, убранных гобеленами, дорогими картинами в массивных золоченых рамах, французской мебелью и мраморными бюстами, пока мы не оказались у дверей кабинета.
Они были прикрыты неплотно, и до нас доносились громкие голоса. Фалалей поднял было руку, чтобы дернуть за сонетку колокольчика, но на полпути его рука застыла в воздухе.
- Стало быть, рандеву? - со смехом выпытывал князь.
- Свидание, свидание! - радостно подхватил противный писклявый голос цирюльника Ионы Кунина, прозванного Ванькой Каином за некоторое сходство имен со знаменитым разбойником-фискалом, а главное - за то, что добровольно осведомлял Извольского обо всем, что происходило вокруг.
- С кем же, - грозно вопрошал князь, - встречался Степка-шорник? Говори! Да по-французски, а не по-своему!
- Он имел рандеву, - тщательно выговаривал Иона, - с сенный мадмуазель Глафир.
- С Глашкой? - перебил Извольский. - И о чем они говорили?
- Об амур, любовь. Степка обещал просить вашу светлость выдать ее за него.
- Жениться вздумал? - взъярился князь. - Да как он смеет, наглец? У меня на Глашку другие виды! Да и на него тоже! Пусть только посмеет явиться ко мне с этим! Выпорю и в бурлаки сошлю! Разве его дело указывать мне, на ком ему жениться? Совсем распустились, канальи!
- Бьен!* - с угодливым смешком одобрил цирюльник.
- А ты чему рад, куафер?* - осадил его Извольский. - Гляди у меня, не выучишься по-французски, окажешься в путине вместе с теми, на кого фискалишь!
_______________
* Б ь е н (франц.) - хорошо.
* К у а ф е р (франц.) - парикмахер.
- Никто, кроме вашей светлости, - дрожащим от страха голосом стал оправдываться Иона, - не удостаивал меня парле франсе...
- Молчать, скотина! - заорал вдруг князь. Он звонко ударил парикмахера по щеке и самодовольно засмеялся: - Запомни: снисхожу до беседы с тобой, а не удостаиваю! Ты ведь не граф какой, а лакей! Ладно, брей знай!
Вполне удовлетворенный унижением доносчика, Фалалей дернул наконец за сонетку.
- Кого еще черт несет? - крикнул князь.
- Живописца Волгина доставил по приказу вашей светлости.
- Введи!
Фалалей мягким, каким-то кошачьим движением, приобретенным за долгую службу, отворил дверь и подтолкнул меня вперед. Я вошел и остановился у самой двери. Князь сидел к нам спиной в кресле с высокой спинкой перед большим зеркалом в овальной рамке, а сконфуженный парикмахер стоял рядом и взбивал кисточкой густую пену в медном тазике.
- Желаю здравствовать вашей светлости, - поздоровался я, как учили, и поклонился в пояс.
Князь не ответил на приветствие, даже не повернул головы, однако наши глаза встретились в зеркале.
- Подойди ближе!
Я повиновался.
- Догадываешься, зачем звал?
- Судя по наряду, - начал я, - полагаю...
- Не дорос еще, - грубо оборвал Извольский, - чтобы рассуждать! На ярмарку меня сопровождать будешь! Но вначале ответь, почему поклонился мне только в пояс, а не до земли? Мнил, что я спиной сижу и не увижу?
Я молча поклонился еще раз, коснувшись рукой пола.
- То-то! - расправил князь складки над ястребиным носом. - У себя дома я никаких французских вольностей не потерплю, крамолой у меня чтобы и не пахло!
Рука цирюльника дрогнула, и сквозь пену на мясистой щеке Извольского проступила кровь.
- Ах ты бестия! - задохнулся он от ярости, вскочил с кресла и с поднятыми кулаками кинулся на Иону.
Кунин съежился, закрылся ладонями, задрожал всем телом.
- Я не желал, - лепетал он, заикаясь, - рука сама дрогнула.
- Фалалей! - не слушая его, вскричал князь.
Камердинер тут же возник на пороге.
- Всыпать негодяю, - указал на Кунина князь, - двадцать плетей, и - в бурлаки! Будет знать, каково кровь мою проливать!
Иона застонал от ужаса, рухнул на колени, молитвенно простер руки к князю.
- И не проси! - отмахнулся тот. - В дальнем походе нервы укрепишь, по-французски подучишься! - И, обращаясь к Фалалею, добавил уже спокойно: - Митьку пришлешь добрить!
- Слушаюсь! - с видимым удовольствием ответил тот, поднял цирюльника под мышки и, легонько подталкивая в спину, повел к двери, приговаривая:
- Шагай-ка, мусью, веселей!
Князь проводил их взглядом, а затем, придерживая одной рукой салфетку на горле, а вторую - уперши в бок, вплотную придвинулся ко мне.
- Видел? - самодовольно спросил он. - Я люблю, чтобы все у меня по струнке ходили. И куаферы, и живописцы! Ну-ка ответь, что в моем уставе о живописцах сказано?
- Живописцу, сиречь богомазу, - отчеканил я затверженные еще в монастыре строчки, - подобает быть смиренну, кротку, благочестиву, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, но хранить, паче всего, чистоту телесную и духовную!
- Отменно! - одобрил князь. - Смотри же, не отступай от устава ни на шаг. Помни, как дурно кончил твой отец, когда нарушил его!
Чтобы скрыть ненависть, я отвел глаза в сторону.
Снова зазвонил колокольчик над дверью в комнату. Фалалей привел Митьку, тот отвесил земной поклон, усадил князя в кресло, стер пену со щек, стал прикладывать квасцы к порезу, из которого уже давно перестала сочиться кровь.
Князь щелкнул пальцами, подзывая меня.
- Гайдуком я тебя неспроста нарядил, - прищурился он. - Через пять дней мои именины. Напишешь к сему времени новую икону моего святого, Георгия Победоносца. Но не так, как обычно. Придашь ему сходство со мной. Сыну в гвардию хочу послать, чтобы не забывал об отце. Изобразишь меня на белом коне, с копьем в деснице, убивающим страшного змея. Сможешь?
- Попробую.
- Я не такого ответа жду.
- Исполню, как велите, ваша светлость.
- То-то! Угодишь мне - награжу. Нет - не обессудь, отправлю вслед за цирюльником в бурлаки. Словом, от сего испытания судьба твоя зависит. А чтобы лучше выдержал его, два-три дня, как тень, всюду станешь следовать за мной. Увидишь все мое величие, проникнешься им, сделаешь наброски...
Возможно, сам того не подозревая, князь подвергал меня не испытанию, а настоящей пытке!
- Управляющий с докладом к вашей светлости, - доложил Фалалей, появившись на пороге.
- Зови. А ты, - обернулся он ко мне, - приступай к делу, не мешкая. Возьми только грифель и бумагу и мигом обратно!
Я выскочил из кабинета в полном смятении чувств. Слишком дорогой ценой доставалось свидание с матушкой...
5
Вернулся я в тот момент, когда Митька, закончив бритье и массаж, собирал свои инструменты, а управляющий, сам в прошлом мелкопоместный дворянин Кузьма Демьянович Дворищев, отвечал на вопросы князя. Я присел на краешек стула и стал делать наброски, слушая вполуха, о чем идет речь.
- Наши ряды заполнены? - спрашивал князь.
- До отказа. Налогу пятьсот рублев взял.
- Что на перевозе?
- Только наши паромы и лодки. Без пошлины ни одна живая душа на макарьевский берег не попадет. Вчера до ста рублев выручили.
- Сколько товару наши сундучники выставили?
- До полтыщи. Шести видов, от амбарных до дорожных. А ценою от полтины до двух рублев.
- Крепостных отобрал на продажу?
Грифель дрогнул у меня в руке. Я снова вспомнил матушку и стал слушать внимательно.
- Плотника Гришку - немощен стал - да сенную девку Акульку бестолкова и нерасторопна. Триста рублев за обоих назначил, только вряд ли и за такую цену купят.
- Объяви приказчику от моего имени, что до двухсот целковых может скостить. А много ли бурлаков нынче купцы просят?
- Пока что до трехсот душ.
- Прикинь-ка, что возьмем за них?
- Путины у всех дальние, за тыщу верст. Пожалуй, до двадцати рубликов за душу выйдет.
- Всего, значит, тысяч шесть? А нельзя ли поболе из толстосумов вытрясти?
- Пробовал. Сверх половинного жалованья не дают нашим бурлакам. А не уступим - к другим помещикам переметнутся.
- Тогда набери еще человек сто в бурлаки. Через ряду* их выставим. Мне нынче деньги крайне нужны. Гостей надобно отблагодарить за то, что предводителем* избрали!
_______________
* Р я д а - в данном случае: рынок бурлаков.