Наши меньшие братья - менты. Как завижу фуражки,
   Тотчас становлюсь мизантропом. Будут бить меня по голове,
   Если я не прописан в Москве, И станцуют на мне:
   Два прихлопа, четыре притопа. Но иду к ним, любовью объятый,
   А на лбу проступают стигматы, И, дубиной сражен, я паду на газон
   К сапогам мной любимого брата. И Бугай, уже забыв о своем гневе, обращался к Селивановой:
   - Слушай, Юль, классная вещь. В Москве достанешь мне такую же?
   - Конечно. У Шаова несколько кассет вышли.
   - Только словечки попадаются непонятные.
   - Например?
   - Да хотя бы мизантроп какой-то.
   - Мизантроп - это вроде дурачка блаженного, - с умным видом пояснил Гнилой. Юля не спорила.
   - Да? - удивлялся Бугай. - А стимгады, тьфу, стигматы - это что за хреновина? На этот раз Гнилой молчал. И лишь после этого Юля очень мягко поясняла:
   - Точно не знаю сама. Кажется, так называется кровавый пот.
   - Кровавый пот? - еще больше удивлялся Бугай.
   - Вот ты бежишь, бежишь, взмок, как после бани, и вдруг, бац: получаешь по голове. И крови полно, и пота, - довольный, подколол приятеля Гнилой.
   - Не совсем так, - голос Юли звучал почти нежно. - Среди католиков есть люди, у которых выступает кровь в тех местах, за которые Христа прибивали гвоздями к кресту. Эти выступления и называются стигматами.
   Бугай слушал, открыв рот... Теперь перед Кузьмичем не надо было держать отчета. Да и в Москве, заявил категорично Гнилой, пока лучше не показываться.
   - Не знаю, как вам, мне к тому же западло будет ехать назад пустым. Меня еще никогда таким дураком не выставляли.
   Ему никто не возразил. Юля смотрела на Шурика, но он молчал, опустив голову.
   - Ну вот и лады, - подвел черту под разговором Гнилой. - Лучше давайте кумекать, как искать этого стервеца дальше. И, кстати, как эта дыра называется? - Он показал рукой на окружающие их строения.
   - Сосновка, поселок городского типа, - подсказал Шурик. Юля отметила про себя: подсказал быстро и угодливо.
   - Значит, так, ребята, - приказал Гнилой, - пойдем перекусим что-нибудь, а заодно осмотримся. Все послушно вышли из машины. Переход власти из рук в руки прошел мирным путем. * * *
   Дорога меняла Киреева, а он отвечал ей тем же. Всегда находился повод повернуть в сторону от старгородского направления. В одном месте жил его старинный друг, в окрестностях другого много лет назад Киреев будучи студентом помогал колхозникам собирать урожай. Само собой, не мог он пройти сначала Бежин луг, а затем Куликово поле, Ясную Поляну, дворец графа Бобринского в Богородицке, древнюю Епифань. А бывало и так: в каком-нибудь селе его спрашивали: "У нас километрах в двадцати отсюда святой источник имеется. Не хотите сходить туда?" Разумеется, он хотел. Вот и получалось, что Киреев к середине июня мог не только дойти до Старгорода, но и вернуться обратно в Болхов или даже подходить к Москве. А он, шагая проселочными и полевыми дорогами, избегая оживленных трасс и больших городов, все дальше и дальше уходил от Старгорода, не говоря уже о Москве. Психоаналитик, помешанный на Фрейде, сказал бы, что Киреевым движет подсознательный страх смерти, а потому и желает он оттянуть свой приход в то место, где ждет его кончина. Вряд ли Михаил стал бы с ним спорить: Киреев уже давно ни с кем не спорил и ничего никому не доказывал. Даже самому себе. Он просто шел - и радовался. Радовался тому, что может идти, дышать этим воздухом, купаться в чистых речках. За очередным поворотом дороги он открывал для себя новые места, новых людей. И все-таки, может, прав был тот "продвинутый" психоаналитик? Бог весть.
   С каждым днем Киреев все дальше углублялся в лесостепь - преддверие древнего Дикого поля. Как форпост на границе леса и степи почти четыре столетия стоял Сосновск, давно, впрочем, ставший поселком городского типа Сосновкой. Здесь жил хороший приятель Михаила Слава Никонов. Здание редакции, где работал друг Киреева, найти было несложно. Впрочем, слово "здание" не очень подходило к одноэтажному деревянному дому с высоким крыльцом. Симпатичная девушка, диктовавшая что-то машинистке, сказала, что "Вячеслав Павлович здесь, но сейчас у него посетитель. Если хотите, подождите здесь, пожалуйста". Киреев, поблагодарив, сел в видавшее виды кресло и осмотрелся. Сразу вспомнились офисы некоторых изданий в Москве. Он улыбнулся: небо и земля. Поневоле прислушался к тому, что диктовала девушка: "...не хлебом единым жив человек, считает Анна Павловна. Наверное, поэтому с такой охотой... Нет, Зиночка, лучше пусть будет с радостью... с такой радостью приходят сюда сосновцы. Для каждого из них, будь это взрослый или ребенок, у Анны Павловны находится и доброе, приветливое слово, и..." Киреев опять улыбнулся. Как все знакомо - он будто вернулся в свою молодость. А девушку можно было назвать даже красивой. Забавно: на тоненькой ее шейке пульсировала жилка. Как у Сони. Девушка, словно почувствовав на себе пристальный взгляд Киреева, смутилась. "Боже мой, подумал Михаил, - в мире еще есть место, где девушки - краснеют, вместо компьютеров - стучит машинка, а от половых досок пахнет настоящим деревом". Девушка посмотрела на него:
   - Простите, - сказала она, - вы, видно, с дороги, а я вам не предложила чая. Машинистка, оторвавшись от клавиш, подала голос:
   - Касатка, а ты спроси: есть у нас чай? Как, впрочем, и сахар.
   - Так я же сама неделю назад покупала!
   - Неделю. Славик его литрами глушит. Дома не жрет ничего, прости, Господи, вот он твоим чаем и сыт.
   - Нет, нет, спасибо, - запротестовал Киреев. - Мне бы Славика дождаться, и все.
   - Вы с ним знакомы... если так называете? - полюбопытствовала девушка.
   - Есть такой грех, - улыбнулся Киреев.
   - Почему грех? Вячеслав Павлович очень хороший. Машинистка, пышногрудая блондинка с ярко накрашенным ртом, полуласково, полуснисходительно погладила девушку по руке:
   - Касатка, человек же пошутил. Ты у нас удивительная: каждое слово на веру берешь.
   - А как же иначе, Зина?
   "И ведь по сути она права, - подумал Киреев. - Если вдуматься в то, как я ответил на ее вопрос..."
   - Простите, - он решил сменить тему разговора, - я краем уха услышал, как вы диктуете. Можно вас спросить: кто такая Анна Павловна и где так рады всем сосновцам? Девушка внимательно посмотрела на незнакомца. Не заметив усмешки, ответила:
   - В библиотеке. Анна Павловна Дегтярь заведует сосновской библиотекой. Вы знаете, это такой чудесный человек.
   - У тебя все чудесные люди. - Зина была явно рада немного передохнуть.
   - Не все, - девушка зарделась и стала чудо как хороша. Один локон упрямо закрывал ей глаз, и она все время отводила его в сторону. - А вот Анна Павловна - чудесный.
   - Да не спорю я. Только ответь мне, касатка, почему вы, журналисты, все так благостно описываете. Почитаешь вашу писанину - и будто сказку читаешь.
   - Зина, - девушка загорячилась, - я же правду пишу. Или нет?
   - У нее дома корова, телок, поросенок, тридцать соток огорода и муж алкаш. Ты бы посмотрела на Павловну к концу рабочего дня, особенно когда кочегар Толик в запой уходит и в библиотеке холоднее, чем на улице.
   - Но я же о другом пишу, Зина. Как ты не понимаешь?
   - А я согласен с вашей подругой, - вступил в разговор Киреев. - Вы об этом тоже в своем очерке напишите. Про корову, огород. О муже не надо, пожалуй, а вот о том, как вашей Анне Павловне дается ее доброта, напишите.
   - Да я бы рада, но главный, - девушка показала на дверь, на которой висела табличка: "Никонов Вячеслав Павлович, главный редактор газеты "Вести Сосновки"", - он не пропустит. - И посмотрела на машинистку, ища у той поддержки.
   Но Зина не успела ответить. В эту минуту дверь открылась. Никонов, едва попрощавшись с посетителем, стал выговаривать женщинам:
   - Мирей, Зина, у меня еще вся первая полоса пустая, а вы здесь лясы точите. - Наконец он заметил и Киреева: - Вы ко мне, гражданин?
   - К вам, - Михаил улыбнулся.
   - Я где-то вас... Кира, ты?! - Главный редактор, человек весьма солидной комплекции, подпрыгнул, словно шарик. - Кира! Какими судьбами?! Девчата, вы знаете, кто это? Вячеславу явно было тесно в комнате. Он то обнимал Михаила, то, отскакивая на несколько шагов в сторону, оглядывал гостя, как любитель живописи оценивает картину. Слова никто вставить не мог. Говорил только Никонов:
   - Девчата, это же мой друг, Михаил Киреев. Мирей, помнишь, я тебе его статьи показывал? Как ты у нас очутился? Рюкзак твой? Впрочем, после, после. Зина, сгоняй в магазин. Чай, тортик... Короче, сама знаешь. Нет, пошли Галину Петровну. Ты печатай. Кирееву начинало казаться, что перед ним не один, а как минимум три маленьких Славика. Только через десять минут Михаил смог объяснить, каким образом он оказался в Сосновке. Последовал новый взрыв эмоций.
   - Интервью. Ты дашь нам интервью. Мирей, тащи диктофон. Ты сейчас... нет, я сам возьму интервью, а ты садись рядом и учись.
   Киреев пытался протестовать, но тщетно. Никонов не хотел слушать возражений:
   - Мы же коллеги, Кира. Где же твоя солидарность? Тема - пальчики оближешь. Человек идет пешком по России, приходит к нам, в Сосновку. Завтра я тебя с нашим мэром познакомлю. Сегодня он в отъезде.
   - Слава, - мягко, но настойчиво произнес Киреев, - я не буду давать тебе интервью. Ничего особенного не произошло, тысячи людей путешествуют. Вот если появится в ваших краях Федор Конюхов - это другое дело...
   Мирей и Никонов переглянулись.
   - Хорошо, хорошо, - сбавил обороты главный редактор. Сев напротив Киреева, он заговорил медленно, стараясь быть как можно более убедительным: - Миша, ты, сам того не понимая, наступил мне на больную мозоль. Конюхов ведь был в прошлом году в Сосновке и дал интервью - другой газете.
   - В Сосновке есть еще одна газета? - не поверил своим ушам Киреев, знавший, что в этом поселке живет от силы семь тысяч человек.
   - Представь себе, есть. "Сосновский курьер" называется. Ее Адыгов учредил, наш местный водочный король. Он в мэры через год будет выдвигаться, вот и решил себе плацдарм заранее готовить. По тиражу в Сосновке они нас почти догнали, мы за счет села держимся.
   - Лучше, значит, работают. Или есть другие причины?
   - Вот именно, другие. Мы - газета администрации. Сам понимаешь, не маленький, какая у нас цензура сверху. Того нельзя писать, этого. Тьфу! А эти... адыговцы изгаляются в своем критиканстве, да еще деньги за это хорошие гребут. Туда от меня пять человек ушли. Вот, - Никонов показал на Мирей, - совсем зеленых набираю. Выручай, Кира, - Никонов просяще смотрел в глаза Михаила. Мне интересные материалы вот как нужны! Сейчас подписка на второе полугодие идет... Он замолчал.
   - Даже не знаю, - неуверенно произнес Киреев. - С Конюховым мне не сравниться, да и одним материалом дело не поправишь. И о чем говорить - тоже не знаю. А с другой стороны... мне помочь тебе хочется.
   - И славненько! - повеселел Никонов. - А о чем говорить, не беспокойся: мне фактура нужна, а уж я потом все живописую. На первой полосе снимок твой поставим.
   - Вот уж этого не надо! Пиши, что хочешь, а фотографироваться я не буду, - Киреев запротестовал так энергично, что Никонов решил не искушать судьбу.
   - Ну, хорошо, как знаешь. Так, мой первый вопрос... Они начали беседовать. Мирей сидела в сторонке и наблюдала за ними. Вячеслав Павлович ей все время говорил, что высший журналистский пилотаж - разговорить собеседника так, чтобы он рассказал о самом сокровенном. Но у него самого это пока не получалось. Приезжий мужчина отвечал односложно, не вдаваясь в детали.
   - Кира, объясни мне, а зачем ты вот взял - и пошел? Ведь не просто так? Михаил надолго задумался. Наконец произнес:
   - "Мысль изреченная есть ложь" - так кажется? Ты же обещал все живописать. Напиши, не мне тебя учить, что Россию хочу увидеть вблизи, что... одним словом, ты меня понял.
   - Не совсем, Кира. Это что-то очень личное и ты не хочешь об этом писать в газете? Тогда только для меня скажи, чтобы я понял.
   Михаил улыбнулся, а затем вдруг стал декламировать: Я знаю, что с судьбою вдруг
   Я встречусь где-то в облаках. Защитник тех, кому не друг,
   Противник тех, кому не враг. Я взвесил все и рассудил,
   Что мне отныне не суметь Бесцельно жить, как прежде жил,
   Какая жизнь - такая смерть.
   - Чьи это стихи? - спросил Никонов.
   - Это Йетс, - ответила за Михаила Мирей. И покраснела. Киреев, с удивлением и одновременно уважением посмотрев на нее, произнес:
   - Правильно, Йетс. А кстати, почему у вас такое странное имя? Вместо девушки ответил Вячеслав Павлович:
   - Мама у Мирей, Вера Васильевна Назарова, - очень уважаемый в районе человек. Она в нашей больнице заведует инфекционным отделением. А папа... Ты уж извини меня, Мирей, но Платон мне друг, а истина дороже. Папа еще тот тип был.
   - Он что, умер? - Киреев сочувственно посмотрел на смущенную девушку.
   - Как же, умер! - опять за нее ответил Никонов. - Я ведь и с Верой Васильевной, и с ним, Петькой Назаровым, в одном классе учился. Сумасброд был, прости, Господи. Что она в нем нашла... В голове
   - ветер, все по верхушкам бегал. Семью он бросил, когда Мирей годика три было. Сейчас, говорят, где-то в Германии посуду моет.
   - И вовсе нет, - запротестовала девушка. - У него ресторанный бизнес, кафе свое. Там артисты выступают...
   - Артисты-пародисты, - засмеялся Никонов. - Брешет твой фатер. Если у него бизнес, почему он вам с матерью помочь не может? Не знает, как мы здесь живем? Мама ему не написала, что у них в больнице еще за прошлую зиму денег не дали?
   - Мама ему вообще не пишет.
   - Послушайте, - вмешался в их разговор Киреев. - Но почему все-таки Мирей?
   - Забыл, - стукнул себя по лбу Вячеслав Павлович. - Сейчас объясню. Когда Мирей родилась, тогда в Москву певица французская приезжала, Мирей Матье. Очень уж она Петрухе понравилась. Пошел в поссовет и записал дочь под таким именем. Вера, помню, наревелась тогда досыта. И в самом деле, это надо же додуматься: Мирей Петровна Назарова. Но Петька ничего слышать не хотел: будет Мирей
   - и все!
   - Ничего, - ободряюще улыбнулся девушке Михаил. - Главное, чтобы человек был хороший. Да и поправимо все это.
   - Поправимо? - удивилась Мирей.
   - Вы крещены?
   - Нет. Мама говорит, дедушка не разрешил.
   - Да, - согласился Никонов. - Покойный Андрей Ильич Успенский крутого нрава был человек, крепкой партийной закалки, но честен и справедлив - таких сейчас нет.
   - Ты, Славик, как на митинге заговорил, - вновь улыбнулся Киреев. - Еще полюбопытствую: Мирей, когда у вас день рождения?
   - Семнадцатого июля. Я - Рак.
   - В каком смысле?
   - По гороскопу.
   - Тогда, скорее, ракушка... Значит, семнадцатого июля. - Киреев что-то пытался вспомнить, но не вспомнил и, извинившись, полез в свой рюкзак. Вскоре он достал какую-то тетрадь. - Так, семнадцатое июля. Память преподобного Андрея Рублева, святителя Андрея, архиепископа Критского... Вот, - обрадованно воскликнул Михаил, - преподобной Марфы, матери Симеона Дивногорца. Марфа Петровна Назарова, по-моему, звучит. А вы как считаете?
   - Не понимаю, - честно призналась пока еще Мирей.
   - Очень просто: креститесь семнадцатого июля и становитесь в крещении Марфой. Мирей - такого имени в русских святцах нет.
   - Разумеется, нет, - согласился Вячеслав. Потом встрепенулся: - Слушайте, ребятки, - взмолился он, - у меня еще дел по горло. Давайте вернемся к нашим баранам, то бишь к тебе, Кира.
   - Премного благодарен.
   - Шутка. Но давай закончим интервью. Скажи, как к тебе люди во время путешествия относились?
   - Хорошо относились.
   - Я серьезно.
   - Я тоже.
   - Ну а случаи смешные были?
   - Почему именно смешные?
   - Читатель любит, когда его развлекают, - с важным видом пояснил Никонов. - Может, истории какие забавные в дороге услышал?
   - Не знаю, будет ли это смешно... В одной деревне мне домик показали. В нем уже никто не жил. Крыльцо перекосилось, крыша вся в дырах, от оконных стекол и воспоминаний не осталось. А показывали мне его с такой гордостью, будто в нем человек какой великий родился. А так и есть, говорят. Великий, не великий, но память о Полине Матвеевне Тарасовой - она же бабка Поля, она же Тарасиха - всегда будет жить в наших сердцах. Чем же, спрашиваю, была знаменита Полина Матвеевна? Рассказали мне об этой славной женщине, и я понял, как рождаются мифы и легенды. Бабка Поля отличалась очень веселым, даже озорным нравом. На выдумки была просто неистощима. Этакий русский Ходжа Насреддин в юбке. Причем, когда я начинал сомневаться в правдивости тех историй, которые мне рассказывали, люди божились, что все - чистая правда. Одна такая история мне особенно запомнилась. Я бы не возражал, Слава, если бы ты ее записал вместо рассказа обо мне. Бабка Поля как-то сидела у окошка и грустила. За окном весь день шел дождь. Октябрь, одним словом. Все серо и тоскливо. И вдруг говорит она своей родной сестре, с которой много лет жила под одной крышей:
   - Нюра, я вот представила, что умерла и вы меня хороните. Вот здесь на лавках гроб поставили.
   - Ну а как же иначе, Полюшка? Что мы, нешто не люди.
   - Аксинья Безрукова псалтырь надо мной читать станет...
   - Все как положено, сестрица. А к чему ты это все?
   - Да уж больно мне хочется все это увидеть: и вас, и плачущих, и себя в гробу.
   - Что ты такое говоришь? - Нюра перекрестилась. - Зачем тебе это все надо?
   - Так интересно же!
   - Вот сверху на себя и посмотришь. Говорят, что... Тарасиха перебила сестру:
   - А если брешут? Если эти... как их... атми...
   - Кто-кто?
   - Атмисты... в общем, те, кто в Бога не верует, правы? Умру я - и все, темнота. Нюра перекрестилась опять:
   - Ты что мелешь?!
   - Да ладно, молчу я. Но все одно, больно посмотреть на себя хочется. А надо сказать, что еще года за три до этого бабка Поля приобрела себе гроб. Колхозный столяр Михалыч уважил старуху за две бутылки самогона и шмат сала. В деревне, привыкшей к чудачествам Тарасихи, не удивились. С тех пор гроб стоял в маленьком летнем домике - в тех местах такие домики называют кизяковками.
   Если бабке Поле что-то входило в голову, то выбить это оттуда было просто невозможно. Так было и на этот раз. Уже на следующий день во всем послушная старшей сестре Нюра отвезла в районный дом быта заявку на фотосъемку. Это сейчас почти в каждом доме имеется "мыльница", а тогда профессия фотографа была очень даже востребованной.
   И вот в один прекрасный день в деревне, где жила бабка Поля, остановился рейсовый автобус. Из него вышел энергичный молодой человек. На плече у фотографа, а это был он, висел видавший виды кофр. Дом Тарасихи приезжий нашел быстро. Зайдя в комнату, где на лавках стоял гроб, он даже не снял кепку. Кроме Нюры, сидевшей у изголовья сестры, никого в комнате не было.
   - Анна Матвеевна Сомова - это вы? - спросил он с порога.
   - Я, миленький, я.
   - А что народу так мало? - удивился приезжий. - Впрочем, это не мое дело. Когда покойницу выносить будут?
   - Сынок, мы одинокие, - сказала Нюра, - откуда народу взяться? Выносить будут, подойдут люди. Но ты, миленький, только в гробу голубушку мою сними, а боле ничего не надо.
   - Мне еще лучше.
   Фотограф приступил к работе. Сначала он сделал общий план.
   - Кстати, - обратился приезжий к Нюре, - вы хотя бы поплачьте. Вас я тоже сфотографирую.
   - И меня тоже? - И Нюра заголосила: - Ох, и дура же ты, Поля, ох, и дура... Да что же ты наделала...
   Фотограф пожал плечами:
   - Сколько работаю, но никогда не слыхал, чтобы покойников дураками обзывали. Плохо жили, что ли?
   - Хорошо жи-и-ли! - голосила Нюра. - Ой, как хорошо. Наконец фотограф приступил к самой ответственной части съемок. Он решил взять лицо покойницы крупным планом. Навел резкость, прицелился, замерев... И вдруг "мертвая", не открывая глаз, произнесла:
   - Только вы уж постарайтесь, чтобы все хорошо получилось. ...Люди еще долго вспоминали, как по деревне бежал в направлении города молодой человек с перекошенным от ужаса лицом. Позже в народе прошел слух, что фотограф получил вторую группу по инвалидности и "завязал" навсегда со своей профессией... Смеялась только Мирей. Никонов развел руками:
   - Ты предлагаешь мне это опубликовать?
   - Почему бы нет? По-моему, забавно. Ведь читатель любит, когда его развлекают.
   - Ладно, подумаю. Скажи, а...
   - Простите, Вячеслав Павлович, - перебила своего начальника девушка, - можно мне спросить Кирилла...
   - Меня зовут Михаилом Прокофьевичем. Кира - от фамилии Киреев.
   - Простите, - смутилась Мирей.
   - Ничего, спрашивайте.
   - А куда вы хотите придти в конце концов?
   - В конце концов? Как здорово звучит... Сказать честно?
   - А разве можно иначе? - удивилась девушка.
   - Вы очень редкий человек, Мирей. - Киреев опять посмотрел на молодую журналистку с уважением. - А нужна читателям вашей газеты моя честность?
   - Честность всем нужна, - девушка стояла на своем.
   - Сдаюсь, - улыбнулся Киреев. - Если честно, то я иду в Старгород. Вы слышали о таком городке?
   - Конечно. Но ведь он находится в другой стороне.
   - Но я сказал вам правду. Я туда иду. - Киреев уже не улыбался. Словно тень легла на его лицо. Мирей на какой-то миг показалось, будто перед ней сидит очень древний человек. - Всю жизнь иду...
   - Я... я, кажется, понимаю вас, - пролепетала девушка. В глазах Киреева сверкнул голубой огонек.
   - Правда? В комнате наступила тишина. Было слышно, как за окном ласкал зелень деревьев теплый летний дождик.
   - Да ну вас, - наконец заговорил Никонов. - Так ты, Кира, сейчас пойдешь на Богородицк, а потом...
   - Не знаю, я еще не решил. - Киреев словно не замечал своего старого друга и смотрел только на девушку. Ответил, словно отмахнулся. Зато сказал, обращаясь к Мирей: - А еще я хочу найти одну реку...
   - Реку? - переспросила девушка.
   - Речку, речушку. Одну-единственную. Я ее видел во сне.
   - А если ее... не существует?
   - Это было бы очень... печально.
   - А вы знаете, в наших краях столько красивых рек. Вы на Олыме были?
   - Нет.
   - А Сосну, Любовшу, Зушу или Фошню видели?
   - Фошню?
   - Она в Сосну впадает.
   - У нас Мирей заядлая туристка, - пояснил Вячеслав Павлович.
   - И вовсе нет, - горячо запротестовала девушка. - Просто мы с мамой очень любили путешествовать по незнакомым местам.
   - Значит, говорите, в ваших краях много рек?
   - Много, - сказала девушка. И тихо добавила: - Может, одна из них - ваша? Киреев ничего не ответил. Потом улыбнулся, тень исчезла с лица, потухли голубые искорки в глазах.
   - Говорите - Сосна? А что, это мысль. На Сосне, кажется, Елец стоит?
   - Точно, - подтвердил Вячеслав Павлович. - А как же Старгород? Думавший о чем-то своем, Киреев словно не услышал вопроса.
   - Сосна... Если бы еще знак был...
   В этот момент дверь открылась и в комнату вошла сияющая Зина:
   - Вячеслав Павлович, из третьего магазина звонили. Им елецкой колбасы привезли, говорят, вкусная и дешевле, чем арсеньевская. Спрашивают, вы будете брать? Киреев засмеялся, довольный:
   - А вот и знак. Зина, передайте, что Вячеслав Павлович обязательно возьмет елецкой колбаски. Правда, Никон?
   Глава тридцать вторая
   Ира Боброва вот уже несколько недель находилась в каком-то странном, противоречивом состоянии. Раньше, в долгие месяцы и годы болезни Лизы, когда наступали периоды отчаяния и страшная усталость обрушивалась на ее хрупкие плечи, она упрямо твердила себе: "Я должна взять себя в руки" или "Мы победим, обязательно победим эту проклятую болезнь". Твердила как заклинание до тех пор, пока не возвращались силы и вновь не рождалась надежда. А сейчас, с появлением в их жизни сначала Натальи, потом Михаила Киреева и, наконец, Мещерской и Вороновой, Ира получила то, чего была лишена раньше, - помощь друзей. Стало гораздо легче материально. Виктор по протекции Вороновой занял хорошее место в одной строительной фирме. Софья... Удивительная девушка! Ира и Виктор просто не знали, как благодарить ее за все то, что она делала для их семьи. Если Мещерская заглядывала к ним по воскресеньям, Наталья - через день, то Софья приходила к Бобровым каждый вечер. Она очень подружилась с Лизой. Особенно сблизила их "эпопея", как говорил Виктор, с выставкой. Воронова сдержала свое слово, и на следующий день у девочки было все, что нужно для работы. Более того, Софья договорилась, чтобы два хороших художника, Юрий Георгиевич Мешенков и Александр Владимирович Куманьков, помогали Лизе практическими советами. Мешенков приходил по четным дням, Куманьков - по нечетным. Оба буквально восторженно относились к природе, могли часами говорить о живописи, так что общение с ними очень много дало Лизоньке. Уроки длились недолго, по двадцать-тридцать минут, но Ира не могла не видеть, как жадно впитывала ее дочь услышанное. Правда, после первого прихода Юрия Георгиевича Боброва пришла в ужас: