Лихачев Виктор. Кто услышит коноплянку?

   - О чем я? Да, несколько строк. Соня написала, что... любит, и спрашивает... - Михаил опять замолчал.
   - Что спрашивает?
   - Как-то неловко обо всем этом говорить. Спрашивает, можно ли ей сюда приехать?
   - А вы?
   - Я? Сел и написал два письма. Одно получилось очень красивым. Можно сказать, художественное получилось письмо. Я написал, в сущности, о том, о чем говорила ты. О разнице в возрасте, о том, что "она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним", о том, что здесь другая жизнь и "БМВ" у моего забора будет выглядеть так же, как сотовый телефон в руках Потапыча. Короче, прочитал ей мораль по полной программе. А закончил стихами Арсения Тарковского. "Помнишь, - пишу я ей, при нашей первой встрече я читал тебе его стихи? Давай закончим стихами Арсения наш последний разговор..." И написал эти строки.
   - Какие это были стихи?
   - Тебе интересно?
   - Иначе бы не спросила.
   - Хорошо, прочту:
   Я свеча, я сгорел на ветру, Соберите мой воск поутру,
   И подскажет вам эта страница, Как вам плакать, и чем вам гордиться.
   Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть.
   И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.
   - А потом, - продолжал Киреев, - я написал второе письмо. В нем было всего два слова: "Люблю. Приезжай".
   - Михаил, не томите. Дальше что?
   - Пошел на почту. Стою у почтового ящика и не знаю, какое из двух писем опустить в него. По привычке жду знака, а его все нет и нет. Вдруг, смотрю, идет какой-то человек. Немного пьяненький, пошатывается. Мил человек, говорю, возьми любое из этих писем и порви. Он не понял сначала, потом попросил на пиво и порвал. А другое я опустил в почтовый ящик.
   - И он порвал...
   - Да, короткое.
   - Эх, Михаил Прокофьевич! Разве можно свое счастье отдавать в чужие руки, тем более что при этих руках была не очень трезвая голова. Хорош знак... Послушайте, Михаил, - вдруг оживилась Юля, - а вы в Москву поезжайте, быстрее письма у Софьи окажетесь. Сами будете ответом. Киреев покачал головой.
   - Я не правду тебе сказал... Письмо от Софьи пятнадцатого ноября пришло. А сегодня...
   - Знаю, тридцатое, - печально произнесла Юля.
   - Честно признаться, я так захандрил после этого, что даже к Вере Ивановне не сходил и не передал слова Софьи, предназначавшиеся тебе. Прости.
   - Ладно, что там. Я тоже не поеду. Ко мне через неделю Федор приезжает.
   - Вот здорово!
   - Можно он у вас поживет?
   - О чем речь? Конечно.
   - Он ненадолго. Хочет осмотреться, узнать, сколько здесь жилье стоит.
   - В Задонск не возвратишься?
   - Мне нравится здесь. Москва близко, Тула. Да и у него больше возможности работу хорошую найти. А в Задонск будем ездить в гости. Как на праздник - он к бывшей теще, друзьям, я к матушке Валентине, сестрам.
   - Постой-постой. Честным пиром да за свадебку? Юля засмущалась.
   - Он хороший. Надежный. Меня любит. Всю жизнь я кого-то любила, впервые полюбили меня.
   - А ты его не любишь, что ли?
   - Я очень Федора уважаю. Надеюсь, у нас еще будет время и я его полюблю. Вот увидите.
   - А как же Строгановка?
   - Разве на ней свет клином сошелся?
   - Думаю, что не сошелся.
   - Мне захотелось иконы писать. Говорят, специальные мастерские появились, где этому учат. Федор одобрил. А вы как считаете?
   - Тебе важен совет трусливого гордеца?
   - Вы обиделись? Я же переживаю за вас. Вы... - Юля осеклась, - вы как старший брат мне. И еще друг.
   - Спасибо. Я не обиделся. Мне один человек сказал мудрые слова, я не перестаю их всем повторять. Больше ничего не говорю, не учу других уму-разуму - хватит, отучил. А эти слова повторяю: люби Бога и делай, что хочешь.
   - А если человек не верующий? Вы ему тоже это говорите?
   - Ты это про себя?
   - Нет, я верую.
   - Неверующих людей, Юля, не бывает. Только не все об этом знают. Но тем, кто и знать не хочет, я говорю немножко по-другому.
   - Что говорите?
   - Живи сердцем.
   - И все?
   - А разве этого мало? Учись на моем горьком опыте. Видишь, как получается? Подчас два слова скажут больше, чем сотни самых правильных и мудрых слов. Такой вот парадокс. * * *
   Новый год Софья встречала на даче у Мещерских, заранее попросив подругу:
   - Старшая, только можно я не одна приду?
   - Киреев приехал, тезка? - Мещерская спросила об этом чересчур спокойно, чтобы в это можно было поверить.
   - Нет, - просто и спокойно ответила Воронова. Так, как умела отвечать только она, - и собеседник больше не хотел задавать вопросов. - Я хочу с Наташей Котеночкиной к вам прийти.
   - Конечно, о чем речь? Будем только рады.
   - Спасибо. Она одна, я одна - вот мы и скооперировались, как говорил Смок.
   - А Ира? Может, ее тоже... В смысле, пригласить?
   - Старшая, у тебя и так полон дом гостей будет. Да и уехала Ира на праздники в Вышний Волочок, к маме.
   - Что, Виктор пьет?
   - Наташа говорит, что да. Но мне кажется, это не главное. Сломался он после смерти Лизы. Ирочка всю жизнь тростинкой была, гнуло ее, гнуло, она до земли сгибалась, но так и не сломилась. Алла на нее нарадоваться сейчас не может - благодарит меня чуть ли не каждый день. А Витя как дуб - не шелохнется. Крепко стоял. Он в семье как солнышко был - домой приходил, Ира расцветала сразу, Коноплянка петь начинала.
   - Ты о Лизе, тезка? - тихо спросила Мещерская.
   - Да... А когда дочери не стало, он и рухнул сразу. Каждый день на кладбище ходит, часами у могилки сидит... Так что я не осуждаю его.
   - И правильно делаешь. Ну, ладно. Я вас жду. Праздник получился на славу. Впрочем, у Мещерских по-другому и не бывало. В полночь к елочке, росшей у дома, которую всегда наряжали, вышла даже не очень хорошо чувствовавшая себя Аглая Серафимовна и пригубила шампанского. Народу под елкой собралось много, после двенадцати часов подошли и некоторые из соседей. Один из них, высокий рано полысевший блондин с тихим вкрадчивым голосом, будто ненароком все время оказывался возле Вороновой. Софья раньше несколько раз видела его у Мещерских, старшая говорила, что этот человек покупал картины Ильи Ильича и что работает он "где-то высоко" - как выражалась Мещерская. Когда вернулись в дом, блондин пригласил Воронову на танец. Мещерская, танцевавшая с кем-то из гостей, подмигнула подруге:
   - Держись, тезка, Аркадий Ревазович у нас знаменитый сердцеед.
   - Хочешь сказать, что Аркадий Ревазович каннибал? - Мысль о том, что Мещерская специально устроила эту встречу-смотрины, была Софье неприятна, но она быстро отогнала ее. В прошлом блондин засмеялся:
   - У вас замечательное чувство юмора. Мне нравятся такие женщины. "По ходу сюжета я должна, видимо, спросить, почему у него такое редкое сочетание имени и отчества", - подумала Софья. И, разумеется, продолжала молчать.
   - Не правда ли, редкое сочетание имени и отчества? - спросил, наконец, Софью Аркадий Ревазович.
   - Чье?
   - Мое. Все обычно спрашивают.
   Воронова пожала плечами. У нее было отличное настроение, однако ее бесили типы, самоуверенные сверх всякой меры. Но она умела и с ними разговаривать. В этом конкретном случае надо было просто сбивать собеседника с размеренного, много раз успешно до этого опробованного ритуала знакомства и ухаживания.
   - Нормальное сочетание. Отец - русский еврей, мать - грузинская еврейка. Тут главное не комплексовать.
   Софьин партнер издал нервный смешок.
   - Да я и не собирался. У меня много кровей намешано. Бабушка по отцу из старинной казацкой семьи, а прадед по материнской - из древнего грузинского рода. Представляете, какая смесь получилась?
   - Представляю. В старости ваш внук будет пиликать на скрипке, жена готовить вам сациви, а вы, играя в шахматы, будете мурлыкать под нос песню: "По Дону гуляет казак молодой". Закончилась музыка, Аркадий Ревазович, несколько ошарашенный, все-таки галантно проводил Софью до места и шепнул ей на ухо: "Пообещайте, что сегодня вы танцуете только со мной". Софья пристально посмотрела ему в глаза. От парня почему-то сильно пахло козлом. Наверное, вспотел сильно. Но как блестят глазки!
   Аркадий Ревазович не отвел глаза. Он по-своему истолковал молчание девушки и еще более томно сказал: "Я очень прошу вас", делая ударение на слове "очень". Затем взял руку Софьи и поцеловал ее.
   - Я не люблю однообразия, Аркадий. Но так и быть...
   - Благодарю.
   - Обещаю вам еще один танец. Потом опять пили, ели, пели, опять пили. У Аркадия оказался недурной голос, несильный, но приятный. Софья понимала, что ее продолжают обольщать. "Недавний блондин", так она про себя стала называть нового знакомого, Аркадий пел с чувством, время от времени бросая на Софью короткие, но очень выразительные взгляды:
   - Тьмою здесь все занавешено
   И тишина, как на дне,
   Ваше величество женщина,
   Как вы решились ко мне...
   Большая компания разбилась на несколько групп. От Вороновой старалась не отходить Наташа, несколько робевшая в новой для себя обстановке. К ним подошла Мещерская:
   - Наташенька, вам не нравится у нас?
   - Что вы, Софья. Все чудесно. Правда. И семья у вас замечательная. И друзья.
   - Спасибо. Тезка, а как тебе Коваленко?
   - Кто?
   - Аркадий Ревазович.
   - Мы с тобой еще поговорим на эту тему, старшая. После.
   - Соня, думаешь, я специально его звала? Он тебя у нас весной видел, все спрашивал, кто ты да где. Я сегодня его не приглашала.
   - Так выгони.
   - У нас так не принято.
   - Извини. А на другом конце стола Коваленко подчеркнуто громко рассказывал Илье Ильичу:
   - Страна дураков - вот вам весь мой ответ. Ну не любят у нас умных, сжирают сразу. Когда Кириенко пригласили в Кремль, я ему сразу сказал: "Сережа, подумай. Наше время еще не пришло. Скушают тебя. Или подставят". Он же умница, светлая голова...
   - Ты поняла, с кем за одним столом сидишь? - спросила Воронова Наталью.
   - С кем? - простодушно спросила Наталья.
   - Потом расскажу. Кстати, старшая, - Софья решила похулиганить, - а кем этот козел работает?
   - Тезка, разве так можно?
   - Соня, действительно, разве так можно? - поддержала хозяйку Наташа.
   - Девочки, но от него, правда, козлом пахнет. Сейчас подойдет на танец меня приглашать принюхайтесь.
   Все трое засмеялись.
   - Тезка, фи!
   - Молчу и каюсь. Только... плохо мне без Лизы и Киры. С ними не надо было притворяться. Эх, вы, девушки из высшего общества!
   Подошел Аркадий. Галантно поклонился: "Разрешите?" Было заметно, что он уже явно навеселе. В танце попытался сократить дистанцию. Софья покачала головой: "Нет".
   - Но мы же не пионеры, Сонечка.
   - Аркадий Ревазович, мое имя еще более обыкновенное, чем ваше: Софья Николаевна.
   - Меня весь вечер один вопрос мучает, Софья Николаевна. Вы не обидитесь, если я его задам вам?
   - Чтобы потом мучилась я?
   - Я серьезно. Вы такая... красивая... Нет, совсем не то я говорю.
   - То есть некрасивая?
   - Вы необыкновенная! Я никогда таких не встречал. И вдруг - одна. В такой праздник. С замиранием жду вашего ответа: у вас есть... любимый человек?
   - Есть. - Софья вдруг отчетливо представила сначала Лизу, потом Киреева. Имеет ли она право обвинять подруг в неискренности, если сама, в сущности, ломает весь вечер комедию. И вновь повторила тихим голосом: - Есть.
   - А где же он? Нет, я не верю вам.
   - Ваше право, Аркадий Ревазович.
   - Но Софья мне сказала...
   - Что сказала?
   - Только не выдавайте меня, хорошо? Сказала, что он отказался от вас, хотя, если честно, он действительно странный: как можно отказаться от такой девушки?
   - Про странность тоже Софья сказала?
   - Что-то в этом роде.
   - Аркадий Ревазович, вы спросили, есть ли у меня любимый человек. Так?
   - Да.
   - Я вам честно ответила: есть. Если б даже он от меня отказался, я не перестала бы его любить. Но мой любимый человек не отказывался от меня.
   - А что же он сделал?
   - Отпустил. Как птицу из клетки.
   - Почему?
   - Потому что любит.
   - Не понимаю. Так не бывает.
   - Бывает, Аркадий Ревазович. Ему сейчас очень тяжело. Моему любимому оставили жизнь...
   - Оставили? Кто?
   - Неважно. Он считает даже, что незаслуженно подарили. И он растерялся, не зная, что ему делать дальше. Вы всегда знаете, что нужно делать дальше?
   - Сначала все взвешиваю, анализирую и... В общем, знаю.
   - А он действительно странный человек, живет сердцем. Знака ждет. Думает, что если метели зашумели, то это навсегда. Простите, я запутала вас. Это слишком лично... и сложно.
   - Зачем вы все время хотите меня обидеть? Я не глупый человек.
   - Извините, - неожиданно мягко сказала Софья, - я вовсе не хотела вас обидеть. Просто - это жизнь другого человека, и чтобы понять ее, одного ума мало.
   - И все равно, Софья Николаевна. У нас есть общие друзья. Валерий Каза...
   - Не надо. Верю. Продолжайте мысль, Аркадий Ревазович.
   - Хорошо. Они много рассказывали о вас, говорили, что вы - душа общества, обаятельны, умны...
   - Любвеобильна, доступна.
   - Любве... Простите, я не то хотел сказать.
   - Не смущайтесь, продолжайте.
   - И вдруг вас словно подменили. Владик Хабилава даже предположил, что вы решили пойти в монастырь. Нельзя же так жить!
   - А это кто сказал, что нельзя - Владик или вы?
   - Все ваши друзья и я.
   - И всем моим друзьям нравилось, как я жила раньше?
   - Так и надо жить!
   - Может, вы правы.
   - Конечно!
   - И когда начнем так жить? Сегодня? Кстати, вы женаты? Коваленко растерялся. Он не понимал, шутит эта девушка или говорит серьезно. И чем дольше он общался с ней, чем больше не понимал, тем сильнее его тянуло к ней. Хабилава хвастался, что был ее любовником, Казаков тоже говорил об этом. Но сейчас Аркадий Ревазович плевать хотел на все их разговоры. Он потерял голову.
   - Я очень одинок, Соня.
   - Софья Николаевна.
   - Очень. Но не подумайте, ради Бога, не подумайте, что у меня... Я очень, очень серьезно...
   - Аркадий Ревазович, вы четыре раза сказали слово "очень". Кстати, и музыка закончилась. Спасибо вам за танец. И за то, что я еще раз вспомнила прежнюю жизнь. Не обижайтесь, но мне моя нынешняя нравится больше. Как и мои нынешние друзья. Прощайте.
   - Постойте, Софья Николаевна. Вы меня плохо знаете. Я преследовать вас буду, я вас розами засыплю. Я хочу сказать...
   - Вы много выпили, Аркадий Ревазович, остыньте.
   - Он что, околдовал вас, этот ненормальный? Софья сначала хотела обидеться за "ненормального", но подумала, что в сущности слово-то не обидное. Если Киреев другой, то для Аркадия Ревазовича он действительно ненормальный. Воронова засмеялась.
   - Вы правы. Он действительно колдун. Или мистический странник. Посмотрел мне в глаза и дал установку. Прощайте, Аркадий Ревазович.
   * * * Наступил Рождественский сочельник. Киреев жил тихо, можно сказать, незаметно. Сначала его часто приглашали в гости, но он вежливо отказывался. И приглашать перестали. Соседи за глаза называли его Бирюком. Женя и Володя тоже взяли перерыв до весны - на занесенную снегами Тихоновскую гору забраться, да еще вместе с Илюшей, было очень трудно. И только верная Юля каждый день, обутая в валенки, торила тропинку через всю Воронью слободку. Впрочем, в доме Киреева появилось два постояльца. Сверчок и лисенок. Сверчка Михаил назвал Домовенком. Оставлял ему крошки хлеба и был очень доволен, когда под шум вьюги Домовенок заводил свою песню. А вот лисенка Кирееву принес знакомый охотник еще в ноябре. По его словам, лисенок был "позднышом", оставшимся без матери.
   - Возьми себе, Прокопыч. Жалко мне его. У меня собаки, куры - нельзя лисе жить. А у тебя голый двор. И сад какой. Возьми.
   Глаза-пуговки лисенка глядели на Киреева со страхом и надеждой. Тощее тельце била дрожь.
   - Чем хоть кормить его, Георгий Петрович?
   - Что сам ешь, то и ему давай. Только понемногу корми. А то изголодался он дюже. Киреев сначала захотел назвать лисенка Рыжиком, потом Чубайсом, но вовремя вспомнил, что на его улице есть два кота с такими кличками. В этот момент затянул свою песню Домовенок.
   - Это "знак". Быть тебе Сверчком, дружище. Сверчок оказался очень смышленым зверьком, быстро приручился. Когда к Кирееву зачем-то зашел Печников, то обомлел:
   - Так это ж лиса, Михал Прокопыч! Она всех кур задушит, а потом все равно в лес убежит. Или ты на шапку ее вырастить хочешь?
   - Я всегда знал, Григорий Иванович, что душевный ты человек. Только ведь не лиса это.
   - Не лиса?
   - Карликовая колли. Шелти называется. Кур на дух не переносит. Зато слушается! - И Михаил скомандовал гонявшемуся за собственным хвостом лисенку: - Сверчок, к ноге! Зверек послушно подбежал.
   - Лежать! Лег.
   - А теперь иди отсюда. Убежал.
   - Чудны дела твои, Господи! - только и смог сказать Печников. Потом добавил: - Эх, доверчивый ты человек, Михал Прокопыч. Обманули тебя. Вместо Коли этого лису подсунули. Сколько заплатил?
   - Триста.
   - Рублев?
   - А то чего же? Слов у Григория Ивановича не нашлось. И вот тут это случилось - в первый раз. Посмотрев на старика, Михаил неожиданно почувствовал, что из того места, где у человека располагаются почки, от Григория Ивановича исходит тусклый, немножко мутный свет. Свет усилился, а затем будто на экране перед Киреевым предстал образ почек старика.
   - Иваныч, - сказал неожиданно Михаил, - камешков много в почках. В левой четыре, в правой три. Пьешь что-нибудь?
   Дед, забыв о Сверчке, уставился на Киреева.
   - Потаскаю чего-нибудь, прихватывает... А ты откель знаешь, что камни? Да еще посчитал...
   - Да так, - уклонился от ответа Киреев. А потом добавил: - Есть такая трава - марена красильная называется. Да где ж ее тебе достать? Вот что: попей осиновой коры. Найдешь?
   - Да у нас осин, как у греков апельсин.
   - А пока будешь пить, собирай от куриных желудочков пленку. Высушивай их. Когда соберешь сорок штук - придешь ко мне, я тебя научу, что дальше делать. Всю ночь у Киреева жутко болела голова. К утру боль немного улеглась, только черные мушки летали перед глазами.
   А утром пришла жена Печникова, тетя Дуся. Пожаловалась, что сильно печень болит. Киреев сначала хотел послать старушку куда подальше, но вдруг словно на экране вновь увидел образ. Это был какой-то человек, очень похожий на одного из местных жителей.
   - И будет болеть, - опять совершенно неожиданно строгим голосом сказал Киреев. Неожиданно прежде всего для себя. Будто какая-то сила вкладывала эти слова ему в уста. - В церковь ходишь?
   - Хожу, - испуганно пролепетала бабка.
   - Причащаешься?
   - А как же иначе?
   - А ты знаешь, что, подходя к причастию, надо всем прощать, раз Бог тебе все прощает? Почему ты зло на... - и он назвал имя, - столько лет носишь? Вот тебе зло печень и разрушает. Печень на себя всю злобу нашу принимает.
   Бабка, завыв, выскочила из избы. Все. И началось. Молва о том, что Киреев способен определить не только болезнь, но и назвать ее причину, вмиг облетела Старгород и окрестности, а потом шагнула дальше. К нему уже ехали из дальних мест. Он сердился, не хотел принимать, ему предлагали деньги, плакали. И Киреев сдавался. Нет, денег он не брал, но слез не мог выносить. Потом потянулись те, кого, по их словам, он вылечил. Началось просто безумие. Поскольку изба Михаила была мала, он упросил соседей помочь ему пустить к себе людей, чтобы они не мерзли, ожидая своей очереди. Киреев страшно исхудал, по ночам у него жутко болела голова, но, странное дело, ему все это начинало нравиться. Во-первых, он помогал людям, но главное было в другом. Когда Михаил появлялся среди людей, то слышал за собой шепот. Постоянно подбегали, кланяясь, какие-то бабки, за что-то благодарили... Киреев пытался говорить, что не он лечит, а Бог, но его будто не слышали. Молва приписывала ему уже просто удивительные деяния. Будто он предсказал одной матери, что ее дочери не надо готовиться к свадьбе
   - у нее будет другой жених. И через неделю девушка умерла. Что способен он и бесов изгонять, только какой-то старец запретил ему это делать, пока Киреев не примет монашество. Он улыбался, слыша это, - и не спорил. Теперь Михаил понимал, что есть на свете то, что сильнее денег, духовная власть над людьми. Сам Киреев считал свой открывшийся внезапно дар следствием целого ряда причин. "Наверное, Бог, - думал Михаил, - хочет, чтобы я, как перенесший сам болезнь, помогал другим". Денег, продуктов за помощь и лечение Киреев не брал. Иногда за день через его дом проходили десятки людей. Михаил буквально падал от изнеможения. Ночью приходили боли. И он уже чувствовал себя почти что мучеником, ради людей несущим непосильный крест. Но в один день все рухнуло. Он запомнил число - двадцать девятое марта. Киреев принял тогда очень много людей. Сначала приехавших издалека - до него добирались уже из соседних областей, затем из дальних мест района, а потом уже страждущих из Новоюрьевска и Старгорода. Почувствовав, что силы на исходе, Киреев вышел на улицу и извинился:
   - Простите, люди добрые, не могу я вас принять. Очень устал. Приходите завтра. Никто поначалу не взроптал. Люди вздохнули: что же делать, понимаем.
   - Завтра вы будете первыми, я обещаю... И вдруг из толпы вышел человек. Киреев узнал его, это был местный житель.
   - Принимай сегодня. Или деньги вертай обратно. Киреев похолодел. Внутри все оборвалось.
   - Какие деньги?
   - Да ладно из себя святошу строить! С меня сто рублей взяли, вот с них тоже. Скажите, обратился мужик к толпе, - что не вру я.
   - Взяли, - отозвались в толпе.
   - Кто взял?
   На Киреева было страшно смотреть. Люди притихли, а мужик попятился назад. Михаил все понял. Несколько соседей, у которых больные дожидались очереди, объединившись, похоже, устроили нечто вроде "акционерного общества". Больным говорили, что Киреев не берет денег, но мечтает построить храм на Тихоновской горе. Была установлена и минимальная такса для пожертвований - сто рублей. Только теперь понял Киреев, почему так зачастили к родителям дети некоторых его соседей, почему появилось столько желающих помочь ему с приемом приезжих... И вспомнился ему старец Илларион, вспомнились напутственные слова перед уходом из монастыря.
   - Вам сейчас отдадут деньги. Возьмите и скажите всем, что Киреев больше никого не будет принимать. - Повернулся и ушел.
   Когда вечером пришла Юля и постучала, то не услышала привычного "открыто". Вошла. Ее встретил Сверчок.
   - Привет, рыжий. А где твой хозяин? - И вдруг она услышала плач. Михаил лежал на постели и плакал. На столе стояла икона. Юля была потрясена:
   - Михаил Про.. Мишенька, что вы, что вы? Не надо!
   - Я же добра им всем хотел, Юля! За что они меня так? Богом себя возомнил, сквозь людей смотрел, камни в почках и опухоли видел, а тех, кто был рядом, не разглядел.
   - Не надо, не надо. Ты стольким помог, не плачь, - как ребенка, уговаривала Киреева Юля. Он и был сейчас ребенком, у которого отняли любимую игрушку или который узнал, что в мире есть не только добрые люди.
   - Старец мне говорил... про искушения... говорил, а я... - не слушая девушку плакал Киреев. Кто-то кашлянул. Юля и Михаил подняли головы. В дверях стоял Сидор Потапыч.
   - Стучу - не открывают. Можно войтить?
   - Входи, отец. - Киреев поднялся и пошел на кухню умыться. Потом вернулся. - Говори, Потапыч, зачем пришел. Только покороче, будь ласков.
   - А ты не торопи меня, не торопи. Я к тебе вроде как уполномоченный. От обчества.
   - От какого общества?
   - Знамо какого, старгородского. Я тут слышал про твои слова. И вот что тебе скажу, Михал Прокопыч. Ты ведь про всех плохо не думай. В любом стаде есть паршивая овца. Мы, тутошние, от Новоюрьевска до Камышевки, знаем, что к чему. А чрез нас другие узнают. Те, кому ты помог, я в том числе, благодарят тебя. И кланяются. - Неожиданно старик встал и отвесил земной поклон. Юля посмотрела на Михаила. У него не дрогнул ни один мускул. Сидел, почерневший, и смотрел в пол. Старик сел и продолжил:
   - А вот что Богом себя возомнил - то плохо. В том кайся. Ты, Михал Прокопыч, про искушения говорил... Не знаю, о чем ты, но вот что я думаю, хоть и не монах, а простой деревенский дурачок, над которым всю жизнь смеялись. Ежели ты сейчас на весь мир озлобишься, если ненароком людей презирать будешь - тогда все. Не выдержал ты... Ну вот я и все тебе сказал. Прощевай. И ты, барышня, прощевай тоже.
   - Спасибо тебе, старик. - Киреев поднялся. - Ты прав. Я знаю, что мне теперь делать. Ранним утром Киреев вышел из дома и пошел за церковные развалины в сторону поля. Прошел Поповскую посадку, миновал Дьякон - маленькое озерцо, где по преданию утонул пьяный дьяк. Идти становилось все труднее. Кончились тропы, снег доходил до пояса, но Киреев упрямо шел и шел вперед. Через час он дошел до места, которое в народе называли Долиной четырех дорог. Когда-то в старину здесь сходились несколько дорог. Если встать на перепутьи и пойти на юг, то можно было прийти в Чернигов и Киев, на север - в Тулу и Москву, на восток - в Муром и Владимир, на запад в Козельск и Смоленск. Сейчас от этих дорог не осталось и следа, и только в том месте, куда пришел Киреев, можно было увидеть их фрагменты. Встав на перекресток, Киреев повернулся лицом на восток. Снял шапку. Поднималось солнце. Уже не студеный, но еще и не теплый ветер играл в волосах.
   - Господи! - Михаил опустился на колени. - Если этот дар - от Тебя, оставь его. Я помогу всем, кто ко мне придет. Если не от Тебя - пусть его не будет. Господи, услышь меня. - Киреев молился, как молилась Катерина в монастыре, не сомневаясь нисколько, что его слышат. Молился он долго, а потом по своим следам пошел домой. Перед домом на пути повстречалась хозяйка одного из тех домов, где с людей брали деньги. Женщина бросилась испуганно в сторону, но Михаил спокойно поздоровался и прошел мимо.
   Вечером он позвал Юлю.
   - Будь добра, встань к окну.
   Юля не спорила. Встав, спросила: