Лихачев Виктор. Кто услышит коноплянку?

   - Забавно.
   - У меня получилось еще смешнее. Когда я увидела Киреева в первый раз, он мне показался ужасно нелепым. Затем этот человек стал меня все время удивлять. А когда он ушел в свое странствие... Софья умолкла, подбирая слова. - Не знаю, любовь ли это, но мне не хватает его голоса, глаз, улыбки. И еще я очень волнуюсь за него. Если что-то с ним случится - я себе никогда этого не прощу.
   - Почему? - удивилась Наташа. - Ведь это был его выбор - идти пешком по России.
   - Ты не знаешь всего, Котик. И я не уверена, должна ли...
   - Разве мы не подруги? Разве мне Михаил не друг?
   - Вот поэтому я ничего тебе и не рассказывала. Расскажу, а ты после этого меня не захочешь больше видеть.
   - Обещаю: такому никогда не бывать, - торжественно произнесла Наталья.
   - Ой, не зарекайся. Хорошо, слушай мою печальную повесть. И Софья рассказала Наташе о своем покойном дяде, о Юлии Селивановой, о том, как икона оказалась у Киреева. Закончив рассказывать, Соня замолчала. Они будто поменялись местами. Теперь Котеночкина обняла подругу:
   - Сонечка, родная моя! Знаешь, что?
   - Что?
   - У тебя есть коньяк?
   - Армянский, французский?
   - Вот вы, аристократы, всегда так. Вечно в неловкое положение ставите.
   - Кто это - мы?
   - Шучу. А какой лучше?
   - А кому как.
   - Тогда давай французский. Завтра на работе буду хвастаться. Когда подруги пригубили ароматного напитка, Наталья сказала:
   - Ты заметила, что мы с Киреевым о чем думаем, о том и говорим. Знаешь, это не всегда так. Есть такие вещи, о которых я не могу говорить. Господи, какое косноязычие! А когда выпьешь, вроде легче. И язык вроде как без тормозов.
   - Я слушаю, Наташа. Мне тебя всегда интересно слушать. Ты среди нас самая умная.
   - Ну, спасибо. Мне кажется, не важно то, каким ты был, важно, каким ты стал... Ты много плохого говорила о той Софье, с которой я не знакома. Я знаю другую Софью.
   - А если эта Софья - не настоящая? Та, которая сейчас перед тобой?
   - Если бы эта Софья была не настоящая - она вряд ли ждала бы возвращения Киреева. И ее вряд ли бы назвала сестрой Лиза.
   - Спасибо.
   - Еще по одной?
   Выпив, помолчали немного.
   - Странная это штука - любовь, - наконец произнесла Наталья. - Иной раз думаешь, все влюбилась. А через год встречаешь предмет своей любви и не понимаешь, что ты в нем раньше могла находить.
   - К чему ты это?
   - Просто так.
   - А ты своего мужа любила?
   - Почему любила? Люблю до сих пор.
   - А Киреев?
   - Киреев?
   - У меня все время было такое чувство, что ты относишься ко мне с каким-то пристрастием. Из-за него?
   - Если честно, возник момент, когда мне по-бабьи стало ужасно жаль его. Мой муж умер мгновенно, может, даже не поняв, что произошло, а Киреева, представила я тогда, ждет долгая мучительная смерть. И никого рядом.
   - И что?
   - А ничего. Минутная вспышка - он все понял. А потом нашел слова, для меня в тот момент самые нужные... Почему не спрашиваешь - какие?
   - Какие?
   - Он вспомнил Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". А потом добавил: "Не приручайся до конца, а то мне будет больно уходить..." Я знаю, Сонечка, тебе не понравится то, что я скажу сейчас. Но я твоя подруга, а потому скажу. Ты сильная, это так. Но... подумай еще. Пока есть время.
   - Подумать? О чем?
   - Не приручайся до конца. Дядя, Лиза, а теперь вот Киреев. Пусть ему легче будет... в общем, ты понимаешь.
   - Почему ты его хоронишь, Наташенька?
   - Потому, что я не верю в чудеса. Ушла Лиза, уйдет и Киреев.
   - Не говори так.
   - Я знаю, что Киреев согласился бы со мной, Соня.
   - А разве воля или разум помогут мне разлюбить? Ты сказала, что по-прежнему любишь мужа. Разлюби его!
   - Зачем?
   - Его же нет рядом, он же покинул тебя.
   - Он со мной, Соня, - тихо ответила Наташа. - Я знаю, звучит слишком книжно...
   - Нормально звучит, - перебила ее Софья. - Нормально. Только видишь - советовать всегда легче.
   - Я поняла: ты уже приручена. Прости. Софья улыбнулась:
   - Бог любит Троицу?
   - Не откажусь. Выгонят меня, Сонечка, с работы.
   - Таких, как ты, нельзя выгонять. Пусть только попробуют.
   - Слушай, - неожиданно засмеялась Котеночкина, - и впрямь - забавно. Любви с первого взгляда у тебя не было. Встречались вы от силы три раза, потом Михаил исчез. Все-таки ты не средневековая дама, тебя окружают столько реальных мужчин - молодых, богатых, красивых. Нет, я ничего не понимаю.
   - А я тебя не понимаю. Сама ты чего хочешь?
   - Чтобы тебе было хорошо.
   - А Кирееву? Предположим, ты права. И ему осталось жить совсем немного. Кира будет уходить в муках и одиночестве... Рядом - никого не будет. Твоя вспышка прошла, а моя - нет. Наталья опустила голову.
   - Прости, я не подумала об этом. Я очень хочу, чтобы Миша вылечился, но, повторяю, я не верю в чудеса. Понимаешь, не верю.
   Софья молчала. Молчала и Наталья. Наконец, Котеночкина попыталась подняться:
   - Мне пора.
   - Постой, Котик. Пожалуйста. Посиди еще, а я попробую вспомнить.
   - Что - вспомнить?
   - Когда он меня приручил.
   - Хорошо, - согласилась уже не очень трезвая Наталья. - Пока ты будешь вспоминать... Хороший коньяк.
   - Поняла.
   - А себе? Хотя бы символически.
   - Уговорила.
   - Ты вспомнила?
   - Наверное, это было, когда он мне Тарковского читал. У него в квартире, мы собирали вещи. С каким восторгом он про отца моего говорил... Нет, наверное, в кафетерии. Кстати, он тогда меня искренне удивил. Знаешь чем?
   - Чем?
   - Я до знакомства с Киреевым была убеждена, что каждый интеллигентный человек обязан любить кофе и разбираться в нем. А этот тип не понял разницы между дешевым баночным кофе и сваренным из элитных сортов. Вот. И в той кафешке он вдруг стал рассказывать мне, что можно видеть и "видеть". Я возьми и спроси его, какой он "видит" меня. Любой из моих прежних знакомых, ты только не подумай, я не хвастаюсь, стал бы мне... ну, да не будем об этом.
   - А он?
   - Он сказал, что видит маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую, которой кажется, что, коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит тревогу, возникающую в душе. Но девочка ошибается. А потом добавил, что девочка эта - добрая и застенчивая, нежная и верная...
   Софья замолчала. Потом, поднимаясь, сказала:
   - Спасибо, что выслушала. Приходи почаще.
   - Приду. Только коньяк больше не предлагай.
   - Почему?
   - Сопьюсь.
   - Не успеешь. И Боброву приводи.
   - Хорошо, что напомнила. Ты не могла бы ей работу подыскать? Вообще-то Ира по образованию учитель начальных классов - с этой работой проблем нет...
   - Понимаю. Ей тяжело будет видеть весь день ровесников дочери?
   - Да.
   - У меня есть знакомая, уже третий или четвертый магазин открывает. Что-то из этой области Иру устроит?
   - Спасибо. Думаю, устроит. Ей отвлечься надо. Да и деньги не помешают. Тем более что Виктор...
   - Что с ним?
   - Не знаю, стоит ли говорить...
   - Стоит.
   - Раскис он после смерти Лизы совсем.
   - Пьет?
   - Пьет, козленок. Ему с работы звонили. Он просился в отпуск, а они его послали далеко-далеко. Лето, говорят, на дворе, работы полно, ты у нас и трех месяцев еще не числишься.
   - Понятно. Попросить за него?
   - Не надо. Он мужик, сам о себе должен позаботиться. А вот Ире помоги, если можешь.
   - Договорились.
   Уже у двери Котеночкина остановилась.
   - Самое главное забыла спросить. Как выставка?
   - Мешенков на днях приступит к монтажу экспозиции. Плакаты я уже заказала. Прессу предупредила. Все нормально.
   - Когда хочешь ее открыть?
   - Двадцать девятого августа.
   - Почему именно двадцать девятого?
   - Лизе сорок дней исполнится. Да и, как сказал бы Киреев, знак хороший.
   - Какой знак?
   - Я посмотрела по календарю: двадцать восьмого - Успение Богоматери, а двадцать девятого Нерукотворный Спас.
   - Кажется, я понимаю... Счастливая ты, Соня.
   - Почему? - искренне удивилась Воронова.
   - Ты еще веришь в чудеса.
   - Обещаю, что и ты будешь верить, Котик.
   - Ты и впрямь еще маленькая девочка... Слушай, а от меня сильно пахнет?
   - Совсем не пахнет.
   - К одной бабушке я все-таки схожу. Обещала, ждет, наверное, бабуля. Побегу. И Софья вновь осталась одна.
   Глава тридцать восьмая
   - Говори правду - и все будет нормально, - ответил Киреев Юле на вопрос, что ей говорить в милиции.
   - То есть как - правду? - удивилась Селиванова. Она уже рассказала Михаилу свою сагу, начиная с того самого дня, когда к ней домой пришел Гришаня, и заканчивая событиями в Галичьей Горе и на лесной поляне под Задонском. - Рассказать, как они... как мы вас убить хотели? Меня же посадят. Несмотря на то, что на душе у Киреева было очень тяжело, он не мог сдержать улыбки:
   - Юлечка, в нашей земной жизни любая правда относительна. Я благодарен тебе за искренность, но история с иконой касается тебя, меня и Софьи. Зачем оперуполномоченному Редькину или Петькину это все знать? Знаешь, мне порой кажется, что это не я несу икону, а она ведет меня.
   - И меня тоже?
   - Наверное.
   - Когда меня Шурик... ножом, я подумала, что все, это конец. А потом открываю глаза, а рядом икона. Знаете, я даже сначала подумала, что ее мне на том свете показывают.
   - А потом пришли два ангела и потащили тебя куда-то, - вновь засмеялся Киреев. - Тебе рановато о том свете думать. Кстати, Вадим Алексеевич сказал, что тебя завтра в общую палату переведут. Больно быстро на поправку идешь.
   - Михаил, так что мне этому Редькину говорить?
   - Повторяю, правду. Ту, которая касается его. Назовешь свое имя и фамилию. Они по своим каналам проверят. Здесь тебе, надеюсь, нет резона врать?
   - Конечно. Пусть проверяют.
   - И проверят, не беспокойся. Тебя эти бандиты убить хотели? Хотели. Ограбили?
   - Нет.
   - А где же твоя сумочка и прочие вещи?
   - В машине. Вместе с ними уехали.
   - Почему же тогда - нет? Это все в машине сгорело?
   - Вместе с документами и деньгами.
   - Но ты же не поручала им свои вещи? Получается, ты потерпевшая, с какой стороны ни подойди.
   - А если спросят, знала ли я их раньше?
   - Интересный вопрос. Скажи мне, как их звали?
   - Бугай, Гнилой, Шурик.
   - Бугай. Хорошо. А как его фамилия? Где он работал, где жил?
   - Не знаю.
   - Вот и отвечай: не знакома я с ними.
   - Здорово получается. "Что же тогда ты в их машине делала?" - спросит меня Редькин.
   - Опять повторяю: правду говори. Хотела до Задонска доехать.
   - Спросят: зачем?
   - Ты думаешь, это Редькину будет интересно? Хорошо, скажешь, что увлекаешься автостопом, решила таким образом до Черного моря добираться. Из Ельца тебя до липецкого поворота хороший человек довез, но ему нужно было в сторону Липецка, а тебе... Пришла пора рассмеяться Юле.
   - Михаил, вы знаете, как в наше время называют девушек, которые стоят на дорогах и путешествуют автостопом?
   - Я об этом не подумал. А что ты на меня так торжествующе смотришь?
   - А мне интересно, как бы вы в такой ситуации правду стали Редькину говорить? Оторвались от жизни, Михаил Прокофьевич. А еще журналист.
   - Бывший, Юля, бывший. Послушай, а ты кроме массажа, маникюра для дам чем еще в жизни занималась?
   - Легче сказать, чем не занималась. Два года в Строгановку поступала - без толку, матрешки разрисовывала и на Арбате их продавала, потом...
   - Стоп. Так ты рисовать умеешь?
   - Михаил Прокофьевич, в нашей земной жизни любые знания и умения относительны. Когда изостудию при Дворце пионеров закончила, наш преподаватель был уверен, что из меня вторая Галина Серебрякова получится, на худой конец - Ангелика Кауфман или Маргарита Жерар. Но экзаменационная комиссия в Строгановке с этим, увы, не согласилась.
   - А почему ты в третий раз поступать не стала?
   - А жить на что? У нас с Софьей Николаевной Вороновой оказались разные стартовые возможности.
   - Понятно, - хмыкнул Киреев, - у вас с Вороновой еще и идеологические противоречия.
   - А разве справедливо, когда одним в руки все само плывет, другие пашут, как проклятые, а пробиться все равно не могут. Скажите, это справедливо?
   - Юля, в нашей земной жизни любая справедливость - относительна. Они рассмеялись.
   - Я не знаю, какая ты была прежде, но, похоже, чувство юмора к тебе вернулось окончательно. Это хороший признак.
   - Если честно, я и сама этому рада. В обществе Гнилого себя постоянно чувствуешь кроликом, на которого смотрит удав... Ну, да ладно. Вернемся к Редькину.
   - Вернемся. Поскольку мы пришли к выводу, что все в мире относительно, ты скажешь, что, готовясь поступать в Строгановское училище...
   - Но я же не собиралась.
   - Откуда ты знаешь? Еще не поздно. А вот мне кажется, что поступишь - Бог любит Троицу, и станешь Галиной, Ангеликой и Маргаритой в одном лице. И Воронова сочтет за честь в своей галерее иметь твои работы. Не спорь. Об этом достаточно. Места здесь красивые. Впрочем, почему только здесь? Ты же и Елец видела, и Сосновку, и Одоев, и Болхов.
   - А где же мои зарисовки, альбомы, этюдник?
   - Сгорели, милая. Сгорели. Вместе с машиной. И вообще, это хороший знак.
   - Знак?
   - Да. Не падал тот, кто никогда не ходил. Считай, что вместе с паспортом сгорела и та часть твоей жизни, о которой тебе вспоминать стыдно. Начинай жить.
   - С чистого листа?
   - Зачем же? Все светлое, доброе, что было в твоей жизни, оставь. А пока... Мне сейчас надо уходить.
   - Киреев поднялся и протянул Юле конверт. - Загостился я в Задонске.
   - Куда вы теперь?
   - А Гнилому не расскажешь? Шутка. К тому же неудачная. Прости. В этом пакете адрес моей сестры в Новоюрьевске. Адрес и телефон Софьи ты знаешь.
   - Софьи?
   - Ты хорошая актриса, но сейчас переигрываешь. Станет получше, позвони ей. Расскажи обо всем. От меня... привет передавай. Или не передавай. Как хочешь.
   - Хорошо. А зачем деньги? Господи, и столько много! Нет, я не возьму.
   - Они теперь твои и делай с ними что хочешь. Тут неподалеку женский монастырь есть. Я договорился с настоятельницей.
   - О чем?
   - Что ты поживешь там после больницы, пока не окрепнешь.
   - Я и монастырь - понятия несовместимые, - не без гордости сказала Юля.
   - Обожаю парадоксы. Будем считать, что я присутствую на рождении еще одного... А между прочим, как ты относишься к Блоку?
   - К блоку НАТО?
   - К поэту Блоку.
   - "Ты, право, пьяное чудовище, я знаю, истина - в вине". Это помню. А еще про улицу, фонарь и аптеку.
   - А мне у него одно стихотворение очень нравится. Вот пообщался с тобой - и вспомнил его.
   - Прочитайте, пожалуйста.
   - Лучше я попрошу Вадима Алексеевича тебе томик Блока принести и то стихотворение отмечу, а то я в последнее время профессиональным декламатором становлюсь... Да, прости, я на твой вопрос не ответил. Рассказали мне про один монастырь в Курской области. Маленький монастырь, еще до конца не восстановили его, но там настоятель - архимандрит Илларион. Говорят, удивительный старец. Хочу с живым старцем поговорить.
   - А сил дойти хватит?
   - Не знаю. Но вот пока здесь живу, ничего вроде не болело. Наверное, некогда было. Только душа болит.
   - Почему?
   - Ты же говорила, что не можешь забыть, как тех мужиков в Галичьей Горе убивали. Вот и я не могу.
   - Но вы же...
   - Ладно, не будем об этом. Выздоравливай. Вадим Алексеевич и Федор тебя не бросят и никому в обиду не дадут.
   - Спасибо. За все - спасибо. Деньги я отдам. Заработаю и отдам. - Юля пыталась приподняться. А Софье Николаевне я обязательно позвоню. Удачи вам. Киреев улыбнулся в ответ.
   - А еще одну просьбу можно? - вдруг спросила Юля.
   - Ну если только последнюю.
   - Икона у вас?
   - Понял.
   Киреев снял рюкзак. Он бережно достал икону и передал ее Юле. Девушка так же бережно взяла ее в руки.
   - Не тяжело?
   - Нет. - И вдруг неожиданно для Михаила Селиванова поцеловала образ. Киреев пристально посмотрел на девушку. Перед ним была другая Юля. Откуда только взялись эти одухотворенные глаза, в которых можно было разглядеть и благодарность, и трепет, и печальную нежность.
   - Спасибо, - тихо прошептала Юля, возвращая Кирееву икону. И добавила еще тише: - Берегите себя.
   Михаил в ответ тихо пожал ей руку, взял рюкзак и уже направился к выходу, но вдруг повернулся и, облокотившись на спинку кровати, стал декламировать: Девушка пела в церковном хоре
   О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море,
   О всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол,
   И луч сиял на белом плече, И каждый из мрака смотрел и слушал,
   Как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет,
   Что в тихой заводи все корабли, Что на чужбине усталые люди
   Светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок,
   И только высоко, у царских врат, Причастный тайнам, - плакал ребенок
   О том, что никто не придет назад. И, поклонившись низко-низко, Киреев вышел.
   "А ведь, действительно, вся жизнь - сплошной парадокс, - думала Юля. - Кто бы мог подумать, что Киреев спасет мне жизнь, которая будет висеть на волоске после удара Шурика, которого я считала своим другом. Шурика больше нет - и мне совсем не жалко его. Киреев ушел дальше вместе с иконой, и так хочется, чтобы он остался жив. Чтобы... как это он читал сейчас: "усталые люди светлую жизнь себе обрели".
   В палату вошел Вадим Алексеевич:
   - Проводила друга?
   Юля сначала хотела возразить, что Киреев ей не друг, но потом подумала: "А кто же он мне тогда?" И ответила:
   - Проводила.
   - Тут вот какое дело, уважаемая Юленька. По твою душу пришли.
   - Редькин?
   - Не понял? Какой Редькин?
   - Да так, собирательный образ. Милиция пришла?
   - Она, родимая. Вроде допрашивать тебя собирается. Договоримся: как только устанешь, зови меня
   - я их мигом вытурю. Не хватало еще, чтобы у тебя проблемы возникли.
   - Вадим Алексеевич, в нашей земной жизни любые проблемы относительны. Так что зовите вашего Редькина.
   * * * В детстве Кирееву очень нравилось, как образно, но лаконично описывались странствия героев: "долго ли, коротко ли", "за тридевять земель, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве", "за семью горами, за семью долами, за синими реками". Вот так и он, долго ли, коротко ли, шагая бесконечной дорогой, пришел в Древлянск. Позади остались Ливны с их собором, о котором писал отец Сергий Булгаков, вспоминая в эмиграции, в Париже свои детские годы; очень тихие, даже для провинции, Колпны; пыльные Щигры и Льгов, почему-то обозначенный на карте как Льгов I, Льгов II и Льгов III и запомнившийся Михаилу приветливостью его жителей. Древлянск как-то сразу не показался Кирееву. Была ли тому причиной страшная жара - торопясь поскорее попасть в монастырь, он пренебрег в тот день традиционным дневным отдыхом, а потому входил в город еле волоча ноги, или виной всему стало воскресенье - у нашего странника сложилось впечатление, что весь Древлянск
   - это один большой рынок. Среди продавцов преобладали украинцы - сказывалась близость границы. Почти час плелся Киреев до монастыря, расположившегося в одной из пригородных слобод Древлянска у слияния двух рек. В отличие от Троице-Сергиевой лавры или Оптиной пустыни, где всегда многолюдно, Свято-Николаевский монастырь поразил его патриархальной тишиной и безлюдностью. Большинство строений находилось в полуразрушенном состоянии. Вместо ухоженных дорожек из асфальта или плитки, привычных в известных монастырях, здесь было настоящее раздолье для травы. На вечерней службе присутствовало, не считая трех монахов, поющих на клиросе, три или четыре человека. Служба была длинная, в конце ее Киреев мечтал только об одном
   - поскорее упасть на кровать и уснуть.
   Иеромонах Гавриил, встретивший Михаила у монастырских ворот, после окончания службы отвел Киреева в келью к отцу Иллариону, который в тот день немного занемог. Он оказался еще не очень старым человеком. Отец Илларион внимательно посмотрел на вошедшего в келью гостя умными, добрыми глазами, а затем сказал:
   - Брат Варлаам покажет вам монастырь, а потом отдыхайте. И все. Аудиенция закончилась, не успев начаться. Киреев был слегка разочарован, но в то же время и благодарен настоятелю монастыря, который, в отличие от эмоционального брата Гавриила, сразу потащившего его на службу, увидел, как Михаил устал. Иеромонах Варлаам, к которому подвели Киреева, воспринял поручение старца без ропота, но, как показалось Михаилу, и без особой радости. Это был высокий мужчина лет тридцати, с очень тихим голосом и мягкими манерами. "Кроткий" почему-то назвал его про себя Киреев. Отец Варлаам неспешно, приноравливаясь к шагу гостя, водил Михаила по монастырю и его ближайшим окрестностям, произнося словно экскурсовод хорошо заученный текст:
   - Наш монастырь во имя Святителя Николая Чудотворца возник еще в конце XIV века, но первое историческое упоминание относится к 1614 году. В 1615 году обитель была сожжена польсколитовскими войсками Лжедмитрия, идущими на Москву, и лишь с начала XVIII века на месте стоявших ранее деревянных храмов были выстроены новые каменные храмы. Их сейчас в монастыре три: Никольский, Воздвиженский и Троицкий. Никольский храм - двухэтажный с нижним зимним этажом в честь иконы Божией Матери "Знамение Курская-Коренная". Двадцать лет этот храм строила семья знаменитого древлянина и великого деятеля России Шелехова. Воздвиженский храм наиболее ярко подчеркивает своими формами умело выполненную копию в камне прежнего деревянного храма. На средства помещицы Забелиной был построен третий храм. К сожалению, не уцелел Тихвинский храм с прилегающим к нему больничным корпусом. Завершает ряд монастырских строений шестиярусная колокольня. В 1926 году обитель была закрыта и являлась воинской частью до середины пятидесятых годов. Затем использовалась различными хозяйственными учреждениями города и района, что привело замечательный памятник духовной и национальной культуры в жалкое запустение. Большей частью сохранились массивная каменная ограда с угловыми башнями. Уцелели и до сих пор используются игуменский и братский корпуса. Как и все строения в обители, они требуют срочного капитального ремонта. Лишь в 1991 году монастырь был возвращен Епархии и с Божией помощью и посильными усилиями христиан в нижнем храме Никольского собора совершаются богослужения и теплится Лампада у Престола Божия. Возле монастыря находится целебный источник Святителя Николая Чудотворца, который издавна являлся местом многочисленного паломничества притекающих к нему верующих, и в наше время получающих здесь исцеление... Произнося последние слова, иеромонах впервые за все время посмотрел в глаза Кирееву, будто желая сказать: "С вас довольно или еще будут вопросы?" Вопросы у Михаила были, но отец Варлаам отвечал на них односложно, скупо роняя слова. И тогда Киреев прибегнул к своему старому испытанному приему. Еще будучи журналистом, он из всех газетных жанров больше всего не любил интервью. С одной стороны, неудобно лезть в душу человека, а с другой - не хотелось отделываться общими, стандартными вопросами типа: "Расскажите о ваших новых творческих планах". Но если не взять интервью было нельзя, он при знакомстве с новым для себя человеком использовал прием, который сам называл "шоковой терапией наоборот". Киреев буквально выворачивал свою душу наизнанку. Разумеется, собеседник мог подумать, что перед ним болтун либо что у Киреева "не все дома". Но чаще посторонний человек в ответ на искренность странного журналиста отвечал доверием и в свою очередь становился искренним.
   И вот когда Михаил с отцом Варлаамом стояли у источника, Киреев стал рассказывать иеромонаху о себе. О своей болезни, странствиях, о том, что случилось с ним в деревне Галичья Гора. Впрочем, это не было холодным расчетом, да и само слово "прием" здесь явно не подходило. Кирееву захотелось, чтобы этот человек не относился к нему как к очередному туристу, волею судеб занесенному в эти места, чтобы хотя бы кто-то понял, как болит мучаемая угрызениями совести его душа.
   - Вы правильно сделали, что пришли к отцу Иллариону. Он - удивительный, необыкновенный старец. - От былой сухости иеромонаха не осталось и следа. Оказалось, что отец Варлаам прекрасный рассказчик, и когда он говорил о своем настоятеле, становился таким же восторженным, как и отец Гавриил. - Вы про старца Иоанна Крестьянкина слышали? Это духовный друг нашего старца. Восемнадцать лет отец Илларион пробыл на Афоне. Я в свое время во многих святых местах побывал, у мудрых людей совета о том, как жить, искал. А с отцом Илларионом поговорил - и бросил все: работу в "ящике", свой родной город Жуковский, друзей, прежние привычки и уклад жизни - и остался здесь. Я сначала послушником был. Нас здесь всего шесть или семь человек тогда подвизались. Сказать, что трудно пришлось, значит, ничего не сказать. Без помощи Божией и без окормления старца... - Иеромонах задумался, подбирая слово, но так и не найдя его, сказал: - Вы понимаете меня?
   - Понимаю.
   - Народ в этих местах непростой очень. Колдунов много, хулиганистый люд тоже не в диковинку. К нам приходили с ножами, грабили нас, хотя что у монахов можно было взять? Мы думали, что убьют нас. Бежим, помню, к старцу, а он спокойно так говорит: "Чего вы боитесь? Если убьют нас - станем мучениками. Только достойны ли мы этого? Давайте будем уповать на Господа, и Он все образует". И что же вы думаете? Те лихие люди вроде стали тише, а потом и вовсе оставили нас в покое. А один из них теперь нашим братом стал. А колдуны... Тянет их нечистая сила к святому месту, тянет что-то пакостное сделать. Так тянет, что ломает их. А старец нам вновь говорит: "Уповайте на Господа, и не оставит Он нас". Вы сегодня в храме не обратили внимание на темное пятно на полу?