Лихачев Виктор. Кто услышит коноплянку?

   - Сонечка, это же, наверное, стоит уйму денег. Я не смогу рассчитаться с тобой. Хитрая Софья сначала делала вид, что не понимает, о чем идет речь, а потом отвечала с улыбкой:
   - Тебе не о чем беспокоиться. Это мои друзья, я с ними сама обо всем договорюсь. - А потом вдруг добавила серьезно: - Пустяки это все, Ира. Понимаешь, пустяки по сравнению с тем, что они могут дать Лизе... Впрочем, ты сама скоро все поймешь. Через неделю Куманьков скажет Ире слова, которые ей еще никто не говорил:
   - У вас очень талантливая дочь, очень. Я поражаюсь, как Лиза чувствует, как впитывает услышанное. У девочки большое будущее. Я еще буду гордиться, что давал ей уроки. Вот. Это было самое главное. Все вроде складывалось как нельзя лучше. Помощь друзей, слова Александра Владимировича, от которых Ира испытала необыкновенную гордость: да, Лиза, ее Лиза не только красивый, не только мужественный человечек. Она еще и талантлива. А с каким воодушевлением, даже упоением рисовала дочка своих птиц! Казалось, Ире надо было только радоваться, но... Будущее, будущее - теперь она страшилась его. Раньше - измотанная, одинокая, плакавшая по ночам на кухне - не страшилась, а теперь - страшилась. Занозой в сердце сидели те слова Лизы, после которых пришел в душу страх. Нет, никому Ира об этом не говорила, даже Виктору. Муж переживал душевный подъем, связанный не только с тем, что после трехлетнего стояния на барахолке он вновь почувствовал, что его голова, руки, знания востребованы. Была счастлива дочь был счастлив и Виктор. Может быть, впервые за много месяцев. А Ира... Она даже не передала ему тот разговор с дочерью. И когда Виктор возвращался домой, его встречала всегда улыбчивая и приветливая жена...
   А еще Ира успела заметить, что когда ее дочь и Воронова общались между собой, обе много говорили о Михаиле Кирееве. Причем обеим это доставляло удовольствие. С Лизой было все понятно, а Софья... Вначале Боброва думала, что все дело в добром сердце девушки. Она и сама часто вспоминала этого удивительного человека, так круто изменившего жизнь их семейства. Но вот однажды Виктор принес корреспонденцию, которая поступила по прежнему адресу Михаила, - такова была у них договоренность с Киреевым. Более того, Михаил просил Бобровых обязательно прочитывать адресованные ему письма и при возможности отвечать от его имени на самые важные. А для Софьи это оказалось новостью. Ире показалось, что Воронова ревниво отнеслась к тому доверию, какое им оказал Киреев.
   - А ты разве об этом не знала? - сделал удивленные глаза Виктор. - Точно! Вот дурак! - И он хлопнул себя по лбу. - Забыл совсем.
   - Что забыл? - спросила Софья. - Ну, давай сочиняй дальше.
   - Почему - сочиняй? Михаил сказал: я бы Софью попросил, но как к такой красавице подступиться? Представляешь, говорит, такая девушка - и из моего обшарпанного подъезда будет письма брать. То есть письма в ящике почтовом брать, но ящик, сама понимаешь, где висит.
   - Так и сказал - такая девушка?
   - Вот именно. А потому попросил меня: ты, говорит, парень простой, рабоче-крестьянский, уважь старика, ну и так далее.
   - Артист, настоящий артист, - засмеялась Софья. Потом добавила, стараясь выглядеть равнодушной: - А мне при чтении писем можно остаться? Ира обняла Софью:
   - Софья Николаевна, друг ты наш сердечный, зачем ты обижаешь нас? Витька и впрямь артист, но он правду сказал. Вот в Старгороде встретитесь - сама и спроси его обо всем. Ира заметила, что после ее слов Софья смутилась.
   - Вообще-то, я понимаю все, ребята. Замнем, - желая поскорее закрыть тему, попросила Воронова. А писем было два. Плюс одна записка. В ней некий Арсений Гусев сообщал, что желает Михаилу спасения, а сам уезжает в мужской Санаксарский монастырь, надеясь остаться там навсегда.
   - А где это - Санаксар? - спросил Виктор. Никто не знал. Стали читать письма. Одно, совсем короткое, отпечатанное на хорошей бумаге: "Уважаемый Михаил Прокофьевич! Поздравляем Вас: компьютер выбрал Вас из множества претендентов, и теперь Вы получили уникальный шанс выиграть..."
   - Выбрасывай, - скомандовала мужу Ирина. - Все ясно. Читай дальше. А вот письмо из тамбовской деревни оказалось интересным. Тетка Елена, видимо, родственница Киреева, вначале передавала ему привет от множества людей, потом сообщала о том, что "сестра, слава Богу, выздоровела. Мне это радость великая, Мишенька. Иван много работает, много пьет, а денег ему вовсе не платют". А в заключение, уже попрощавшись и пригласив Михаила "отдохнуть у нас месячишко, попить молочка парного", написала: "Да, Мишенька, чуть не забыла. Помнишь, ты в церкву ходил, к отцу Георгию? Так он на Троицу помер. Народ сказывал, что тихо батюшка к Богу отошел, во сне. А когда его хоронить стали, я тоже на похоронах была, спасибо Ивану, довез до Пальновки, не поверишь - откуда только народ не приехал. С Тамбова, Мичуринска, Моршанска и даже с самой Рязани. Оказалось, что батюшка наш святой жизни был человек. И всю жизнь кому-то помогал. Вот они и приехали его проводить в последний путь. Те, кому он помог, плакали, Мишенька, крепко. А как "Вечную память" запели, у меня аж мурашки по спине пробежали. Представляешь, толпа агромадная - мне пальновские потом говорили, что у них в деревне отродясь столько людей не собиралось. Тихо так, солнышко светит. И вдруг: "Вечная память". Все поют. Очень хорошо это было, Мишенька. На сердце будто светлее стало..."
   * * *
   - Счастливый ты, Кира! В Москве живешь. Я бы там развернулся. А здесь, в этой дыре - разве это жизнь?
   Друзья сидели в квартире Никонова. Михаил с огорчением смотрел, как Славик пьет стакан за стаканом, почти ничем не закусывая.
   - Ты хоть закусывай, Славик.
   - А ты и не пьешь, и не ешь. Чего так?
   - Устал с дороги.
   - Скажи, Кира, а ты на футбол ходишь?
   - Давно не был.
   - А помнишь, как мы в молодости кричали: "Где "Торпедо" - там победа". А здесь молодняк весь за "Спартак" болеет, ну а нашим с тобой ровесникам, за редким исключением, кроме водки ни до чего нет дела... Я один здесь торпедон. Неужели не ходишь на футбол?
   - К сожалению, как-то не получалось.
   - Ну а на концерты, в музеи, на митинги - ходишь? Киреев покачал головой.
   - Что же ты там делаешь?
   - Хороший вопрос. Что-то делал.
   - Я как посмотрю по телеку, аж зависть берет. Ночь, а у вас там светло, как в Париже, люди гуляют, в кафешках сидят. А у нас, - Никонов встал и подошел к окну, - смотри, Кира: девяти часов еще нет, а Сосновка словно вымерла. Все у телевизора сидят. Скукотища. Ты в кафе давно был?
   - Перед самым отъездом из Москвы одна знакомая пригласила. Попил кофейку. Хороший кофе двести рублей чашка.
   - Сколько?! - подумав, что ослышался, переспросил Слава.
   - Двести.
   - Ну и ну! Это что за кофе такой?
   - Повторяю: хороший. Сваренный по-турецки.
   - А хоть по-китайски, мне этого не понять.
   - Мне тоже.
   Помолчали. Киреев все хотел спросить про Лену, жену Никонова, но не решался, боясь оказаться бестактным. Если Слава захочет, расскажет сам.
   - Слушай, Кира, что я тебе сейчас расскажу.
   - Слушаю.
   - Мне, кстати, твой совет нужен. Мы здесь в Сосновке союз организовали. СССР называется.
   - СССР?
   Никонов был явно доволен тем эффектом, что произвели на Киреева его слова.
   - СССР: сосновский союз свободных россиян. Что скажешь? Михаил молчал, затем, стараясь тщательно подбирать слова, ответил:
   - В силу ряда причин я сейчас отошел от политики. Но если у тебя и твоих друзей есть душевная потребность заняться этим... Почему нет?
   - Я тоже так считаю. А с чего бы ты начал? Как думаешь: сначала провести организационное собрание и на нем выработать устав, программу, или - наоборот?
   - Знаешь, я бы сначала изучил опыт тех организаций, которые уже существуют. Попытался бы понять, почему их - сотни, а их влияние на общество так ничтожно мало. Почему подчас в таких партиях-организациях не больше десятка партийцев.
   - Правильно, зришь в корень, Кира. Разобщены мы, понимаешь, разобщены. Мы и хотим на объединение русских людей работать.
   - Российских, - поправил его Киреев. - Вы же - "свободные россияне".
   - Не подкалывай, пожалуйста. Это моя боль. Конечно, "русских" звучит лучше. Но у нас из восьми членов учредительного совета семь русских, а один, Дамир Фахрутдинов - татарин. Классный парень, обижать его не захотелось, вот и решили стать россиянами... А вообще у нас хорошие подбираются ребята. Все люди в Сосновке уважаемые. Есть депутат, директор хлебозавода. Короче, будем людям глаза открывать.
   - Глаза? Никон, прости, если не в свое дело лезу, но...
   - Говори, говори, не стесняйся.
   - Ты же в газете работаешь и даже ее возглавляешь. Очень многое можешь. Нужно ли для этого создавать союз? Ты моего совета спрашивал, я сказал тебе про опыт других организаций... Никонов перебил его:
   - Кира, мы же не совсем деревня. Газеты читаем. Понимаешь, не обижайся, конечно, но то, что есть,
   - нас не устраивает.
   - Что не устраивает?
   - Позиция этих партий. В одних "Боже, царя храни" поют. В других коммунистическим духом несет. Третьи в игру "казачки" играют. У нас один такой деятель нашелся. В школе учителем истории работает. "Казачью управу" организовал. Смехота. Нацепили штаны с лампасами - тьфу! Казаки, твою мать.
   - А сколько у него в управе человек?
   - Не человек, а идиотов. Пять.
   - А если вам с ними объединиться? Ведь в чем-то ваши взгляды совпадают?
   - Объединиться? Ты шутишь?
   - Нет. Ты же сам очень хорошо сказал, что хочешь на объединение русских людей работать. Этот учитель истории - не русский? Почему ты не хочешь с ним объединиться?
   - Потому, что он всех людей на две категории делит: казаков и не казаков.
   - Но ведь и тебе монархисты с коммунистами не нравятся. Тогда - кто? Демократы?
   - Издеваешься? Я просто русский человек.
   - Российский.
   - Ну российский. Мы предлагаем объединиться не по идеологии...
   - Неужели по вере?
   - А вот это ни в коем случае! Свободный человек вправе выбирать себе любую веру. По мне, пусть он хоть Христу, хоть Будде, хоть черту поклоняется - лишь бы любил Россию.
   - Мне кажется, поклоняться черту и одновременно любить Россию - нельзя, - тихо сказал Киреев.
   - Я образно выразился. Ты меня понял.
   И Никонов стал увлеченно рассказывать о том, как он видит будущее своей организации. Михаил сидел, опустив голову.
   - Ты не уснул? - спросил его Вячеслав. - Прости, я забыл, что ты с дороги. Давай будем укладываться.
   - Нет-нет, я просто думаю. И грущу.
   - О чем?
   - Не знаю... Один из самых почитаемых русских святых, преподобный Серафим Саровский сказал слова, о которых я все время думаю. Давай подумаем над ними вместе.
   - Давай. И что это за слова?
   - Он сказал: спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи.
   - Ты знаешь, это из области религии. Мне не интересно. Не обижайся.
   - Все нормально. Вот ты сегодня днем спрашивал меня о впечатлениях...
   - И ты, хрен моржовый, ничего мне не рассказал.
   - Сейчас расскажу. Опубликуешь?
   - Что за вопрос?
   - У вас в районе есть деревня. Соболево называется.
   - Есть. Там, кстати, пруд хороший имеется. Мы в нем карпов ловим...
   - Остановился я в этой деревеньке с людьми поговорить, дорогу дальше спросить. Смотрю, от крайнего домика дорога резко вверх уходит. Сбоку от нее - то ли сад старый, то ли школа. Из кустов этих человек выходит и медленно спускается по дороге. Ближе, ближе. Уже различаю: старуха. Простенький халатик в цветочек - такие в наших больницах выдают. Еле-еле идет. Руки, голова трясутся... Прошла мимо нас (я разговаривал с местной жительницей) - даже не посмотрела.
   - Горемычная, - вздохнула женщина, с которой я разговаривал. - У нас здесь дом престарелых находится. Прошлой осенью его закрыли - говорят, у бюджета нет денег на его содержание. Почти всех больных разобрали, а человек пять-шесть остались. Некому их было забирать. Вот и остались они здесь, никому не нужные. Как эти старики зиму пережили - ума не приложу. Мы их, конечно, подкармливаем, но...
   Вот такие впечатления, Славик. Ну как, опубликуешь? Никонов сидел мрачный.
   - Ты же не ребенок, Кира. У меня администрация района - учредитель газеты. Завтра опубликую, послезавтра выгонят.
   - Понятно.
   - Что понятно?
   - Что собираться за бутылочкой и обсуждать устав и комфортнее и безопаснее. Не обижайся.
   - Нет, я обиделся, Кира. Да, я слышал об этом доме. А чем я могу помочь этим старикам? Молчишь? Ты, чувствую, стал сторонником теории малых дел? Помнишь, в институте нам рассказывали об одном из "отцов" этой теории - Каутском? И о лозунге его: "Конечная цель - ничто, движение - все". Не забыл, как Каутского называли - оппортунист. Киреев горько улыбнулся:
   - Славно у тебя, Никоныч, получается. Всем ярлыки повесил?
   - Ничего я не вешал.
   - Как же, историк ваш и его сторонники - идиоты, я - оппортунист. Я не обижаюсь, Славик. А вот за стариков обидно. Ну какое же это малое дело - шесть человеческих душ от смерти спасти?
   - Как? Ты ответь - как?
   - Друг мой, а как же быть с уважаемыми людьми из СССР? Даже депутат есть. Что, нельзя было выбить у вашего главы администрации одну палату для них в больнице, чтобы люди не мерзли, забытые всеми в руинах своего дома? Жители Соболево смогли накормить этих несчастных, а целый район не может? Вот если бы этим ваш СССР занялся - ты бы стольких людей в свои ряды привлек.
   - Погоди, я тебе скажу...
   - Нет, дай я скажу, а потом говори, что хочешь. Тебе не интересны слова преподобного Серафима. Жаль. Знаешь, как их можно перефразировать? Хочешь сделать людей свободными - сначала освободись сам. Хочешь, чтобы тебя полюбили, - полюби сначала сам. Хочешь что-то получить отдай сначала свое. Ты не думай, что я тебя учу жить, - избави Бог. Меня бы самого кто научил. Просто я хочу, чтобы ты не повторял моих ошибок. Надеюсь, у тебя будет время это понять. - Киреев замолчал.
   - Говоришь, спасись сам? Кира, ты что молчишь?
   - Все силы со словами ушли. Шучу.
   - Слушай, а ты, случаем, не болеешь?
   - Нет. Сказал же - устал немного. Да, спасись сам.
   - И с чего мне начать свое спасение?
   - Считай, что я не заметил твоей иронии. Для начала спасите всем миром этих стариков. Они все еще в деревне, а осень и зима не за горами. Пошли в Соболево Назарову... Попроси учителя-казака связаться со своими коллегами в соболевской школе.
   - Этого...
   - Да-да, идиота, как ты его назвал. Мне кажется, он парень энергичный.
   - Точно.
   - Вот и воспользуйся этим. Напомни ему о казацких обычаях, о милосердии. Да что я тебе говорю, ты все сделаешь, как надо.
   - Есть кое-какие идеи.
   - Вот и хорошо... Кстати, все-таки спрошу. Заранее извиняюсь, если буду бестактным. Где Лена?
   - Вопрос, конечно, интересный. Сейчас расскажу. Выпью еще одну рюмочку и расскажу.
   - Но она жива, здорова?
   - А что с ней сделается? Ушла от меня Ленка. На соседней улице живет. Слушай, брат Кира, мою печальную повесть. И ты поймешь, почему я столько пью.
   - Почему?
   - А потому, что все бабы - стервы.
   - И Ленка тоже?
   - Она - в первую очередь. В Тулу я уезжал на неделю, по делам. Вернулся на день раньше. Думал, сюрприз будет.
   - Неужели...
   - Да, почти как в анекдоте.
   - Ленка... Не верю.
   - А зря. Нет, в постели они с тем хорьком не лежали. Захожу, вижу: сидят голубки на кухне. Бутылочка вина на столе, сырок порезан. Лена вскочила, когда я в прихожую вошел, глаза сверкают, красная вся. А мужик тот, что с ней сидел, засуетился. Как здорово, что вы приехали, Вячеслав Павлович, у нас на работе событие - решили отметить. Какое, спрашиваю, событие может быть в санэпидемстанции? У сосновских школьников всех вшей вывели? Не дождетесь. Пока у нас, говорю, каждая гнида мечтает стать вошью - такому не бывать. Ты понял мой намек, Кира? Ленка завелась. Как ты смеешь оскорблять честного человека? Ардальон Казимирович порядочный, но очень одинокий
   - и дальше в том же духе. Представляешь - Ардальон. Ну и имечко Казимир своему сыночку дал.
   - И она ушла?
   - Что ты! Мы вроде как помирились. Я даже перед этим... извинился. Представляешь? Конечно, гнида - это резковато.
   - Резковато. А что было дальше?
   - Да ничего. Как выпью - будто бес в меня вселяется. Фантазия начинает работать. Представляю, как Ардальон Ленку мою на кухне лапал...
   - А если не лапал?
   - Я же говорю - воображение. Завожусь. Начинаю с Ленкой отношения выяснять. Однажды возьми да скажи ей: "Этот Ардальон-шампиньон хоть целоваться умеет?" Знаешь, что она мне сказала?
   - Догадываюсь.
   - Вряд ли. В отличие от тебя, говорит, у него не только язык работает. Ну я и вмочил ей... Она повернулась и ушла.
   - К сыну Казимира?
   - К кому? Нет, к своей матери. Ну, давай, говори, что я свинья, что сам спровоцировал женщину. Давай. Ты же всегда любил на темы морали писать... А с другой стороны, - почти уже кричал Никонов, - она своим ответом фактически во всем призналась.
   - Кто ты - решать тебе самому. А я тебе лучше стихи почитаю.
   - Стихи?!
   - Я, когда стихи читаю, всегда успокаиваюсь.
   - Валяй, если это не очень длинно, - сказал озадаченный Никонов. "Простить, это значит - забыть"
   Я слышал такое однажды. Забыть... Будто гвоздик забить
   Так просто, так сложно, так важно. "Прощаю", - скажу не солгу,
   Лишь душу сомненьем наполню: Простил - то есть я не напомню,
   А вот позабыть не смогу.
   - Здорово. В самую точку. Ты сочинил?
   - Смеешься?
   - Евтушенко?
   - Игорь Козлов.
   - Не слыхал такого.
   - Хороший поэт. Водит в море корабли и пишет стихи. Они помолчали.
   - И что ты будешь делать дальше? - спросил наконец Михаил друга.
   - Понятия не имею. Но к ней на поклон не пойду. Я человек тоже гордый. Я не прав?
   - Откуда я знаю? Тебе ответишь - опять оппортунистом назовешь. Или гнидой. У тебя, Никон, не заржавеет.
   - А мне, представь себе, не смешно. Козлов, в отличие от тебя, правильно все говорит: не могу забыть - и все тут. Какие могут быть здесь советы?
   - Слава, - думая о чем-то своем, спросил Киреев, - детей, кажется, у вас не было?
   - Не дал Господь, слава Богу.
   - Не говори так... И все-таки, можно я дам тебе совет?
   - Валяй. Заранее знаю, что скажешь: иди - мирись. А шиш ей с маслом, пусть сама придет.
   - Не ходи.
   - Ты это серьезно?
   - Вполне.
   - Интересно. Что же ты посоветуешь?
   - Уже.
   - Что?
   - Посоветовал. И пока сидишь дома, представь, что все твои фантазии - верны. Ленка тебе изменила. И не раз, не два, а все дни, пока ты в Туле находился. Представил?
   - То есть как это все дни?
   - А вот так. Все мы люди, все мы слабы. Ардальон Казимирович, видно, опытный сердцеед. Ты в последнее время много жене внимания уделял? То посевная, то уборка, то опять посевная.
   - Постой-постой. Зачем ты все это мне говоришь? Ты что, оправдываешь ее?
   - Нет, я просто ее не сужу.
   - Но она же не имела права... пока я там... вот здесь, в моем доме.
   - А где ей это делать? Ей же не семнадцать лет.
   - Слушай, Кира, ты... ты...
   - Говори, не бойся.
   - Нельзя же таким циником быть. Ты меня поражаешь. "Все мы люди, все мы слабы". А долг? А верность? Просто слова?
   - Славик, только без патетики. Мы же не на обсуждении устава СССР. А когда ты пять лет назад ко мне в Москве со "старой знакомой" пришел и попросил меня на пару часиков комнату вам предоставить - это как? Или что положено Юпитеру, то не положено быку?
   - Ой-ой-ой, вспомнил. Скажешь, ты перед своей Галиной чист?
   - Не скажу. Просто очень хочу, чтобы ты понял: за все в жизни надо платить. Я заплатил. Галя теперь жена другого человека.
   - Да ты что?! - не поверил своим ушам Никонов.
   - Увы. Правда, если Галя будет с ним счастлива, тогда я только пожалею, что она не ушла от меня раньше...
   - Кир, послушай, а может, у Ленки с этим... сыном Казимира ничего не было?
   - Думаю, ничего.
   - Тогда я есть последняя скотина? Только, знаешь, гордость - страшная вещь. Я ведь первым шаг не сделаю.
   - Это ты точно сказал: страшная вещь. Скажи, где мой рюкзак?
   - Я его в прихожей оставил. А зачем он тебе?
   - Меня Мирей Петровна пригласила в гости. Сказала, что ее мама очень любит интересных людей. Ведь я - интересный человек?
   - Да, интересный, - растерянно произнес Никонов.
   - А еще она сказала, что у них осталось вишневое варенье без косточек. Это - моя слабость. А ты позвони ей, пожалуйста, скажи, что я уже иду.
   - Но почему? Тебе разве у меня плохо?
   - И еще одна просьба, - будто не слыша друга, продолжал Михаил. - Дай мне адрес матери Лены... ...Через десять минут он стучал в двери одноэтажного дома по улице Урицкого. Киреев не знал, что он скажет Лене. Почему-то в этот момент его занимала мысль: отчего в каждом русском городе есть улица Урицкого? Дверь открыла Лена.
   - Простите, вам кого?
   - Вас, Елена Станиславовна.
   - Миша, ты?! Проходи. Вот встреча!
   - Не могу. Спешу. Увидимся и поговорим завтра.
   - Хоть на минутку зайти - я тебя целый век не видела. Куда спешишь?
   - В дом, где меня ждет вишневое варенье без косточек. К сожалению, твой благоверный смог предложить мне только сало, елецкую колбасу и много водки. Бр-р, это ужасно.
   - Мой благоверный? Да пошел он...
   - Зачем же так, Елена Станиславовна? У меня, кстати, просьба к тебе.
   - Какая? Что это я? Говори, конечно. Если в моих силах будет...
   - В твоих. За несколько последних лет я не сделал ни одного доброго дела. Представляешь? Неужели ты не дашь мне шанса?
   - Какого шанса, Миша? - Лена ничего не понимала.
   - Помнишь фильм "Морозко"? Мужик с медвежьей мордой ходил и кричал: "Кому сделать доброе дело?" Это про меня... - И потом, на секунду замолчав, Киреев, посмотрев прямо в глаза Лене, сказал тихо, но очень твердо: - Возвращайся к Никонову.
   - Когда? - только и нашлась что спросить Лена.
   - Прямо сейчас. Слава, конечно, порядочная скотина - это его слова, но ты ему нужна. А он - тебе. И, не дождавшись ответа, Киреев повернулся и шагнул в темноту. Спустя несколько секунд уже из-за калитки до Лены донеслось:
   - А Казимирычу не верь. Это я как старый бабник тебе говорю.
   - Почему не верить, Миша? Он честный и...
   - Одинокий? Поэтому-то и не верь. Если мужик хочет, чтобы его пожалели, - он хочет этого не бескорыстно.
   Глава тридцать третья
   Легкие шаги и шепот: "Не беспокойся, мамочка, я его не отпущу, пока ты не вернешься... Он такой необыкновенный... Пока".
   Киреев открыл глаза. За окном вовсю сияло солнце, его лучи играли на стене, книжной полке, репродукции шишкинской картины "Рожь". С Михаилом так бывало и раньше: просыпаясь в новом для себя месте, он не сразу мог вспомнить, где находится. Так и на этот раз. Только через несколько мгновений Киреев осознал, где он. За дверью шептались дочь и мама Назаровы. Он сладко потянулся. Хорошо! Чувствовал себя Михаил просто здорово.
   - Мирей, сколько времени? - крикнул Киреев. Почти мгновенно открылась дверь и в ней показалось сияющее лицо девушки. Видимо, Мирей была все время рядом.
   - Половина одиннадцатого, Михаил Прокофьевич. С добрым утром!
   - С добрым утром! Ничего себе, из-за меня вы на работу не пошли? Увы мне! Простите.
   - Что вы! - замахала руками Мирей. - Сегодня же суббота! Выходной. Вставайте, будем завтракать. Из кухни запахло блинчиками.
   - Вы говорите - суббота? А я и не знал. Это... блинчиками так чудесно пахнет?
   - Блинчиками, - засмеялась Мирей. - Вишневое варенье уже на столе.
   - Без косточек?
   - Конечно. Да, вам Вячеслав Павлович звонил. Он так вас благодарил.
   - За что? - удивился Киреев.
   - Как же? У него вчера ночью медовый месяц по-новому начался. К Никонову Елена вернулась. Представляете?
   - Представляю.
   - Вы... вы просто волшебник! - Из глаз девушки буквально лились на Киреева солнечные лучики. Только вчера к нам пришли и...
   - И что?
   - У нас будто изменилось все. В кои веки мне мой редактор сказал: "Голубушка Мирей". Обычно: "Назарова, с тебя еще сто строк. Поторопись!" Нет, правда, вы - волшебник.
   - Я не волшебник, а только учусь, - Киреев был явно смущен восторгом девушки. Мирей накрыла завтрак в большой комнате. Такие дома, как тот, в котором жили мать и дочь Назаровы, в народе называют "финскими": частный дом на двух хозяев. Киреев успел осмотреться. Все уютно, красиво, но без излишеств. Много книг. Повсюду висели изделия из макраме.
   - Я раньше увлекалась, - заметив его взгляд, пояснила девушка. - Михаил Прокофьевич, мы сейчас позавтракаем, а к обеду подойдет мама. Ее в больницу вызвали.
   - Да я не хотел вас обременять столь долго...
   - Обременять?! Мама обидится, если вы уйдете. Она бы не пошла на работу, да там у нее грудничок лежит...
   - Кто?
   - Грудничок. Малыш. У него венок нет. Точнее, их трудно найти. Капельницу в головку ставят. Медсестры наши боятся, что не попадут, вот мама и ходит капельницы ставить.
   - Это, наверное, очень трудно?
   - Ой, и не говорите! Я бы точно не смогла. А вы не стесняйтесь, кушайте... Вам чай или кофе?
   - Мирей, а я не покажусь вам слишком... привередливым, если...
   - Вы утром молоко пьете? Я к соседке сбегаю. Киреев был искренне тронут таким гостеприимством.