Лихачев Виктор. Кто услышит коноплянку?

   Однако вернемся к нашему страннику. Киреев заметил, что когда он произносит молитву, будучи, как Михаил говорил, "при силах", ранним утром, в начале пути или после дневного отдыха, его ум с поразительной быстротой убегал от смысла молитвы. Губы произносили слова, а думал он о чемнибудь другом. Или о ком-нибудь. Например, о Софье. Михаил чувствовал, что об этой девушке он думает иначе, чем о Наталье, Юле, Марфе и даже о своей бывшей жене. Признаться себе в том, что Софья теперь для него не просто знакомая, случайно встреченная им в бесконечной суете московской жизни, не только землячка и владелица иконы, которую Киреев должен принести в Старгород, а человек, при воспоминании о котором в душе неспроста рождалось что-то очень нежное, давно забытое, - "особливый человек", как любила говорить его бабушка, - признаться в этом даже себе самому Михаил пока не мог.
   А вот когда сердце вот-вот было готово вырваться из груди, когда приходили мысли о том, что в этом поле, на этой дороге наступит последнее мгновение его земной жизни, слова молитвы вместе с дыханием словно входили сначала в его сознание, затем - в сердце. Однажды Михаила так увлекла эта молитва, что, перестав перебирать шарики на четках, подаренных ему отцом Илларионом, он лишний час прошагал по изнуряющей жаре...
   ...До Боброва оставалось не больше четырех дней пути. Киреев перешел Дон в районе Павловска и шел вдоль реки Осередь по направлению к знаменитому Шипову лесу - зеленому островку в степи, оставшемуся от некогда громадного леса, росшего здесь в былинные времена. Самой реки Михаил не видел - она была скрыта за домами длинных-предлинных сел, коими так богата воронежская земля. Села в пять, десять и даже пятнадцать километров в тех краях не редкость. Причем иной раз было не ясно, где заканчивается одно село, а начинается другое. Вот и в тот день Киреев не заметил, когда, пройдя Александровку, он очутился в Воронцовке. Именно там и произошло то, что Михаил после называл "воронцовским чудом" или "осередской сказкой". Он дошел уже до середины этого старинного села, в котором в конце XIX века на десять тысяч человек населения приходилось три церкви, три школы, богодельня, больница, множество лавок, одна паровая, пятьдесят ветряных мельниц, пять небольших заводиков, три еженедельных базара и четыре ярмарки, - как дорога резко повернула влево. Кирееву оставалось перейти мост, и он входил бы в ту часть Воронцовки, которая непосредственно вдавалась в Шипов лес. Мостик был небольшой, как, впрочем, и речка, через которую его перекинули. Сколько раз Михаил с надеждой всматривался в речные воды, лелея в глубине души мечту увидеть прекрасную реку своего любимого сна. А сейчас он спешил под спасительную сень огромных вязов и дубов, которыми так славен Шипов лес. Дома, дома, дома - десятки, сотни домов так утомили глаза Михаила, что он, забыв о реке, не чаял поскорее увидеть зелень вековечного леса. Дойдя до середины моста, Киреев рассеянно посмотрел налево и... замер, пораженный. Если бы сейчас перед ним приземлилась летающая тарелка и из нее дружной толпой вышли зеленые человечки в шлемах - он удивился бы меньше. Киреев увидел речку. Не широкую - от одного берега до другого шагов пятнадцать, не больше. Огромные и спокойные ивы росли вдоль берегов, образуя что-то вроде зеленой крыши, сквозь которую пробивались солнечные блики. Блики играли на темной воде - не быстрой и не медленной, по крайней мере, рано упавшие желтые листья ив, похожие на остроконечные лодочки, плыли по речке не медленно и не быстро. Листья не вертелись в водовороте, а плавно покачивали своими острыми носиками. С моста казалось, что листья не плыли, а неспешно парили в воздухе. Вода чудилась темной, даже черной от густой тени вековых ив, на самом деле она была удивительно прозрачной. Всмотревшись, Киреев без труда разглядел белые камешки в крапинку, усеявшие дно реки. Вот промелькнула крошечная рыбка, ловко проплыв меж гибких и тонких стеблей редких, но очень крупных кувшинок. К левому, более высокому берегу реки вплотную примыкали сады и огороды. От каждого к воде вели земляные ступеньки, по которым можно было спуститься к маленькому мостику. Некоторые из мостиков почти утонули в воде... Киреевский сон стал явью. Шипов лес мог подождать - Михаил забыл обо всем на свете. Так и не перейдя мост, он, облюбовав один из деревянных маленьких мостков, положил на него рюкзак, разделся и, даже не остыв, бросился в речные струи...
   ...Сначала Киреева будто обожгло. Вода ли была холодной или кожу так нагрело солнце, но вначале Михаилу показалось, что у него на какое-то мгновение остановилось сердце. А потом забилось - быстро-быстро. И - радостно. Вдруг задышалось - легко-легко. Счастливый путник лег на спину, раскинув руки и ноги, и поплыл, отдав себя на волю реке. Солнечные блики играли на его коже, он ловил, а потом опять отпускал "на волю" бурые, желтые и зеленые листья-лодочки. Неожиданно течение вынесло Киреева на очень мелкое место. Листья понеслись дальше, а Михаил, встав на ноги, пошел обратно. Затем повторил все снова. И вновь - обжигающая ласка речных струй, игра солнечных зайчиков на коже, плывущие листья... Вдруг прямо перед Киреевым вынырнула водяная крыса. Мордочка у зверька, оторопевшего от неожиданной встречи, была презабавнейшая. Михаил перевернулся на живот и, протянув к крысе руку, весело закричал: "Привет, микротус террестрис! Как жизнь?" Но микротус террестрис, она же крыса водяная, видимо, не совсем правильно поняв плавающего человека, предпочла исчезнуть под огромной корягой. Киреев потерял счет времени. Он вновь и вновь бросался в прозрачные струи Осереди и сливался с рекой, небом, солнцем, ивами, даже с этим забавным зверьком, сидевшим сейчас в своей норке под корягой. Время от времени Михаил что-то кричал, пел, декламировал. Удивительно, но пока Киреев купался в Осереди, он не увидел ни одного человека. Где-то далеко, будто в другом измерении, шумели моторы проезжающих машин, лаяли собаки, но до сознания Михаила эти звуки не доходили. Только река, небо, деревья и солнце. И еще - необыкновенная, какая-то изначальная, древняя, как Шипов лес, а может, еще старше, тишина. Не та тишина, наступающая, когда умолкают звуки и голоса, а другая, для которой совсем не важны ни голоса, ни звуки. Киреев услышал ее и... На мостик выходил из Осереди совсем другой человек. Не вытираясь, Киреев быстро оделся и покинул берег реки, которую он уносил в своем сердце. Перейдя мост, Михаил последний раз обернулся назад и скрылся в древнем лесу.
   До наступления осени оставалось три дня. * * *
   - ...так я и оказалась здесь. - Это были последние слова почти двухчасового Юлькиного рассказа. В комнате стало тихо-тихо. Юля сидела на кровати, ее гостья - на единственном стуле. Неожиданно Софья поднялась, села рядом с Юлей и обняла ее. Так они и сидели, обнявшись. В этом порыве Вороновой были и жалость, желание утешить, и благодарность. Селиванова, вспоминая события последних месяцев, не обеляла себя. Она рассказала Софье то, что не узнали ни Киреев, ни матушка Валентина. Чем могла ответить Юле Софья? Какие могла найти слова, что оказались бы способны утешить, поддержать, выразить признательность за искренность, от которой у Софьи мурашки бежали по коже, особенно тогда, когда Юля рассказывала о том, как ломал ее Гнилой. Воронова слушала и пыталась представить себя на месте этой девушки. И не могла представить. Но оказалось, что не всегда слова нужны. И когда Софья обняла Юлю, она тем самым сказала Селивановой все. Юля, опустошенная и признательная, затихла на груди у Софьи.
   - Я... так боялась, - сказала наконец Юля.
   - Чего? - удивилась Софья.
   - Простите ли вы меня.
   - Слушай, а ведь мы, кажется, ровесницы?
   - Поняла, - шмыгнув носом, ответила Селиванова. - Слава Богу.
   - Ты, видно, с Киреевым от души наобщалась. Загадками говорить стала. Что - слава Богу? Что мы будем отныне на "ты"?
   - Понимаете... понимаешь, слезы у меня полились. Не от страха, обиды или зависти, а хорошие. Впервые за много лет.
   - Хорошие?
   - Хорошие. Плачешь, а с души твоей будто кто камень снимает. Слушай, - спохватилась Юля, ты же еще ничего о себе не рассказала. Киреев, кстати, о девочке говорил... Кажется, ее Лизой зовут? Как ее дела?
   - Умерла Лиза, - тихо ответила Софья. Девушки вновь замолчали.
   - Я тебя завтра заберу, Юля.
   - У меня даже ключа от своей квартиры не осталось. Как, впрочем, и паспорта. Киреев говорит, что мне ужасно повезло - жизнь начинаю как бы заново... Кстати, а ты о нем не хочешь спросить? Не интересно?
   - Интересно. Только что толку в моем интересе? - грустно улыбнулась Софья. - Лучше скажи, что за парень у тебя в комнате сидел?
   - Федор Новиков, - неожиданно смутилась Юля, - водитель грузовика.
   - Понятно.
   - Знаешь, Соня, я, с одной стороны, по Москве соскучилась, а с другой...
   - Что - с другой?
   - Федор, матушка Валентина, сестры... Люди здесь хорошие, Соня. Сердечные. Федор мне каждый день молоко носит. Разве обо мне кто так в Москве будет заботиться?
   - Может, не поедешь тогда? - Софья пристально посмотрела на девушку.
   - Поеду, - Юля о чем-то задумалась, потом очнулась: - Они другие. Думаешь, я не вижу, какими глазами на меня Федор смотрит?
   - А как ты на него?
   - Ты представляешь меня хозяйкой тридцати соток, коровы, двух поросят и дюжины кур?
   - Не очень. Хотя... В жизни ведь все бывает.
   - Это точно. Только поеду-ка я завтра в родную златоглавую.
   - Опять - массаж, маникюр?
   - Все профессии важны, все профессии нужны. Так, кажется? А эта кормит. На хлеб с маслом себе заработаю. - Юля засмеялась. - Я Кирееву рассказала о том, что два года подряд в Строгановку поступала.
   - В Строгановку? - удивилась Софья.
   - Не похоже? А он мне сказал, что Бог Троицу любит. Обязательно, говорит, в третий раз поступишь. Только я не поняла, куда.
   - А ты мне покажешь что-нибудь из своих работ?
   - Ой, до этого дожить надо! Сейчас меня волнует, как я домой попаду.
   - Попадешь, - улыбнулась Софья. - Впрочем, завтра мы обо всем в дороге поговорим. И о Кирееве ты мне расскажешь, как миленькая. Кстати, а где находится Древлянск? Впрочем, вряд ли он там нас дожидаться будет... Юля, а теперь я бы поспала часиков так десять.
   - Десять не обещаю, Софья Николаевна, а восемь гарантирую, если сами не захотите раньше встать.
   - Зачем?
   - На службу сходить.
   - А ты пойдешь?
   - Конечно, я ведь последний раз на клиросе петь буду... Представила, что уеду - и даже грустно стало...
   - Тогда возьми и меня на службу.
   - Хорошо. - Юля посмотрела на часы. - Но тогда отправляйтесь... отправляйся в свою комнату. Если сейчас уснешь, то часика четыре поспишь.
   - Гарантируешь?
   - Гарантирую. Девушки громко рассмеялись, но, вспомнив, где они находятся, смолкли. Потом Юля еще долго ворочалась с боку на бок, заново переживая утреннюю беседу с матушкой, свой телефонный разговор с Софьей, приезд Вороновой в монастырь. А Соня, едва ее голова коснулась подушки, уснула, как убитая. И уже не слышала, как в монастырском саду запела свою песню, встречая новый день, горихвостка...
   Глава сорок первая
   Шипов лес тоже остался позади. Как и Бобров - маленький, симпатичный городок на удивительно красивой реке Битюг. Киреев долго ходил по улицам Боброва и думал о Бобренке. И много позже, когда речь заходила об этом городке на Битюге, он вспоминал только Лизу и название одной из улиц Боброва - Ранняя Весна. Затем дорога привела его в райцентр с удивительным названием Анна. Так и шел Киреев по серой и бурой, пыльной и грязной, веселой и грустной дороге. Теперь он понял - ей нет конца, как нет и начала. Пройдя воронежскую землю, разве мог Михаил не пройти по Тамбовщине
   - краю своих предков? Когда бабье лето было уже на исходе, Михаил, дошедший до Шацка, резко повернул на запад. Теперь он уже спешил, чтобы попасть в Старгород до холодов и осеннего ненастья. После Осереди Киреев забыл о боли и тошноте. В день он проходил до тридцати верст. Его странствия заканчивались. Но не кончалась дорога. То петляющая, как змейка, то прямая, как стрела, вела она Киреева по России.
   Россия... Что Михаил, русский по крови и, как ему казалось, по духу, знал о России? Как оказалось
   - ничего. Уже в первые дни своего пути Киреев понял, что жил раньше мифами о стране под названием Россия, мифами, почерпнутыми из книг, газет, телепередач, своего московского бытия. А когда Киреев сбил уже вторую пару кроссовок, когда ностальгия по прежней городской привычной жизни навсегда оставила Михаила, еще один парадокс потряс его. "Для того, чтобы увидеть, как прекрасна моя Россия, какие удивительные люди живут в ней, я должен был заболеть смертельной болезнью", - думал он. И только теперь дошел до него смысл бунинских строк: За все Тебя, Господь, благодарю,
   Ты после дня тревоги и печали Даруешь мне вечернюю зарю,
   Простор полей и кротость синей дали. Да, чем дольше Киреев шел, тем глубже в самую его душу входило убеждение: нет на свете более прекрасной земли, чем Россия. Ему было обидно: почему-то в каждой области, где он побывал, самые живописные места называли "русской Швейцарией". В какой стране, в какой Швейцарии есть место, подобное Дивогорью? Представьте себе: на большой горе стоят Дивы - огромные меловые столбы, которым за многие века ветер и дожди придали самые удивительные формы. В самой горе, у основания Див, приютилась пещерная церковь. Когда-то здесь на вершине стояла хазарская крепость. Поднявшись на гору, Киреев огляделся вокруг - и у него остановилось дыхание. Он не был восторженным человеком, но то, что увидел, стоя на остром "зубе" одной из Див, заставило его замереть. Стоял тихий летний день. Внизу тоненькой серебряной змейкой протекала Тихая Сосна. В высокой речной траве, в синих струях купалось августовское рыжее солнце. И далеко-далеко, во все стороны горизонта - Россия. Михаил видел и безбрежную степь, и могучий лес, стоявший стеной за Доном. На заливных лугах паслись мирные стада. Пастухов он не смог разглядеть - так было высоко. Под ногами пролетали птицы... Он плакал, и на память приходили слова, написанные неизвестным русским человеком в 1237 году, когда Русь опустошило монгольское нашествие: "О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! и многими красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестными, горами крутыми, холми высокими, дубравоми чистыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обительными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руськая, а прававерная вера християньская!" "Светло светлая", - шептал Киреев. Как часто, сидя на кухне с друзьями, он тоже "хоронил" "свою" Россию. Но ведь и тот безвестный русский человек прощался со своей "землей Руськой". А она жива. И в зное августовского дня, в стрекотне кузнечиков, песне жаворонка он не слышал погребального звона. "Светло светлая"
   - и хотелось жить дальше, жить и благодарить Бога за то, что Он сделал его частичкой этой великой прекрасной земли под названием Россия. Стоя здесь, на Диве, Михаил как никогда понимал чувства великого Суворова, однажды воскликнувшего: "Какое счастье! С нами Бог, мы - русские!" Конечно, места, подобные Дивогорью, встречались ему не часто. Но с таким же трепетом стал относиться Киреев и к тихим рощицам, и к полям, бескрайним, как сама Россия. Что уж говорить о его самой большой любви - к русским рекам. Его записная тетрадь хранила названия рек, речек, речушек, в которых Киреев купался, умывался, на берегах которых сидел долгими летними вечерами, ловя в их водах последние отблески вечерней зари. Названия рек звучали для него как ангельская музыка. Благодаря им он и Россию стал представлять себе чем-то одушевленным. Если дороги - это нервные узлы, сухожилия Руси, то реки - ее кровеносные сосуды. Мистика - скажет кто-то. А пусть и так! Но после Осереди мог ли Киреев не стать мистиком? Он шел по любимой своей России, а в записной книжке все меньше и меньше оставалось свободного места: Польной Воронеж, Ламочка, Осетр, Мостья, Ранова, Красивая Меча, Непрядва, Вырка, Иста, Снежедь, Кудесна, Гусь, Любошевка, Колпенка, Рать, Большая Курица, Гаврило, Данило, Проня, Мошка, Ворона, Улыбыш, Скнига, Орлик, Дубрава, Крапивенка, Ягодная Ряса, Ястреб... А были реки, чьи названия так и оставались тайной для Киреева - ведь ушли в небытие древние народы, некогда жившие на их берегах. И только реки сохраняли отголоски почти мертвых языков. Почти - потому что другой народ, русский, принял как наследство эти названия: Дандур, Никур, Нинор, Насмир, Судогда, Шиворонь, Клязьма, Мокшур, Ирмес, Нугрь, Кермись, Войнинга... Можно даже сказать, что по рекам Киреев стал самым настоящим специалистом, если так можно выразиться. Это только на первый и к тому же поверхностный взгляд реки отличаются шириной и глубиной. У каждой реки свой характер, свои особенности. В отличие от северных, реки центра России более древние - на них нет порогов, которые сгладило бесконечное время. Только на Зуше под Новосилью встретил Киреев пороги. А еще он узнал, как начинаются реки
   - совсем не с голубого ручейка, как поется в детской песенке. Рождение русской реки практически нельзя проследить. Обычно начало реки - это один или два сухих лога в поле, покрытых луговой травой. Старики могут показать вам место, где когда-то, во времена почти былинные, вытекал ручеек. Но сейчас на десятки метров - сухо. Но вот через версту - несколько логов сливаются в один, большой. Если неподалеку находится деревня, в ней обязательно вы увидите первый искусственный пруд, но и он еще не источник реки - его наполняет таяние снегов и легкие паводки. Вы идете дальше - и вот уже перед вами "ржавцы" - лужицы сначала стоячей и ржавой воды, а затем все более чистой. Вокруг - заросли осоки и другой болотной травы. Близ следующей запруды обыкновенно можно видеть очертания первых речных берегов, хотя настоящие ключи, бьющие, как правило, из обнаженных глин или известняков, появятся ниже. Ключей все больше и больше, из них бьется хрустальная ледяная вода. Но бьется тонкой слабой струйкой, не достигающей поверхности. И только из самого последнего ключа бежит маленький ручеек и сливается с таким же. Люди такое место и считают истоком реки, хотя без сухих логов, ржавцев ее не было бы... Нрав, характер реки Киреев определял сразу же, с первого взгляда. Не любитель классификаций, более от нечего делать, он разделил тем не менее реки тех мест, где проходил, на шесть видов. Первый: река течет в широкой и глубокой долине. Правый берег - высокие глиняные и песчаные обрывы с множеством оползней. Левый, низкий берег с обширными заливными лугами и многочисленными старицами. Дно у таких рек песчаное, вода чистая, ровная и прохладная. Много мелей. Самая известная из рек такого типа - Ока. Второй вид: река течет в более узкой, но и более глубокой долине. По берегам, часто болотистым, много ключей. Дно глинистое, вязкое. Вода мутная, вверху - теплая, а внизу - ледяная из-за обилия ключей. На таких реках много омутов, в одном из которых Киреев едва не утонул. Течение слабое, а потому река часто цветет. Это Упа и ее притоки. Третий вид: ленивая река, течение медленное, берега низкие, почти без долины. Дно - сплошной ил, зато кувшинок - изобилие. Вода прозрачная и очень теплая. Дно от самого берега глубокое, мелей нет. Таких рек особенно много на границе Рязанской и Тамбовской областей, где они называются Рясами. Есть Ягодная Ряса, Становая Ряса... Четвертый вид: крутые берега, узкая, прихотливо вьющаяся речная долина, каменистое дно. Вода холодная, течение быстрое. В половодье такие реки разливаются не в ширину, а вышину. Это Красивая Меча, Зуша, Дон в пределах Среднерусской возвышенности. Пятый вид, очень редкий: глубокая и широкая долина. На низменном берегу прекрасные пойменные луга и старицы. Вдоль реки тянутся то ли рощи, то ли леса, их еще называют уремами: корни деревьев часто растут в воде. Дно песчаное, вода чистая и ровная, с одинаковой температурой на дне и наверху. Много мелей, течение среднее. Это Ворона. И, наконец, последний вид, к которому относятся Псел или Оскол: среднее течение, теплая и чистая вода, песчаное дно, много мелей, пойменный левый берег.
   Быть может, читатель несколько утомился от подобных подробностей. Пригодится ли все это ему
   - не знаю. Автор просто хотел показать, насколько глубоко и серьезно увлекся наш странник реками. А вот озер на его пути попадалось очень мало, а потому Киреев до сих пор относится к ним равнодушно. "Не зацепило", как любил говорить он сам. А люди... Люди, встреченные им в пути, "зацепили". Случай в деревне Галичья Гора стал для Михаила переломным. Но и до него он другими глазами уже смотрел на многое. Во время странствий и после Киреева часто спрашивали: вам не страшно одному в наше время ходить, да еще пешком? Михаилу только и оставалось, что пожимать плечами. В самом деле: страшно ему не было, но это, согласитесь, не повод ни для хвастовства, ни для восторгов. Везло ли ему, Господь или чьи-то молитвы хранили, но так получалось, что Кирееву встречались сердечные и хорошие люди. А в конце странствий он уже мог с гордостью сказать, что знает русских людей не понаслышке, не по телепередачам или книгам классиков. Киреев легко находил общий язык и с пожилыми крестьянками, имеющими четыре класса образования, и с профессорами высших учебных заведений, и с юными школьницами, и убеленными сединами монахами. Правда, особой своей заслуги в этом Михаил не видел. Он сумел понять одну простую истину: хочешь открыть сердце другого человека - открой сначала свое. А это было сделать труднее, чем изучить все созвездия на небе или научиться бесшумно ходить по сухим веткам. Для начала Кирееву предстояло стать одним из этих людей и в то же время остаться самим собой. А еще суметь смирять собственную гордыню, признавая за другими достоинства, которых не было у него, не впадая, однако, в мнимую смиренность, от которой за версту пахнет ханжеством и еще большей гордыней. Михаил в дороге учился не только обходиться без часов и спичек. Он учился прощать и просить прощения, учился, разговаривая с человеком, не только слушать, но и слышать. Оказалось, что даже найти ночлег - это целая наука. Нет, еще были заповедные места, например, Мещора, где в глухих лесных деревнях люди спорили за право взять себе на ночлег пришлого человека. Но потому такие места и называют заповедными, что они редки. Чаще Киреев сам искал, где остановиться на ночь, если была такая необходимость. Все-таки обычно Михаил предпочитал, никого не беспокоя, спокойно расположиться на ночлег где-нибудь в поле или старом саду. Но ведь дожди в наших краях не редки, да и после 14 сентября начинаются заморозки. Так вот, если подойти к первому встречному и попроситься на ночлег, как бы добр и милосерден тот человек ни был, он почти наверняка откажет, ибо в душе у него родится вопрос: "Почему из всех обратились ко мне?" Затем он подумает: "Как бы чего не вышло". И в мыслях таких нет ничего обидного. Опыт, который дала Кирееву дорога, научил его тому, что, просясь на ночлег, надо прежде всего... не проситься на ночлег. Исходя из своей любимой теории парадоксов, Михаил пришел к выводу, что чем сильнее чего-то хочешь, тем у тебя меньше будет шансов это получить. Не жди многого от людей, а будь благодарен им за улыбку, приветствие, доброе слово, разговор. Киреев знал, что Бог в любом случае не даст ему пропасть, а потому совершенно спокойно, не думая о том, где сегодня он будет ночевать, говорил с человеком о его деревне, видах на урожай, наиболее короткой дороге или о том, какой гриб для посола лучше - белый или свинух. Проходило какое-то время - и между двумя людьми (это было похоже на таинство) вдруг возникала невидимая связь, интерес, симпатия. И Киреев не удивлялся, когда встреченный им человек неожиданно спрашивал его: "А где вы будете ночевать?" - "Не знаю", - совершенно искренне отвечал Михаил. И благодарил, если его приглашали в дом. И не роптал, и не обижался, если оставался без ночлега, если в деревне или селе ни один дом не открывал перед ним свои двери. Вот это была вторая истина, которую он постиг: мало
   - просто не обижаться, надо благодарить Бога, других людей даже за тот отрицательный опыт, который выпадает на твою долю. Попадались ли ему явно плохие люди? Все в мире относительно. Язык не повернется назвать хорошими Гнилого и Бугая. Однако сам Киреев так и не повстречался с ними. Однажды в тамбовской деревне Юрловка Киреева буквально выгнал, нет, не из общежития, где он остановился, а из деревни председатель местного колхоза. Этот мужик орал на Киреева, обещал спустить на него собак, бил себя в грудь: "Я здесь хозяин, моя воля - закон". Рядом, в комнате, испуганно вжавшись в свои стулья, сидели то ли украинцы, то ли молдаване, работавшие в колхозе по найму. Киреев спокойно выслушал председателя, пожал руку людям, которые хотели приютить его, и ушел из деревни. Испугался ли он хама-председателя? Нет. Мог ли, воспользовавшись наличием разных журналистских "корочек", отомстить за себя? Безусловно. Для этого надо было попасть в райцентр и начать добиваться справедливости. Да, ему пообещали бы прилюдно наказать зарвавшегося "нового колхозника", а потом просто пожурили бы юрловского владыку, посоветовав ему быть в следующий раз умнее. Разумеется, можно было потешить собственное самолюбие и написать статью в газету. Но Киреев почувствовал не гнев, а только жалость к бесправным жителям Юрловки, по году не получающим зарплату, к молдаванам, которых обирал председатель, и к самому председателю. Не удивляйтесь. Этот мужик орал на него, размахивая руками, а Киреев видел бегающие глазки, в которых был нескрываемый страх. Председатель боялся, что люди все расскажут приезжему журналисту, а тот захочет поинтересоваться, откуда у председателя колхоза, где все развалено-переразвалено, - такой прекрасный коттедж. Если бы хоть один человек в Юрловке осмелился поднять голос в защиту Киреева, ведь такое дикое нарушение законов гостеприимства явно противоречило всем обычаям русского народа, - он бы остался, дабы поддержать их. Они смолчали. Но Михаил знал, что завтра в любом случае ему идти дальше, а этим людям здесь жить. Другой вопрос, надо ли так жить? Но это, как говорится, уже совсем другая история. Киреев вечером того же дня пришел в село Туровское, где познакомился с чудесными людьми, супругами Туровскими, их многочисленными детьми и внуками. А заночуй он в Юрловке - этого знакомства просто не было бы... И головы Конфуция будет недостаточно, чтобы разобраться во всем этом, думал Киреев. Ведь выходило, что он должен был сказать спасибо председателю за то, что встретил Туровских. А больше... больше, пожалуй, Киреев и не мог вспомнить ничего плохого. Более того, не раз и не два его до глубины души, до слез трогало гостеприимство русских людей, их радушие, щедрость... Было это под Бобровом. Дорога шла через лес. Надвигалась ночь, а до города еще предстояло идти и идти. Судя по карте, деревень в этих местах не должно было быть. И вдруг в просвете среди деревьев - огонек. Киреев не поверил своим глазам. Но глаза его не обманули. Посреди зеленого луга, окруженного сплошным лесом, стоял домик - последнее напоминание о деревне Зеленый Луг, некогда находившейся здесь. В домике с недостроенной крышей, без электричества жил переселенец из Киргизии Александр Лебедев. Ради жены и двух дочерей-школьниц бросил он трехкомнатную квартиру, хорошую должность и вернулся на родину предков.