Лиханов Альберт. Собрание сочинений (Том 4)

   А исповедь живого человека, как правило, именно с многоточия и начинается, стремясь прийти к вполне определенной точке. Еще лучше - к восклицанию.
   Но тем не менее есть обязанности.
   Среди них - обязанность выслушивать исповеди. По возможности отвечать на них, то утешая, то соглашаясь, то возражая, а то и просто умолкая в скорби, в печали, в тревоге.
   Я назвал жанр этих строк письмами, вкладывая в слово двоякий смысл. Изменив имена и адреса, я публикую здесь письма, адресованные мне, как обращение к третьему лицу в споре двоих, хотя часто одного из этих двоих и не видно. Я хотел бы, чтобы и сказанное в ответ не выглядело точкой - уж слишком тяжела ноша исповедника, не знающего во всей глубине истинности ситуации, ведь тут, как я говорил, только одна позиция, а она всегда субъективна...
   Так что пусть "письма" как жанр будут просто письмами в ответ на письма.
   Повторюсь для ясности: жанр определен не прихотью адресатов, а обусловлен спором...
   ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ. НАДЯ
   Хочу рассказать о детстве, о моих взаимоотношениях со взрослыми. Думаю, это будет интересно. Хочу надеяться, что рассказ о моем детстве не только мое детство.
   Пусть говорится об этом много, все-таки хочется, чтобы рассказы о чьих-то судьбах заставляли задумываться каждого.
   Многие считают, что ласка нужна детям до какого-то определенного возраста, в период раннего детства, часто путая ласку с занеженностью. Я же считаю - ласка нужна и взрослому, вполне самостоятельному человеку, только нужно знать, в какой мере проявлять это чувство и как.
   Если бы взрослые чаще вспоминали свое детство - чужие люди не были бы совсем чужими, научились лучше понимать друг друга. Когда кто-то вспоминает свое нелегкое детство, то на некоторое время даже самый жестокий человек, расчувствуясь, добреет.
   Нынешним детям, говорят, легче жить. Они не знают голода, холода, побоев. Да, это так. Но в наш торопливый век бывает некогда приласкать своего ребенка, не говоря о чужих, выслушать, понять. Наверное, поэтому они и вырастают такими непохожими на своих родителей, самостоятельно оценивая окружающих. Рано взрослея, дети все равно нуждаются в ласке, но ласке чуткой, неназойливой, нерасслабляющей, не граничащей с жалостью.
   Так вот, я за то, чтобы взрослые видели в чужом ребенке прежде всего человека, нуждающегося в их внимании.
   В детстве я всегда завидовала тем детям, отцы которых играли с ними, водили гулять. Мне очень хотелось назвать кого-то папой, и я, оставаясь одна, на все лады произносила это недосягаемое, притягательное слово "папа". Отец у меня был, но никто из нас, четверых его детей, не называл его папой. Нет, он не бросал нас, он жил рядом. Мы видели его ежедневно. Но я не представляла его в роли моего отца, отца, которого я себе придумывала.
   Мой отец представал передо мной веселым, умным, добрым, сильным и строгим, умеющим все на свете.
   Однажды я шла с мамой по улице и засмотрелась на отца, который играл с дочкой, чуть младше меня. Он догонял ее, подбрасывал вверх, кружил, сажал на плечи, а она, заливаясь смехом, тянула его за уши, волосы, приговаривая: "Ну, папка, еще". И так вдруг остро захотелось, чтоб вот так же кто-то возился со мной, а я называла его папой.
   Мама потянула меня за руку, но я не захотела уходить, ждала - этот чужой папа подойдет ко мне и будет играть. Мама потянула настойчивей, но я не сдвинулась с места. Когда она, высвободив руку, сказала рассердившись: "Стой одна. Я ухожу" - я села на землю и расплакалась. Девчонка, указывая на меня пальцем, спросила своего папу: "А почему она плачет?" Папа объяснил ей: "Это капризная девочка, она не слушается старших" - и поспешил увести дочь. А я заплакала еще горше оттого, что обманулись мои надежды, папа той девочки оказался только ее папой.
   Так получилось, что капризничала я часто и никак не могла объяснить старшим причину своих слез, капризов. Ведь у меня был папа! Но он никогда не ласкал нас, напротив, мы все его боялись - подруг он водить не разрешал, играть дома и вблизи его - тоже, чтоб не сорили, шум и смех не выносил, и, если мы нарушали этот его запрет, он, ни слова не говоря, брал что попадало под руку и стегал нас. Мы старались избегать встреч с ним.
   Мамины старания приучить называть его папой были тщетны. Когда нужно было позвать его, она посылала за ним кого-нибудь из нас. Но мы, дожидаясь, когда он обернется на шум, говорили просто: "Иди, мама зовет". Или шли обратно и виновато говорили маме: "Иди сама, он не оборачивается".
   Мама бранила нас, что мы нелюдимы, что нам будет трудно в дальнейшем, если сейчас уже не можем переломить свой характер, назвать его папой, бранила отца. Но взаимоотношения наши не менялись.
   Какие у нас были характеры! Оля - самая старшая, третьеклассница, я в первом, брат и сестра - дошкольники. Самым храбрым считался Саша. Он как-то после долгого разговора с мамой подошел к отцу и храбро попросил: "Папа, расскажи нам о войне!" На что тот, чуть улыбнувшись уголками губ, ответил: "А что про нее рассказывать?" Сашиной храбрости хватило только на этот вопрос. Может быть, просьба рассказать о войне была неудачно выбрана, разбередив в душе отца такое, о чем ему не хотелось бы вспоминать, но только и это не вывело его из состояния отчужденности.
   Как-то мама уехала на целый день. Проголодавшись, никто из нас не отважился сказать об этом отцу. Тайком мы съели весь корм, приготовленный курам, выловили из ведра, куда бросали оставшиеся после еды картофельную кожуру, кусочки хлеба.
   Со своего огорода мы не смели ничего брать. Я помню, как мама, нарвав немного клубники, дала нам, наказав, чтобы мы не проговорились при отце об этом. Мне вдруг стало так жаль маму, себя, сестренок, что, не став есть, заплакала. Сейчас я понимаю, это был протест против унижения перед отцом, а выглядело это как очередной каприз.
   Потом то лучшее, что окружало нас, исчезло, умерла мама. Мы оказались в разных детских домах.
   Воспитательница была у меня неплохой. Она довольно быстро научилась управлять моим трудным характером, как говорили другие воспитатели, и я почти всегда подчинялась ее требованиям, рассказывала свои маленькие тайны, зная, что она сохранит их. Она тоже доверяла свои доступные тайны, и у нас возникли дружеские отношения.
   Однако тайну об отце я хранила свято, даже подругам ничего не говорила. Гулять я всегда уходила одна. Мне казалось, что когда-нибудь встречу отца, с улыбкой идущего мне навстречу, и он узнает меня. И я улыбалась в ответ на чью-то улыбку, пристально вглядывалась в прохожих.
   И еще хотелось, чтоб он пришел на родительское собрание и, слушая о моих успехах, гордился мной, своей дочерью. Но родительских собраний в детском доме не было.
   Уже в седьмом-восьмом классах я все чаще начала прогуливать без видимой причины уроки, иногда отказывалась отвечать, в класс приходила в неотглаженной форме, без белого воротничка, дерзила учителям. Взрослые удивлялись странностям моего характера, стыдили на собраниях, говоря, что я уже вполне взрослая, чтобы следить за мной. Но время от времени я все равно срывалась. И открыто обрадовалась, когда воспитательница пригрозила написать старшей сестре о моем поведении.
   Оля окончила восемь классов, уже училась в техникуме, часто мне писала.
   Представилось, как она, прочитав письмо с описанием трудностей моего характера, поделится с кем-нибудь из старших сокурсников, наконец, с педагогами. Есть же у них мужчины, и они, как настоящие мужчины, придут ей на помощь, то есть ко мне. Напишут строгое письмо, сделают внушение, и я буду серьезно заниматься без нарушения дисциплины, перестану дерзить. Так хотелось, чтоб где-то был сильный человек, заботящийся обо мне! В ожидании ответа я повеселела, стала разговорчивее с одноклассниками.
   Ответ из другого города не замедлил явиться. Оля писала, что у нее много работы, что очень устает, однако не опускается, находит время и для занятий в различных кружках. Забота Оли, конечно, была приятна, но мне хотелось чего-то большего.
   А вскоре у нас в группе появился новый воспитатель, на смену ушедшей в младшую группу моей любимицы. Николай Петрович был невысок, с приятной доброй улыбкой и спокойным голосом. Ребята сразу же окружили его, каждый старался привлечь его внимание.
   Несколько дней мальчишки почти не отходили от нового воспитателя, а я на подготовку домашнего задания не являлась, пропадая в младшей подшефной группе. За эти несколько дней он успел познакомиться со всей группой, кроме меня, и я решила - пора показаться, наверное, сейчас он уделит мне больше внимания. Но Николай Петрович безразличным тоном спросил, почему меня столько дней не было. И все.
   Я получала двойки. Мальчишки объясняли ему, что это мои очередные причуды, а он не интересовался истинной причиной. Обычно у меня и тройки были редки. Задания я знала, просто хотелось, чтоб Николай Петрович поговорил со мной как с дочерью, чтоб приласкал, что ли, ну, потрепал волосы или прижал мою голову к своей груди, как не раз ласкал Биту, мою соседку. Но она сама ласкалась и была общей любимицей учителей и воспитателей. А я так не могла почему-то, хоть очень хотелось, чтоб и меня любили. Мне всегда приводили в пример Виту, на что я злилась. И меня считали своевольной, капризной дикаркой. У Николая Петровича была дочь, моя ровесница. Я и ее тайком ревновала к отцу. В любом разговоре старалась противоречить всему, что бы он ни утверждал, доводила его этим, за что не раз выговаривала мне старшая воспитательница.
   Как-то услышала - Николай Петрович удивлялся множеству цветов в соседней группе, радовался их красоте и ухоженности.
   Была поздняя осень. Цветов уже не было, только на деревьях оставались еще багряные листья, которые я очень любила. И мне подумалось: тот, кто любит цветы, не останется равнодушным к охапке красивых листьев. Уговорила девочку из соседней группы положить на стол до его прихода букет из тщательно отобранных мной веток. Дождалась, когда он пройдет в комнату, вошла следом и с замиранием ждала, когда воспитатель спросит, кто собрал такой красивый букет, увидеть радость, улыбку на его лице. А он, подойдя к столу, небрежно отодвинул ветки, мельком взглянул на них, и громко спросил, обращаясь ко всем: "Кто додумался принести эту гадость мне на стол?" Меня будто хлестнули его слова, и, испугавшись, чтобы не подумали на меня, вскочила и пробормотала: "Это девочка из соседней группы". Вита пошла выбрасывать ветки, а я впервые увидела его другим: отвратительную улыбку с жабьим ртом, его пухлые женские руки.
   А потом, простудившись, я заболела. Отец появлялся в бреду. Он садился возле кровати, клал свою прохладную руку мне на голову и улыбался. Грезился наяву: приходит, прижимает мою горячую голову к своей широкой сильной груди, и мы стоим так долго-долго, потом он уходит, и я снова его жду. Почему-то он никогда не говорит со мной, только улыбается доброй улыбкой, но мы понимаем друг друга.
   В больнице я ждала, когда придет Николай Петрович, но приходили девчата, воспитатели других групп, даже те, кого я почти не знала, почти каждый день приходила моя бывшая воспитательница, а его все не было. Девчонки говорили, что он очень занят подготовкой к празднику, ведь, кроме нашей группы, он работал по своей специальности музыканта в детском саду и городской школе...
   Вот нехитрая история моего отрочества... Что добавить еще? Вот что... Даже став взрослой, я все равно ждала чьей-то отцовской заботы.
   НЕСКАЗАННОЕ, НЕУСЛЫШАННОЕ
   Я сказал в предисловии к этой главе - имена и адреса я изменил.
   И все-таки имена нужны.
   Надя. Надежда.
   Пожалуй, именно это имя больше всего подходит автору письма, которое вы прочли.
   Исповедь драматическая, судьба, можно сказать, трагическая.
   И суть письма именно эта.
   Надежда.
   Хочу верить, что горькая Надина исповедь поможет взрослым, чье сердце недоступно даже для собственных детей, осознать, какую незаслуженную кару, какой жестокий и неправедный урок преподносят они.
   У Надиной истории своя индивидуальность, свои виноватые и правые, свои персонажи. И все-таки много в этой исповеди такого, что можно назвать характерным, типичным. Типична здесь история отчуждения.
   Ранимость и скрытность - две очень характерные для отрочества ипостаси.
   Когда родители и дети, как, впрочем, вообще взрослые и дети, по-настоящему близки, когда у них есть и родство душ, и постоянный контакт, то в таких отношениях и резкое слово, и резкий поступок вполне проходимы, а порой и очень уместны.
   Ранимость при настоящей близости если и развивается, то с множеством облегчающих обстоятельств. На близкого человека ведь долго обижаться нельзя, ибо ты знаешь: если он тебя задел, то со смыслом, до которого следует додуматься.
   Отчуждение возникает при ранимости, ничем не смягчаемой, не амортизируемой.
   Вот Надина история. К отцу подходили не как к человеку, а как к некой инстанции. Боялись его. Видимо, боялись не только как человека, но и как носителя каких-то тайных для нас идей. Пример тому - история с клубникой. Стяжательство, видимо, было существеннее детей, важнее близости с ними. Потому, пожалуй, и исчез он, этот отец, со смертью матери.
   История Нади - это история непонимания важнейших гуманистических обязанностей, возлагаемых на отца уже самим фактом рождения ребенка. Я бы сказал, безотцовство сформировало в Надежде целый комплекс отчаяния. Она смотрит на отца как на символ мужского могущества и доброты, но встречает равнодушие и душевную пустоту.
   Именно от отца, от взаимоотношений с ним в еще не вполне осознанном детстве берет отсчет история Надиной скрытности, история ее отчуждения.
   Смотрите: рядом с ней в детдоме Вита, совсем иной тип. Мы не знаем, какая судьба привела эту Виту в детский дом, но даже по Надиному письму понятно: Вита не страдает Надиной отчужденностью, рефлексией, сосредоточенностью только на своих переживаниях.
   Она первой идет навстречу людям.
   Заметим в скобках, что часто такие типы, как Вита, бывают обмануты в жизни, что встречаются люди, которые пользуются открытостью и доверчивостью этих характеров.
   Порой обманутая открытость разочаровывается в самой себе, вместо нее появляется глухая подозрительность, но ведь бывает и иначе.
   Бывает, что, обманувшись однажды, такой человек продолжает свято верить в добро и человечность, проходит сквозь ошибки и достигает искомого.
   Бывают варианты и счастливее - Вита встречает только таких же, как она, и ее жизнь счастлива и светла...
   Надю воспитали другой. Да, да, именно воспитали. И все ее несчастья от этого воспитания. Перечитайте ее исповедь.
   Она ждет письма от сестры, и в этом ожидании целая философия.
   Слова сестры хороши, но ей хочется иного - мнения сильного, уважаемого мужчины, хотя ведь никаких оснований для этого ожидания нет.
   И как она относится к новому воспитателю!
   Чего стоит одна только история с осенними листьями?
   А больница?
   Люди, окружающие Надю, чаще всего не понимают ее. Теоретически она могла бы облегчить свою жизнь - скажи сама о своих печалях любимой воспитательнице или той же Вите.
   Но это только теоретически.
   Даже со взрослым, но сдержанным человеком это почти невероятно.
   А ведь в нашем случае в дело со всей своей силой и непоследовательной последовательностью вмешивается возраст.
   Я уверен - ни за что, ни за какие, как говорится, коврижки, даже при стопроцентной гарантии в успехе не согласилась бы Надя на признание. Ни за что бы не сказала вслух о том, что тысячу раз передумала про себя.
   Говорит "зажатость" характера.
   Говорит воспитанная отцовским эгоизмом отчужденность.
   Обманувшись в родном отце, разве может человек признаться постороннему в своих страданиях? Да еще таких.
   Девушка - мужчине! Кто это поймет?
   Надя раскрылась только в действительной своей исповеди, так и не назвав - и я не осуждаю ее - своего настоящего имени.
   Не сказанное ею так и не услышано окружающими.
   Казалось, ну какие к кому претензии?
   Хочешь - скажи.
   А молчишь, кто ж тебя знает, может, вовсе и не думаешь такого?
   Откуда окружающим, даже знающим Надю близко, угадать этакий нестандартный нюанс: девочке не хватает отцовской ласки. Именно отцовской, не материнской, хотя мать у нее умерла, ее тоже нет.
   Надежда ничего не пишет об этом прямо, но ведь многое угадывается сквозь строки письма: ей не хватает любой ласки.
   Просто ласки.
   И она благодарна первой ее воспитательнице, женщине, за то, что та нашла к ней ключик, что приласкала ее.
   Но женская ласка, как-то эквивалентная материнской, доступна ей, отцовская - недоступна, недосягаема, а оттого еще более сладка и желанна.
   Недоступное постепенно обретает легендарный, необычный облик.
   И в том, как Надя ищет этой отцовской ласки, как широко и доверчиво оглядывает мир, как неутомимо, веруя, ищет идеал, заключается, на мой взгляд, суть ее человеческого характера.
   Такой его черты, как настойчивость и целеустремленность.
   Человеческие качества, на мой взгляд, вырастают чрезвычайно прихотливо, и вывод, который несет вот такая, как у Нади, история, может быть совершенно неожиданным.
   Сама для себя незаметно, думая совершенно о другом, Надя выработала в себе настойчивость, и не будет ничего неожиданного, коли вот такой отроческий, стихийный "поиск отца" вдруг воспитает в Наде хорошего исследователя, настойчивого работника в избранной ею профессии. Вообще сформирует последовательного человека.
   Было бы, по-моему, очень важно психологическое жизнеописание человека на протяжении всей его жизни.
   Вот Надя, ее история, ее исповедь. Случай непростой, неординарный. Размышляя вслух над этой историей, я только интуитивно прогнозирую, причем прогноз ведь может оказаться и ошибочным. А что, если бы судьбы людей, незнаменитых, простых, - но ведь нет простых людей, все люди сложные, и Надина история блестящее тому подтверждение! - становились предметом изучения, обобщения и вывода психологии? Наука эта со временем начинает обретать черты точной дисциплины, вроде математики, особенно когда смыкаются методы этих предметов. Но, думаю, что до целостного психологического портрета личности, а особенно до серии психологических биографий, нам еще далеко. А раз далеко, значит, мы не можем с полной уверенностью сказать, что за что, какая шестеренка какой черты характера цепляет за другую и за какую именно.
   В Надиной истории мне меньше всего хотелось бы делать какие-то сравнительные выводы. Что-де Вите в жизни придется слаще, чем Наде. Думаю, никто такого не скажет.
   Человеком владеют не только черты его характера, но и жизненные обстоятельства, в которые он попадает.
   Однако обстоятельства и характеры находятся в постоянном противодействии.
   Личность сильна, если оказывается выше обстоятельств.
   Разность этих потенциалов рождает очень важные общественные ценности.
   Ведь именно при победе характера над обстоятельствами возникает такое, к примеру, высокое событие, как подвиг.
   Пройдя сквозь испытания, опалив огнем свою душу еще в отрочестве, Надя может стать прекрасной матерью, сконцентрировав в своей любви к детям то, чего так недоставало ей, сможет, пожалуй, по этим же причинам сыграть важную роль в своей собственной семье, внушив мужу необходимость тех достоинств, которых она не нашла у отца.
   Вообще жизнь устроена так, что не знаешь твердо, что чем и где обернется.
   Но вернемся к типичному в этой истории: не сказано, не услышано.
   Возникающее в отрочестве стремление к самостоятельности рождает ранимость. Неаккуратно сказанное слово может засесть в душе на всю жизнь, до седых волос.
   Но, став взрослым, человек, как правило, умеет давать прошлым обидам объективные оценки, учитывающие обстоятельства.
   Отрочество характерно как раз вот этим "неучитыванием" обстоятельств.
   Отрочество отличает максимализм, а значит, высшие требования к окружающим. Жажда справедливости в большом и малом, в деле и даже случайном слове...
   Итак, ранимость.
   Прогрессируя, она дарит характер.
   Отчужденность - это уже свойство характера.
   Человек сторонится других, не только взрослых, но и сверстников. Становится замкнутым. Потом угрюмым. Рядом с замкнутостью и угрюмостью непременно соседствует упрямость.
   Надя ничего никому не сказала про отца. Это ее письмо - первое признание, но первое потому, что взрослые люди, жившие рядом с ней, допускали главную ошибку - не слышали несказанное.
   А несказанное в отрочестве надо слышать.
   Надо слушать.
   В этом, конечно, самое высшее творческое проявление - интуиция.
   Ведь педагогика - это тончайшее творчество. Углубленное внимание воспитателя к каждому шагу ученика.
   И, как видим, не только к шагу, но к желанию.
   Шаг заметен, желание трудноуловимо, но интуиция тем не менее не есть нечто редкое, дарованное лишь избранным.
   Каждое любящее сердце, независимо от образовательного уровня его владельца, обладает интуицией.
   И это надо твердо знать родителям, всем без исключения. Если любишь поймешь. А поймешь, услышишь несказанное, значит, сделаешь шаг навстречу...
   Услышать несказанное - значит постичь душу подростка, значит овладеть его жизнью, значит суметь помочь ему. Прекрасно, если удастся помочь без лишних слов.
   Любопытная частность практического воспитания. Очень многие родители и педагоги рассматривают как высшее достижение, так сказать, "подкожное" воспитание. Считают честью так залезть в душу отрока, так вывернуть ее, чтоб, с их точки зрения, ни одного темного уголка не осталось.
   Несчастны эти дети!
   Доверяя взрослым, выкладывая каждое мало мальское движение души, они привыкают к ежесекундной опеке, не могут обойтись без совета по каждому пустяку, теряют самостоятельность, теряют черты личности.
   Подростком надо владеть, но, в отличие от владения ребенком, здесь полной мерой вступает в действие интуиция.
   Можно и без расспросов понять отрока.
   Надо догадаться.
   Надо поставить себя на его место.
   Вот это требование к воспитателю мне представляется самым существенным.
   Представь себя на месте Нади ее воспитатель Николай Петрович - он быстро бы догадался, почему на столе у него букет листьев, понял бы, что странности ее характера чем-то мотивированы, и поэтому следует разобраться в девочке.
   Он - плохой, вернее - никакой педагог.
   До интуиции в его работе (творчеством это, пожалуй, не назовешь) дело не дошло.
   Не дошло даже до обычного анализа.
   Спроси педагога, что было с Надей, он, пожалуй, ничего не скажет, кроме того, что девочка "испорчена", что она "трудна".
   И вот еще о чем надобно сказать...
   О легкости, с которой пришпиливаем мы ярлык "трудный" к непонятному, а верней-то, непонятому подростку.
   Ярлык этот похож на рецепт неграмотного лекаря, который прописывает всем больным одно лекарство.
   "Трудный" - слишком легкий и ни к чему не обязывающий диагноз.
   Трудный, да и все тут...
   Но об этом позже.
   P. S. Я очень надеюсь, что все это прочтет и Надя. Что мои надежды это и есть ее собственные, выстраданные чувства. Жизнь ведь всегда обещает радость. И если человек точно убежден, что он лишен чего-то важного, отчаиваться не надо, просто нельзя. Коли отнято в одном, прибавится в другом. В другом, нежданном, может, очень дорогом и важном.
   Помнишь, Надя, в учебнике физики есть про закон сохранения вещества, закон сохранения энергии?
   Есть еще и закон сохранения счастья. Верь, он точно есть!
   ИСПОВЕДЬ ВТОРАЯ. ЛЕНА
   Мое прошлое и сегодняшнее как ночь и день. Я замужем. У нас растет дочка. Вы даже не представляете, как я счастлива!
   Тогда всего этого не было. В нашем доме, куда переехали мы с родителями, было много мальчишек. И, как я потом узнала, многие побывали уже в колонии. Нас было три подруги: я, Таня, Рита. Почему мы быстро "отесались" в компании мальчишек?
   Мне было 13 лет. Отец и мать дали мне в эти годы полную свободу. Я хорошо чувствовала ее. В школе мы с подругой были отстающие. У меня было хобби - любила писать, сочинять. Особенно радовалась, когда в классе писали сочинение. Тут уж можно дать волю своим мыслям. Учительница по русскому языку и литературе не любила "галиматьи", как она отзывалась о моей "писанине". Она предпочитала всегда только своих отличниц. (Хотя однажды услышала от нее: "Лена, ты странная девочка, или ты меня не понимаешь, или я тебя".) Между нами была какая-то пропасть, которую, казалось, не преодолеть. Математика давалась трудно, и почти после каждого урока меня потчевали нотациями.
   Помню, зададут задачу. Сижу над ней долго. Решу сама дня за два, когда отличник справился бы с ней сразу. А знаете, какое удовольствие получаешь при этом! Но этого никто не видел, не замечал, я была посмешищем в своем классе. Меня считали наивной, тупой и вообще странным типом. Я не любила школу, ненавидела свой класс. Порой сбегала с уроков. Считая себя неудачницей в жизни, отчаявшись в себе, перестала даже следить за своей внешностью. Постепенно скреплялась наша дружба с дворовыми мальчишками. В подвале дома было наше пристанище. По вечерам мы там обитали. Сначала как новички, робкие и скромные, а затем как свои люди. Мне было всегда легко и хорошо среди новых друзей. Мы пели песни, играли в карты, в "бутылочку". Частенько делали "налеты" на дачи. Постепенно "налеты" стали уже нашей необходимостью, привычкой. Мне ничего не стоило сказать: "Девки, пойдем дачку грабанем!"
   Однажды пришел Сергей (отбывший наказание в колонии), на руке его были детские часики.