Страница:
Каждая встреча для Андрея - счастье.
А нас он не любит. Он, как кукушонок, подброшенный заботливой мамашей в чужое гнездо. Ему все там не нравится, и он стремится как можно скорее избавиться от навязанной компании и повыкидывать своих безобразных собратьев по гнезду. Впрочем, жить с нами он согласен, поскольку обеспечивается уют, забота и безрежимность.
Что же дальше делать? Так, как было, уже оставлять нельзя. Помогите нам. Рассудите.
Вот вчера он закончил учебный год. Перешел в следующий класс. Рады мы очень. И он тоже. Уж очень тяжело дается нам учение. Я училась вместе с ним, ну конечно, дома, по его учебникам, чтобы не было у него возможности что-либо не понять, не суметь и не сделать по этой причине домашнего задания.
Поверьте, не так уж легко древним старухам проходить науки - даже такие несложные, какие они есть в пятом классе.
Вечером дочь моя принесла великолепные махровые гвоздики, подарки. Мы вместе с ним готовили "улучшенный" ужин. И не было лучше ребенка на всем свете. А еще через десять минут после ее прихода он собрался идти гулять. Было десять часов. Надвигалась ночь, и рушилась надежда на уютный семейный ужин. Я не пустила его гулять. И что тут было, что тут было... Он ревел и вопил, как будто какой-то недосвергнутый инфант лишился престола. Его вопли, наверно, слушали, увы, уже не изумленные жители большого дома и голуби на крыше.
"Не надо мне ничего, пусть все провалятся. Я хочу гулять, и я все равно пойду, вот ты не пустила, а я пойду".
В мой адрес летели такие ругательства, до которых трудно додуматься. "Старая дура" было самым демократичным из них.
Потом он успокоился, даже извинился. Но сегодня утром не пошел в школу на трудовые занятия, грубил, дерзил. Потом, не позавтракав, сел на велосипед и уехал в неизвестном для нас направлении. И вот кончается день, его нет. И приходила незнакомая нам бабушка очень хорошего внука, которого обидел Андрей. И она жаловалась. И мы извинялись. И знали - это месть за отказ в исполнении его желания. Отказ не переносится, не воспринимается. Непривычка к отказу толкает его на зверство. Он ненавидит меня сейчас с необычайной силой. И так же будет "любить", если я буду разрешать ему все подряд. Резонно ли это? Да, в наших условиях резонно!
Ну вот и все, что я хотела Вам рассказать. И спасибо Вам, что выслушали меня. Ведь всем известно, что слушать труднее, чем говорить. Спасибо Вам, что не караете меня сами и не подали на меня в суд (пока не подали) за кражу Вашего времени, за нарушение Ваших границ, за несанкционированное вторжение в Ваши земли. За непомерно длинное и заунывное письмо.
Вы думаете, что жутче его нет ничего на свете? А вместе с тем одна из корреспонденток доктора В. Л. Леви написала ему письмо на пятистах страницах, а так как, пока она писала, кое-что изменилось в ее жизни, она заверила доктора, что вышлет дополнение.
Я не пошлю Вам постскриптум, но буду неустанно ждать ответа.
Нина Степановна Семенова.
2
Нина Степановна,
письмо Ваше легло на сердце мое тяжелым камнем. Вы как будто нарочно взялись показать мне, да и всем, кто работает в литературе, насколько нелегка ответственность за слово сказанное: не только похвалы, не только брань - это-то самое простое, - а возврат тебе твоих же вопросов, точно бумеранг, совершив круг, идет на тебя, и все дело теперь в этом, как ты себя поведешь - отскочишь, испугавшись, или поймаешь его, не побоишься боли в руке и сердце, возьмешь на себя обязательства, которые вроде не полагается брать, нет во всяком случае такого правила - советовать, вмешиваться в реалии чужой - и далекой - жизни.
Но Вы не думаете о правилах, когда болит Ваша душа, Вы не думаете о том, что я, к примеру, вовсе не педагог, не психиатр, не руководитель народного образования, что у меня и прав-то таких нету - прочитав письмо, взяться за разбор другой жизни - других жизней! - за дело не литературное и, таким образом, освобожденное от конкретных имен и адресов, хотя и бесконечно важное для меня, а совершенно реальное, во плоти радостей и слез.
Сказав т а к о литературе, я вовсе не хочу задеть дело, которому отдаю жизнь, умело или неумело, а просто хочу объяснить, что у литературы все-таки свои правила, среди них - логика характеров и поступков. В жизни же логика поступков часто бывает совершенно нелогичной. Постижение нелогичности жизни - тоже цель литературы, но, скажем так, в жизни реальной группы людей может быть больше спонтанности, непоследовательности, неожиданной противоречивости.
Ваше письмо продиктовано неясностью Вашей домашней ситуации, раздерганностью вопросов, неуправляемостью поступков Андрея, которые привели семью, по Вашему разумению, на край грядущей катастрофы, - и вот я должен ответить Вам, сказать свое слово - но как? Почему? Наконец, зачем?
А если мое мнение окажется потом ошибочным, и я собью Вас с толку? Ведь я не специалист. И все-таки где мера моей ответственности за ответное письмо Вам? Где право, хотя обязанность очевидна, - я понимаю, ее возлагают на меня мои собственные книги.
Так что прошу Вас, по крайней мере, понять меня, понять тяжесть, которая лежит на моем сердце. Нет, не с легкой душой принимаюсь я за этот ответ, и если ошибусь, если собьюсь с тона, не обессудьте, потому как письмо свое в ответ на Вашу выстраданную исповедь прошу рассматривать не более, чем одну из сторон во взаимном с Вами диалоге, обсуждение проблемы, конечно же, выходящей за пределы одной семьи, как рядовое слово во взаимном с о в е т о в а н и и, поиск истины, который, как всякий поиск, не может быть безошибочным и до конца очевидным.
О чем - вначале?
О самом деликатном, самом тонком, хотя впрямую об этом в Вашем письме не говорится. И все же этот вопрос слышится, не может не звучать, потому что он главным был и для меня в моей повести "Благие намерения".
Вопрос этот вот какой: обязан ли человек исправлять чужие ошибки? Ценой своей жизни, благополучия, счастья, свободы латать чьи-то дыры, замаливать чей-то грех, выкорчевывать чьи-то недобрые корни? Да еще в такой деликатной материи, как жизнь человека, его душа, его генетика, по Вашему выражению.
Далеко ходить не надо, вот Андрей, дитя алкоголиков, вот Вы и Ваша благородная дочь - а ее благородство, убежден, тоже наследственно, оно от Вас. Ваша дочь берет Андрея, хотя могла бы и не брать, страдает, наверное, - как же не страдать, - душа ее изранена, как и Ваша, Вы маетесь и потеряли надежды, это всегда приводит к мысли: зря все это, г е н е т и к у не починишь, это от природы, выше нас. Верно, Вы не ставите впрямую этот вопрос, но не единожды, точно заклинание, повторенное слово "генетика" вполне определенно задает нам вопросы: зачем э т о сделано? Сейчас было бы проще.
Верно, было бы проще, Нина Степановна, и Вам и Вашей дочери. Вы бы не страдали теперь, Вашу маленькую, но дружную - из двух интеллигентных женщин - семейку не сотрясали бы слезы, страдание, бессилие и ужасающая мысль об обреченности, о бессмысленности любой борьбы за Вашего - с Вашим - Андрея.
А теперь пойдем от противного. Гляньте на Андрея другим взглядом что было, если бы он не существовал рядом? Если бы Ваша жизнь протекала благополучно-одиноко? Если бы он не ворвался в Ваше существование? Как бы шли Ваши дни в таком варианте?
Еще один мысленный поворот. Вновь гляньте на Андрея и представьте себе, что Ваша дочь, увидев малыша в Доме ребенка, сдержала свой порыв и названый Ваш внук - вот он, перед Вами, подросший, с ясным лицом, сидел бы теперь, скажем, на своей койке в школьном детском доме, благополучно не узнавший ни Вашей дочери, ни Вас, не испытавший ни любви, ни тепла Вашего дома?
Наконец, Ваша дочь - подумаем о ней. Ведь Вы сами ее воспитали такой: увидела исцарапанное, брошенное дитя, увидела, как потянулось к ней сердце Буратино, я знаю этот порыв, он бронебоен, как еще назовешь порыв человечка, не знавшего рук матери, не знающего, в силу неразумного своего возраста, что есть такое существо, обязанное быть рядом, мать, но бегущего к каждой женщине, подарившей ему улыбку, бегущего бесконечно, бессмертно, всегда, с одним вековечным криком: "Мама!"
Я отклонюсь, простите, Нина Степановна. С давних теперь уже пор, лет десять, не менее, бывая в поездках, я непременно стараюсь зайти в интернат, детский дом, Дом ребенка. Знаете, может, то, что скажу я, и грех, но это помогает мне жить. Обычно такой словесной формулировкой поясняют подтверждение какой-то важной для человека истины, открытия, может быть, признания. Говоря так про лица детей, которых взяло под свое крыло государство, я подразумеваю совсем другое. Я думаю о том, что обязан писать, говорить и бороться ради этих детей. Что жизнь всякого, кто хоть раз увидел эти глаза, не должна проходить бесцельно. Что даже малое благо во имя этих ребят оправдывает человеческое существование. И что ворота этих домов должны быть широко распахнуты человеческой чести, доброте и справедливости. И что, если хоть одной душе помогут мои книги быть щедрее к чужому ребенку, жизнь прожита не напрасно, нет.
Попытаемся осознать причины влечения маленького человека к большому. А их так немного, собственно одна, но зато потрясающе первородная - ласка.
Обласкали его, погладили, взяли на руки, он, точно щенок, запомнил стальным детским ощущением: это добро, это тепло, это близко.
Вернемся, впрочем, к Вашей дочери. Остро испытывая на себе тяготение детской обездоленности, как бы чувствовала она себя потом, позже, возьми себя в руки и обойди того Буратино с прямыми ручками и ножками и некрасивым красным носом? Какими бы словами кляла свою черствость? Какими тайными мыслями страдала? А - вдруг, бывает ведь всяко, - за тем жестоким шагом последовал бы другой, еще жестче - применительно к жизни, к друзьям, к Вам. Как знать, Нина Степановна, какими колосьями пророс бы в Вашей дочери тот черный злак, поступок несовершенный - лишь возможный? Она уже тогда была взрослым, страдавшим человеком, но кто может нам гарантировать, в какие годы зло прорастает множественностью поступков, рождающих новый характер, а в какие оно уже безопасно.
Итак, Ваш невысказанный вопрос. Обязан ли кто-то исправлять чужие ошибки, взваливать на себя тяжкий крест? Нет ли во всяком добром порыве заведомого разочарования? Не слишком ли велик риск в таком сложном деле, как усыновление, да еще при известном наследственном осложнении?
На это можно ответить лишь согласием. Верно, никто не обязан исправлять чужие ошибки, да еще жертвуя собой. Да, слишком велик риск обжечься. Можно расплачиваться целую жизнь за минутную доброту.
Но давайте согласимся - ведь все наше существование идет в трех измерениях: по норме, по общепринятым правилам жизни, которые означают обыкновенную жизнь без взлетов и падений, ниже нормы и выше ее.
Есть благополучие, рассекающее многие годы ровной прямой, и это ровное существование способно привести к успехам, признанию, моральному и материальному благополучию. Однако эта печальная равномерность не возносит личность к выси духовности. Неординарная жизнь состоит из поступков возвышенных, а не обычных. Бывает так, что человек успевает совершить ряд возвышенных поступков, между ними возвращаясь к норме повседневности. И хотя возвышенное занимает лишь дни среди долгой жизни, судьба человека даже им самим - оценивается именно этими возвышенными днями.
Суметь подняться над нормой дано, мне кажется, не всякому, и это возвышение сулит не одни лишь радости, но и горькие печали. Однако всякий помнит и знает час своего возвышения.
Для Вашей дочери, как, впрочем, для Вас, - это день открытого сердца. Открытого Андрею.
Благословен будет этот час.
Есть такая поговорка: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Не хочется верить в ее обязательность, но часто, увы, слишком часто жизнь подтверждает эту истину. Бывает, добрый поступок тяготит. Но давайте, все же, лучше помнить о том, что дает нам этот поступок.
Разве так мало?
Он делает нас людьми. Укрепляет в человеческом нашем начале.
Это тоже зерна. Самоуважения. Самоценности. Уверенности в победе добра над злом. Мысли о том, что наши усилия не пропадут даром, нет, что рано или поздно они проклюнутся острыми стебельками совести в тех, кто был рядом с нами, в тех, кто прикоснулся к доброте, в тех, к кому поступок наш обращен был. Это только кажется, что доброе дело наказуемо. Рано или поздно о нем должны вспомнить без зависти, с уважением и чистотой.
Не сделать - проще, чем сделать. Не совершить добра - проще, чем совершить. В этом мы с Вами, Нина Степановна, убеждаемся слишком часто.
И потом давайте подумаем вот о чем. Наше государство не всевластно. Да, оно берет брошенных - или отнятых - детей под свое крыло. Не афишируя своих действий, не вознося их, хотя и не скрывая, страна наша поит и кормит, одевает и учит тех, кому выпало с детства не самое легкое испытание - потери или отлучения родителей. Гуманное отечество наше, не любуясь собственной добротой, тихо и твердо делает свое дело. Но какие же мы патриоты, какие граждане, коли будем лишь наблюдать гуманизм этот? Разве добродетельность государства должна оставаться делом, не разделяемым гражданами его? Разве одно лишь сочувственное свидетельствование есть норма взаимоотношений с социальной системой, нами же созданной?
Согласен, тут много от теории. Но расклад этот, на мой взгляд, стал таким умозрительным только по одной нелепой причине: слишком долгие годы мы молчали о том, что делает государство для э т и х детей. Слишком опасливо стыдились мы признаться, что ребят в домах ребенка, интернатах, детдомах не становится меньше. Слишком долго, наконец, мы полагали, что государство управится с тяжелыми заботами одно, прибегая лишь к небольшой группе шефствующих энтузиастов.
Увы! Государство способно создать условия жизни, а вот к любви надобно бы воззвать народной.
Как? И словом и делом.
Ваша дочь предложила дело - свою любовь.
Низкий ей за это поклон.
Теперь я хочу обратить Вас к Вашему собственному письму. Вы явно писали его взахлеб, и это помогает мне, кажется, лучше понять Вас.
Кроме отчаяния, в Вашем письме много что теперь называется модным словом "ретро", в нем много хорошей памяти.
Ну, например, Вы с дочерью спасаете Андрея физически. Многое опущено Вами, но можно по-человечески реставрировать то Ваше время и страдания, какие обрушились на Вас и Вашу дочь. Усыновить мальчика, чтобы тут же прийти к решению - оперировать его сердце.
Циник заметит: это нетрудно, ведь не свой. Да, циник силен, он крепчает, мне кажется, год от году в нашей жизни, в том повинны темпы скорей, скорей, в этом повинна отчужденность - каждый в своей квартире, точно в крепости, в этом повинен индивидуализм: хоть и ясны нравственные ценности, по которым все у нас общее и человек человеку брат, а антипримеров все же более чем достаточно.
Нет, не соглашусь с циником: и своего, и не рожденного тобой ребенка класть под нож хирурга, да еще такого, немыслимое, тягостное дело!
Пытаясь представить эти муки, я вижу и здесь Вашу дочь. Дом ребенка, а значит государство, доверил ей Андрея, однажды приняв ответственное решение, и теперь этот малыш оказался в полной ее родительской власти. Случись худшее, никто бы не осмелился укорить, спросить, призвать к ответу. Но ведь именно потому, конечно же, рвалось у самой сердце на части. Именно потому сам факт подобной решимости я рассматриваю, как поступок высокой, именно материнской ответственности. Выбор был суров, и она сделала его.
Больной ребенок! Об этом нечасто и немного говорится, наверное, потому, что тема эта, безудержно печальная, рвет на части не только материнское, не только отцовское, но всякое неочерствевшее сердце.
Мне доводилось быть в специальных детских интернатах Минздрава, в детских учреждениях, подведомственных министерствам социального обеспечения, где живут дети - полные инвалиды, и на мою семью обрушилось это тяжкое несчастье - на моего маленького племянника, шустрого непоседу, свалилась такая беда, что вечно, видно, нам придется платить неизвестно кому немыслимо тяжкую дань. Представьте: в один прекрасный день он вдруг упал, парализованный, врачи ничего не могли понять, посылали специальный самолет с профессором из Москвы, потом привезли мальчика в столичную больницу, недели две в реанимации, на грани жизни и смерти, и после паралич, утраченная способность передвигаться и говорить при вполне ясном сознании. И все отчего? От обыкновенной простуды.
И вот - санаторий под Калугой, специально для таких детей. Представьте: полный санаторий, куда стоит длинная очередь.
Да, мы мало говорим об этом, но сколько живет детей, чья радость обезображена материнским грехом, родовыми травмами, наследственностью или просто ранней, совсем нежданной бедой. Мир этих детей реален, значит, имеет право на внимание и заботу и не только медицинского свойства, но и свойства педагогического.
Как, например, какими словами объяснить подрастающему и все понимающему ребенку, что судьба предначертала ему именно такое существование до самой смерти, однако падать духом нельзя, в жизни есть много способов сознательной, полезной борьбы. И на вопрос, как найти собственное счастье, придется нам ответить таким людям, когда они войдут в пору зрелости. Но как? Какими словами?
Они, ясное дело, находятся, эти слова. Только, увы, их не педагогика находит, а любящая и страдающая родительская душа. Педагогика пока что не нашла подступов к драматическим ситуациям обреченного на муки детства. Но это - другой разговор. Сложный, деликатный и необходимый. Больных детей немало, и случай с Андреем, хочу Вас заверить, не самый еще тяжелый. Я сознаю, что выражаюсь неточно. Какое дело, в конце концов, до того, что кто-то и где-то страдает еще сильней. По-настоящему дорого то, что близко, за что страдаешь сам. Я не посягаю на то, чтобы умалить Ваши тревоги, нет. Я просто хочу заметить, что у Вас было самое дорогое - надежда. Надежда на выздоровление. А у многих ее нет.
Ясное дело, операция на сердце - это не месяцы, а годы, когда организм привыкает к новой жизни, в которой очень медленно, постепенно все "нельзя" превращаются в "можно". Ребенок это не сознает. Он торопится. И материнское сердце должно быть рядом каждый час и каждую минуту.
Мне кажется, Ваша дочь и Вы в те времена соединили вместе свои возможности - духовные и физические. Как я понимаю, дочь работает, и поэтому Ваше участие в судьбе Андрея почти равно участию Вашей дочери. Простите меня за это "почти". Вы лучше меня сознаете разницу между вами; не мне проводить эту черту.
Беда миновала, время стерло остроту жалости, и вот однажды Вы приходите к мысли, что физическое спасение ребенка - это еще не все. Что, избавленная от болячек, натура Андрея растет не в ту сторону и это развитие - со знаком минус - становится просто неуправляемым. Вам кажется странным, что, избавленный от нездоровья и получивший все материальные блага жизни, не говоря уже о любви и заботе, мальчик ведет себя дико, как будто ему все еще чего-то мало.
Вы в отчаянии.
Дело доходит до психоневрологического обследования! И тут Вам приходит на ум ужасное, разом все объясняющее слово - кукушонок. Что бы ни делала, как бы ни старалась синица, подкинутое ей яйцо скрывало кукушонка, а он - чужой, неблагодарный, наглый не по каким-то там непонятным причинам, а просто по природе вещей, вот и все.
Постойте, Нина Степановна!
Не торопитесь с логической простотой! Как часто она бывает обманчивой, такая ясность, похожая, простите, на приговор. Как часто решенное, при выяснении неизвестных подробностей, требует поправок, обратного хода, да, вот ведь, оказывается - поздно и ничего не воротишь обратно.
В Вашем письме есть такая, кажется, удовлетворяющая Вас картинка: "Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправляем. На все вопросы почему? - он страдальчески морщит лоб и отвечает: "Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, не могу остановиться. Лучше бы мне умереть". Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости".
Эта последняя Ваша фраза носит констатирующий характер. Вы как бы вынужденно соглашаетесь с такой возможностью - не смерти, но мысли о ней.
Знаете, а мне тут видится совсем другое. Меньше всего мне хотелось бы задевать Ваши чувства к Андрею, но уж не обессудьте... Так вот, мне кажется, что сказал такие слова вовсе не своенравный кукушонок, не чужая кровь, с которой Вы не в силах сладить, а ребенок, обыкновенный, вполне открытый ребенок, но только доведенный взрослыми до таких слов. Собственно говоря, я не сужу Вас за вопрос - почему ты такой? Но лишь при одном условии: если он риторический, если он задан в отчаянии. Но ежели он задан с расчетом на серьезный ответ, да еще и ответ этот рассмотрен как серьезный аргумент в доказательство его "генетической" неисправимости тут же позвольте воспротивиться.
Вообще, зачем этот вопрос? Что он даст? Что может сказать себе двенадцатилетний ребенок, если речь идет о его неуравновешенности, о спонтанности поведения, вообще, о, так сказать, ошибках?
Да ничего.
Ему, конечно, уже двенадцать, но ведь и всего двенадцать. Старыми мерками - всего-навсего полнокровное детство, нынче же - начало тернистого пути по имени отрочество. Всякий его проходит. И всякий не может понять, что с ним, если вдруг, ни с того ни с сего, он выкидывает гадостный поступок, использует заемное словцо и как назло попадается.
Давайте вспомним, Нина Степановна, серединную часть трилогии Льва Николаевича Толстого, самую автобиографическую вещь из всей его прозы, давайте обратим внимание на две вехи, означающие одна - его расставание с детством, другая - начало юности. Обе эти вешки отмеряют часть жизни, называемой отрочеством. Сам факт присутствия таких вех мне кажется особенно важным. Потому что он типичен и повторяем для всех, для каждого. Обязательно каким-то потрясшим, перевернувшим событием начинается отрочество. И заканчивается. Для любящего воспитателя важно не пропустить это событие. Важно понять, что после этого маленький человек переменился, он другой, хотя ничем не отличим от вчерашнего, он иной, и все в нем теперь иное - будь внимателен, деликатен, постарайся соблюсти честь и достоинство того, кто рядом с тобой, может быть, из всех ценностей жизни они стали - совсем неожиданно - в первый ряд.
Итак, герой "Отрочества" вступил в эту пору со смертью матери: потрясшее, вполне определенное событие, которое как бы оторвало его от детства. То, что вчера, в детстве, было интересно, ударившись о беду, утратило свою ценность.
Вторая веха была не событие, а прозрение. Герой, как мы помним, подружился с Дмитрием, молодым человеком немного старше Николая; они много говорили; Николай приходит к мысли о жизни, наполненной нравственным усовершенствованием, но это еще не все. Вот как написал Толстой:
"Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, ч у д е с н ы м М и т е й, как я сам с собой шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, и в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
И с этого времени я считаю начало ю н о с т и".
Заметим - для себя - испуг этот - о напрасно потраченном времени. Решение изменить окружающую действительность на основе нравственного усовершенствования, в общем-то, оказалось делом жизни Льва Николаевича, которому он не изменил до конца. Отрочество завершилось этим решением решением на все дальнейшие годы. Не правда ли, насколько все всерьез!
Но что между этими вехами?
Неуверенность, растерянность перед новой, без матери, жизнью. Гадкие поступки, от которых становится стыдно тотчас же, и вот ведь что любопытно - гадкое притягивает, оно интригует, хотя и стыдно. Философствование, пустое причем. Зависть к старшему брату, его взрослости. Обостренная ревность к девочкам, даже в игре находит он измену. Ненависть. Как сказано об этом, посмотрите: "Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волосы, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками".
Вы меня, конечно, извините за длинное цитатствование, но я делаю это умышленно, чтобы и самому еще раз услышать, какими словами великий человек означает психическое состояние своего героя - отрока прошлого века.
Вот-вот, скажете Вы.
Не торопитесь, я имею это в виду с самого начала. Время, конечно, нынче другое, что там спорить. Но ведь и повода к спору нет. Время другое, это правда, но развитие человека вековечно и одинаково. Отрочество было прежде, есть оно и теперь. Время сложнее? В чем-то. Но ведь и проще, тоже по-своему.
А нас он не любит. Он, как кукушонок, подброшенный заботливой мамашей в чужое гнездо. Ему все там не нравится, и он стремится как можно скорее избавиться от навязанной компании и повыкидывать своих безобразных собратьев по гнезду. Впрочем, жить с нами он согласен, поскольку обеспечивается уют, забота и безрежимность.
Что же дальше делать? Так, как было, уже оставлять нельзя. Помогите нам. Рассудите.
Вот вчера он закончил учебный год. Перешел в следующий класс. Рады мы очень. И он тоже. Уж очень тяжело дается нам учение. Я училась вместе с ним, ну конечно, дома, по его учебникам, чтобы не было у него возможности что-либо не понять, не суметь и не сделать по этой причине домашнего задания.
Поверьте, не так уж легко древним старухам проходить науки - даже такие несложные, какие они есть в пятом классе.
Вечером дочь моя принесла великолепные махровые гвоздики, подарки. Мы вместе с ним готовили "улучшенный" ужин. И не было лучше ребенка на всем свете. А еще через десять минут после ее прихода он собрался идти гулять. Было десять часов. Надвигалась ночь, и рушилась надежда на уютный семейный ужин. Я не пустила его гулять. И что тут было, что тут было... Он ревел и вопил, как будто какой-то недосвергнутый инфант лишился престола. Его вопли, наверно, слушали, увы, уже не изумленные жители большого дома и голуби на крыше.
"Не надо мне ничего, пусть все провалятся. Я хочу гулять, и я все равно пойду, вот ты не пустила, а я пойду".
В мой адрес летели такие ругательства, до которых трудно додуматься. "Старая дура" было самым демократичным из них.
Потом он успокоился, даже извинился. Но сегодня утром не пошел в школу на трудовые занятия, грубил, дерзил. Потом, не позавтракав, сел на велосипед и уехал в неизвестном для нас направлении. И вот кончается день, его нет. И приходила незнакомая нам бабушка очень хорошего внука, которого обидел Андрей. И она жаловалась. И мы извинялись. И знали - это месть за отказ в исполнении его желания. Отказ не переносится, не воспринимается. Непривычка к отказу толкает его на зверство. Он ненавидит меня сейчас с необычайной силой. И так же будет "любить", если я буду разрешать ему все подряд. Резонно ли это? Да, в наших условиях резонно!
Ну вот и все, что я хотела Вам рассказать. И спасибо Вам, что выслушали меня. Ведь всем известно, что слушать труднее, чем говорить. Спасибо Вам, что не караете меня сами и не подали на меня в суд (пока не подали) за кражу Вашего времени, за нарушение Ваших границ, за несанкционированное вторжение в Ваши земли. За непомерно длинное и заунывное письмо.
Вы думаете, что жутче его нет ничего на свете? А вместе с тем одна из корреспонденток доктора В. Л. Леви написала ему письмо на пятистах страницах, а так как, пока она писала, кое-что изменилось в ее жизни, она заверила доктора, что вышлет дополнение.
Я не пошлю Вам постскриптум, но буду неустанно ждать ответа.
Нина Степановна Семенова.
2
Нина Степановна,
письмо Ваше легло на сердце мое тяжелым камнем. Вы как будто нарочно взялись показать мне, да и всем, кто работает в литературе, насколько нелегка ответственность за слово сказанное: не только похвалы, не только брань - это-то самое простое, - а возврат тебе твоих же вопросов, точно бумеранг, совершив круг, идет на тебя, и все дело теперь в этом, как ты себя поведешь - отскочишь, испугавшись, или поймаешь его, не побоишься боли в руке и сердце, возьмешь на себя обязательства, которые вроде не полагается брать, нет во всяком случае такого правила - советовать, вмешиваться в реалии чужой - и далекой - жизни.
Но Вы не думаете о правилах, когда болит Ваша душа, Вы не думаете о том, что я, к примеру, вовсе не педагог, не психиатр, не руководитель народного образования, что у меня и прав-то таких нету - прочитав письмо, взяться за разбор другой жизни - других жизней! - за дело не литературное и, таким образом, освобожденное от конкретных имен и адресов, хотя и бесконечно важное для меня, а совершенно реальное, во плоти радостей и слез.
Сказав т а к о литературе, я вовсе не хочу задеть дело, которому отдаю жизнь, умело или неумело, а просто хочу объяснить, что у литературы все-таки свои правила, среди них - логика характеров и поступков. В жизни же логика поступков часто бывает совершенно нелогичной. Постижение нелогичности жизни - тоже цель литературы, но, скажем так, в жизни реальной группы людей может быть больше спонтанности, непоследовательности, неожиданной противоречивости.
Ваше письмо продиктовано неясностью Вашей домашней ситуации, раздерганностью вопросов, неуправляемостью поступков Андрея, которые привели семью, по Вашему разумению, на край грядущей катастрофы, - и вот я должен ответить Вам, сказать свое слово - но как? Почему? Наконец, зачем?
А если мое мнение окажется потом ошибочным, и я собью Вас с толку? Ведь я не специалист. И все-таки где мера моей ответственности за ответное письмо Вам? Где право, хотя обязанность очевидна, - я понимаю, ее возлагают на меня мои собственные книги.
Так что прошу Вас, по крайней мере, понять меня, понять тяжесть, которая лежит на моем сердце. Нет, не с легкой душой принимаюсь я за этот ответ, и если ошибусь, если собьюсь с тона, не обессудьте, потому как письмо свое в ответ на Вашу выстраданную исповедь прошу рассматривать не более, чем одну из сторон во взаимном с Вами диалоге, обсуждение проблемы, конечно же, выходящей за пределы одной семьи, как рядовое слово во взаимном с о в е т о в а н и и, поиск истины, который, как всякий поиск, не может быть безошибочным и до конца очевидным.
О чем - вначале?
О самом деликатном, самом тонком, хотя впрямую об этом в Вашем письме не говорится. И все же этот вопрос слышится, не может не звучать, потому что он главным был и для меня в моей повести "Благие намерения".
Вопрос этот вот какой: обязан ли человек исправлять чужие ошибки? Ценой своей жизни, благополучия, счастья, свободы латать чьи-то дыры, замаливать чей-то грех, выкорчевывать чьи-то недобрые корни? Да еще в такой деликатной материи, как жизнь человека, его душа, его генетика, по Вашему выражению.
Далеко ходить не надо, вот Андрей, дитя алкоголиков, вот Вы и Ваша благородная дочь - а ее благородство, убежден, тоже наследственно, оно от Вас. Ваша дочь берет Андрея, хотя могла бы и не брать, страдает, наверное, - как же не страдать, - душа ее изранена, как и Ваша, Вы маетесь и потеряли надежды, это всегда приводит к мысли: зря все это, г е н е т и к у не починишь, это от природы, выше нас. Верно, Вы не ставите впрямую этот вопрос, но не единожды, точно заклинание, повторенное слово "генетика" вполне определенно задает нам вопросы: зачем э т о сделано? Сейчас было бы проще.
Верно, было бы проще, Нина Степановна, и Вам и Вашей дочери. Вы бы не страдали теперь, Вашу маленькую, но дружную - из двух интеллигентных женщин - семейку не сотрясали бы слезы, страдание, бессилие и ужасающая мысль об обреченности, о бессмысленности любой борьбы за Вашего - с Вашим - Андрея.
А теперь пойдем от противного. Гляньте на Андрея другим взглядом что было, если бы он не существовал рядом? Если бы Ваша жизнь протекала благополучно-одиноко? Если бы он не ворвался в Ваше существование? Как бы шли Ваши дни в таком варианте?
Еще один мысленный поворот. Вновь гляньте на Андрея и представьте себе, что Ваша дочь, увидев малыша в Доме ребенка, сдержала свой порыв и названый Ваш внук - вот он, перед Вами, подросший, с ясным лицом, сидел бы теперь, скажем, на своей койке в школьном детском доме, благополучно не узнавший ни Вашей дочери, ни Вас, не испытавший ни любви, ни тепла Вашего дома?
Наконец, Ваша дочь - подумаем о ней. Ведь Вы сами ее воспитали такой: увидела исцарапанное, брошенное дитя, увидела, как потянулось к ней сердце Буратино, я знаю этот порыв, он бронебоен, как еще назовешь порыв человечка, не знавшего рук матери, не знающего, в силу неразумного своего возраста, что есть такое существо, обязанное быть рядом, мать, но бегущего к каждой женщине, подарившей ему улыбку, бегущего бесконечно, бессмертно, всегда, с одним вековечным криком: "Мама!"
Я отклонюсь, простите, Нина Степановна. С давних теперь уже пор, лет десять, не менее, бывая в поездках, я непременно стараюсь зайти в интернат, детский дом, Дом ребенка. Знаете, может, то, что скажу я, и грех, но это помогает мне жить. Обычно такой словесной формулировкой поясняют подтверждение какой-то важной для человека истины, открытия, может быть, признания. Говоря так про лица детей, которых взяло под свое крыло государство, я подразумеваю совсем другое. Я думаю о том, что обязан писать, говорить и бороться ради этих детей. Что жизнь всякого, кто хоть раз увидел эти глаза, не должна проходить бесцельно. Что даже малое благо во имя этих ребят оправдывает человеческое существование. И что ворота этих домов должны быть широко распахнуты человеческой чести, доброте и справедливости. И что, если хоть одной душе помогут мои книги быть щедрее к чужому ребенку, жизнь прожита не напрасно, нет.
Попытаемся осознать причины влечения маленького человека к большому. А их так немного, собственно одна, но зато потрясающе первородная - ласка.
Обласкали его, погладили, взяли на руки, он, точно щенок, запомнил стальным детским ощущением: это добро, это тепло, это близко.
Вернемся, впрочем, к Вашей дочери. Остро испытывая на себе тяготение детской обездоленности, как бы чувствовала она себя потом, позже, возьми себя в руки и обойди того Буратино с прямыми ручками и ножками и некрасивым красным носом? Какими бы словами кляла свою черствость? Какими тайными мыслями страдала? А - вдруг, бывает ведь всяко, - за тем жестоким шагом последовал бы другой, еще жестче - применительно к жизни, к друзьям, к Вам. Как знать, Нина Степановна, какими колосьями пророс бы в Вашей дочери тот черный злак, поступок несовершенный - лишь возможный? Она уже тогда была взрослым, страдавшим человеком, но кто может нам гарантировать, в какие годы зло прорастает множественностью поступков, рождающих новый характер, а в какие оно уже безопасно.
Итак, Ваш невысказанный вопрос. Обязан ли кто-то исправлять чужие ошибки, взваливать на себя тяжкий крест? Нет ли во всяком добром порыве заведомого разочарования? Не слишком ли велик риск в таком сложном деле, как усыновление, да еще при известном наследственном осложнении?
На это можно ответить лишь согласием. Верно, никто не обязан исправлять чужие ошибки, да еще жертвуя собой. Да, слишком велик риск обжечься. Можно расплачиваться целую жизнь за минутную доброту.
Но давайте согласимся - ведь все наше существование идет в трех измерениях: по норме, по общепринятым правилам жизни, которые означают обыкновенную жизнь без взлетов и падений, ниже нормы и выше ее.
Есть благополучие, рассекающее многие годы ровной прямой, и это ровное существование способно привести к успехам, признанию, моральному и материальному благополучию. Однако эта печальная равномерность не возносит личность к выси духовности. Неординарная жизнь состоит из поступков возвышенных, а не обычных. Бывает так, что человек успевает совершить ряд возвышенных поступков, между ними возвращаясь к норме повседневности. И хотя возвышенное занимает лишь дни среди долгой жизни, судьба человека даже им самим - оценивается именно этими возвышенными днями.
Суметь подняться над нормой дано, мне кажется, не всякому, и это возвышение сулит не одни лишь радости, но и горькие печали. Однако всякий помнит и знает час своего возвышения.
Для Вашей дочери, как, впрочем, для Вас, - это день открытого сердца. Открытого Андрею.
Благословен будет этот час.
Есть такая поговорка: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Не хочется верить в ее обязательность, но часто, увы, слишком часто жизнь подтверждает эту истину. Бывает, добрый поступок тяготит. Но давайте, все же, лучше помнить о том, что дает нам этот поступок.
Разве так мало?
Он делает нас людьми. Укрепляет в человеческом нашем начале.
Это тоже зерна. Самоуважения. Самоценности. Уверенности в победе добра над злом. Мысли о том, что наши усилия не пропадут даром, нет, что рано или поздно они проклюнутся острыми стебельками совести в тех, кто был рядом с нами, в тех, кто прикоснулся к доброте, в тех, к кому поступок наш обращен был. Это только кажется, что доброе дело наказуемо. Рано или поздно о нем должны вспомнить без зависти, с уважением и чистотой.
Не сделать - проще, чем сделать. Не совершить добра - проще, чем совершить. В этом мы с Вами, Нина Степановна, убеждаемся слишком часто.
И потом давайте подумаем вот о чем. Наше государство не всевластно. Да, оно берет брошенных - или отнятых - детей под свое крыло. Не афишируя своих действий, не вознося их, хотя и не скрывая, страна наша поит и кормит, одевает и учит тех, кому выпало с детства не самое легкое испытание - потери или отлучения родителей. Гуманное отечество наше, не любуясь собственной добротой, тихо и твердо делает свое дело. Но какие же мы патриоты, какие граждане, коли будем лишь наблюдать гуманизм этот? Разве добродетельность государства должна оставаться делом, не разделяемым гражданами его? Разве одно лишь сочувственное свидетельствование есть норма взаимоотношений с социальной системой, нами же созданной?
Согласен, тут много от теории. Но расклад этот, на мой взгляд, стал таким умозрительным только по одной нелепой причине: слишком долгие годы мы молчали о том, что делает государство для э т и х детей. Слишком опасливо стыдились мы признаться, что ребят в домах ребенка, интернатах, детдомах не становится меньше. Слишком долго, наконец, мы полагали, что государство управится с тяжелыми заботами одно, прибегая лишь к небольшой группе шефствующих энтузиастов.
Увы! Государство способно создать условия жизни, а вот к любви надобно бы воззвать народной.
Как? И словом и делом.
Ваша дочь предложила дело - свою любовь.
Низкий ей за это поклон.
Теперь я хочу обратить Вас к Вашему собственному письму. Вы явно писали его взахлеб, и это помогает мне, кажется, лучше понять Вас.
Кроме отчаяния, в Вашем письме много что теперь называется модным словом "ретро", в нем много хорошей памяти.
Ну, например, Вы с дочерью спасаете Андрея физически. Многое опущено Вами, но можно по-человечески реставрировать то Ваше время и страдания, какие обрушились на Вас и Вашу дочь. Усыновить мальчика, чтобы тут же прийти к решению - оперировать его сердце.
Циник заметит: это нетрудно, ведь не свой. Да, циник силен, он крепчает, мне кажется, год от году в нашей жизни, в том повинны темпы скорей, скорей, в этом повинна отчужденность - каждый в своей квартире, точно в крепости, в этом повинен индивидуализм: хоть и ясны нравственные ценности, по которым все у нас общее и человек человеку брат, а антипримеров все же более чем достаточно.
Нет, не соглашусь с циником: и своего, и не рожденного тобой ребенка класть под нож хирурга, да еще такого, немыслимое, тягостное дело!
Пытаясь представить эти муки, я вижу и здесь Вашу дочь. Дом ребенка, а значит государство, доверил ей Андрея, однажды приняв ответственное решение, и теперь этот малыш оказался в полной ее родительской власти. Случись худшее, никто бы не осмелился укорить, спросить, призвать к ответу. Но ведь именно потому, конечно же, рвалось у самой сердце на части. Именно потому сам факт подобной решимости я рассматриваю, как поступок высокой, именно материнской ответственности. Выбор был суров, и она сделала его.
Больной ребенок! Об этом нечасто и немного говорится, наверное, потому, что тема эта, безудержно печальная, рвет на части не только материнское, не только отцовское, но всякое неочерствевшее сердце.
Мне доводилось быть в специальных детских интернатах Минздрава, в детских учреждениях, подведомственных министерствам социального обеспечения, где живут дети - полные инвалиды, и на мою семью обрушилось это тяжкое несчастье - на моего маленького племянника, шустрого непоседу, свалилась такая беда, что вечно, видно, нам придется платить неизвестно кому немыслимо тяжкую дань. Представьте: в один прекрасный день он вдруг упал, парализованный, врачи ничего не могли понять, посылали специальный самолет с профессором из Москвы, потом привезли мальчика в столичную больницу, недели две в реанимации, на грани жизни и смерти, и после паралич, утраченная способность передвигаться и говорить при вполне ясном сознании. И все отчего? От обыкновенной простуды.
И вот - санаторий под Калугой, специально для таких детей. Представьте: полный санаторий, куда стоит длинная очередь.
Да, мы мало говорим об этом, но сколько живет детей, чья радость обезображена материнским грехом, родовыми травмами, наследственностью или просто ранней, совсем нежданной бедой. Мир этих детей реален, значит, имеет право на внимание и заботу и не только медицинского свойства, но и свойства педагогического.
Как, например, какими словами объяснить подрастающему и все понимающему ребенку, что судьба предначертала ему именно такое существование до самой смерти, однако падать духом нельзя, в жизни есть много способов сознательной, полезной борьбы. И на вопрос, как найти собственное счастье, придется нам ответить таким людям, когда они войдут в пору зрелости. Но как? Какими словами?
Они, ясное дело, находятся, эти слова. Только, увы, их не педагогика находит, а любящая и страдающая родительская душа. Педагогика пока что не нашла подступов к драматическим ситуациям обреченного на муки детства. Но это - другой разговор. Сложный, деликатный и необходимый. Больных детей немало, и случай с Андреем, хочу Вас заверить, не самый еще тяжелый. Я сознаю, что выражаюсь неточно. Какое дело, в конце концов, до того, что кто-то и где-то страдает еще сильней. По-настоящему дорого то, что близко, за что страдаешь сам. Я не посягаю на то, чтобы умалить Ваши тревоги, нет. Я просто хочу заметить, что у Вас было самое дорогое - надежда. Надежда на выздоровление. А у многих ее нет.
Ясное дело, операция на сердце - это не месяцы, а годы, когда организм привыкает к новой жизни, в которой очень медленно, постепенно все "нельзя" превращаются в "можно". Ребенок это не сознает. Он торопится. И материнское сердце должно быть рядом каждый час и каждую минуту.
Мне кажется, Ваша дочь и Вы в те времена соединили вместе свои возможности - духовные и физические. Как я понимаю, дочь работает, и поэтому Ваше участие в судьбе Андрея почти равно участию Вашей дочери. Простите меня за это "почти". Вы лучше меня сознаете разницу между вами; не мне проводить эту черту.
Беда миновала, время стерло остроту жалости, и вот однажды Вы приходите к мысли, что физическое спасение ребенка - это еще не все. Что, избавленная от болячек, натура Андрея растет не в ту сторону и это развитие - со знаком минус - становится просто неуправляемым. Вам кажется странным, что, избавленный от нездоровья и получивший все материальные блага жизни, не говоря уже о любви и заботе, мальчик ведет себя дико, как будто ему все еще чего-то мало.
Вы в отчаянии.
Дело доходит до психоневрологического обследования! И тут Вам приходит на ум ужасное, разом все объясняющее слово - кукушонок. Что бы ни делала, как бы ни старалась синица, подкинутое ей яйцо скрывало кукушонка, а он - чужой, неблагодарный, наглый не по каким-то там непонятным причинам, а просто по природе вещей, вот и все.
Постойте, Нина Степановна!
Не торопитесь с логической простотой! Как часто она бывает обманчивой, такая ясность, похожая, простите, на приговор. Как часто решенное, при выяснении неизвестных подробностей, требует поправок, обратного хода, да, вот ведь, оказывается - поздно и ничего не воротишь обратно.
В Вашем письме есть такая, кажется, удовлетворяющая Вас картинка: "Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправляем. На все вопросы почему? - он страдальчески морщит лоб и отвечает: "Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, не могу остановиться. Лучше бы мне умереть". Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости".
Эта последняя Ваша фраза носит констатирующий характер. Вы как бы вынужденно соглашаетесь с такой возможностью - не смерти, но мысли о ней.
Знаете, а мне тут видится совсем другое. Меньше всего мне хотелось бы задевать Ваши чувства к Андрею, но уж не обессудьте... Так вот, мне кажется, что сказал такие слова вовсе не своенравный кукушонок, не чужая кровь, с которой Вы не в силах сладить, а ребенок, обыкновенный, вполне открытый ребенок, но только доведенный взрослыми до таких слов. Собственно говоря, я не сужу Вас за вопрос - почему ты такой? Но лишь при одном условии: если он риторический, если он задан в отчаянии. Но ежели он задан с расчетом на серьезный ответ, да еще и ответ этот рассмотрен как серьезный аргумент в доказательство его "генетической" неисправимости тут же позвольте воспротивиться.
Вообще, зачем этот вопрос? Что он даст? Что может сказать себе двенадцатилетний ребенок, если речь идет о его неуравновешенности, о спонтанности поведения, вообще, о, так сказать, ошибках?
Да ничего.
Ему, конечно, уже двенадцать, но ведь и всего двенадцать. Старыми мерками - всего-навсего полнокровное детство, нынче же - начало тернистого пути по имени отрочество. Всякий его проходит. И всякий не может понять, что с ним, если вдруг, ни с того ни с сего, он выкидывает гадостный поступок, использует заемное словцо и как назло попадается.
Давайте вспомним, Нина Степановна, серединную часть трилогии Льва Николаевича Толстого, самую автобиографическую вещь из всей его прозы, давайте обратим внимание на две вехи, означающие одна - его расставание с детством, другая - начало юности. Обе эти вешки отмеряют часть жизни, называемой отрочеством. Сам факт присутствия таких вех мне кажется особенно важным. Потому что он типичен и повторяем для всех, для каждого. Обязательно каким-то потрясшим, перевернувшим событием начинается отрочество. И заканчивается. Для любящего воспитателя важно не пропустить это событие. Важно понять, что после этого маленький человек переменился, он другой, хотя ничем не отличим от вчерашнего, он иной, и все в нем теперь иное - будь внимателен, деликатен, постарайся соблюсти честь и достоинство того, кто рядом с тобой, может быть, из всех ценностей жизни они стали - совсем неожиданно - в первый ряд.
Итак, герой "Отрочества" вступил в эту пору со смертью матери: потрясшее, вполне определенное событие, которое как бы оторвало его от детства. То, что вчера, в детстве, было интересно, ударившись о беду, утратило свою ценность.
Вторая веха была не событие, а прозрение. Герой, как мы помним, подружился с Дмитрием, молодым человеком немного старше Николая; они много говорили; Николай приходит к мысли о жизни, наполненной нравственным усовершенствованием, но это еще не все. Вот как написал Толстой:
"Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, ч у д е с н ы м М и т е й, как я сам с собой шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, и в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
И с этого времени я считаю начало ю н о с т и".
Заметим - для себя - испуг этот - о напрасно потраченном времени. Решение изменить окружающую действительность на основе нравственного усовершенствования, в общем-то, оказалось делом жизни Льва Николаевича, которому он не изменил до конца. Отрочество завершилось этим решением решением на все дальнейшие годы. Не правда ли, насколько все всерьез!
Но что между этими вехами?
Неуверенность, растерянность перед новой, без матери, жизнью. Гадкие поступки, от которых становится стыдно тотчас же, и вот ведь что любопытно - гадкое притягивает, оно интригует, хотя и стыдно. Философствование, пустое причем. Зависть к старшему брату, его взрослости. Обостренная ревность к девочкам, даже в игре находит он измену. Ненависть. Как сказано об этом, посмотрите: "Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волосы, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками".
Вы меня, конечно, извините за длинное цитатствование, но я делаю это умышленно, чтобы и самому еще раз услышать, какими словами великий человек означает психическое состояние своего героя - отрока прошлого века.
Вот-вот, скажете Вы.
Не торопитесь, я имею это в виду с самого начала. Время, конечно, нынче другое, что там спорить. Но ведь и повода к спору нет. Время другое, это правда, но развитие человека вековечно и одинаково. Отрочество было прежде, есть оно и теперь. Время сложнее? В чем-то. Но ведь и проще, тоже по-своему.