Лиханов Альберт. Собрание сочинений (Том 4)

   Комсомол дал "фронт работ" и тем студентам, и многим другим. Действуют педагогические отряды. Укрепилась всесоюзная неделя "Творческая молодежь - воспитанникам детских домов". Перед XIX съездом комсомола по всей стране прокатилось хорошее дело под названием "Добрые книги детскому дому". Собрали больше миллиона книг. В студенческом строительном движении появилось совершенно новое - отряды безвозмездного труда. Заработанное своими руками ребята передают детским домам, чтобы укрепить их бюджеты, чтобы купить подарки к дню рождения. Московские писатели придумали и уже издали первый том сборника "Подарок", где собрана хорошая литература и весь тираж которого комсомол закупил для детских домов. Теперь такой сборник будет ежегодным, глядишь, через пятилетку - собрание лучших сочинений окажется в руках у тех, кому книги пока что достаются несправедливо трудно.
   Перечисленное мною - внешняя сторона хорошего дела. Внутренняя же мне важнее.
   Внутренняя сторона дела состоит в том, что многие и многие тысячи людей, прежде всего молодых, получают возможность проявить участие в тех, кому это участие нужно. Находится выход для доброй энергии. Создается возможность для проявления добрых человеческих свойств, среди которых и участливость - забота о многих других.
   Мне довелось прочесть сотни писем, вложенных в бандероли с книгами для детских домов. Много писем от детей, от пионеров. Мне кажется, что это свидетельство силы и ума нашей начальной школы. Ее учителя рассказали ребятам о комсомольской затее, раздули в них угольки добросердечия, подвинули к реальному поступку. Много писем из коллективов - рабочие, конструкторы, студенческие группы восприняли идею, как собственную необходимость. Одна старушка - по ее просьбе не называю фамилию принялась собирать макулатуру, сдавала ее, на скромную свою пенсию выкупала дорогостоящие нынче дефицитные книги и присылала их для детского дома - это уже не просто порыв, а действие, продолжительное по времени, емкое по труду.
   Пусть простит меня, что не знаю ее имени-отчества и называю ее столь официально, с инициалами, В. И. Федюшкина из Ленинграда. Эта добрая женщина связала семь пар шерстяных носочков для малышей и прислала их вместо книг. Поклон ей низкий за это. Носочки в детдоме, конечно, есть, но кто не знает, как горят они на маленькой егозе, да и тепло в детдоме не помешает - хоть моральное, хоть буквальное, которое дают носочки.
   Так что если говорить о детском доме, прийти в него смогут немногие, но право на помощь, на участие в добрых делах должны иметь все, не так ли?
   И вот тут от частного, от детских домов, я хочу перейти к более широкому.
   Мы много говорим и пишем о нравственном воспитании. Слова эти нравственное воспитание - порой звучат как заклинание. В нравственном воспитании, как и в футболе, разбираются, кажется, все. По крайней мере, все знают, что требуется, к чему надо прийти. Вот как прийти - это сложнее. Тут надо ломать голову. И чаще всего выходит так, что если нравственная цель нам очевидна, то путь к ее достижению, само воспитание выглядят расплывчато, туманно, так и оставаясь словами.
   Мне кажется, воспитание нравственное, точно так же, как воспитание трудовое, требует упражнения, тренировки, знания. А для этого нужны возможности - не в форме собраний, более или менее научных сообщений и докладов, а в форме дела - вполне конкретного, массового и точного. Участливость как форма положительной человеческой энергии должна находить применение, отыскивать выход, иначе это грозит страшным: затиханием импульсов доброго желания. Как известно, если кран ржавеет, вода не течет.
   Применительно к душе - это страшная, разъедающая ржавчина.
   В размышлениях о природе подвига, как мощного по нравственной решимости разового поступка, существуют разные суждения. Тут поминаются и характер, и отчаяние, и то обстоятельство, что совершить разовый поступок едва ли не легче, чем множество мелких, но одинаковых в своей последовательности - не берусь судить, что точнее. Убежден лишь в одном: подвигу не может не предшествовать последовательная в своей целеустремленности жизнь. Подвиг не может состояться после ряда несправедливых поступков. Только честные решения жизненных, а может быть, и всего лишь житейских задач способны подготовить нечто большее. Каждодневные упражнения нравственности дарят нам героев.
   Когда-то Лев Николаевич Толстой произнес вещие слова: "Совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом".
   Он же добавил: "Совесть - верный руководитель жизни людей".
   Но что такое совесть в человеческом общежитии? Свод внутренних истин, правил, которые вступают в действие в тех или иных обстоятельствах? Вот именно - вступают. Непременно действуют. Совесть - многозначное качество, она слагается из многих составных, одни из которых диктуют линию человеческого поведения в разных условиях, а другие действены без всяких условий.
   Одна из благороднейших добродетелей - участливость.
   Мне хочется стряхнуть с этого слова налет благотворительности; нет, участливость - это чисто человеческое свойство, и действенно оно без условий, вовсе не тогда лишь, когда кому-то плохо, хотя, если кому-то плохо, участливый человек не останется, разумеется, в стороне.
   Итак, участливость.
   Я пошел к этому важному свойству души от детского дома, отношение к которому должно быть явно участливым.
   Но вернемся оттуда в нашу вседневность.
   Меня не устает поражать перепад между естественной участливостью родителей к маленькому своему ребенку и неестественной безучастностью к ребенку подросшему - отроку, юноше. Я не берусь утверждать, что это норма, что она распространяется на всех как некая самодовлеющая и обязательная сила. Нет. Но многие отроческие проблемы, носящие сегодня, увы, черты общественных проблем - и среди них едва ли не в полном объеме такая болезненная, как юношеская преступность, - начинается с совсем, казалось бы, безобидного положения при котором подросток, достигший 15 - 16 лет, вдруг, порой и для себя неожиданно, получает статус самостоятельности, опережающий его нравственное развитие. При этом родители слепы, глухи, безучастны по отношению к дитю, каждый чих которого еще так недавно вызывал бурю беспокойства.
   Многие склонны состыковывать понятие "участливость" с понятием "опека". Что и говорить, неумная и мелочная участливость может обернуться и раздражающей, вызывающей протест опекой.
   Но сегодня у нас в дефиците именно участливость, умение пользоваться ею.
   В быту довольно расхожей стала ситуация, когда старшие походя и, как говорится, наотмашь строго судят молодежь. Презрение и неудовольствие брызжут через край. При этом, если скажем, паренек "свой" и покорен, он молча глядит за окно, точно норовит выключить свой слух, воспринимает ругань как звуковую гамму, не больше; если "свой" и непокорен, начинается перебранка, которая старших приводит к сердцебиению, злости и валидолу коктейль не из самых благожелательных. Если паренек не "свой" и дело происходит на улице, в магазине, яростный суд старших вызывает лишь огрызание - здесь пропасть между судьями, как правило непрошеными, и подсудимыми возникает немедленно и примиряющих обстоятельств нет.
   Но вот что поражает: высокая взыскательность к младшим часто уживается с полным отсутствием какой-либо взыскательности к себе. А "возрастная" критика, когда один критикует другого только по праву возраста, к хорошему привести не может. Да, кажется, и такой цели не преследует.
   И все же подобные отношения часты. Можно утверждать - типичны. Повышенные претензии к молодым при полной личной глухоте к ним и отсутствии взыскательности к себе лишь провоцируют нелюбовь младших к старшим. Как же тут не вспомнить понятие "участливость", если размышлять о позитивном выходе из положения?
   Этот выход - единственный.
   Да, участливости надо учить.
   И не только юных.
   Но и взрослых.
   Еще один вариант. К "своему" участлив, к "чужим" - равнодушен, холоден, злобен. Что это? Ограниченность человеческих чувств, ярко выраженный индивидуализм?
   Ну а как все-таки учить участливости?
   Увы, такой методики нет. Нет такого курса в пединститутах и прочих вузах. Это курс сердца, вот в чем дело.
   Но разве утверждение человечных, сердечных отношений - не цель и смысл нашего общества?
   Помню, в тяжкие годы моего военного и послевоенного детства, мы, мальчишки, по каким-то неписаным законам в первую голову презирали эгоизм. Пацан, в одиночку съедавший на перемене принесенную из дома дополнительную булку, рисковал в один миг оказаться на последней ступеньке детского уважения. На высшей же ступеньке бывал тот юный мудрец, который выручал незаметно из беды на контрольной или, по дороге домой, выспрашивал потихоньку твои беды да еще и утешить мог - угловато, неловко, по-мальчишески. Война приносила много беды, похоронок. В черный час ребят утешали взрослые, и это понятно, но их утешали и их ровесники, и эта скупая, внушенная горем участливость стоила многих уроков и высоких слов.
   Не так давно в общем деле нашего воспитания произошел интересный сдвиг. Система ПТУ приняла мастерами десятки и десятки известных рабочих, Героев Социалистического Труда. У этих людей нет педагогического образования, но есть педагогическое сознание и жизнью продиктованное рабочее умение обращаться с людьми.
   С людьми, подчеркнем, взрослыми.
   Это интересный поворот мысли. Можно ведь поначалу возразить идут-то, дескать, они к людям далеко не взрослым.
   Верно.
   Но к людям, торопящимся стать, быть и уже теперь выглядеть взрослыми.
   Что из специфически педагогического берут умудренные жизнью герои?
   Представьте себе - совершенно "непедагогическую", но такую по-человечески понятную "категорию", как участливость.
   Если человек в кризисе, а человек этот юн, что по здравому смыслу следует сделать прежде всего? Разобраться в этом человеке. Что у него на душе? Что у него болит? Чем он мается и что любит? Простые истины, что и говорить, но вечно важные, и славные ленинградцы, дважды Герои Социалистического Труда Василий Александрович Смирнов и Афанасий Прокопьевич Михалев, пришедшие в ПТУ один - с Балтийского, другой - с Ижорского заводов, стали каждый день исповедовать эти простые истины, пестуя своих ребят, завтрашних рабочих.
   Мне кажется, именно тут, в этой смычке образования и труда, завязывается нынче важный педагогический и человеческий плод, обратить внимание на который стоило бы нашему учительству. Когда к ученику относятся формально, а значит, безучастно, оценка всех его порывов идет по простой шкале, где всего два полюса - плюс и минус. Выучил - не выучил, сдал - не сдал, активный - пассивный, и дело с концом. Я не призываю, чтобы учитель стал этаким иезуитом, который знает каждое душевное движение и глаз не спускает со своих учеников. Но и равнодушие, которое синонимично безучастности, не может быть нормой отношений.
   Участливость я бы сравнил с прекрасным плодоносящим деревом. Его корни уходят в толщу поколений, а плоды надолго оставляют прекрасное послевкусие. Не зная личных биографий Смирнова и Михалева, совершенно уверен, что в их судьбах когда-то приняли участие добрые, хорошие люди. Эта участливость родила участливость их учеников, теперь прославленных мастеров, а может и героями-то их сделала все та же людская участливость.
   Еще одно, чрезвычайно важное. Участливость - свойство не одностороннее, оно обладает равновеликой силой. Участлив взрослый к подростку, он тотчас, без промедления, оказывается участливым по отношению к нему, взрослому. А если юный человек становится участливым ко всем окружающим - ко всем взрослым, ко всем ровесникам, ко всем младшим, можно считать, что достигнута важная нравственная цель: юный человек научен жить по совести.
   Я начал разговор об участливости с совершенно конкретного - детского дома. Чужая беда должна вызывать озабоченность и сразу за ней следующую участливость. Это и есть практика нравственного воспитания.
   Но мир наш полон всевозможнейших ситуаций, в которых может и должна воспитываться человеческая совесть. Пожилой человек тащит тяжелую вещь разве это редкая ситуация? Но сколь часто молодые, проходящие мимо, кинутся ему на помощь? Увы, статистики этих соотношений нет, процентами не измеришь доброту и отзывчивость. Есть утверждения, что процент этот падает - суждения идут на глазок, примерно, под руководством чувств, когда один дурной пример способен заслонить десяток хороших хотя бы потому, повторяю, что хорошие поступки не крикливы.
   Однако твердо надо знать: участливость - это действенное проявление совестливости, это мостик между старшими и младшими, инициативная доброта, получающая немедленный отклик.
   Бабушка, знающая о заботах внучки, и внучка, любовь которой заключена не только в потреблении бабушкиной теплоты, но и в добрых поступках по отношению к старому человеку; отец, стремящийся познать непокорность собственного сына не столько ремнем, сколько умом, и сын, интересы которого простираются несколько дальше отцовской зарплаты; учитель, помощь которого выходит за пределы школьного дневника, и школьник, для которого честь класса не абстрактное понятие общего собрания, а боль сердца и забота души, - вот что такое, собственно, участливость как категория общественная, социалистическая, советская.
   Всем есть дело до всех - до близких и совсем незнакомых.
   Как это прекрасно!
   И как участливо!
   Н Е Ж Е Л А Н Н Ы Е,
   И Л И
   М А Т Ь Ч У Ж И Х Д Е Т Е Й
   Добро и зло для ребенка - это
   то, чем была молния или улыбка солнца
   для первобытного человека
   таинственной карающей десницей или
   благословением.
   Я н у ш К о р ч а к
   Подступая с бьющимся сердцем к тяжкой этой теме, я долго и мучительно думал о том, какой выбрать к ней камертон, какую интонацию из многих возможных - и даже нужных! - должно признать единственно точной... Не знаю, достигнута ли искомая цель, но вот к чему снова и снова возвращается моя тихая печаль, о чем спрашивает моя героиня и на что я не могу дать ей ответа, - впрочем, она и не ждет от меня ничего; она спрашивает себя, и я тоже себя спрашиваю, бесконечно возвращаясь к этой простой мысли: отчего даже хорошие, достойные люди так не любят знать про чужую беду, так сторонятся ее, так не хотят думать о ее истоках?
   А может, в этом - праведная закономерность, и нравственное здоровье наделено рациональным эгоизмом, по законам которого надо держаться подальше от всяких бед, памятуя лишь о положительных началах столь быстротекущей жизни?
   Или есть суеверие, по которому надо сторониться больного и неприятного?
   Но почему же тогда она, моя героиня, ведет себя по-другому?
   В силу должности своей, избранной профессии?
   Нет.
   Я все время задавался вопросами: у нее - что, душа шире? Конечно, шире, чем у тех матерей, с какими ей дело иметь приходится, но сравнение это не правомочно, души у этих женщин с изъяном; если же вести отсчет от чувств естественных, то душа у моей героини, как говорят врачи, в пределах нормы, если, конечно, можно так говорить о душе. Может, сил у нее больше? Да нет. Мораль какая-то иная, другой, высшей чувствительности? Нет. Мораль здравого смысла - это самое безошибочное, если говорить о правилах поведения в необычных обстоятельствах, и свод внутренних истин моей героини выглядит именно так.
   Видимо, она просто праведно живет, согласуя поступки с сердцем и здравым смыслом, - это ведь тоже много, когда речь идет о мудром исполнении долга.
   Нет, и это не то, хотя, согласен, немалое дело - жить и работать в предложенных обстоятельствах именно так.
   Есть в ее поступках нечто особенное, выделяющее, где сердце, здравый смысл, высокая чувствительность души - лишь основа, на которой строится все отношение к жизни.
   Осознанность. Вот, пожалуй, это слово ближе всех остальных приближается к правде.
   Осознанность своего места, своей роли в ни на минуту не утихающем спектакле болей и радостей.
   Она не актриса в этом спектакле, а действующее лицо. И режиссер своих поступков - она сама.
   * * *
   Еще одна подробность - в преддверии рассказа.
   Я шел в этот дом, и по дороге мне попадалось множество детей. Боковым, неосознанным зрением я отметил этот факт, удивляясь обилию ребят - и постарше, и совсем маленьких, и вовсе, видно, грудных, в разноцветных колясках, везомых бабушками и молодыми матерями, и ничего не привлекло меня в обычности этой уличной идиллии, ничего, кроме множества.
   Но множество - категория количественная и не всегда способно вызвать самостоятельную мысль...
   Когда я возвращался, детей на улицах стало гораздо меньше, может, оттого, что вечерело, - но я жадно вглядывался в каждое детское лицо независимо от желания вглядывался с пристрастием и ревностью, и находил, да, находил такое простое подтверждение ее слов:
   "Ребенку нужно, чтобы руки матери пеленали, ласкали, одевали, кормили - только его одного".
   Дети, идущие, едущие в колясках, казались безмятежными и тем, выходило, были как бы на одно лицо.
   Они были просто беспечальны.
   Легко сказать: просто.
   Беспечальность идет от естественности жизни, и она проста, коли жизнь счастливо проста и счастливо обыкновенна.
   Сделать беспечальной печальную жизнь - вот что непросто.
   * * *
   В сущности, внешне здесь нет ничего особенного, выделяющего.
   Обыкновенный детсад.
   И лишь для меня - необыкновенное стечение обстоятельств: в этот сад, точнее - в сад, который был когда-то именно в этом здании, - подумать только! - ходил я лет этак сорок с лишним назад.
   Сердце екнуло, но несильно, негромко - время сделало свое дело.
   В памяти яркие, невыцветшие, но редкие лоскутки из самого раннего детства.
   Однажды на прогулке во дворе мы нашли мертвого воробья.
   Кто-то из девчонок хлюпал носом, а мы, мальчишки, принялись рыть под тополем могилу детсадовскими своими лопатками.
   Дело шло туго, потому что схоронить воробья мы решили под старым тополем, и у нас недоставало сил перерубать тополиные корни. Наконец, яму отрыли, завернули птицу в клочок газеты, засыпали, поставив вместо памятника палку. Помню, в обед уже все смеялись, даже девчонка, которая хлюпала носом, а мне было обидно за воробья, что все так быстро его забыли.
   Теперь, войдя во двор, я поискал глазами тополь и нашел его.
   Он совсем состарился, утратил размашистость ветвей, высох, как высыхают к старости люди, но часть листвы еще молодо шелестела.
   А память вынула из запаса еще один яркий лоскуток.
   Мама, ее розовое с холода лицо, резко-зеленая, с серыми обшлагами и воротом кофточка, - мама пришла за мной, я что-то крепко заждался ее - и вот она протягивает мне маленькую мандаринку, завернутую в шуршащую, полупрозрачную бумажку с картинкой. От мандаринки вкусно пахнет праздником, ожиданием радости, и я прижимаюсь, обняв маму, втягиваю в себя аромат мандаринки - как славно, что она не просто так, а в особой бумажке - запах маминой нарядной кофточки, свежесть морозца, захваченного с улицы, и мне так сказочно хорошо, хорошо...
   А еще я помню вот это пространство между этажами, раньше тут была раздевалка нашей группы, воспитательница наказала меня несправедливо - за что, не помню, а вот несправедливость осталась - и я сижу тут, на лавочке, слезы текут по щекам, и мне до страсти хочется умереть - пусть порадуется, несправедливая, моей несправедливой смерти.
   И вот зал. Сохранилась фотография: я в военной форме, с красной звездой на шлеме, за спиной винтовка, а сам я на игрушечном коне - и вид у меня решительный. Год был предвоенный, а может, даже первый военный, его начало, до беды осталось всего несколько месяцев, в саду какой-то утренник, я только что декламировал стихи, где поминался враг, которого мы побьем, нарком Ворошилов, винтовка, и вот я, вышедший прямо из стихотворения, сижу на коричневом коне, а на меня, я это помню точно, с любовью взирает из-за спины фотографа дорогая бабушка. У фотографа большой аппарат с треногой, он обещает птичку, и я напряженно гляжу в стеклянное окошко, откуда вылетит обещанная птичка, а не тот воробей, которого мы схоронили под тополем...
   Я иду по залу, который теперь кажется обыкновенной комнатой, я поднимаюсь по ступенькам, которые были когда-то так высоки, я прикасаюсь к низеньким, для детей, перилам, которые прежде были в самую пору, я улыбаюсь, перебирая лоскутки невозвратимого детства, и странным, таким простым и таким неясным образом перехожу из своего детства в детство нынешнее, в похожий, но другой дом.
   Если бы не память, ничего особенного. Обыкновенный детсад. Малыши просыпаются: кончился тихий час. Махонькие кроватки, спросонья, огромные глаза, светлые, черные, серые головенки. И громкий голос медсестры:
   - А вот это у нас отказник! Мишенька, привет!
   Мишенька беспечально улыбается.
   - А вот этого нам подкинули! Сережа, к чаю - конфеты!
   Сережа смотрит задумчиво, вполне осознанно, и никакие конфеты его не волнуют.
   - А вот этот у нас дурачок! - восклицает сестра, и я говорю ей:
   - Тише, что вы!
   - Ой, - машет она рукой. - Они ничего не понимают!
   Я не согласен с ней, тороплюсь выйти из спальни. Мне неловко, что я участвую в таком разговоре. В ползунковой и в младшей группе, думаю я, будет полегче, там можно говорить все, сосунки и ползуны ничего не понимают действительно, а трехлетки - они понимают, все понимают, если не умом, так душой, они ждут, не сознавая этого, они чувствуют свою застылость и чувствуют, что где-то живет их радость, их волшебное оживление: в один прекрасный миг, как вот теперь, дверь распахнется, войдет незнакомый дядя или еще лучше незнакомая, но такая родная, долгожданная тетя, и все на свете перевернется, потому что...
   Мороз продирает по коже, когда спросонья, еще не выбравшись как следует из дремы, чей-то тонкий голосок произносит взахлеб:
   - Папа!
   И нестройный хор повторяет, глядя на меня с наивной, доверчивой открытостью:
   - Папа! Папа! Папа!
   - Нет, это не папа, - вносит ясность сестра и выпроваживает меня из спальни.
   Надежды напрасны - в малышовой группе легче не становится, когда видишь сморщенные, стариковские лица и попки новорожденных, которых, обгоняя друг друга, прибирают сестра и нянечка, сбившиеся с ног.
   Нянечка - совсем юная, сестра - постарше, видать опытная, обходится с малышами споро, да только сколько же надо терпенья и сил, чтобы вдвоем два десятка карапузов обиходить, утешить, посадить в манеж... Из кроваток слышится рев и грай, в манеже тише.
   Лежат, гулькают себе под нос, пускают слюнки, разглядывают потолок полдюжины совсем новеньких людей. Еще не ведают они ни о чем. Не ведают о себе, о судьбе своей.
   А судьбы у них - у всех до единого, у целой сотни с лишком - уже драматические.
   Потому что этот детсад совсем не детсад, а Дом ребенка.
   Детский сад - он лишь внешне. Внутри же...
   А нутро этого дома печали - в маленьком железном сейфике.
   * * *
   Иметь бы групповой портрет - но сделать его фотографу будет физически невозможно: рук не хватит, ни у фотографа, ни у остальных.
   Главврач, врачи, старшие медсестры, нянечки, педагог, - если всех собрать вместе, да еще позвать на помощь специалистов, которые ходят дважды в год на освидетельствование детей, - психиатра, отоларинголога, дерматолога, хирурга, невропатолога, - если даже фотографа позвать, при условии, что тот заранее установит свой фотоаппарат, - и при этом старшие группы будут стоять на своих ногах, все равно рук не хватит, чтобы сняться всему Дому ребенка, в полном составе.
   Если даже взрослым по два ребенка взять.
   Рук тут не хватает в прямом, буквальном смысле слова, и групповой портрет возможен лишь в уме.
   А портрет в уме, это ведь не собрание изображений, - собрание судеб...
   Приступать к нему без провожатого - дело немыслимое и опасное. Так что я выбираю в поводыри - ее, мою героиню.
   Почему именно ее, станет ясно несколько позже. Что касается ее служебного положения, то дело это ей в самую пору.
   Она - педагог.
   А зовут ее...
   Ее имя очень просто, обыкновенно, я же, по размышлении, назову ее именем нереальным, чуточку шутливым и все же вполне серьезным, с отчеством, произведенным от имени не мужского, а женского, потому что добродетели, о которых идет речь, увы, женского рода.
   Итак, назовем ее Вера Надеждовна. Фамилия образуется от имени Любовь.
   Так что если вам необходима ее фамилия, возьмите это имя и образуйте фамилию, которая вам понравится больше.
   И все же - не о ней вначале.
   О ее деле.
   Железный маленький сейфик хранит самодельные папочки, точнее картонные кармашки, размером чуть побольше свидетельства о рождении. На обороте этих свидетельств стоит милицейский штамп о прописке владельца документа в Доме ребенка. Штампик тиснут прямо на свидетельстве или на отдельной бумажке, приклеенной к нему.
   Картонные кармашки тонки, а документы повторяемы: направление отдела здравоохранения, решения народных судов о лишении матери родительских прав, акты медицинского освидетельствования - каков малыш при поступлении в Дом ребенка.
   Есть еще два рода документов, один - типовой, другой - произвольный.
   Оба вызывают озноб.
   Типовой, называется договором, привожу его целиком:
   ДОГОВОР
   Настоящий договор заключен, с одной стороны,
   гр. __________________________________________________________
   рожд. __________ место рождения ______________________________