Страница:
Тем, кто гонится, гонится, гонится за всем за этим - копит, манипулирует порядочностью и рублишками, - тем, кто живет этим, барахло избрал целью существования на белом свете, - так вот, если подумать подобным образом, - что останется? Пустота?
Кто-то, пожалуй, наивно думает: вот сперва всего добьюсь, раздобуду все, хоть лопну, а потом уж и жить начну. Не начнет. Раздобудет все честно - так там и жизни конец. А нечестно - непременно попадется.
Выдуманный все это мир, иллюзорный. Вещи, даже самые дорогие, на то и вещи, чтобы человека лишь только окружать, не делаясь смыслом его жизни. Вещи на это и не претендуют. Претендует сделать их сутью своей жизни сам человек. Неумный и - не забудем подчеркнуть - неверно воспитанный. В поклонении вещам есть что-то от предрассудков, от сильной ограниченности.
Обожествление вещей, по-моему, низшая ступень какой бы то ни было веры. Этот самообман предполагает, что вещь создает впечатление о человеке и повышает его значимость. Хотя бы самозначимость.
Мелкая мысль и ничтожная цель.
5
В своей исповеди Игорь - нечаянно, конечно, - сформулировал одну любопытную мысль. "Духовной пищей никого не удивишь, - пишет он, - да и где взять ее? Книги с рук дорогие".
До важного добрались, на мой взгляд, до очень важного. Наивно, вовсе не думая о каком-нибудь обобщении, Игорь означил печальный итог. Вслушайтесь, что он сказал: "Духовной пищей никого не удивишь".
А материальной, выходит, можно. Это за текстом, это подразумевается. Не хватает джинсов - и за ними гоняются, не все, но все же. Машина дорогая, поэтому ее очень хочется, и очень грустно, что, оказывается, надо потратить двадцать пять лет на то, чтобы скопить на нее. Это Игорь сумел сосчитать. Только вот от духовного отмахнулся - его не удивишь, никого не удивишь. Печально. И печаль эта требует размышлений.
Итак, о пище духовной - удивишь ею или не удивишь.
Весь смысл нашего строя прежде всего в том, чтобы накормить человека пищей духовной.
Неужто можно это забыть, отодвинуть в архивную даль - первые дни Советской власти, первые ленинские декреты, среди которых десятки и десятки - о сохранении библиотек, старинных усадеб, музеев, дворцов, которые отныне принадлежат народу. И еще - о детях. О том, чтобы накормить и напоить их. Ленин был политик, но всю его политику как две красные черты пронизывают главные заботы: сохранить культуру и сохранить детей. Главной его мечтой было - раскрепостить народ. А это значило - сделать народ поголовно грамотным, создать институты, открыть тысячи библиотек, выпустить миллионы книг. Переписка и разговоры Ленина с Горьким пронизаны беспокойством вождя: скорее издать классику, подарить людям Пушкина, Гоголя, Белинского.
Сотни театров, музеев, десятки тысяч библиотек, миллиарды книг возможность для любого школьника - при самом небольшом желании прикоснуться к самым горним высотам человеческого духа. А кино, а телевидение, а возможность попробовать самого себя в любом из искусств, как говорится, не сходя со школьной парты!
Меньше всего я хотел бы выглядеть в этом месте голым пропагандистом. Лишь человек, не хлебавший лиха и не видавший света, может пренебречь всем, что я перечислил, далеко, конечно, не полно. Государство создало у нас небывалые возможности для потребления духовной пищи, и пищи этой очень много, возможно, даже чрезмерно много.
И вот - "ею не удивишь".
Игорь - парень молодой, судя по всему, немного отведавший духовной пищи - при громадном выборе ее, и я не склонен слишком сильно укорять его за то, что в нем идет от неискушенности, от незнания, от неопытности. Да и точка зрения сия - заемная, не его. Но вот точка зрения требует отпора. И самого решительного.
Такой взгляд - взгляд воинствующего мещанства. Ведь воинствующего обывателя духовной пищей не удивить не потому, что он ею объелся, а потому, что она его не интересует. Для него духовное - нечто неосязаемое, бесплотное. А боевик от мещанства - материалист. Он пощупать хочет, погладить, и не вообще, не чье-то чужое или, скажем, общее - а свое собственное, личное. Игоря печалит, что книга с рук вздорожала, и печаль эта справедлива. Надо, правда, заметить, что и книга с рук ныне продается во многом из-за него, из-за воинствующего мещанина, из-за его потребности даже книгой покрасоваться перед другими.
Книга стала вещью, это верно, - ценной вещью - но, к печали, не потому ценной, что хранит бесценные мысли, а потому, что стала козырем в состязании за высокий престиж человека в своем кругу. Хочу оговориться: не все, конечно, ценят книгу по такому мрачному прейскуранту, да, не все, за нужной книгой гоняется ученый, писатель, аспирант, настоящий книголюб, но немало, да, немало скупает книги и такого народу, которого как раз "духовной пищей не удивишь". Книга ему не как пища нужна, а как форма доказательства своей культурной значительности - без культуры нынче никуда.
6
Юмористы обкатывают сюжет: в знаменитом театре на премьере сидят одни иностранцы да торгаши. Иностранцы меня в этом контексте не интересуют, а торгашам театр нужен для демонстрации своих торгашеских возможностей.
Выходит, духовной пищей не удивишь, во-первых, того, у кого смещены цели жизни и кто материальное ставит выше духовного, - это важный момент. Вредоносность этой философии прежде всего в том, что, внушенная безусым юнцам, она безобидно позволяет им пропускать подлинную духовную пищу, оставляя лишь всевозможные ее суррогаты - коктейли из низкопробных закупных фильмов, худых телекартин да развлекающей музыки, разобраться во вредоносном влиянии которой требуется ум и усиленное потребление настоящей духовной пищи.
Воинственность действенного мещанства - как раз в этом: заставить молодняк пропустить в жизни самое главное - поиск ее духовной сути. Превратить этот молодняк в себе подобных рвачей дефицитного пока вещного имущества.
Да, это так. Все, кажется, ясно.
Печально одно. Пустеют наши библиотеки. Наплыв народу - в дни студенческих сессий и выпускных экзаменов. Много мудрых мыслей пылятся на полках невостребованными, непрочитанными. Мысль же о книгах на книжных полках отдельных квартир приводит меня в трепет. Эти книги - в массе своей - напоминают узников, замкнутых в оковы стеклянных шкафов, так и не допрошенных с пристрастием. Подумать только - пять миллиардов книг во всех библиотеках страны и тридцать - в шесть раз больше - в домах людских. Узнать бы еще - сколько их, так ни разу и не раскрытых?
И вот уж грешная мысль неотвязно следует за мной. "Духовной пищей никого не удивишь", - может, не удивишь потому, что слишком много ее? Слишком доступна, близка, а оттого и цена ей меньше? Слишком легко попасть в музей - не оттого ли люди, живущие с ним по соседству, так ни разу в нем и не бывали? Не потому ли есть москвичи, не знающие, где Третьяковка?
Нет ли печальной закономерности в таком постулате: дешево то, что доступно, дорого то, что редко. А если "духовная пища" дешевеет рядом с нехваткой материального, не возникает ли переоценка ценностей? Переоценки, когда удивишь новомодной кофточкой, но не удивишь стародавними "Опытами" Мишеля Монтеня, "Войной и миром" Толстого, стихами Тютчева, старым мхатовским спектаклем, записанным на видеопленку, или картиной Александра Иванова "Явление Христа народу"?
Мне могут возразить, что высокая оценка кофточки отнюдь не противоречит восхищению картиной Александра Иванова или достойной книгой. Согласен - но при одном условии: если кофточка, выстраиваясь в ряд с новомодными сапогами, дубленкой, диваном и ковром, в сознании человека не приобретает больше никаких иных свойств, какими могут обладать удобная одежда и нормальная обстановка. Если же одежда начинает обретать черты престижности, "культурности", даже, если хотите, социальности, если погоня за материальным оборачивается целью жизни, смещение ценностей в системе нравственных координат становится совершенно определенной силой. Преувеличивая значение вещей, человек автоматически преуменьшает значение "пищи духовной".
Особенно легка подобная переакцентировка у молодых, неискушенных.
Так случилось и у Игоря.
7
Публицистика придумала этой затяжной болезни название - вещизм. Самодовлеющая погоня за вещами, поклонение вещам, превращение в вещи даже духовного, например книг, картин.
Учитывая, что многие предметы ширпотреба отечественного производства пока слабо конкурируют с теми же товарами западного образца, вещизм страдает одной печальной особенностью: в массе своей он космополитичен. И тут, хочешь не хочешь, надо признать: слабая работа тех или иных отраслей нашей легкой промышленности создает безусловную лазейку для товаров западного производства, для спекуляции ими, а значит, обретает черты воспитательного просчета.
Плоха или хороша покупка западного товара сама по себе? Да она никакая, если подходить к самому факту покупки со спокойной душой. Ни плоха, ни хороша - обыкновенна. Но в условиях дефицита и спекулянтского взвинчивания цен, скажем, на те же джинсы вдруг возникает такой пример: на штаны чехословацкого производства подросток пришивает западную фирменную марку, и выясняется, что даже на эту марку, на эту блямбу с заморской надписью существует отдельная цена. Не самими джинсами, так хотя бы наклейкой на них мальчишка подтягивает на нужную ему высоту свой "престиж" в глазах сотоварищей или даже просто прохожих.
Какого привкуса эта подробность? Коммерческого? Торгового? Нет идейного.
И рождена она умом не одного лишь подростка.
И все же - что такое вещизм? Чем и как лечить эту болезнь? Убежден: болезнь эта временная. И рождена она временными трудностями тугоподвижностью легкой промышленности, медлительностью, при которой новая мода, придуманная художниками, плетется до прилавка долгие годы. Но было бы неверным утверждать, на мой взгляд, что лишь одним изобилием новомодных товаров отечественного производства и расширением международной торговли можно искоренить вещизм до конца. Нет, требуется еще воспитание. При ликвидации дефицита одновременная ликвидация перекоса в сознании. И не когда-то в будущем, а сейчас, немедля, и, главное, всюду, надо без конца объяснять воспитаннику: неужели вещь может оказаться смыслом жизни и ее целью; да, вещи нужны, без них не обойтись, но это - хоть и красивые, и добротные, - но всего лишь вещи. Нет, все-таки вечна русская мудрость: по одежке встречают, по уму провожают.
Анализируя же вещизм юношеский, надо сказать следующее: это есть не что иное, как отсутствие сопротивляемости, если хотите, иммунитета, к временному общественному стереотипу, живучему только в условиях дефицита. Вещизм, к сожалению, болезнь взрослых, и детей заражают ею именно взрослые. Задача настоящего педагога в том-то и состоит, чтобы выработать в ребенке сопротивляемость этой инфекции.
Считаю такую задачу одной из сложнейших хотя бы уже потому, что большинство в окружении ребенка могут оказать внутреннее сопротивление самой этой идее. Ведь задача педагога - внушить ребенку идейность цели и смысла жизни, выбор большой и важной общественной идеи вопреки искусу более близкому, очень заманчивому и на первый взгляд совершенно безобидному. Да и всякий ли воспитатель способен деликатно углядеть, как, где и в какой ситуации джинсы и замшевая курточка на подростке - просто удобные и полезные вещи, а где и когда уже сами вещи руководят воспитанием ребенка.
Примеров приводить можно множество, ограничусь лишь одним. Семиклассник одной столичной школы - а таких семиклассников, как утверждает милиция, не так уж мало - открыл бизнес сначала в классе, потом в школе, затем в микрорайоне. Давал за трояк переписывать мальчишкам - да и девчонкам тоже - самые новомодные западные мелодии. Дома - магнитофон, целая дискотека, через спекулянтов раздобывал привозные диски по полторы сотни штука, с утра до ночи перезаписывал их на пленку и - пожалуйста сколотил за год целый капитал.
Родители - по наивности - прохлопали свое чадо, хотя все видели: думали, у мальчика хобби, даже радовались - не бегает по улице, не хулиганит. Школа пропустила по невнимательности. Товарищи по классу лишь одобряли - всех интересовали новые записи, каждый вымаливал дома нужные трояки. А все вместе взрастили такой куст гнили, что хоть руками разводи.
Заработанные деньги надо было куда-то тратить. Юный бизнесмен часть своего капитала пускал на "развитие производства" - скупал новые диски, а часть - на одежду. Обрядился в суперджинсы, завел в седьмом классе отличный гардероб, стал франтом, признанным "вождем", человеком, который, по его же выражению, словно сын крупного капиталиста, с детства умеет зарабатывать деньги сам, научился делать бизнес. Отец у парнишки был самым обыкновенным конструктором, получал не бог весть какие деньги, и не один тяжкий разговор о ценностях жизни довелось ему выдержать с собственным сыном. А тот уже утвердился в общественном мнении не только класса, но и целого микрорайона своих сверстников, говорил с отцом нагло, упрекал того во многих грехах, среди которых "неумение жить" стояло на первом месте.
Ни отцовский ремень, ни восклицания учительницы, ни проработка на классном собрании - при общем подхихикиванье - не помогли, помогло - будем надеяться - горе: отцовский инфаркт.
Парень распродал диски и магнитофоны, сдал деньги матери, притих. Однако у меня нет уверенности, что подросток этот разубежден, что он разочаровался в своей цели жизни. Болезнь отца напугала его, заставила быть менее откровенным, более деликатным и, пожалуй, осторожным. Он запрятал, загнал глубоко в себя свою "философию".
Думаю - до поры, до времени...
Как видим, отсутствие иммунитета, сопротивляемости к вещизму, ажиотаж на дефиците, какого бы свойства он ни был, ведет по ступенькам вниз сначала переакцентировка смысла и цели жизни, затем конкретнее стяжательство, бесстыдство и выработанная ими ложная мораль.
В этой истории корыстолюбие сына оплатил по векселям отец собственным сердцем. Конечно, он же и пропустил духовную катастрофу ребенка. Пропустил не только он, но и мать, но и школьный учитель, и товарищи.
Нам следовало бы почаще говорить о расплате за такие пропуски. Безобидное вроде бы увлечение обернулось бизнесом, а потом и болью собственного отца. Но в рассуждениях о линии поведения, особенно в школе, учитель редко обращается к такой теме, как покой, здоровье и даже сама жизнь близких ребенку людей. А ведь такой разговор должен вестись, и вестись на высокой ноте подлинного гуманизма, когда в юном человеке надо разбудить такие важные струны духовности, как сострадание, как жалость, как непричинение зла матери и отцу, бабушке и деду, просто прохожему старику и встречному малышу. Путь к настоящему гуманизму лежит через любовь к ближнему, через заботу о нем, через линию поведения, оберегающую близких от неприятностей, которые может доставить ребенок. Его следует приучить думать о своих поступках, контролировать их, всегда и непременно учитывая ту боль и ту радость, которые они могут доставить - сперва близким, а затем и вообще людям.
Это ведет к главному - не к анализу уже совершенного поступка, а к анализу замысла. Дурной поступок, неверная линия поведения могут быть предвосхищены таким ясным, таким простым действием, если ребенок заранее критически подумает о возможных последствиях.
Последствия вещизма обнаруживаются не сразу, не определенно, они прикрыты флером псевдоуважительности.
Святой долг воспитателя, преодолевая сопротивление "общего мнения", педагогики неорганизованной части разомкнутого пространства и "переоценки ценностей", внушить ребенку иммунитет к вещизму.
8
Теперь, выделив из обширного круга людей, называемых воспитателями, только школьного педагога, коснемся еще одной важной - и деликатной темы, имеющей безусловное значение, когда мы говорим о вещизме.
Оговорюсь: этот разговор касается прежде всего учителей молодых педагог опытный даже частности испытал собственной судьбой, и, надо сказать, на его замечание молодой коллега отзывается порой все с той же ученической беспечностью и непониманием, какими в достатке владел он всего несколько лет назад на студенческой скамье или школьной парте.
Однако голых призывов и одних лишь восклицаний здесь недостаточно.
Приведем психологический этюд - конечно же, из жизни.
Главное действующее - а затем и страдающее - лицо - молодая учительница, выпускница института иностранных языков.
Место действия - школьный класс, школа, куда юная "француженка" приехала по распределению. Город, где находится школа, - крупный центр с миллионным населением.
Девушке - назовем ее Женей, Евгенией Степановной - по-настоящему повезло: после четвертого курса ее как отличницу отправили на стажировку во Францию, для совершенствования в языке, и она целых четыре месяца прожила в Париже, где кое-что и купила из одежды. Ничего сверхъестественного в гардеробе Жени не было, велики ли деньги у студентки, но брючный костюм, блузки и кофточки, модные джинсы, комбинезон, белое шелковое пальто и кое-какую мелочь она все-таки привезла.
Школа встретила ее приветливо, пожилая директриса, походившая на знаменитую артистку Гоголеву, была, как и все, добродушна, искренне восхищалась, что молоденькая учительница жила в Париже, выходит, язык знает не только по институтскому курсу, но еще и по жизни. Обе они - и директриса, и Женя - понравились друг другу, впрочем, Женя не могла не нравиться, даже женщинам. Тоненькая, как лозинка, с открытым доверчивым лицом и серыми глазами, она светилась обаянием.
Заметим, между прочим, что при знакомстве с директрисой Женя была одета, с ее точки зрения, изысканно - в клетчатую юбку и такой же жакет, под которым виднелась часть французской блузочки, какие там носят для деловых свиданий.
Наутро был первый урок. Женя уже давно и с волнением думала о том, как ей одеться. Она знала, ей достался девятый класс - не так уж намного она и старше этих девушек и мальчишек, приходить к ним в жакете было бы слишком чопорно, надо поскорее найти контакт, преодолеть расстояние, которое - это Женя знала из учебников - существует между столом учителя и партами. Этот барьер, пожалуй, главное, будет преодолен он, и все покатится как по маслу, знаний французского Жене не занимать. И, подумав, она решила приблизиться к классу. Натянула джинсики с широким кожаным поясом, туфельки на высоком каблучке, для праздничности - все-таки праздник! - ярко-алую блузку из ткани, похожей на шелк, но все-таки не из шелка - переливающейся при каждом движении, каждой складочкой по-новому отражающей свет - с нарядной вышивкой и кружевом на воротничке и пузырчатыми рукавами. Сверху, подумав, накинула джинсовую жилетку, вышитую цветами. Оглядела себя в зеркало: что ж, скромно, но нарядно, так можно пойти на институтскую лекцию, в музей или на званый вечер.
В учительской Женино появление произвело эффект взорвавшейся бомбы. Кто-то ахнул, кто-то охнул, кто-то проговорил: "Вот так и надо!" Но Женечка не слышала междометий и фраз. Просто уши заложило от волнения. Пожалуй, лишь одно лицо директрисы остановило ее внимание. Старуха подняла брови домиком, сжала губы в тоненькую полоску - то ли хотела что-то спросить, то ли рассмеяться.
Только потом Женя узнала, что директриса не решилась смутить ее своей репликой по поводу костюма: что бы ни сказала, уже поздно, переодеться девочка не сумеет, а настроение будет исковеркано, перед первым-то уроком!
Директриса промолчала, загремел звонок, они пошли по коридору, открыли дверь в класс, переступили порог, и Женя услышала некий странный звук - полувздох, полувосклицание. Без сомнения, очевидно было одно - это был вздох восторга, восклицание восхищения.
- Вот ваша новая учительница французского языка, - проговорила директриса строгим голосом, как бы уже одной интонацией расчищая Жене психологический плацдарм для наступления. - Ее зовут Евгения Степановна, продолжала старуха и, бросив взгляд на Женю, решила оправдать ее наряд: Год назад Евгения Степановна была на стажировке в Париже.
Новый вздох восторга пронесся над классом - теперь он был четче, как бы организованнее. К этому времени в голове у Жени прояснилось, она взяла себя в руки и чутким молодым слухом услышала, как чей-то мальчишеский голос прошептал:
- Эжени!
Это относилось к ней.
Эжени! Женя не знала - горевать ей или радоваться?
Толковая институтская методика и отличное знание языка, казалось бы, помогли ей взять класс в руки с самых первых шагов. Анализируя про себя свои уроки, она думала иногда с удивлением о том, что никакого барьера между столом учителя и партами не оказалось вовсе.
Ей все удавалось подозрительно легко для начинающей учительницы. И когда, готовясь к новому уроку, она меняла кофточки, ей и в голову не приходило, что тишина, выученные уроки и послушание означают пока что одно - восторг перед истинной француженкой, сошедшей в класс с рекламной картинки иностранного журнала.
А в классе, невидимое Жене, творилось вот что.
Еще до появления юной француженки кто-то из бойких мальчишек объявил:
- Ну и бабец сейчас видел! Супер-модерн!
Но даже эта реплика не уменьшила эффекта от Жениного появления. На первой же переменке после французского девчонки устроили первичное рецензирование:
- Это да!
- Фирма!
- Вот как мечтаю одеваться, девочки!
- А джинсики!
- А рукава!
- А туфли!
- А сама! - это уж с мальчишеской стороны, причем без всякой иронии.
И мальчишки и девчонки влюбились в новую учительницу, так бывает нередко - когда внешность и "упаковка" нравятся подросткам, а у Жени и содержание не отставало от внешних показателей.
Однако жизнь - суровая штука. Первое впечатление споткнулось о строгость новой "француженки". Ей стало казаться - и по справедливости, что знания класса неглубоки: произношение отвратительное, правила грамматики забыты. Полетели первые двойки. В класс вползло похолодание.
У всякого настроения в любой группе бывает свой закоперщик. Он первым выразил мысль, готовую сорваться у многих. Закоперщиком была девочка назовем ее Зиной.
Натура мстительная и острая на язык, после второй двойки, полученной там, где при прежней учительнице обошлось бы тройкой, Зина на перемене заявила:
- Подумаешь, фифа! Мне бы такое барахло, я бы выглядела не хуже.
Зина действительно была недурна собой, и многие в классе, особенно из травмированных двойками, задумчиво поглядев на Зину, молчаливо согласились с ней. А Зина ринулась в бой. К концу уроков, чуточку опоздав и запыхавшись, она шепнула по страшному секрету:
- Говорят, наша фифа - генеральская дочка. Ничего удивительного.
Вообще женский ум и какое-то внутреннее чутье раньше, чем мальчишек, готовят девочек к боям характера позиционного, к схваткам с улыбочкой, к сплетням и слухам на пустом месте. Может, это и не очень педагогичное замечание, согласен, но пока никто из психологов толком не объяснил природу возникновения женской нелюбви, основанной на зависти к тряпкам. Как это получается? Позавидовала - и возненавидела. Бывает, видимо, и так. Но в нашей истории Зина тоже как будто была влюблена поначалу в Женю. Выходит, однако, не была - за влюбленность она приняла удивление, впечатление, желание самой выглядеть как эта "француженка" с институтской скамьи.
Драмы не было - часто, как и любое другое инфекционное заболевание, вещизм носит стертые формы не проявленной до конца зависти.
Особенно - тут; как ни говори, а барьер между учителем и классом все-таки был, и ни Зина, ни ее другие сторонники и сторонницы, посплетничав после уроков и на переменах, поваляв учительницу в грязи, обсудив досыта ее гардероб, дальше этого - опасаясь барьера - все же не пошли.
Что касается Жени, то она была умной и тонко чувствующей девушкой. Перемену в настроении класса после первых же двоек она ощутила тотчас. Сразу заметила: взгляды, которые бросают на нее ученики и ученицы, из восторженных превращались в настороженные. А у Зины - в скептический.
Вначале Женя огорчилась - это была естественная реакция. Известно, однако, когда человек расстроен, он и одевается соответственно своему настроению. Женя оделась проще и неожиданно, даже с чувством облегчения, почувствовала себя естественнее: клетчатая юбка, тот самый жакет и простенькая блузка.
Потом, как-то само собой Жене подумалось, что становиться рядом со своими учениками - не такое уж бесспорное дело и, приходя в класс, она приходит даже не на институтскую лекцию, не говоря уж о концерте и званой вечеринке, где хоть не все знакомы друг с другом, так все равны.
И еще Женя заметила одну подробность: Зина, смотревшая раньше на нее с вызовом, теперь казалась слегка растерянной, что ли, чуточку удрученной. Когда Женя, помогая ей, спрашивала Зину на уроке, та не скрывала ироническую улыбку, не думала о чем-то щекочущем ее чувства, а яростно дралась за свою тройку.
Впрочем, тройки постепенно превратились в четверки. Женя, Евгения Степановна, была справедливой учительницей.
Однажды, спустя немалое время, директриса, когда они остались вдвоем, неожиданно спросила молодую учительницу:
- А где твои чудные кофточки? Ты что-то давно не надевала их?
Женя покраснела - вопрос застал врасплох. Но у них - молоденькой "француженки" и старой директрисы - сложились к той поре доверительные отношения, почти как у матери с дочкой, и Женя, вздохнув, откровенно спросила:
- Может, мне их сдать в комиссионку?
Кто-то, пожалуй, наивно думает: вот сперва всего добьюсь, раздобуду все, хоть лопну, а потом уж и жить начну. Не начнет. Раздобудет все честно - так там и жизни конец. А нечестно - непременно попадется.
Выдуманный все это мир, иллюзорный. Вещи, даже самые дорогие, на то и вещи, чтобы человека лишь только окружать, не делаясь смыслом его жизни. Вещи на это и не претендуют. Претендует сделать их сутью своей жизни сам человек. Неумный и - не забудем подчеркнуть - неверно воспитанный. В поклонении вещам есть что-то от предрассудков, от сильной ограниченности.
Обожествление вещей, по-моему, низшая ступень какой бы то ни было веры. Этот самообман предполагает, что вещь создает впечатление о человеке и повышает его значимость. Хотя бы самозначимость.
Мелкая мысль и ничтожная цель.
5
В своей исповеди Игорь - нечаянно, конечно, - сформулировал одну любопытную мысль. "Духовной пищей никого не удивишь, - пишет он, - да и где взять ее? Книги с рук дорогие".
До важного добрались, на мой взгляд, до очень важного. Наивно, вовсе не думая о каком-нибудь обобщении, Игорь означил печальный итог. Вслушайтесь, что он сказал: "Духовной пищей никого не удивишь".
А материальной, выходит, можно. Это за текстом, это подразумевается. Не хватает джинсов - и за ними гоняются, не все, но все же. Машина дорогая, поэтому ее очень хочется, и очень грустно, что, оказывается, надо потратить двадцать пять лет на то, чтобы скопить на нее. Это Игорь сумел сосчитать. Только вот от духовного отмахнулся - его не удивишь, никого не удивишь. Печально. И печаль эта требует размышлений.
Итак, о пище духовной - удивишь ею или не удивишь.
Весь смысл нашего строя прежде всего в том, чтобы накормить человека пищей духовной.
Неужто можно это забыть, отодвинуть в архивную даль - первые дни Советской власти, первые ленинские декреты, среди которых десятки и десятки - о сохранении библиотек, старинных усадеб, музеев, дворцов, которые отныне принадлежат народу. И еще - о детях. О том, чтобы накормить и напоить их. Ленин был политик, но всю его политику как две красные черты пронизывают главные заботы: сохранить культуру и сохранить детей. Главной его мечтой было - раскрепостить народ. А это значило - сделать народ поголовно грамотным, создать институты, открыть тысячи библиотек, выпустить миллионы книг. Переписка и разговоры Ленина с Горьким пронизаны беспокойством вождя: скорее издать классику, подарить людям Пушкина, Гоголя, Белинского.
Сотни театров, музеев, десятки тысяч библиотек, миллиарды книг возможность для любого школьника - при самом небольшом желании прикоснуться к самым горним высотам человеческого духа. А кино, а телевидение, а возможность попробовать самого себя в любом из искусств, как говорится, не сходя со школьной парты!
Меньше всего я хотел бы выглядеть в этом месте голым пропагандистом. Лишь человек, не хлебавший лиха и не видавший света, может пренебречь всем, что я перечислил, далеко, конечно, не полно. Государство создало у нас небывалые возможности для потребления духовной пищи, и пищи этой очень много, возможно, даже чрезмерно много.
И вот - "ею не удивишь".
Игорь - парень молодой, судя по всему, немного отведавший духовной пищи - при громадном выборе ее, и я не склонен слишком сильно укорять его за то, что в нем идет от неискушенности, от незнания, от неопытности. Да и точка зрения сия - заемная, не его. Но вот точка зрения требует отпора. И самого решительного.
Такой взгляд - взгляд воинствующего мещанства. Ведь воинствующего обывателя духовной пищей не удивить не потому, что он ею объелся, а потому, что она его не интересует. Для него духовное - нечто неосязаемое, бесплотное. А боевик от мещанства - материалист. Он пощупать хочет, погладить, и не вообще, не чье-то чужое или, скажем, общее - а свое собственное, личное. Игоря печалит, что книга с рук вздорожала, и печаль эта справедлива. Надо, правда, заметить, что и книга с рук ныне продается во многом из-за него, из-за воинствующего мещанина, из-за его потребности даже книгой покрасоваться перед другими.
Книга стала вещью, это верно, - ценной вещью - но, к печали, не потому ценной, что хранит бесценные мысли, а потому, что стала козырем в состязании за высокий престиж человека в своем кругу. Хочу оговориться: не все, конечно, ценят книгу по такому мрачному прейскуранту, да, не все, за нужной книгой гоняется ученый, писатель, аспирант, настоящий книголюб, но немало, да, немало скупает книги и такого народу, которого как раз "духовной пищей не удивишь". Книга ему не как пища нужна, а как форма доказательства своей культурной значительности - без культуры нынче никуда.
6
Юмористы обкатывают сюжет: в знаменитом театре на премьере сидят одни иностранцы да торгаши. Иностранцы меня в этом контексте не интересуют, а торгашам театр нужен для демонстрации своих торгашеских возможностей.
Выходит, духовной пищей не удивишь, во-первых, того, у кого смещены цели жизни и кто материальное ставит выше духовного, - это важный момент. Вредоносность этой философии прежде всего в том, что, внушенная безусым юнцам, она безобидно позволяет им пропускать подлинную духовную пищу, оставляя лишь всевозможные ее суррогаты - коктейли из низкопробных закупных фильмов, худых телекартин да развлекающей музыки, разобраться во вредоносном влиянии которой требуется ум и усиленное потребление настоящей духовной пищи.
Воинственность действенного мещанства - как раз в этом: заставить молодняк пропустить в жизни самое главное - поиск ее духовной сути. Превратить этот молодняк в себе подобных рвачей дефицитного пока вещного имущества.
Да, это так. Все, кажется, ясно.
Печально одно. Пустеют наши библиотеки. Наплыв народу - в дни студенческих сессий и выпускных экзаменов. Много мудрых мыслей пылятся на полках невостребованными, непрочитанными. Мысль же о книгах на книжных полках отдельных квартир приводит меня в трепет. Эти книги - в массе своей - напоминают узников, замкнутых в оковы стеклянных шкафов, так и не допрошенных с пристрастием. Подумать только - пять миллиардов книг во всех библиотеках страны и тридцать - в шесть раз больше - в домах людских. Узнать бы еще - сколько их, так ни разу и не раскрытых?
И вот уж грешная мысль неотвязно следует за мной. "Духовной пищей никого не удивишь", - может, не удивишь потому, что слишком много ее? Слишком доступна, близка, а оттого и цена ей меньше? Слишком легко попасть в музей - не оттого ли люди, живущие с ним по соседству, так ни разу в нем и не бывали? Не потому ли есть москвичи, не знающие, где Третьяковка?
Нет ли печальной закономерности в таком постулате: дешево то, что доступно, дорого то, что редко. А если "духовная пища" дешевеет рядом с нехваткой материального, не возникает ли переоценка ценностей? Переоценки, когда удивишь новомодной кофточкой, но не удивишь стародавними "Опытами" Мишеля Монтеня, "Войной и миром" Толстого, стихами Тютчева, старым мхатовским спектаклем, записанным на видеопленку, или картиной Александра Иванова "Явление Христа народу"?
Мне могут возразить, что высокая оценка кофточки отнюдь не противоречит восхищению картиной Александра Иванова или достойной книгой. Согласен - но при одном условии: если кофточка, выстраиваясь в ряд с новомодными сапогами, дубленкой, диваном и ковром, в сознании человека не приобретает больше никаких иных свойств, какими могут обладать удобная одежда и нормальная обстановка. Если же одежда начинает обретать черты престижности, "культурности", даже, если хотите, социальности, если погоня за материальным оборачивается целью жизни, смещение ценностей в системе нравственных координат становится совершенно определенной силой. Преувеличивая значение вещей, человек автоматически преуменьшает значение "пищи духовной".
Особенно легка подобная переакцентировка у молодых, неискушенных.
Так случилось и у Игоря.
7
Публицистика придумала этой затяжной болезни название - вещизм. Самодовлеющая погоня за вещами, поклонение вещам, превращение в вещи даже духовного, например книг, картин.
Учитывая, что многие предметы ширпотреба отечественного производства пока слабо конкурируют с теми же товарами западного образца, вещизм страдает одной печальной особенностью: в массе своей он космополитичен. И тут, хочешь не хочешь, надо признать: слабая работа тех или иных отраслей нашей легкой промышленности создает безусловную лазейку для товаров западного производства, для спекуляции ими, а значит, обретает черты воспитательного просчета.
Плоха или хороша покупка западного товара сама по себе? Да она никакая, если подходить к самому факту покупки со спокойной душой. Ни плоха, ни хороша - обыкновенна. Но в условиях дефицита и спекулянтского взвинчивания цен, скажем, на те же джинсы вдруг возникает такой пример: на штаны чехословацкого производства подросток пришивает западную фирменную марку, и выясняется, что даже на эту марку, на эту блямбу с заморской надписью существует отдельная цена. Не самими джинсами, так хотя бы наклейкой на них мальчишка подтягивает на нужную ему высоту свой "престиж" в глазах сотоварищей или даже просто прохожих.
Какого привкуса эта подробность? Коммерческого? Торгового? Нет идейного.
И рождена она умом не одного лишь подростка.
И все же - что такое вещизм? Чем и как лечить эту болезнь? Убежден: болезнь эта временная. И рождена она временными трудностями тугоподвижностью легкой промышленности, медлительностью, при которой новая мода, придуманная художниками, плетется до прилавка долгие годы. Но было бы неверным утверждать, на мой взгляд, что лишь одним изобилием новомодных товаров отечественного производства и расширением международной торговли можно искоренить вещизм до конца. Нет, требуется еще воспитание. При ликвидации дефицита одновременная ликвидация перекоса в сознании. И не когда-то в будущем, а сейчас, немедля, и, главное, всюду, надо без конца объяснять воспитаннику: неужели вещь может оказаться смыслом жизни и ее целью; да, вещи нужны, без них не обойтись, но это - хоть и красивые, и добротные, - но всего лишь вещи. Нет, все-таки вечна русская мудрость: по одежке встречают, по уму провожают.
Анализируя же вещизм юношеский, надо сказать следующее: это есть не что иное, как отсутствие сопротивляемости, если хотите, иммунитета, к временному общественному стереотипу, живучему только в условиях дефицита. Вещизм, к сожалению, болезнь взрослых, и детей заражают ею именно взрослые. Задача настоящего педагога в том-то и состоит, чтобы выработать в ребенке сопротивляемость этой инфекции.
Считаю такую задачу одной из сложнейших хотя бы уже потому, что большинство в окружении ребенка могут оказать внутреннее сопротивление самой этой идее. Ведь задача педагога - внушить ребенку идейность цели и смысла жизни, выбор большой и важной общественной идеи вопреки искусу более близкому, очень заманчивому и на первый взгляд совершенно безобидному. Да и всякий ли воспитатель способен деликатно углядеть, как, где и в какой ситуации джинсы и замшевая курточка на подростке - просто удобные и полезные вещи, а где и когда уже сами вещи руководят воспитанием ребенка.
Примеров приводить можно множество, ограничусь лишь одним. Семиклассник одной столичной школы - а таких семиклассников, как утверждает милиция, не так уж мало - открыл бизнес сначала в классе, потом в школе, затем в микрорайоне. Давал за трояк переписывать мальчишкам - да и девчонкам тоже - самые новомодные западные мелодии. Дома - магнитофон, целая дискотека, через спекулянтов раздобывал привозные диски по полторы сотни штука, с утра до ночи перезаписывал их на пленку и - пожалуйста сколотил за год целый капитал.
Родители - по наивности - прохлопали свое чадо, хотя все видели: думали, у мальчика хобби, даже радовались - не бегает по улице, не хулиганит. Школа пропустила по невнимательности. Товарищи по классу лишь одобряли - всех интересовали новые записи, каждый вымаливал дома нужные трояки. А все вместе взрастили такой куст гнили, что хоть руками разводи.
Заработанные деньги надо было куда-то тратить. Юный бизнесмен часть своего капитала пускал на "развитие производства" - скупал новые диски, а часть - на одежду. Обрядился в суперджинсы, завел в седьмом классе отличный гардероб, стал франтом, признанным "вождем", человеком, который, по его же выражению, словно сын крупного капиталиста, с детства умеет зарабатывать деньги сам, научился делать бизнес. Отец у парнишки был самым обыкновенным конструктором, получал не бог весть какие деньги, и не один тяжкий разговор о ценностях жизни довелось ему выдержать с собственным сыном. А тот уже утвердился в общественном мнении не только класса, но и целого микрорайона своих сверстников, говорил с отцом нагло, упрекал того во многих грехах, среди которых "неумение жить" стояло на первом месте.
Ни отцовский ремень, ни восклицания учительницы, ни проработка на классном собрании - при общем подхихикиванье - не помогли, помогло - будем надеяться - горе: отцовский инфаркт.
Парень распродал диски и магнитофоны, сдал деньги матери, притих. Однако у меня нет уверенности, что подросток этот разубежден, что он разочаровался в своей цели жизни. Болезнь отца напугала его, заставила быть менее откровенным, более деликатным и, пожалуй, осторожным. Он запрятал, загнал глубоко в себя свою "философию".
Думаю - до поры, до времени...
Как видим, отсутствие иммунитета, сопротивляемости к вещизму, ажиотаж на дефиците, какого бы свойства он ни был, ведет по ступенькам вниз сначала переакцентировка смысла и цели жизни, затем конкретнее стяжательство, бесстыдство и выработанная ими ложная мораль.
В этой истории корыстолюбие сына оплатил по векселям отец собственным сердцем. Конечно, он же и пропустил духовную катастрофу ребенка. Пропустил не только он, но и мать, но и школьный учитель, и товарищи.
Нам следовало бы почаще говорить о расплате за такие пропуски. Безобидное вроде бы увлечение обернулось бизнесом, а потом и болью собственного отца. Но в рассуждениях о линии поведения, особенно в школе, учитель редко обращается к такой теме, как покой, здоровье и даже сама жизнь близких ребенку людей. А ведь такой разговор должен вестись, и вестись на высокой ноте подлинного гуманизма, когда в юном человеке надо разбудить такие важные струны духовности, как сострадание, как жалость, как непричинение зла матери и отцу, бабушке и деду, просто прохожему старику и встречному малышу. Путь к настоящему гуманизму лежит через любовь к ближнему, через заботу о нем, через линию поведения, оберегающую близких от неприятностей, которые может доставить ребенок. Его следует приучить думать о своих поступках, контролировать их, всегда и непременно учитывая ту боль и ту радость, которые они могут доставить - сперва близким, а затем и вообще людям.
Это ведет к главному - не к анализу уже совершенного поступка, а к анализу замысла. Дурной поступок, неверная линия поведения могут быть предвосхищены таким ясным, таким простым действием, если ребенок заранее критически подумает о возможных последствиях.
Последствия вещизма обнаруживаются не сразу, не определенно, они прикрыты флером псевдоуважительности.
Святой долг воспитателя, преодолевая сопротивление "общего мнения", педагогики неорганизованной части разомкнутого пространства и "переоценки ценностей", внушить ребенку иммунитет к вещизму.
8
Теперь, выделив из обширного круга людей, называемых воспитателями, только школьного педагога, коснемся еще одной важной - и деликатной темы, имеющей безусловное значение, когда мы говорим о вещизме.
Оговорюсь: этот разговор касается прежде всего учителей молодых педагог опытный даже частности испытал собственной судьбой, и, надо сказать, на его замечание молодой коллега отзывается порой все с той же ученической беспечностью и непониманием, какими в достатке владел он всего несколько лет назад на студенческой скамье или школьной парте.
Однако голых призывов и одних лишь восклицаний здесь недостаточно.
Приведем психологический этюд - конечно же, из жизни.
Главное действующее - а затем и страдающее - лицо - молодая учительница, выпускница института иностранных языков.
Место действия - школьный класс, школа, куда юная "француженка" приехала по распределению. Город, где находится школа, - крупный центр с миллионным населением.
Девушке - назовем ее Женей, Евгенией Степановной - по-настоящему повезло: после четвертого курса ее как отличницу отправили на стажировку во Францию, для совершенствования в языке, и она целых четыре месяца прожила в Париже, где кое-что и купила из одежды. Ничего сверхъестественного в гардеробе Жени не было, велики ли деньги у студентки, но брючный костюм, блузки и кофточки, модные джинсы, комбинезон, белое шелковое пальто и кое-какую мелочь она все-таки привезла.
Школа встретила ее приветливо, пожилая директриса, походившая на знаменитую артистку Гоголеву, была, как и все, добродушна, искренне восхищалась, что молоденькая учительница жила в Париже, выходит, язык знает не только по институтскому курсу, но еще и по жизни. Обе они - и директриса, и Женя - понравились друг другу, впрочем, Женя не могла не нравиться, даже женщинам. Тоненькая, как лозинка, с открытым доверчивым лицом и серыми глазами, она светилась обаянием.
Заметим, между прочим, что при знакомстве с директрисой Женя была одета, с ее точки зрения, изысканно - в клетчатую юбку и такой же жакет, под которым виднелась часть французской блузочки, какие там носят для деловых свиданий.
Наутро был первый урок. Женя уже давно и с волнением думала о том, как ей одеться. Она знала, ей достался девятый класс - не так уж намного она и старше этих девушек и мальчишек, приходить к ним в жакете было бы слишком чопорно, надо поскорее найти контакт, преодолеть расстояние, которое - это Женя знала из учебников - существует между столом учителя и партами. Этот барьер, пожалуй, главное, будет преодолен он, и все покатится как по маслу, знаний французского Жене не занимать. И, подумав, она решила приблизиться к классу. Натянула джинсики с широким кожаным поясом, туфельки на высоком каблучке, для праздничности - все-таки праздник! - ярко-алую блузку из ткани, похожей на шелк, но все-таки не из шелка - переливающейся при каждом движении, каждой складочкой по-новому отражающей свет - с нарядной вышивкой и кружевом на воротничке и пузырчатыми рукавами. Сверху, подумав, накинула джинсовую жилетку, вышитую цветами. Оглядела себя в зеркало: что ж, скромно, но нарядно, так можно пойти на институтскую лекцию, в музей или на званый вечер.
В учительской Женино появление произвело эффект взорвавшейся бомбы. Кто-то ахнул, кто-то охнул, кто-то проговорил: "Вот так и надо!" Но Женечка не слышала междометий и фраз. Просто уши заложило от волнения. Пожалуй, лишь одно лицо директрисы остановило ее внимание. Старуха подняла брови домиком, сжала губы в тоненькую полоску - то ли хотела что-то спросить, то ли рассмеяться.
Только потом Женя узнала, что директриса не решилась смутить ее своей репликой по поводу костюма: что бы ни сказала, уже поздно, переодеться девочка не сумеет, а настроение будет исковеркано, перед первым-то уроком!
Директриса промолчала, загремел звонок, они пошли по коридору, открыли дверь в класс, переступили порог, и Женя услышала некий странный звук - полувздох, полувосклицание. Без сомнения, очевидно было одно - это был вздох восторга, восклицание восхищения.
- Вот ваша новая учительница французского языка, - проговорила директриса строгим голосом, как бы уже одной интонацией расчищая Жене психологический плацдарм для наступления. - Ее зовут Евгения Степановна, продолжала старуха и, бросив взгляд на Женю, решила оправдать ее наряд: Год назад Евгения Степановна была на стажировке в Париже.
Новый вздох восторга пронесся над классом - теперь он был четче, как бы организованнее. К этому времени в голове у Жени прояснилось, она взяла себя в руки и чутким молодым слухом услышала, как чей-то мальчишеский голос прошептал:
- Эжени!
Это относилось к ней.
Эжени! Женя не знала - горевать ей или радоваться?
Толковая институтская методика и отличное знание языка, казалось бы, помогли ей взять класс в руки с самых первых шагов. Анализируя про себя свои уроки, она думала иногда с удивлением о том, что никакого барьера между столом учителя и партами не оказалось вовсе.
Ей все удавалось подозрительно легко для начинающей учительницы. И когда, готовясь к новому уроку, она меняла кофточки, ей и в голову не приходило, что тишина, выученные уроки и послушание означают пока что одно - восторг перед истинной француженкой, сошедшей в класс с рекламной картинки иностранного журнала.
А в классе, невидимое Жене, творилось вот что.
Еще до появления юной француженки кто-то из бойких мальчишек объявил:
- Ну и бабец сейчас видел! Супер-модерн!
Но даже эта реплика не уменьшила эффекта от Жениного появления. На первой же переменке после французского девчонки устроили первичное рецензирование:
- Это да!
- Фирма!
- Вот как мечтаю одеваться, девочки!
- А джинсики!
- А рукава!
- А туфли!
- А сама! - это уж с мальчишеской стороны, причем без всякой иронии.
И мальчишки и девчонки влюбились в новую учительницу, так бывает нередко - когда внешность и "упаковка" нравятся подросткам, а у Жени и содержание не отставало от внешних показателей.
Однако жизнь - суровая штука. Первое впечатление споткнулось о строгость новой "француженки". Ей стало казаться - и по справедливости, что знания класса неглубоки: произношение отвратительное, правила грамматики забыты. Полетели первые двойки. В класс вползло похолодание.
У всякого настроения в любой группе бывает свой закоперщик. Он первым выразил мысль, готовую сорваться у многих. Закоперщиком была девочка назовем ее Зиной.
Натура мстительная и острая на язык, после второй двойки, полученной там, где при прежней учительнице обошлось бы тройкой, Зина на перемене заявила:
- Подумаешь, фифа! Мне бы такое барахло, я бы выглядела не хуже.
Зина действительно была недурна собой, и многие в классе, особенно из травмированных двойками, задумчиво поглядев на Зину, молчаливо согласились с ней. А Зина ринулась в бой. К концу уроков, чуточку опоздав и запыхавшись, она шепнула по страшному секрету:
- Говорят, наша фифа - генеральская дочка. Ничего удивительного.
Вообще женский ум и какое-то внутреннее чутье раньше, чем мальчишек, готовят девочек к боям характера позиционного, к схваткам с улыбочкой, к сплетням и слухам на пустом месте. Может, это и не очень педагогичное замечание, согласен, но пока никто из психологов толком не объяснил природу возникновения женской нелюбви, основанной на зависти к тряпкам. Как это получается? Позавидовала - и возненавидела. Бывает, видимо, и так. Но в нашей истории Зина тоже как будто была влюблена поначалу в Женю. Выходит, однако, не была - за влюбленность она приняла удивление, впечатление, желание самой выглядеть как эта "француженка" с институтской скамьи.
Драмы не было - часто, как и любое другое инфекционное заболевание, вещизм носит стертые формы не проявленной до конца зависти.
Особенно - тут; как ни говори, а барьер между учителем и классом все-таки был, и ни Зина, ни ее другие сторонники и сторонницы, посплетничав после уроков и на переменах, поваляв учительницу в грязи, обсудив досыта ее гардероб, дальше этого - опасаясь барьера - все же не пошли.
Что касается Жени, то она была умной и тонко чувствующей девушкой. Перемену в настроении класса после первых же двоек она ощутила тотчас. Сразу заметила: взгляды, которые бросают на нее ученики и ученицы, из восторженных превращались в настороженные. А у Зины - в скептический.
Вначале Женя огорчилась - это была естественная реакция. Известно, однако, когда человек расстроен, он и одевается соответственно своему настроению. Женя оделась проще и неожиданно, даже с чувством облегчения, почувствовала себя естественнее: клетчатая юбка, тот самый жакет и простенькая блузка.
Потом, как-то само собой Жене подумалось, что становиться рядом со своими учениками - не такое уж бесспорное дело и, приходя в класс, она приходит даже не на институтскую лекцию, не говоря уж о концерте и званой вечеринке, где хоть не все знакомы друг с другом, так все равны.
И еще Женя заметила одну подробность: Зина, смотревшая раньше на нее с вызовом, теперь казалась слегка растерянной, что ли, чуточку удрученной. Когда Женя, помогая ей, спрашивала Зину на уроке, та не скрывала ироническую улыбку, не думала о чем-то щекочущем ее чувства, а яростно дралась за свою тройку.
Впрочем, тройки постепенно превратились в четверки. Женя, Евгения Степановна, была справедливой учительницей.
Однажды, спустя немалое время, директриса, когда они остались вдвоем, неожиданно спросила молодую учительницу:
- А где твои чудные кофточки? Ты что-то давно не надевала их?
Женя покраснела - вопрос застал врасплох. Но у них - молоденькой "француженки" и старой директрисы - сложились к той поре доверительные отношения, почти как у матери с дочкой, и Женя, вздохнув, откровенно спросила:
- Может, мне их сдать в комиссионку?