Страница:
В замке нас встретила Луиза. Из каменной прихожей каменная винтовая лестница вела вверх. Слева и справа — были два здоровенных зала с такими циклопическими каминами, что в каждом внутри по сторонам были две скамейки. Обжитым был только зал слева. Там мы нашли Луизу, Омара, Жан-Эдерна в очках, который в этот вечер ожидал в гости соседа Ле Пена. Денег у него никаких не было, поэтому он уговорил Луизу занять ему денег. Ле Пену нужно было устроить обед. Нормальная история — обнищавший, разорённый социалистами аристократ занимает деньги у служанки. Мы похлопали друг друга по спинам, Жан-Эдерн поцеловался с Наташей (30 марта случилось это несчастливое нападение на неё, рука у неё была на перевязи и в дощечке, лицо в шрамах, пить ей было нельзя — чувствовала она себя дерьмово).
Нам показали замок. Везде дичайшим образом дуло — перманентный сквозняк. Многие стёкла в гигантских, состоящих из отдельных рамок, как пчелиные соты, окнах отсутствовали. Жан-Эдерн сказал, что нужно, по меньшей мере, 800 тысяч франков только на замену дряхлых рам и окон. Под спальню нам отвели огромную залу на втором этаже, над гостиной и кухней. Чудовищного размера постель, какие-то шкафы, портреты и холод плюс перекатывающиеся под ногами гигантские половицы — всё это походило на пещеру бабушки людоеда. А в остальном это был настоящий замок. Было даже привидение — толстый Альберт, участник одного из Крестовых походов. Я, правда, сознаюсь, так его и не увидел. Мы выпили несколько бутылок и отправились в рыбацкий городок, куда ожидалось прибытие траулеров с лова. Ле Пену решили приготовить рыбу. Траулеры вышло встречать всё население. В дымном море из светлого неба моросил дождь. Показались вначале мачты, продетые сквозь тучи чаек. Эти прожорливые паразиты ором возвестили о кораблях раньше, чем мы их увидели.
С траулеров стали свозить рыбу прямиком на рыбный оптовый рынок. Какой-то местный начальник не хотел нас пустить, и Жан-Эдерн устроил с ним французский скандал. С удовольствием вспоминаю его, бронзоволицего, высокого, клок волос треплется у очков, холщовые брюки, рубашка, сандалии, и сквозь них — ужасные роговые жёлтые ногти. Слова «республика», «французская литература», «семья», «Бретань» так и летели у него со слюной в сторону чиновника, хотя речь шла, как оказалось, даже не о рыбе, не о рынке и не о нас. Оказывается, свой автомобиль (наш мы запарковали поодаль) Жан-Эдерн запарковал на паркинге местных рыбных чиновников. На самом рынке: розовые чудные креветки, скользко-серебряные рыбищи, древние крабы — все это покоилось в пластиковых белых корытах, и некие типы с блокнотами и карандашами за ухом, в фартуках, орали цифры. Толпа покупателей подымала пальцы. Торговля не шла, но летела. Луиза выбрала нужную нам рыбу.
Ещё один эпизод, на пляже, спустя несколько дней, когда вышло солнце, жёлтое, как маргарин, и не горячее. Лежа у воды, глядя на меня, Vieux сделал мне комплимент. «Он отлично сложён, твой мужик», — сказал он Наташе. При этом он употребил два жаргонных словечка: «вашман», которое я перевёл как «отлично», на самом деле было модным тогда эпитетом, оно бессмысленно, «ваш» — это корова. Примерно как у нас говорят «пиздатый». Второе словечко «мэк» — я его перевёл как «мужик». То же, что и «мэн» по-английски.
У него были манеры феодала. Он заводил себе фаворитов. Потому я старался не очень к нему приближаться, хотя он мне нравился. Он был похож одновременно и на героя книг Скотта Фицджеральда, персонажа какой-нибудь «Ночь нежна», с добавлением скандального взрывчатого американского типа журнализма. L'Idiot предвосхитил многие скандалы. О «кагулярстве» Миттерана мы заявили первыми, так же как о незаконных детях Миттерана и актёра Ива Монтана. Мы счастливы были считать, что это L'Idiot свёл в могилу Шарля Эрню, бывшего министра обороны, умершего через две недели после того, как мы опубликовали ксерокопию документа начала 40-х годов, свидетельствующего о том, что Эрню состоял в фашистской организации.
При всём при том Жан-Эдерн был феодалом. Сварливым, когда его что-то не устраивало, предательским, вероломным. Он платил нам как мог, иногда я получал пять тысяч франков за статью, а порой месяцами не получал ничего. Он носил белые фуляры, сидел в дорогих ресторанах, был жутко светским, знал весь Париж, спал со школьницами, пил свою водку до посинения. Точнее, он был всегда привычно пьян. Вставал он ужасающе рано, в 6 часов, и отправлялся на завтрак в кафе в сторону, противоположную от пляс де Вож. На рю де Сент-Антуан. Кафе называлось «Мушкетёры». Я думаю, он пил с утра. Но его хватило на шестьдесят лет, и умер он не от этого.
Как ни странно, умер он от последствий политических преследований. В 1991-94 годах я бывал в Париже всё реже, хотя держал там квартиру, и жена моя, с которой мы всё более отдалялись, жила там. В один из приездов братва из L'Idiot вызвала меня защищать апартмент Жан-Эдерна на авеню Grande Armee (Великой Армии) — в фешенебельном квартале в 16-м аррондисманте, где жил Vieux после того, как разошёлся с женой. Судебный пристав должен был прийти и описать апартмент. За долги L'Idiot, не за долги Жан-Эдерна. К зданию на авеню Grande Armee собралась толпа. Все «наши». Несколько академиков из Французской академии, авторы L'Idiot, туча журналистов, просто ребята с окраин, все, кому он был дорог и любопытен, плюс его адвокаты. Судебных приставов Жан-Эдерн не пустил. Силой. Не пустил даже в ворота, в само здание, хотя сам он жил на последнем этаже.
Через несколько дней после очередного судебного заседания (с нас продолжали требовать деньги экс-министр Жак Ланг, адвокат Миттерана Кижман и другие могильные черви) он внезапно потерял зрение второго, живого глаза. Осталась какая-то 1/60 часть от нормального. Я видел у него спецтелефон с огромными цифрами. И лупу, через которую он смотрел на телефон. Но это не конец его истории. Он вылез, стал дружить с Шираком (у него всегда были широкие связи с правыми, с крайне правым Ле Пеном, с мэром 15-го аррондисманта). Его книга «Потерянная честь Франсуа Миттерана» (в своё время её неуспешно, в форме газеты издавал L'Idiot) стала бестселлером, продано было более 300 тысяч экземпляров. Когда Ширак пришёл к власти, Жан-Эдерн стал шоуменом. Он вёл две телепередачи: одна из них литературная. В последний мой приезд в Париж (я жил уже в Москве) он пригласил меня на свою телепередачу. Там присутствовал старый, как камень, Жан Марэ (но очень достойный), какой-то ирландский нобелевский лауреат, остальных не помню.
Вспомнился ещё один забавный факт. Когда в 1992 году в Париж, приглашенный на Форум в Сорбонне под названием «Куда идет Восток?», приехал полковник Алкснис, я поместил его у Жан-Эдерна Аллиера, на авеню Великой Армии, в пустующем апартменте на том же этаже, что и апартмент Vieux. После Омар и Жан-Эдерн с восторгом вспоминали, как «чёрный полковник» спал, а рядом стояли его коричневые ботинки из пластика.
«Силы Зла» также имели ошеломляющий успех. Подводя итог его жизни, можно вспомнить эпизод в зале «Мютюалите», я не помню точно, было это в 1990-м или 1991 году, но было в момент наибольшего успеха L'Idiot, когда нас начали продавать в лицеях, с рук, а общий тираж некоторых номеров достигал 250 тысяч, это для Франции с её 56 миллионами жителей! Мы тогда сделались культовой газетой, единственной, говорящей всю правду в ансамбле: и левую правду — её говорили Жак Димэ или Марк Коэн — коммунисты; и правую — её говорили Ален де Бенуа, некоторые авторы газеты «Минют», Марк Эдуард Наб; и культурную правду (Жан-Эдерн ещё в 1974 году основал Антигонкуровскую премию). И вот осень, ноябрь, кажется, и зал «Мютюалите» набит людьми. «Такого не было с 1968 года», — говорит служитель с восторгом. Пришли и старые, разуверившиеся в осторожной политике ФКП коммунисты, и радикальная молодежь, и правые скин-хэды, и одинокие народные мстители. Все пришли, как оказалось в ходе вечера, на политическое сборище. Они, бедняги, стали видеть в нас, в L'Idiot — политический авангард. Они явно хотели, чтоб мы их возглавили и повели громить это пресное и по тому отвратительное общество. Да, отвратительное — несмотря на все исторические красоты Прекрасной Франции.
И тут оказалось, что этой роли многие из наших испугались. Не пришел в «Мютюалите» «пролетарский» певец Рено, не появился попутчик коммунистов, мой друг Патрик Бессон, не пришёл правый Наб и многие другие. Жан-Эдерн пришёл, но поручил вести собрание Марку Коэну, дёргался. На вопросы зала отвечал ёрнически, закончил всё буффонадой. Он, как сказал мне Омар, боялся бейтаровцев: те якобы послали ему предупреждение, что приедут и разгромят зал. В отличие от России, во Франции «Бейтар» действительно какое-то время существовал, хотя высовывался не часто, избивал ревизиониста Форрисона (отрицающего существование немецких газовых камер) и ещё какие-то мелочи совершал. То есть выяснилось, что, имея мужество интеллектуальное, феодал не имел мужества физического. Мы оказались в тот вечер ниже зала. Я уверен, что тогда, ни много ни мало, в зале «Мютюалите» решилось будущее Франции: народ хотел, чтобы мы запустили новую лево-правую партию, а у бравого сообщества лево-правых журналистов не хватило храбрости, желания, силы духа. Жан-Эдерн укатил, сидя на мотоцикле сзади Омара, впившись руками ему в спину! У того потом были синяки! И осталась Франция без нового политического движения. Вот прошло семь лет после нашего окончательного разгрома в 1993 году, но настоящий саморазгром мы себе учинили раньше, в зале «Мютюалите». Больше всех виновен, конечно, Vieux. Или мама, родившая его.
Надеюсь, что сидит он сейчас в Аду, стаканчик с водкой, пухлая школьница на колене. Как-то в такой же позе он сидел в кафе «Липп» в компании его брата, меня, журналистки Фабиенн Иссартель. Мы так сидели в баре за столиками, а из ресторана, из глубины, вышел в горчичном пальто (у Vieux тоже было горчичное) развесёлый Шарль Трене лет так около девяноста, со свирепым черноволосым не то охранником, не то любовником.
Шарль Трене был из Эпохи Гитлера и Эдит Пиаф, далёкий, как Крестовые походы. Жан-Эдерн остановил Трене и побеседовал с ним. Представил «Поющему дурачку» (такое у него было самопрозвище) нас всех по очереди. Я пожал ему руку.
Всё это было не так давно, но быстро становится далёким, как Крестовые походы.
Балканский писатель
Нам показали замок. Везде дичайшим образом дуло — перманентный сквозняк. Многие стёкла в гигантских, состоящих из отдельных рамок, как пчелиные соты, окнах отсутствовали. Жан-Эдерн сказал, что нужно, по меньшей мере, 800 тысяч франков только на замену дряхлых рам и окон. Под спальню нам отвели огромную залу на втором этаже, над гостиной и кухней. Чудовищного размера постель, какие-то шкафы, портреты и холод плюс перекатывающиеся под ногами гигантские половицы — всё это походило на пещеру бабушки людоеда. А в остальном это был настоящий замок. Было даже привидение — толстый Альберт, участник одного из Крестовых походов. Я, правда, сознаюсь, так его и не увидел. Мы выпили несколько бутылок и отправились в рыбацкий городок, куда ожидалось прибытие траулеров с лова. Ле Пену решили приготовить рыбу. Траулеры вышло встречать всё население. В дымном море из светлого неба моросил дождь. Показались вначале мачты, продетые сквозь тучи чаек. Эти прожорливые паразиты ором возвестили о кораблях раньше, чем мы их увидели.
С траулеров стали свозить рыбу прямиком на рыбный оптовый рынок. Какой-то местный начальник не хотел нас пустить, и Жан-Эдерн устроил с ним французский скандал. С удовольствием вспоминаю его, бронзоволицего, высокого, клок волос треплется у очков, холщовые брюки, рубашка, сандалии, и сквозь них — ужасные роговые жёлтые ногти. Слова «республика», «французская литература», «семья», «Бретань» так и летели у него со слюной в сторону чиновника, хотя речь шла, как оказалось, даже не о рыбе, не о рынке и не о нас. Оказывается, свой автомобиль (наш мы запарковали поодаль) Жан-Эдерн запарковал на паркинге местных рыбных чиновников. На самом рынке: розовые чудные креветки, скользко-серебряные рыбищи, древние крабы — все это покоилось в пластиковых белых корытах, и некие типы с блокнотами и карандашами за ухом, в фартуках, орали цифры. Толпа покупателей подымала пальцы. Торговля не шла, но летела. Луиза выбрала нужную нам рыбу.
Ещё один эпизод, на пляже, спустя несколько дней, когда вышло солнце, жёлтое, как маргарин, и не горячее. Лежа у воды, глядя на меня, Vieux сделал мне комплимент. «Он отлично сложён, твой мужик», — сказал он Наташе. При этом он употребил два жаргонных словечка: «вашман», которое я перевёл как «отлично», на самом деле было модным тогда эпитетом, оно бессмысленно, «ваш» — это корова. Примерно как у нас говорят «пиздатый». Второе словечко «мэк» — я его перевёл как «мужик». То же, что и «мэн» по-английски.
У него были манеры феодала. Он заводил себе фаворитов. Потому я старался не очень к нему приближаться, хотя он мне нравился. Он был похож одновременно и на героя книг Скотта Фицджеральда, персонажа какой-нибудь «Ночь нежна», с добавлением скандального взрывчатого американского типа журнализма. L'Idiot предвосхитил многие скандалы. О «кагулярстве» Миттерана мы заявили первыми, так же как о незаконных детях Миттерана и актёра Ива Монтана. Мы счастливы были считать, что это L'Idiot свёл в могилу Шарля Эрню, бывшего министра обороны, умершего через две недели после того, как мы опубликовали ксерокопию документа начала 40-х годов, свидетельствующего о том, что Эрню состоял в фашистской организации.
При всём при том Жан-Эдерн был феодалом. Сварливым, когда его что-то не устраивало, предательским, вероломным. Он платил нам как мог, иногда я получал пять тысяч франков за статью, а порой месяцами не получал ничего. Он носил белые фуляры, сидел в дорогих ресторанах, был жутко светским, знал весь Париж, спал со школьницами, пил свою водку до посинения. Точнее, он был всегда привычно пьян. Вставал он ужасающе рано, в 6 часов, и отправлялся на завтрак в кафе в сторону, противоположную от пляс де Вож. На рю де Сент-Антуан. Кафе называлось «Мушкетёры». Я думаю, он пил с утра. Но его хватило на шестьдесят лет, и умер он не от этого.
Как ни странно, умер он от последствий политических преследований. В 1991-94 годах я бывал в Париже всё реже, хотя держал там квартиру, и жена моя, с которой мы всё более отдалялись, жила там. В один из приездов братва из L'Idiot вызвала меня защищать апартмент Жан-Эдерна на авеню Grande Armee (Великой Армии) — в фешенебельном квартале в 16-м аррондисманте, где жил Vieux после того, как разошёлся с женой. Судебный пристав должен был прийти и описать апартмент. За долги L'Idiot, не за долги Жан-Эдерна. К зданию на авеню Grande Armee собралась толпа. Все «наши». Несколько академиков из Французской академии, авторы L'Idiot, туча журналистов, просто ребята с окраин, все, кому он был дорог и любопытен, плюс его адвокаты. Судебных приставов Жан-Эдерн не пустил. Силой. Не пустил даже в ворота, в само здание, хотя сам он жил на последнем этаже.
Через несколько дней после очередного судебного заседания (с нас продолжали требовать деньги экс-министр Жак Ланг, адвокат Миттерана Кижман и другие могильные черви) он внезапно потерял зрение второго, живого глаза. Осталась какая-то 1/60 часть от нормального. Я видел у него спецтелефон с огромными цифрами. И лупу, через которую он смотрел на телефон. Но это не конец его истории. Он вылез, стал дружить с Шираком (у него всегда были широкие связи с правыми, с крайне правым Ле Пеном, с мэром 15-го аррондисманта). Его книга «Потерянная честь Франсуа Миттерана» (в своё время её неуспешно, в форме газеты издавал L'Idiot) стала бестселлером, продано было более 300 тысяч экземпляров. Когда Ширак пришёл к власти, Жан-Эдерн стал шоуменом. Он вёл две телепередачи: одна из них литературная. В последний мой приезд в Париж (я жил уже в Москве) он пригласил меня на свою телепередачу. Там присутствовал старый, как камень, Жан Марэ (но очень достойный), какой-то ирландский нобелевский лауреат, остальных не помню.
Вспомнился ещё один забавный факт. Когда в 1992 году в Париж, приглашенный на Форум в Сорбонне под названием «Куда идет Восток?», приехал полковник Алкснис, я поместил его у Жан-Эдерна Аллиера, на авеню Великой Армии, в пустующем апартменте на том же этаже, что и апартмент Vieux. После Омар и Жан-Эдерн с восторгом вспоминали, как «чёрный полковник» спал, а рядом стояли его коричневые ботинки из пластика.
«Силы Зла» также имели ошеломляющий успех. Подводя итог его жизни, можно вспомнить эпизод в зале «Мютюалите», я не помню точно, было это в 1990-м или 1991 году, но было в момент наибольшего успеха L'Idiot, когда нас начали продавать в лицеях, с рук, а общий тираж некоторых номеров достигал 250 тысяч, это для Франции с её 56 миллионами жителей! Мы тогда сделались культовой газетой, единственной, говорящей всю правду в ансамбле: и левую правду — её говорили Жак Димэ или Марк Коэн — коммунисты; и правую — её говорили Ален де Бенуа, некоторые авторы газеты «Минют», Марк Эдуард Наб; и культурную правду (Жан-Эдерн ещё в 1974 году основал Антигонкуровскую премию). И вот осень, ноябрь, кажется, и зал «Мютюалите» набит людьми. «Такого не было с 1968 года», — говорит служитель с восторгом. Пришли и старые, разуверившиеся в осторожной политике ФКП коммунисты, и радикальная молодежь, и правые скин-хэды, и одинокие народные мстители. Все пришли, как оказалось в ходе вечера, на политическое сборище. Они, бедняги, стали видеть в нас, в L'Idiot — политический авангард. Они явно хотели, чтоб мы их возглавили и повели громить это пресное и по тому отвратительное общество. Да, отвратительное — несмотря на все исторические красоты Прекрасной Франции.
И тут оказалось, что этой роли многие из наших испугались. Не пришел в «Мютюалите» «пролетарский» певец Рено, не появился попутчик коммунистов, мой друг Патрик Бессон, не пришёл правый Наб и многие другие. Жан-Эдерн пришёл, но поручил вести собрание Марку Коэну, дёргался. На вопросы зала отвечал ёрнически, закончил всё буффонадой. Он, как сказал мне Омар, боялся бейтаровцев: те якобы послали ему предупреждение, что приедут и разгромят зал. В отличие от России, во Франции «Бейтар» действительно какое-то время существовал, хотя высовывался не часто, избивал ревизиониста Форрисона (отрицающего существование немецких газовых камер) и ещё какие-то мелочи совершал. То есть выяснилось, что, имея мужество интеллектуальное, феодал не имел мужества физического. Мы оказались в тот вечер ниже зала. Я уверен, что тогда, ни много ни мало, в зале «Мютюалите» решилось будущее Франции: народ хотел, чтобы мы запустили новую лево-правую партию, а у бравого сообщества лево-правых журналистов не хватило храбрости, желания, силы духа. Жан-Эдерн укатил, сидя на мотоцикле сзади Омара, впившись руками ему в спину! У того потом были синяки! И осталась Франция без нового политического движения. Вот прошло семь лет после нашего окончательного разгрома в 1993 году, но настоящий саморазгром мы себе учинили раньше, в зале «Мютюалите». Больше всех виновен, конечно, Vieux. Или мама, родившая его.
Надеюсь, что сидит он сейчас в Аду, стаканчик с водкой, пухлая школьница на колене. Как-то в такой же позе он сидел в кафе «Липп» в компании его брата, меня, журналистки Фабиенн Иссартель. Мы так сидели в баре за столиками, а из ресторана, из глубины, вышел в горчичном пальто (у Vieux тоже было горчичное) развесёлый Шарль Трене лет так около девяноста, со свирепым черноволосым не то охранником, не то любовником.
Шарль Трене был из Эпохи Гитлера и Эдит Пиаф, далёкий, как Крестовые походы. Жан-Эдерн остановил Трене и побеседовал с ним. Представил «Поющему дурачку» (такое у него было самопрозвище) нас всех по очереди. Я пожал ему руку.
Всё это было не так давно, но быстро становится далёким, как Крестовые походы.
Балканский писатель
На обеде у моего издателя Ивана Набокова в семейном особняке Жоксов на набережной Часов (de L'Horloge на самом деле переводится: большие часы, башенные часы), в двух шагах от средневекового «Нового моста», я познакомился с пьяной светской дамой. Там у Набоковых все сидели за отдельными столами, и мы с ней оказались рядом. То был ещё 1981 год, и я говорил исключительно по-английски. Потому Жаклин де Гито и посадили рядом со мной, она свободно говорила по-английски.
В окнах особняка семейства Жоксов плескалась мутная река Сена. Если пойти по набережной направо от особняка, то через несколько сот метров стоят исторические башни тюрьмы Консьержери, а за ними Дворец Правосудия и средневековые лабиринты зданий, набитых французскими ментами. (Там, во Франции, «менту» соответствует слово «флик».) Ментам во Франции отвели самое центровое и дорогое место — на острове Ситэ, там, где, собственно, и возник Париж. Напротив Дворца Правосудия помещается префектура полиции. А рядом Нотр-Дам и Госпиталь Бога. Что касается башен Консьержери, то под ними и под Дворцом Правосудия до сих пор помещается следственная тюрьма. Говорят, вонючая и отвратительная (рядом средневековая канализация), не лучше наших «Крестов» или «Бутырки» — правда, там у них посвободней, такой, как у нас, скученности нет. Я всё это поясняю, чтобы стало понятно, что эта за семейка — Жоксы, раз живут в таком месте. Иван Набоков — мой издатель и литературный директор издательства «Albin-Michel», хотя он и племянник Владимира Набокова — знаменитого писателя — и сын музыканта Николя Набокова, сам Иван никогда бы, конечно, не заработал на такой особняк. Но он женился на Клод Жокс, дочери старого Луиса Жокса — соратника Де Голля, министра, посла и всё такое прочее, короче, знатного вельможи. Брат Клод — Пьер Жокс, очкастый коренастый типчик, не стал голлистом, а пошёл к социалистам. В описываемое время (в марте 1981 года социалиста Миттерана избрали Президентом Французской Республики) Пьер Жокс стал министром внутренних дел. Впоследствии он переехал из особняка, где занимал верхние этажи, в апартаменты, предоставленные государством, где его было легче охранять жандармам. А сразу после его назначения у особняка на тротуаре поставили наряд полиции.
Когда мы с пьяной вдребезги графиней Жаклин де Гито вышли из дома № 39, она резко и конвульсивно махала сумочкой, и «флики» с их автоматами одобрительно зацокали языками. К счастью, жила она рядом, на рю де Савой. Так что я транспортировал её по ночному Парижу (мы ушли последними, по-моему, изрядно утомив хозяев) без крупных проблем. Хотя мелкие были.
Это я уже потом узнал, что Жаклин — графиня из старого бургундского рода, и, в отличие от всяких смазливых птичек, она не получила титул, выйдя замуж за графа, а получила его от графа папы. Это я уже потом узнал, что она была женой известного издателя Кристиана Бургуа и вместе с ним была замешана в скандале, известном во Франции как «афера Марковичи» (впрочем, французы произносят «Марковики»). Марковичи (или Маркович, теперь уже трудно разобраться, как писалось это имя) был телохранителем известного киноактера Алена Делона и однажды был найден мёртвым. Полиция стала копаться в этой смерти и раскопала весёлую компанию, развеивавшую скуку жизни оргиями, или «партузами», как их называют во Франции. В числе участвовавших фигурировали Ален Делон, Кристиан Бургуа, его юная жена Жаклин и… президент Французской Республики Помпиду… «Афера Марковики» произошла в самом конце 60-х годов, но она до сих пор волнует французов своей очаровательной смесью убийства, похоти, власти (Помпиду), яркой славы (Делон) и юной красоты (Жаклин, да и Делон). Таща её через Париж, я всего этого не знал. Это был 1981 год, значит, ей могло быть лет 20–25, когда Помпиду стал президентом в 1969 году, а умер в своём офисе, внезапно, в 1974 году, следовательно, в момент нашей встречи ей было от 32 до 37 лет. Физиономия у графини де Гито была, конечно, испитая: некоторые набряклости «мешков» под глазами, какой-то напряг с шеей, но у неё была отличная фигура высокой аристократки и большие шикарные сиськи при тонкой талии. На лодыжке правой ноги она носила цепочку. Волосы она красила в цвет красного дерева — такой цвет волос меня раздражал, помню.
Вообще, в ней была оригинальная смесь пьяндыги и деловой женщины, аристократки и алкоголички. Мы ложились с ней в чудовищное корыто из дерева, обшитого кожей, — подарок безумного дизайнера, с него съезжали все простыни, а простыни у неё были шёлковые — чёрные и фиолетовые, класс, а не простыни! Люкс, мечта… Эстетство, куда там «Плэйбою»! На ночь возле кровати она ставила литровую бутыль рабоче-крестьянского пива с ядовито-зелёной этикеткой. За ночь она успевала осушить бутыль. Она работала в фирме «Нина Риччи», помощниками у неё были смешные гомосексуалисты. У «Нины Риччи» она занималась аксессуарами. Целая комната в квартире на рю де Савой была увешена одеждами Жаклин. Во множестве рядов на тремпелях висели платья, костюмы, брюки, блузки. Внизу под одеждами теснились шеренги туфель. Большую часть этих вещей она не покупала или покупала у друзей, известных дизайнеров, за смехотворную цену. У неё там висело немало и полосатых зебр от Сони Рикель, зебровых её одежд. Однажды мы с ней сходили на обед к писательнице Реджин Дефорж, там мы встретили уже пожилую Соню, «Старой девочкой» я её назвал про себя. Куст рыже-седых волос, брюки, объемистые груди под раздутой розовой блузкой и некий Пьер, черноволосый, сладкий, в бархатной куртке, не то любовник, не то телохранитель, не то сотрудник. Вероятнее всего, всё вместе. Яркие сочные губы Пьера и бледные промокашки у Сони, помню, меня озадачили.
Югославский писатель Данила Киш тогда ещё не появился. Он вообще появится после меня, Жаклин подберет его, по-моему, там же, где я подобрал её, у Ивана Набокова. А в тот вечер нашего знакомства я её выебал с удовольствием, надо сказать, держа за большие сиськи. У неё был хороший зад, отличные ноги. Она была излишне загорелой, ну и физиономия, об этом я уже говорил.
Сжимая меня в объятиях (иначе не скажешь, именно сжимая), она счастливо повторяла: «My muscular man… my muscular man», — очевидно, в отличие от её прежних любовников, я был мускулист для неё. Мы стали с ней встречаться. Рю де Савой находится в Латинском квартале, чуть в стороне от оживлённой днем и ночью рю Сент-Андре дез-Арт. Окна её спальни выходили во внутренний сад и с той стороны были обвиты плющом. Квартира скрипела старым паркетом, хорошо пахла не только духами Жаклин, но и каким-то слабо-огуречным запахом. Очевидно, это пахло так одно из её растений. Растений было изрядное количество, некоторые были очень большие.
По её словам, растения принадлежали её брату, одна из комнат — также (она мне показала её), но брат здесь давно не жил. Вряд ли было иначе. Всего было не то шесть, не то семь комнат драматически неравной величины.
Она пришла ко мне на улицу Архивов, первую мою квартиру в Париже — это была длинная, как трамвай, комната: камин, два окна впереди, хвост трамвая утопает во тьме, ванна сидячая, туалет работает, как насос: по длинной узкой трубе он выкачивал дерьмо в широкую вертикальную трубу канализации. Она принесла мне бутылку виски и большой, как одеяло, чёрный шарф из кашмирской шерсти. Шарф был тёплый, от знаменитого дизайнера, но я его очень скоро потерял, о чём сожалел. Она наполнила мою студио запахом духов, и мы, высадив бутылку, стали ебаться.
Она, я думаю, видела меня этаким Джеком Лондоном, самородком, талантливым дикарём, свалившимся в Париж с русской берёзы. Дополнительную интересность моей биографии придавал тот факт, что до того, как попасть к ним, я на шесть лет задержался в Америке. Её поколение было подвержено американской блатной романтике. Они читали битников, слушали твист и рок, а их певцы называли себя Джонни Холлидей и Эдди Миттчел. Так что я отлично вписывался в её внутренний мир. У меня в студио, конечно, было не очень уютно, хотя я вовсю жёг камин, потому удобнее было встречаться у неё. В конце концов образовалась такая рутина. Я приходил к ней, она (или её приходящая служанка) готовила обед, а я помогал. В том случае, если готовила служанка, то помогали мы оба. Помогая, мы пили отличное белое вино «Сансерр» (даже только произнося сейчас это название, я вспоминаю его колющую пряность во рту, когда пьешь его холодным, проглатывая устрицы: всё равно какие, дешёвые «нортугез» или дорогие плоские «белонс № 1»), и к моменту обеда бывали уже навеселе.
Подав нам обед, горничная не уходила, а ждала, пока, отобедав, мы перебирались в спальню. Вымыв посуду, горничная покидала квартиру, и мы слонялись по ней пьяными привидениями. Перед тем как выебать её, я выкуривал небольшую самокрутку марихуаны. А она продолжала пить. Всё это происходило в конце дня. Ибо «контесса» (то же, что и графиня) работала и отправлялась в «Нину Риччи» если не к 8 утра, то к 11-ти или 12-ти, но отправлялась, как нормальная труженица. Очень скоро обнаружилась странная привычка графини пускать струю вместе с оргазмом. Подумав над этой проблемой, я решил, что мне это даже нравится. Член только пощипывало.
У неё была свора знакомых гомосексуалистов. Всех я не упомнил, но вот с Пьером Комбеско, будущим лауреатом Гонкуровской премии, я познакомился до Жаклин и ещё долго дружил с ним после. Не подумайте плохого, ядовитый, сварливый, сногсшибательно остроумный Пьер нравился мне своими хулиганскими выходами, экзотизмом, преувеличенным!! манерами опереточного гомика. Помимо этого, он был эрудированный, смелый человек и хороший друг.
Все своих «гомо» — и тех, с которыми работала, и тех, с кем нет — Жаклин время от времени приглашала к себе. Готовила она изысканно, помню её приготовления: сливовое пюре с кусочками жареной козлятины, например. Думаю, что даже не мог до конца оценить её кулинарные таланты. Правда, к началу обеда она была уже вдребезги пьяна. Один раз она села мимо стула.
Время от времени мы куда-то ходили. К Реджин Дефорж, я уже упоминал; муж у Реджин был урождённый Вяземский, ходили мы на всякие выставки. Один раз, помню, присутствовал Энди Уорхол. И мы, пьяные, стояли с Жаклин и долго с ним разговаривали. Уорхола я видел лет пять назад на нескольких парти у Либерманов и был ему Татьяной представлен. Но я позволил Жаклин познакомить меня с Уорхолом вновь, да и вряд ли он узнал бы в парижском писателе, любовнике скандальной контессы, русского эмигранта 1975 года. Галерея помещалась в конце рю Мазарин. Нагрузившись шампанским, мы пошли к бульвару Сент-Жермен. В жёлтом брючном костюме, с поднятыми вверх волосами, на сверхвысоких каблуках Жаклин качаясь дошла со мной до кафе «Флёр». Там сидел опередивший нас лунноволосый Энди Уорхол. Не в самом кафе, а на бульваре. Мы нашли себе место неподалеку, потому что у их столика был полный комплект, человек пять с обожанием ловили слова мэтра.
— Вот, ещё один подламывается под Уорхола, — сказал злой молодой человек своему собеседнику, тоже злому и молодому человеку за соседним столиком.
— Идиот! — возмутилась Жаклин. — Эй ты, идиот, это настоящий Уорхол!
И, встав, чуть не упав, закричала:
— Эй, Энди, ?a va?
Уорхол покачал рукой. Молодые люди оскалились.
Ещё, помню, я повёз её в мастерскую к художнику Куперу. До 1972 года он назывался Юрием Куперманом, и у него была мастерская во дворе дома на улице Кировской (ныне Мясницкой), в том же дворе, где когда-то была мастерская отца Пастернака, художника Леонида Пастернака. Потом он жил в Англии и в конце концов стал модным художником во Франции. Его «табло», как называют картины французы, изображали сливающиеся с фоном куски стульев и вообще всякое старое барахло. Очевидно, в детстве Юрий увидел где-нибудь на чердаке бабушкиной дачи в гнилой соломе старые вещи — сломанные стулья, скрипки, колотые чернильницы, — и это навеки ударило его по голове. Уже тогда он внешне выглядел, как старое кожаное седло из музея Востока, большой и старообразный. Мы напились у художника до такой степени, что, втиснувшись на четвереньках на водительское место, Жаклин на четвереньках вылезла через пассажирскую дверь. Да, она водила машину, и неплохо, у неё никогда не было аварий.
Потом она рассказала мне, что Купер пытался увести её у меня. Он звонил ей, встретился с ней, убеждал её бросить меня и жить с ним! Если бы я не знал Купера, то мог бы заподозрить, что Жаклин набивает себе цену. Но я наблюдал в России, Италии и Америке его роман с продюсером NBC, американкой Люси Джарвис. Той было лет под пятьдесят, и как она за ним бегала, чего только она для него не делала! Пьесу по его книге (он был и автором книги) Люси уговорила поставить бродвейского продюсера Харольда Принца! Впоследствии постановка не состоялась, но Люси приложила массу усилий. Она сдвигала для «Юрочка» горы. Очевидно, Купер увидел в Жаклин де Гито французский вариант мадам Джарвис. Но Жаклин настучала мне на него. И я только смеялся. Вот мерзавец! Купер принадлежал (пока ещё он не умер) к категории мужчин, которые обожают несвежих женщин. В моём меню Жаклин была исключением, я стал с ней спать вначале из хулиганства, продолжал из удовольствия и тщеславия — как же, ведь «контесса» и участвовала в «партузах» самого Помпиду! В меню Юрия Купера она была бы основным блюдом.
Осенью 1982 года я уехал в Штаты. Там я познакомился с Наташей Медведевой. Провел с ней целомудренно первую ночь за просмотром странного испорченного гениального фильма «Ночной портье» и незаметно для себя втянулся в мрачную трагедию этой 24-летней женщины, опрометчиво дал ей обещание увезти её в Париж. Наташа прибыла в Париж 12 декабря 1982 года.
На Жаклин не оставалось времени. И мы отошли друг от друга, без разрыва. Потому что нас связывало её деревянное корыто, отделанное в кожу, её и мои оргазмы, её струя. А планов у нас никаких общих не было.
Через какое-то время, прошло лет пять, Пьер Комбеско, уже Гонкуровский лауреат, сказал, что Жаклин велела ему привести меня на обед. Я пошёл. Без Наташи. Было ли что у меня на уме тогда, я не помню. Скорее всего, нет, захотелось увидеть смешную Жаклин, вдохнуть запах старого паркета, огуречный острый запах нашей любви — бывшего рабочего салтовского завода «Серп и Молот» и контессы из старого бургундского рода. Захотелось побыть в приятном месте.
У меня плебейская привычка приходить вовремя. Даже если я пытаюсь опоздать, то не получается. Я пришёл, когда там был только один приглашённый — югославский писатель Данила Киш. Определить точно, кто он — я думаю, он не мог и сам: в его жилах текли венгерская, сербская, цыганская и еврейская крови, как минимум. Небольшая морщинистая носатая морда на сутулом костяке. Узковатые плечи. Шумный нрав! Я с ним уже мельком виделся в суете парижской литературной жизни: на каких-то коктейлях, должно быть. С Жаклин мы поцеловались. Она уже была вся парадно одета, фартучек поверх селёдкой охватывающего её костюма, она только отвела мокрые руки за спину и стала говорить со мной по-французски: «Бонжур, Эдуар, теперь ты, сказал мне Пьер, отлично говоришь на нашем туземном!»
В окнах особняка семейства Жоксов плескалась мутная река Сена. Если пойти по набережной направо от особняка, то через несколько сот метров стоят исторические башни тюрьмы Консьержери, а за ними Дворец Правосудия и средневековые лабиринты зданий, набитых французскими ментами. (Там, во Франции, «менту» соответствует слово «флик».) Ментам во Франции отвели самое центровое и дорогое место — на острове Ситэ, там, где, собственно, и возник Париж. Напротив Дворца Правосудия помещается префектура полиции. А рядом Нотр-Дам и Госпиталь Бога. Что касается башен Консьержери, то под ними и под Дворцом Правосудия до сих пор помещается следственная тюрьма. Говорят, вонючая и отвратительная (рядом средневековая канализация), не лучше наших «Крестов» или «Бутырки» — правда, там у них посвободней, такой, как у нас, скученности нет. Я всё это поясняю, чтобы стало понятно, что эта за семейка — Жоксы, раз живут в таком месте. Иван Набоков — мой издатель и литературный директор издательства «Albin-Michel», хотя он и племянник Владимира Набокова — знаменитого писателя — и сын музыканта Николя Набокова, сам Иван никогда бы, конечно, не заработал на такой особняк. Но он женился на Клод Жокс, дочери старого Луиса Жокса — соратника Де Голля, министра, посла и всё такое прочее, короче, знатного вельможи. Брат Клод — Пьер Жокс, очкастый коренастый типчик, не стал голлистом, а пошёл к социалистам. В описываемое время (в марте 1981 года социалиста Миттерана избрали Президентом Французской Республики) Пьер Жокс стал министром внутренних дел. Впоследствии он переехал из особняка, где занимал верхние этажи, в апартаменты, предоставленные государством, где его было легче охранять жандармам. А сразу после его назначения у особняка на тротуаре поставили наряд полиции.
Когда мы с пьяной вдребезги графиней Жаклин де Гито вышли из дома № 39, она резко и конвульсивно махала сумочкой, и «флики» с их автоматами одобрительно зацокали языками. К счастью, жила она рядом, на рю де Савой. Так что я транспортировал её по ночному Парижу (мы ушли последними, по-моему, изрядно утомив хозяев) без крупных проблем. Хотя мелкие были.
Это я уже потом узнал, что Жаклин — графиня из старого бургундского рода, и, в отличие от всяких смазливых птичек, она не получила титул, выйдя замуж за графа, а получила его от графа папы. Это я уже потом узнал, что она была женой известного издателя Кристиана Бургуа и вместе с ним была замешана в скандале, известном во Франции как «афера Марковичи» (впрочем, французы произносят «Марковики»). Марковичи (или Маркович, теперь уже трудно разобраться, как писалось это имя) был телохранителем известного киноактера Алена Делона и однажды был найден мёртвым. Полиция стала копаться в этой смерти и раскопала весёлую компанию, развеивавшую скуку жизни оргиями, или «партузами», как их называют во Франции. В числе участвовавших фигурировали Ален Делон, Кристиан Бургуа, его юная жена Жаклин и… президент Французской Республики Помпиду… «Афера Марковики» произошла в самом конце 60-х годов, но она до сих пор волнует французов своей очаровательной смесью убийства, похоти, власти (Помпиду), яркой славы (Делон) и юной красоты (Жаклин, да и Делон). Таща её через Париж, я всего этого не знал. Это был 1981 год, значит, ей могло быть лет 20–25, когда Помпиду стал президентом в 1969 году, а умер в своём офисе, внезапно, в 1974 году, следовательно, в момент нашей встречи ей было от 32 до 37 лет. Физиономия у графини де Гито была, конечно, испитая: некоторые набряклости «мешков» под глазами, какой-то напряг с шеей, но у неё была отличная фигура высокой аристократки и большие шикарные сиськи при тонкой талии. На лодыжке правой ноги она носила цепочку. Волосы она красила в цвет красного дерева — такой цвет волос меня раздражал, помню.
Вообще, в ней была оригинальная смесь пьяндыги и деловой женщины, аристократки и алкоголички. Мы ложились с ней в чудовищное корыто из дерева, обшитого кожей, — подарок безумного дизайнера, с него съезжали все простыни, а простыни у неё были шёлковые — чёрные и фиолетовые, класс, а не простыни! Люкс, мечта… Эстетство, куда там «Плэйбою»! На ночь возле кровати она ставила литровую бутыль рабоче-крестьянского пива с ядовито-зелёной этикеткой. За ночь она успевала осушить бутыль. Она работала в фирме «Нина Риччи», помощниками у неё были смешные гомосексуалисты. У «Нины Риччи» она занималась аксессуарами. Целая комната в квартире на рю де Савой была увешена одеждами Жаклин. Во множестве рядов на тремпелях висели платья, костюмы, брюки, блузки. Внизу под одеждами теснились шеренги туфель. Большую часть этих вещей она не покупала или покупала у друзей, известных дизайнеров, за смехотворную цену. У неё там висело немало и полосатых зебр от Сони Рикель, зебровых её одежд. Однажды мы с ней сходили на обед к писательнице Реджин Дефорж, там мы встретили уже пожилую Соню, «Старой девочкой» я её назвал про себя. Куст рыже-седых волос, брюки, объемистые груди под раздутой розовой блузкой и некий Пьер, черноволосый, сладкий, в бархатной куртке, не то любовник, не то телохранитель, не то сотрудник. Вероятнее всего, всё вместе. Яркие сочные губы Пьера и бледные промокашки у Сони, помню, меня озадачили.
Югославский писатель Данила Киш тогда ещё не появился. Он вообще появится после меня, Жаклин подберет его, по-моему, там же, где я подобрал её, у Ивана Набокова. А в тот вечер нашего знакомства я её выебал с удовольствием, надо сказать, держа за большие сиськи. У неё был хороший зад, отличные ноги. Она была излишне загорелой, ну и физиономия, об этом я уже говорил.
Сжимая меня в объятиях (иначе не скажешь, именно сжимая), она счастливо повторяла: «My muscular man… my muscular man», — очевидно, в отличие от её прежних любовников, я был мускулист для неё. Мы стали с ней встречаться. Рю де Савой находится в Латинском квартале, чуть в стороне от оживлённой днем и ночью рю Сент-Андре дез-Арт. Окна её спальни выходили во внутренний сад и с той стороны были обвиты плющом. Квартира скрипела старым паркетом, хорошо пахла не только духами Жаклин, но и каким-то слабо-огуречным запахом. Очевидно, это пахло так одно из её растений. Растений было изрядное количество, некоторые были очень большие.
По её словам, растения принадлежали её брату, одна из комнат — также (она мне показала её), но брат здесь давно не жил. Вряд ли было иначе. Всего было не то шесть, не то семь комнат драматически неравной величины.
Она пришла ко мне на улицу Архивов, первую мою квартиру в Париже — это была длинная, как трамвай, комната: камин, два окна впереди, хвост трамвая утопает во тьме, ванна сидячая, туалет работает, как насос: по длинной узкой трубе он выкачивал дерьмо в широкую вертикальную трубу канализации. Она принесла мне бутылку виски и большой, как одеяло, чёрный шарф из кашмирской шерсти. Шарф был тёплый, от знаменитого дизайнера, но я его очень скоро потерял, о чём сожалел. Она наполнила мою студио запахом духов, и мы, высадив бутылку, стали ебаться.
Она, я думаю, видела меня этаким Джеком Лондоном, самородком, талантливым дикарём, свалившимся в Париж с русской берёзы. Дополнительную интересность моей биографии придавал тот факт, что до того, как попасть к ним, я на шесть лет задержался в Америке. Её поколение было подвержено американской блатной романтике. Они читали битников, слушали твист и рок, а их певцы называли себя Джонни Холлидей и Эдди Миттчел. Так что я отлично вписывался в её внутренний мир. У меня в студио, конечно, было не очень уютно, хотя я вовсю жёг камин, потому удобнее было встречаться у неё. В конце концов образовалась такая рутина. Я приходил к ней, она (или её приходящая служанка) готовила обед, а я помогал. В том случае, если готовила служанка, то помогали мы оба. Помогая, мы пили отличное белое вино «Сансерр» (даже только произнося сейчас это название, я вспоминаю его колющую пряность во рту, когда пьешь его холодным, проглатывая устрицы: всё равно какие, дешёвые «нортугез» или дорогие плоские «белонс № 1»), и к моменту обеда бывали уже навеселе.
Подав нам обед, горничная не уходила, а ждала, пока, отобедав, мы перебирались в спальню. Вымыв посуду, горничная покидала квартиру, и мы слонялись по ней пьяными привидениями. Перед тем как выебать её, я выкуривал небольшую самокрутку марихуаны. А она продолжала пить. Всё это происходило в конце дня. Ибо «контесса» (то же, что и графиня) работала и отправлялась в «Нину Риччи» если не к 8 утра, то к 11-ти или 12-ти, но отправлялась, как нормальная труженица. Очень скоро обнаружилась странная привычка графини пускать струю вместе с оргазмом. Подумав над этой проблемой, я решил, что мне это даже нравится. Член только пощипывало.
У неё была свора знакомых гомосексуалистов. Всех я не упомнил, но вот с Пьером Комбеско, будущим лауреатом Гонкуровской премии, я познакомился до Жаклин и ещё долго дружил с ним после. Не подумайте плохого, ядовитый, сварливый, сногсшибательно остроумный Пьер нравился мне своими хулиганскими выходами, экзотизмом, преувеличенным!! манерами опереточного гомика. Помимо этого, он был эрудированный, смелый человек и хороший друг.
Все своих «гомо» — и тех, с которыми работала, и тех, с кем нет — Жаклин время от времени приглашала к себе. Готовила она изысканно, помню её приготовления: сливовое пюре с кусочками жареной козлятины, например. Думаю, что даже не мог до конца оценить её кулинарные таланты. Правда, к началу обеда она была уже вдребезги пьяна. Один раз она села мимо стула.
Время от времени мы куда-то ходили. К Реджин Дефорж, я уже упоминал; муж у Реджин был урождённый Вяземский, ходили мы на всякие выставки. Один раз, помню, присутствовал Энди Уорхол. И мы, пьяные, стояли с Жаклин и долго с ним разговаривали. Уорхола я видел лет пять назад на нескольких парти у Либерманов и был ему Татьяной представлен. Но я позволил Жаклин познакомить меня с Уорхолом вновь, да и вряд ли он узнал бы в парижском писателе, любовнике скандальной контессы, русского эмигранта 1975 года. Галерея помещалась в конце рю Мазарин. Нагрузившись шампанским, мы пошли к бульвару Сент-Жермен. В жёлтом брючном костюме, с поднятыми вверх волосами, на сверхвысоких каблуках Жаклин качаясь дошла со мной до кафе «Флёр». Там сидел опередивший нас лунноволосый Энди Уорхол. Не в самом кафе, а на бульваре. Мы нашли себе место неподалеку, потому что у их столика был полный комплект, человек пять с обожанием ловили слова мэтра.
— Вот, ещё один подламывается под Уорхола, — сказал злой молодой человек своему собеседнику, тоже злому и молодому человеку за соседним столиком.
— Идиот! — возмутилась Жаклин. — Эй ты, идиот, это настоящий Уорхол!
И, встав, чуть не упав, закричала:
— Эй, Энди, ?a va?
Уорхол покачал рукой. Молодые люди оскалились.
Ещё, помню, я повёз её в мастерскую к художнику Куперу. До 1972 года он назывался Юрием Куперманом, и у него была мастерская во дворе дома на улице Кировской (ныне Мясницкой), в том же дворе, где когда-то была мастерская отца Пастернака, художника Леонида Пастернака. Потом он жил в Англии и в конце концов стал модным художником во Франции. Его «табло», как называют картины французы, изображали сливающиеся с фоном куски стульев и вообще всякое старое барахло. Очевидно, в детстве Юрий увидел где-нибудь на чердаке бабушкиной дачи в гнилой соломе старые вещи — сломанные стулья, скрипки, колотые чернильницы, — и это навеки ударило его по голове. Уже тогда он внешне выглядел, как старое кожаное седло из музея Востока, большой и старообразный. Мы напились у художника до такой степени, что, втиснувшись на четвереньках на водительское место, Жаклин на четвереньках вылезла через пассажирскую дверь. Да, она водила машину, и неплохо, у неё никогда не было аварий.
Потом она рассказала мне, что Купер пытался увести её у меня. Он звонил ей, встретился с ней, убеждал её бросить меня и жить с ним! Если бы я не знал Купера, то мог бы заподозрить, что Жаклин набивает себе цену. Но я наблюдал в России, Италии и Америке его роман с продюсером NBC, американкой Люси Джарвис. Той было лет под пятьдесят, и как она за ним бегала, чего только она для него не делала! Пьесу по его книге (он был и автором книги) Люси уговорила поставить бродвейского продюсера Харольда Принца! Впоследствии постановка не состоялась, но Люси приложила массу усилий. Она сдвигала для «Юрочка» горы. Очевидно, Купер увидел в Жаклин де Гито французский вариант мадам Джарвис. Но Жаклин настучала мне на него. И я только смеялся. Вот мерзавец! Купер принадлежал (пока ещё он не умер) к категории мужчин, которые обожают несвежих женщин. В моём меню Жаклин была исключением, я стал с ней спать вначале из хулиганства, продолжал из удовольствия и тщеславия — как же, ведь «контесса» и участвовала в «партузах» самого Помпиду! В меню Юрия Купера она была бы основным блюдом.
Осенью 1982 года я уехал в Штаты. Там я познакомился с Наташей Медведевой. Провел с ней целомудренно первую ночь за просмотром странного испорченного гениального фильма «Ночной портье» и незаметно для себя втянулся в мрачную трагедию этой 24-летней женщины, опрометчиво дал ей обещание увезти её в Париж. Наташа прибыла в Париж 12 декабря 1982 года.
На Жаклин не оставалось времени. И мы отошли друг от друга, без разрыва. Потому что нас связывало её деревянное корыто, отделанное в кожу, её и мои оргазмы, её струя. А планов у нас никаких общих не было.
Через какое-то время, прошло лет пять, Пьер Комбеско, уже Гонкуровский лауреат, сказал, что Жаклин велела ему привести меня на обед. Я пошёл. Без Наташи. Было ли что у меня на уме тогда, я не помню. Скорее всего, нет, захотелось увидеть смешную Жаклин, вдохнуть запах старого паркета, огуречный острый запах нашей любви — бывшего рабочего салтовского завода «Серп и Молот» и контессы из старого бургундского рода. Захотелось побыть в приятном месте.
У меня плебейская привычка приходить вовремя. Даже если я пытаюсь опоздать, то не получается. Я пришёл, когда там был только один приглашённый — югославский писатель Данила Киш. Определить точно, кто он — я думаю, он не мог и сам: в его жилах текли венгерская, сербская, цыганская и еврейская крови, как минимум. Небольшая морщинистая носатая морда на сутулом костяке. Узковатые плечи. Шумный нрав! Я с ним уже мельком виделся в суете парижской литературной жизни: на каких-то коктейлях, должно быть. С Жаклин мы поцеловались. Она уже была вся парадно одета, фартучек поверх селёдкой охватывающего её костюма, она только отвела мокрые руки за спину и стала говорить со мной по-французски: «Бонжур, Эдуар, теперь ты, сказал мне Пьер, отлично говоришь на нашем туземном!»