Процитированный отрывок из интервью должен навеки прекратить полемику на тему: почему, как случилось, что гений и порядочный человек Сергей Курёхин оказался в последний год жизни национал-большевиком. С национал-большевиками.
Во время обсуждения «Поп-Механики» после концерта в Берлине одна из окружавших Курёхина журналисток спросила впрямую: «Сергей, нас тут очень волнует один вопрос. Все говорят, что вы с фашистами, с Лимоновым и Дугиным… Это правда?
— Да, я с ними, — ответил Курёхин. — Но вы предложите что-нибудь, о чем можно было бы говорить?»
Фраза, такая, как она есть, имеет только один смысл: Помимо национал-большевизма ничего в России и нет живого. Какая культура за Зюгановым? Серых совписов? Какая культура за Ельциным? Марки Захаровы? К кому же мог примкнуть Сергей Курёхин, умнейший, талантливейший, искрящийся? И он пришёл к нам.
Уже не наш, ушедший от нас Дугин, беседуя о Курёхине (видимо, его достали) метко выплюнул: «Вы хотите услышать, что Курёхин умер от того, что повёлся с нами? Да, мы занимаемся политикой, а любое альтернативное направление легче всего назвать «фашизмом». Всё то, что непонятно, язвит».
А «ушедший от нас» Дугин ушёл в апреле 1998 года. Вероятнее всего, он перестал верить в наше дело. Сейчас он написал программу левого демократического движения «Россия», для спикера Госдумы Селезнёва. Лучше бы он умер, как умер Курёхин.
С чего начался развод с Дугиным? Зайдя как-то весной 1998-го в штаб в неурочное для меня время, я обнаружил там напомаженного, завитого, в поддёвке (весь в чёрном) бородатенького картинного старообрядца в сапогах и пахнущую едкими духами девку, обмеривающую наших ребят. Завидя меня, вся компания смутилась. Оказалось, девятеро шьют себе чёрные старообрядческие рубахи, даже скептический Костя Локотков. Когда я осведомился, сколько же стоит это удовольствие, то узнал, что целых немыслимых 163 рубля штука. «Лучше бы взносы платили!» — бросил я в сердцах. Партия не могла следовать всем увлечениям Мерлина.
Потом случилась лекция «Философский русский» Дугина, куда я тоже попал случайно, на заключительную часть, на последние 40 минут. До меня она продолжалась уже час. Я вдруг услышал, что, оказывается, мы все ещё не созрели для партии, для совершения социальных изменений, для революции (у Дугина было путанее, я упрощаю), и что всем нам нужно обратиться к самоусовершенствованию, к книгам, к изучению себя, и что нынешнему поколению якобы не светит никакой социальной активности, так как мы не готовы. В конце лекции Дугин призвал ребят… научиться делать деньги!
Я был ошеломлён лекцией «Философский русский» и понял, что Мерлин завёл ребят не туда. Пока я занимался текущими организационными делами, Мерлин выкрал души ребят.
Когда развод свершился, десяток ребят (те, чьи души были выкрадены) ушли с Дугиным. Правда, он быстро выкинул их, за ненадобностью — и ребят, и души.
Возвращаясь к билету № 418, выписанному мною для Курёхина по просьбе его, переданной через Дугина (Курёхин уже лежал в госпитале), то лучше бы билет истлел на теле Сергея в питерской земле, было бы пристойнее и честнее, и лучше и чище, чем служить Дугину аргументом против бывших товарищей.
Я никогда не отрекусь от людей, строивших партию, никогда не буду отрицать и наследия Дугина. Без сомнения, он вложил свою изрядную долю в становление партии. Не в идеологию, как ему кажется, не потому, что ознакомил в «Лимонке» читателей с Евразийством или геополитикой, но потому, что, как умелый сказочник и фокусник-иллюзионист, гипнотизировал молодежь красивыми мифами. А прибыль шла НБП. Другое дело, что свою личную судьбу Дугин не смог срежиссировать, сорвался, предал те идеалы, которые защищал или умело внушал себе и другим, что защищал. Невозможно выставлять себя революционером на национальной сцене столько лет и вдруг в возрасте тридцати шести лет уйти в советники к чиновнику-приспособленцу и помогать ему создавать «левую демократическую». Это его личная непоправимая трагедия, и Дугину с ней жить.
Курёхин останется в истории партии, в её мифах и легендах. Он не мог не прийти к нам, он — доказательство высшего класса качества Национал-большевистской партии. По сути дела, он один из отцов-основателей НБП, хотя к практическому рождению партии не успел на какие-нибудь месяцы.
Если «художник» не приходит в конце концов к отрицанию индивидуализма, к пониманию того, что нужна сверхчеловеческая величина, которой он мог бы стать частью, то такой «художник» остаётся карликом навсегда. Его ждут тусовки, телешоу, пьянки, пошлость, пустота и заурядная смерть от инфаркта или рака простаты. Курёхии умер от саркомы сердца.
Они будут ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы…
Во время обсуждения «Поп-Механики» после концерта в Берлине одна из окружавших Курёхина журналисток спросила впрямую: «Сергей, нас тут очень волнует один вопрос. Все говорят, что вы с фашистами, с Лимоновым и Дугиным… Это правда?
— Да, я с ними, — ответил Курёхин. — Но вы предложите что-нибудь, о чем можно было бы говорить?»
Фраза, такая, как она есть, имеет только один смысл: Помимо национал-большевизма ничего в России и нет живого. Какая культура за Зюгановым? Серых совписов? Какая культура за Ельциным? Марки Захаровы? К кому же мог примкнуть Сергей Курёхин, умнейший, талантливейший, искрящийся? И он пришёл к нам.
Уже не наш, ушедший от нас Дугин, беседуя о Курёхине (видимо, его достали) метко выплюнул: «Вы хотите услышать, что Курёхин умер от того, что повёлся с нами? Да, мы занимаемся политикой, а любое альтернативное направление легче всего назвать «фашизмом». Всё то, что непонятно, язвит».
А «ушедший от нас» Дугин ушёл в апреле 1998 года. Вероятнее всего, он перестал верить в наше дело. Сейчас он написал программу левого демократического движения «Россия», для спикера Госдумы Селезнёва. Лучше бы он умер, как умер Курёхин.
С чего начался развод с Дугиным? Зайдя как-то весной 1998-го в штаб в неурочное для меня время, я обнаружил там напомаженного, завитого, в поддёвке (весь в чёрном) бородатенького картинного старообрядца в сапогах и пахнущую едкими духами девку, обмеривающую наших ребят. Завидя меня, вся компания смутилась. Оказалось, девятеро шьют себе чёрные старообрядческие рубахи, даже скептический Костя Локотков. Когда я осведомился, сколько же стоит это удовольствие, то узнал, что целых немыслимых 163 рубля штука. «Лучше бы взносы платили!» — бросил я в сердцах. Партия не могла следовать всем увлечениям Мерлина.
Потом случилась лекция «Философский русский» Дугина, куда я тоже попал случайно, на заключительную часть, на последние 40 минут. До меня она продолжалась уже час. Я вдруг услышал, что, оказывается, мы все ещё не созрели для партии, для совершения социальных изменений, для революции (у Дугина было путанее, я упрощаю), и что всем нам нужно обратиться к самоусовершенствованию, к книгам, к изучению себя, и что нынешнему поколению якобы не светит никакой социальной активности, так как мы не готовы. В конце лекции Дугин призвал ребят… научиться делать деньги!
Я был ошеломлён лекцией «Философский русский» и понял, что Мерлин завёл ребят не туда. Пока я занимался текущими организационными делами, Мерлин выкрал души ребят.
Когда развод свершился, десяток ребят (те, чьи души были выкрадены) ушли с Дугиным. Правда, он быстро выкинул их, за ненадобностью — и ребят, и души.
Возвращаясь к билету № 418, выписанному мною для Курёхина по просьбе его, переданной через Дугина (Курёхин уже лежал в госпитале), то лучше бы билет истлел на теле Сергея в питерской земле, было бы пристойнее и честнее, и лучше и чище, чем служить Дугину аргументом против бывших товарищей.
Я никогда не отрекусь от людей, строивших партию, никогда не буду отрицать и наследия Дугина. Без сомнения, он вложил свою изрядную долю в становление партии. Не в идеологию, как ему кажется, не потому, что ознакомил в «Лимонке» читателей с Евразийством или геополитикой, но потому, что, как умелый сказочник и фокусник-иллюзионист, гипнотизировал молодежь красивыми мифами. А прибыль шла НБП. Другое дело, что свою личную судьбу Дугин не смог срежиссировать, сорвался, предал те идеалы, которые защищал или умело внушал себе и другим, что защищал. Невозможно выставлять себя революционером на национальной сцене столько лет и вдруг в возрасте тридцати шести лет уйти в советники к чиновнику-приспособленцу и помогать ему создавать «левую демократическую». Это его личная непоправимая трагедия, и Дугину с ней жить.
Курёхин останется в истории партии, в её мифах и легендах. Он не мог не прийти к нам, он — доказательство высшего класса качества Национал-большевистской партии. По сути дела, он один из отцов-основателей НБП, хотя к практическому рождению партии не успел на какие-нибудь месяцы.
Если «художник» не приходит в конце концов к отрицанию индивидуализма, к пониманию того, что нужна сверхчеловеческая величина, которой он мог бы стать частью, то такой «художник» остаётся карликом навсегда. Его ждут тусовки, телешоу, пьянки, пошлость, пустота и заурядная смерть от инфаркта или рака простаты. Курёхии умер от саркомы сердца.
Они будут ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы…
В моей жизни бывало, что рядом кто-то скоропостижно погибал, да так, что было беспощадно ясно, что смерть предназначалась мне, но промахнулись те силы, кто смерть осуществляет. Так, однажды мы с полковником Шкоричем, с шофёром и охранником небыстро ехали по асфальтовому серпантину дороги, ведущей в средневековый городок Обровац, близ Адриатики. Впереди двигался грузовик, обтянутый брезентом. В кузове — всего несколько солдат. День солнечный, ясный, едем в тылу войны. До ближайших позиций километры. Вдруг асфальт дороги со свистом облёвывают две мины. Одна сзади нас, другая спереди, у грузовика, поражает грузовик. Почти то же самое случилось годом раньше на выезде из Сараева. Выехали ночью, лишь изредка включая фары, один автомобиль за другим. Идущую впереди машину подбили. Она запылала. Людей добили при свете пожара, стреляли с ближних гор. На мне — ни царапины.
В мирной жизни такое тоже бывает. Только стреляют невидимыми снарядами.
На Зубовской площади, рядом со Счётной палатой, стоит здание Международного Междугородного Телефона, похожее на улей с сотами. В здании ММТ, на первом этаже налево сидел ещё недавно замечательный дядька Валентин Викторович Погожев и заправлял автомобильным парком ММТ. В феврале 1995 года — выходили ещё однозначные номера «Лимонки» — меня привёл туда «земляк» с Украины, человек из Донбасса, Клочков. (Клочкова я тоже едва знал, он появился из небытия, прочитав наше объявление в газете «Новый взгляд», в 1994 году. Ничего общего с литературой или политикой он не имеет. Клочков строит и помогает строить, а в свободное время реставрирует старую мебель). Клочков привёл меня с дальним прицелом: «Лимонку» печатала Тверская типография, нам нужно было преодолевать расстояние до Твери и обратно, на транспортном средстве, вывозить газету. А средства у нас не было. Погожев проникся симпатией к нашему делу, а вероятнее всего ко мне, и тотчас дал средство. В машине сидел народный вития — щербатый шофёр Сашка, отличный парень, он домчал нас и развлёк. Мы стали ездить с Сашкой в Тверь каждые две недели. Когда «Лимонку» отказался печатать Тверской Печатный Двор, это Валентин Викторович Погожев пошарил среди своих необъятных связей и нашёл нам старого советского снабженца, а снабженец устроил нас в переживавшую тогда тяжёлые времена московскую «Картолитографию», где газета печаталась до 37-го номера. Когда на «Картолитографию» наехали и заставили директора Слуцкого отказаться от печатания «Лимонки», пригрозив, что отберут у него выгодный договор на печатание учебников для московских школьников, Слуцкий выставил нас вон. Мы нашли типографию в городе Владимире, столице одноимённой области, и Погожев, вздохнув, не отказался от нас, но продолжил давать нам транспортное средство. Свыше 180 километров туда, столько же обратно. Если бы нам приходилось платить за машину, за бензин и шофёра, мы бы не смогли выпускать газету. Никак не смогли бы. Только в феврале 1999 года мы наконец купили себе подержанный «УАЗик» и стали транспортно самостоятельны. То есть Погожев поддерживал нас четыре года!
Тучный, седой, невысокого роста, неизменно добрый и вежливый, Погожев сидел за своим столом (в той же комнате — его помощницы Наташа и Женя), и к нему шли бесконечным потоком люди. И звонили телефоны. Мы ничем не могли отблагодарить Валентина Викторовича, разве только что общением с ним. Потому постепенно сложилась следующая церемония. Перед выходом очередного номера я приходил к Погожеву, садился вместе с моим охранником у его стола и развлекал его. Рассказывал о наших митингах, о политиках, с которыми я встречался, об Анпилове, Зюганове, Жириновском, о махинациях с выборами и даже о своих девушках: с 1995 года у меня их сменилось немало. Он ведь сидел неподвижно на месте, ему хотелось знать о мире. Последний год охранником моим был Костя Локотков. В грязь, под дождём, под снегом, в жару — раз в две недели мы сидели там втроём и устраивали этакий клуб обмена мнениями, лишь иногда вставляли своё слово Наташа или Женя, но в основном это был мужской клуб. Погожев, Локотков, Лимонов. Три дядьки. Костян — младше всех — 1970 года рождения.
Как Костян появился в моей жизни?
Когда весной 1998 года женился Мишка Хорс, партия выделила мне в охранники Костю Локоткова. Или точнее: когда стало ясно, что Мишка Хорс женится, где-то уже в начале марта, моим охранником стал Костян. Попал он в партию через Антона Филиппова, вместе они служили в армии в своё время в Германии, размещались в бывшей казарме дивизии «Мёртвая Голова». А вот кто привёл к нам Филиппова, я не помню. Сам, наверное, пришел. Такой, как он — конечно, сам. Костю призвали в армию из Энергодара — города в Запорожской области, что возле атомной электростанции. Там у него остались мама и сводный брат.
Ростом с меня, весом под сто килограммов, Костя вызывал мрачное беспокойство среди наших политических противников. Как-то я привёл его на съёмки телепередачи «Пресс-клуб». Вместе со мной он поднялся по лестнице в комнаты, но спуститься на плато ему не дали: дескать, не участник. Он остался там, наверху, у перил, и стоял, смотрел вниз. Ведущая, старая тётка Кира Прошутинская, встревожилась.
— Почему он там стоит у вас, какой неприятный человек?! В следующий раз приходите без него.
— Он меня охраняет, — объяснил я тётке. — После того, как мне изуродовали навеки глаза, когда били ногами в лицо в 1996 году, партия поместила меня под присмотр охранника. А чем он вам не нравится, добрый сильный человек? — заметил я.
— Нет, уж лучше в следующий раз пусть ждёт вас на улице, — пробормотала она и начала передачу.
Костя всё слышал.
«Дура», — только и сказал он после.
На той передаче были: Довгань — тот, что водка «Довгань», Кургинян и всякие другие любители долго и нудно говорить о чём угодно. Болтуны, словом. Я ушёл от них прямо с прямого эфира тогда, назвав их «старыми жопами». Костя был доволен мной. Он сиял.
У него было сильное, как у кабана, мясистое сырое тело. В физиономии нечто было от Геринга, но скорее нечто от всех мясистых сильных людей-мешков. В Германии он был чемпионом военного округа по джиу-джитсу. Перед армией он работал мясником и мог без проблем зарезать свинью и разделать её, не мешкая и как надо. А разделать, хорошо отделить мясо от кости — это нелегко. Я, проучившись полгода в «кулинарном техникуме» в Харькове, работал на практике, как раз отделял от кости свиные туши на мясокомбинате, так что я знаю. Было это лет за десять до рождения Костяна. Эмигрант из Запорожья, да ещё нелегальный, к нам он прибился в поисках банды. До этого он работал на стройке, воздвигал даже дом сына Лужкова на Сивцевом Вражке, он мне его показывал, когда мы, случалось, проходили мимо. То есть Локотков был украинским наёмным рабочим, «гастарбайтером». В апреле 1997 года, когда быстро формировался отряд НБП, чтобы ехать на помощь русским в Кокчетав, где 2 мая намечался съезд и затем отделение Кокчетавской области от Казахстана (планировалось также вооруженное восстание!), он хотел с нами поехать, но не смог. Для чего-то ему было срочно нужно ехать в город Энергодар. Позже он очень жалел. Тем более, что вместе с Филипповым он когда-то побывал в Казахстане на военных учениях. Он, оказывается, даже родился в Казахстане, на машинно-тракторном стойбище, отец вёз мать в больницу, но не довёз. Я говорю — он пришел к нам не по идеологическим соображениям, не из-за того, что решил, что с нами ему легче и проще всего спасти Россию, не из-за озарения, вдруг постигшего его при чтении «Лимонки», но потому, что ему были нужны товарищи, чтобы выжить. А его друган по армии уже каким-то боком примыкал к нам.
Я не знаю, что он там думал о таких людях, как я, но полагаю, вначале у него было предубеждение. Однако помимо воли отнаблюдав меня достаточно в разных ситуациях, он быстро уразумел, что всё, что меня отличает от него, — это заработанная честно известность да возраст. Я даже прописки не имел и не имею до сих пор. Так что поговорим как нелегальный эмигрант с нелегальным эмигрантом. Я ходил в пиджаках с рваной подкладкой, варил супы из куриных ног, пил только дешёвую косорыловку, одни туфли носил по паре лет, только потому, что всё тратил на газету, на партию. Ему пришлось видеть всех моих девок, и иногда, что поделаешь, быть свидетелем аморализма своего «хозяина». В одном купе возвращаясь из Пскова, пьяная М. сосет внизу член вождя, а охранник делает вид, что спит на верхней полке. Он унёс теперь с собой на тот свет несколько моих тайн, о которых знали только мы двое.
Моя подружка Настя, девочка-подросток, маленькое безошибочное животное, сказала, познакомившись с ним: «Костя — хороший человек», — она редко о ком так чувствует. Есть ещё только два-три человека.
Ну, а вид — это для Прошутинских, Костя намеренно делал себя ещё более ужасным. Брил череп, добавлял татуировки: был татуирован густо и обильно, включая локти. На локте у него скалился Дьявол. На правом предплечье у него была вытатуирована граната «лимонка». Он первый человек, кто с нашей гранатой попал на тот свет.
Попал он туда 3 мая 1999 года. Вернее, «выстрелы» были сделаны чуть раньше, 30 апреля. А скончался «от ран» трое суток спустя. Где-то за неделю до его смерти в моё окно влетел чёрный голубь с красными глазами. Я в ужасе погнался за птицей, закрыл дверь в глубь квартиры. Голубь свалил букет сухих цветов и, сделав круг, с криком вылетел. Я суеверен, я решил: будет смерть.
30 апреля они приехали с Филипповым на машине и отвезли меня в штаб. Обыкновенно мы ходили пешком (это сорок минут) или ездили на метро. Я сел в кабинете и стал принимать посетителей. Их было необычайно много в тот день, я принимал посетителей часа четыре. Безвылазно из кабинета. Костя появился один раз, через полчаса после начала приема, напомнил, что нужно отправить письма. Взял письма. Через 15 минут положил на мой стол квитанции. Ушёл. Сообщив, что будет в штабе, если что нужно, он здесь. Я своих посетителей не боюсь, в помещении всегда не менее десятка ребят.
Закончив приём, я вышел. Намереваясь отправиться домой.
— Где Костян? — спросил я.
Дежурный сказал, что был тут. Я заглянул наугад в пару помещений штаба. Кости там не увидел и спросил Андрея Фёдорова: «Вы никуда не торопитесь? Не проводите меня?» Андрей не торопился. Порой он провожал меня вместо Кости, хотя, в общем, это было нарушением правил безопасности. Купив бутылку портвейна, мы пришли ко мне. «Тебе звонили из штаба, срочно просили позвонить», — сказала маленькая Настя.
В штабе трубку поднял «Маузер», тоже Костя, руководитель нашей латвийской организации. Он был в Москве по делу.
— Эдуард, мы тут нашли Костяка в зале для собраний — синего, в бессознании. К счастью, тут оказался Тишин, он вызвал «скорую». Даю вам Тишина.
— По всей вероятности, кто-то его уколол. Ни шприца, правда, рядом, ничего. Укололи чем-то дрянным. Придётся как-то объяснять это «скорой». К тому же, его рвало, он лежал на спине, боюсь, у него забиты лёгкие.
1 мая меня охранял на демонстрации Коля Гаврилов, блондин с большими губами и жёстким взглядом. Ведя колонну (Маузер с удовольствием выкрикивал «кричалки»), я размышлял. Локотков встречался со мной ежедневно, ездил в командировки, и я никогда, ни разу не заметил, чтобы он употреблял или находился под воздействием наркотиков. Он научился приходить минута в минуту и опоздал за всю службу всего два раза; оба раза его задерживали менты. Он не пил на службе, даже если ситуация обязывала пить меня. Я спросил у Тишина: «Как Костя?»
— Вчера же его и выпустили. Отлёживается в штабе.
Отлёживался он недолго. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята нашли Костяка лежащим у окна. Он задыхался. Тишин опять вызвал «скорую». Отвезли его в тот же госпиталь. Бронхи Костяна оказались забиты мелкими частицами блевотины. Оперировать его не имело смысла. Серёге Аксёнову, поехавшему в госпиталь проведать друга, сказали, чтобы привозил нарзан. Для очищения. В бронхи, что ли, они собирались заливать нарзан? 3 мая Костян умер. Госпитальное начальство поняло, что не имело права выписывать человека с забитыми бронхами. Они струхнули. В штаб пришёл участковый мент, составил протокол о смерти гастарбайтера. 9 мая приехали его мама и брат, мы собрались в метро, только те, кто его близко знал. Пришло нас, чёрных юношей и девушек, очень много. Мать и брат были поражены, что у Кости столько друзей. Затем чёрной цепочкой, было солнечно, но очень холодно, мы долго шли к моргу.
Простые ребята наши, Стас Дьяконов, кто-то ещё, сами перевезли труп Костяна из госпитального морга в другой морг в нашем партийном «УАЗике». Вынесли голого, окоченевшего, в одеяле и положили на железо «УАЗика». Простота нравов, воистину революционная, достойная 1919 года какого-нибудь! Дело в том, что в этом морге работал наш приятель, он сам обмыл и убрал Костяна бесплатно, как партийного товарища. Гроб выставили, Костян лежал в привезённом матерью синем, в полоску костюме. В последний и первый раз я видел его в костюме. Подходили ребята, прощались. Подошли мы с Настей. Вначале она, на глазах слезы. Я потрогал его за руку. Сильным глубинным холодом ответила рука. «Прощай, Костян, прощай, партийный товарищ!» — сказал я. Мне стоило труда сдержать слезы. В «Лимонке» мы написали: «Он будет ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы». Да, вместе с Валентином Викторовичем Погожевым будут они нас ждать, хотя Валентин Викторович и не национал-большевик.
Погожев почувствовал боли в желудке примерно в то же самое время. Его исследовали, ничего не нашли. Он сидел на работе, как будто формально не больной. Но боли продолжались. Поскольку мы уже не брали у него машину, а тут и Костя умер, традиционные визиты прекратились, я заходил на Зубовскую от случая к случаю. И всё чаще не заставал его. То он отдыхал за городом, то его опять исследовали. Моя жизнь была забита до отказа: нацболы Бахур и Горшков были посажены в Бутырскую тюрьму за то, что бросили два яйца в Михалкова, протестуя против участия мерзавца в президентской кампании палача русских Назарбаева. Едва мы вытащили в июне из Бутырки Диму Бахура (он заболел там туберкулёзом), как арестована была в Севастополе 24 августа целая толпа наших национал-большевиков, аж 15 человек!
В день Независимости Украины они протестовали против захвата города русской славы Севастополя Украиной и оккупировали башню Матросского Клуба. Их скрутили, и шесть месяцев они провели в украинских тюрьмах. Мы работали на их освобождение. На это уходило время и силы. Адвокаты, протоколы, суды — такова была моя жизнь.
29 января наши ребята наконец вышли из ворот 3-й пересыльной тюрьмы на Силикатной улице. В феврале позвонил познакомивший нас четыре года назад Клочков и сообщил, что у Погожева рак. Мы посетовали на жизнь, убирающую лучших, хороших людей. Тогда же у меня в квартире я задел за зеркало в ванной, и оно разбилось. А дней через десять я сидел за столом, работал, самопроизвольно грохнулось и разбилось зеркало в коридоре. Я понял, что Погожев умрет. Птицы никогда не влетали в мои окна, и зеркала не разбивались никогда доселе.
8 мая я вернулся в Москву издалека, из Южной Сибири, где пробыл месяц. Обнаружил прибывшее по факсу сообщение:
Почему я думаю, что «стреляли» в меня, а попали в них? Ну, они не такие же буйные, как я. Я-то вовсю сотрясал все порядки, какие есть. Косте было 29, и он был обильно татуированный бритоголовый. Погожеву был 61 год, меломан, как-то я подарил ему оперу «Волшебная флейта» на компактах.
Вспомнился в последний момент ещё эпизод. Внук композитора Дмитрия Шостаковича и сын дирижёра Максима Шостаковича Митя как-то написал для Национал-большевистской партии «Походный марш». Я пошёл забрать кассету, сопровождаемый Локотковым. Оказалось, у них там гости: пиво, креветки, еда. И оказалось, что Митя записал свой марш неудачно. Он уселся переписывать. Я пошёл к гостям и принял активное участие в поглощении креветок. Костя уселся с Шостаковичем. Всякий раз, когда я заходил, они там активно работали. Большой Костян с восхищением смотрел на Митю, создающего музыку. Расстались они друзьями. Думаю, Митьке, прожившему в тени деда и отца столько лет, впервые встретился такой необычный поклонник. Костян стал ему дорог. Недавно на компакт-диске Мити Шостаковича я нашёл пьесу «Костя! Рванём в Питер?» В память о моём и его друге.
Так что Костя тоже был меломаном.
Они будут ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы. Слушая Шостаковича и Моцарта.
В мирной жизни такое тоже бывает. Только стреляют невидимыми снарядами.
На Зубовской площади, рядом со Счётной палатой, стоит здание Международного Междугородного Телефона, похожее на улей с сотами. В здании ММТ, на первом этаже налево сидел ещё недавно замечательный дядька Валентин Викторович Погожев и заправлял автомобильным парком ММТ. В феврале 1995 года — выходили ещё однозначные номера «Лимонки» — меня привёл туда «земляк» с Украины, человек из Донбасса, Клочков. (Клочкова я тоже едва знал, он появился из небытия, прочитав наше объявление в газете «Новый взгляд», в 1994 году. Ничего общего с литературой или политикой он не имеет. Клочков строит и помогает строить, а в свободное время реставрирует старую мебель). Клочков привёл меня с дальним прицелом: «Лимонку» печатала Тверская типография, нам нужно было преодолевать расстояние до Твери и обратно, на транспортном средстве, вывозить газету. А средства у нас не было. Погожев проникся симпатией к нашему делу, а вероятнее всего ко мне, и тотчас дал средство. В машине сидел народный вития — щербатый шофёр Сашка, отличный парень, он домчал нас и развлёк. Мы стали ездить с Сашкой в Тверь каждые две недели. Когда «Лимонку» отказался печатать Тверской Печатный Двор, это Валентин Викторович Погожев пошарил среди своих необъятных связей и нашёл нам старого советского снабженца, а снабженец устроил нас в переживавшую тогда тяжёлые времена московскую «Картолитографию», где газета печаталась до 37-го номера. Когда на «Картолитографию» наехали и заставили директора Слуцкого отказаться от печатания «Лимонки», пригрозив, что отберут у него выгодный договор на печатание учебников для московских школьников, Слуцкий выставил нас вон. Мы нашли типографию в городе Владимире, столице одноимённой области, и Погожев, вздохнув, не отказался от нас, но продолжил давать нам транспортное средство. Свыше 180 километров туда, столько же обратно. Если бы нам приходилось платить за машину, за бензин и шофёра, мы бы не смогли выпускать газету. Никак не смогли бы. Только в феврале 1999 года мы наконец купили себе подержанный «УАЗик» и стали транспортно самостоятельны. То есть Погожев поддерживал нас четыре года!
Тучный, седой, невысокого роста, неизменно добрый и вежливый, Погожев сидел за своим столом (в той же комнате — его помощницы Наташа и Женя), и к нему шли бесконечным потоком люди. И звонили телефоны. Мы ничем не могли отблагодарить Валентина Викторовича, разве только что общением с ним. Потому постепенно сложилась следующая церемония. Перед выходом очередного номера я приходил к Погожеву, садился вместе с моим охранником у его стола и развлекал его. Рассказывал о наших митингах, о политиках, с которыми я встречался, об Анпилове, Зюганове, Жириновском, о махинациях с выборами и даже о своих девушках: с 1995 года у меня их сменилось немало. Он ведь сидел неподвижно на месте, ему хотелось знать о мире. Последний год охранником моим был Костя Локотков. В грязь, под дождём, под снегом, в жару — раз в две недели мы сидели там втроём и устраивали этакий клуб обмена мнениями, лишь иногда вставляли своё слово Наташа или Женя, но в основном это был мужской клуб. Погожев, Локотков, Лимонов. Три дядьки. Костян — младше всех — 1970 года рождения.
Как Костян появился в моей жизни?
Когда весной 1998 года женился Мишка Хорс, партия выделила мне в охранники Костю Локоткова. Или точнее: когда стало ясно, что Мишка Хорс женится, где-то уже в начале марта, моим охранником стал Костян. Попал он в партию через Антона Филиппова, вместе они служили в армии в своё время в Германии, размещались в бывшей казарме дивизии «Мёртвая Голова». А вот кто привёл к нам Филиппова, я не помню. Сам, наверное, пришел. Такой, как он — конечно, сам. Костю призвали в армию из Энергодара — города в Запорожской области, что возле атомной электростанции. Там у него остались мама и сводный брат.
Ростом с меня, весом под сто килограммов, Костя вызывал мрачное беспокойство среди наших политических противников. Как-то я привёл его на съёмки телепередачи «Пресс-клуб». Вместе со мной он поднялся по лестнице в комнаты, но спуститься на плато ему не дали: дескать, не участник. Он остался там, наверху, у перил, и стоял, смотрел вниз. Ведущая, старая тётка Кира Прошутинская, встревожилась.
— Почему он там стоит у вас, какой неприятный человек?! В следующий раз приходите без него.
— Он меня охраняет, — объяснил я тётке. — После того, как мне изуродовали навеки глаза, когда били ногами в лицо в 1996 году, партия поместила меня под присмотр охранника. А чем он вам не нравится, добрый сильный человек? — заметил я.
— Нет, уж лучше в следующий раз пусть ждёт вас на улице, — пробормотала она и начала передачу.
Костя всё слышал.
«Дура», — только и сказал он после.
На той передаче были: Довгань — тот, что водка «Довгань», Кургинян и всякие другие любители долго и нудно говорить о чём угодно. Болтуны, словом. Я ушёл от них прямо с прямого эфира тогда, назвав их «старыми жопами». Костя был доволен мной. Он сиял.
У него было сильное, как у кабана, мясистое сырое тело. В физиономии нечто было от Геринга, но скорее нечто от всех мясистых сильных людей-мешков. В Германии он был чемпионом военного округа по джиу-джитсу. Перед армией он работал мясником и мог без проблем зарезать свинью и разделать её, не мешкая и как надо. А разделать, хорошо отделить мясо от кости — это нелегко. Я, проучившись полгода в «кулинарном техникуме» в Харькове, работал на практике, как раз отделял от кости свиные туши на мясокомбинате, так что я знаю. Было это лет за десять до рождения Костяна. Эмигрант из Запорожья, да ещё нелегальный, к нам он прибился в поисках банды. До этого он работал на стройке, воздвигал даже дом сына Лужкова на Сивцевом Вражке, он мне его показывал, когда мы, случалось, проходили мимо. То есть Локотков был украинским наёмным рабочим, «гастарбайтером». В апреле 1997 года, когда быстро формировался отряд НБП, чтобы ехать на помощь русским в Кокчетав, где 2 мая намечался съезд и затем отделение Кокчетавской области от Казахстана (планировалось также вооруженное восстание!), он хотел с нами поехать, но не смог. Для чего-то ему было срочно нужно ехать в город Энергодар. Позже он очень жалел. Тем более, что вместе с Филипповым он когда-то побывал в Казахстане на военных учениях. Он, оказывается, даже родился в Казахстане, на машинно-тракторном стойбище, отец вёз мать в больницу, но не довёз. Я говорю — он пришел к нам не по идеологическим соображениям, не из-за того, что решил, что с нами ему легче и проще всего спасти Россию, не из-за озарения, вдруг постигшего его при чтении «Лимонки», но потому, что ему были нужны товарищи, чтобы выжить. А его друган по армии уже каким-то боком примыкал к нам.
Я не знаю, что он там думал о таких людях, как я, но полагаю, вначале у него было предубеждение. Однако помимо воли отнаблюдав меня достаточно в разных ситуациях, он быстро уразумел, что всё, что меня отличает от него, — это заработанная честно известность да возраст. Я даже прописки не имел и не имею до сих пор. Так что поговорим как нелегальный эмигрант с нелегальным эмигрантом. Я ходил в пиджаках с рваной подкладкой, варил супы из куриных ног, пил только дешёвую косорыловку, одни туфли носил по паре лет, только потому, что всё тратил на газету, на партию. Ему пришлось видеть всех моих девок, и иногда, что поделаешь, быть свидетелем аморализма своего «хозяина». В одном купе возвращаясь из Пскова, пьяная М. сосет внизу член вождя, а охранник делает вид, что спит на верхней полке. Он унёс теперь с собой на тот свет несколько моих тайн, о которых знали только мы двое.
Моя подружка Настя, девочка-подросток, маленькое безошибочное животное, сказала, познакомившись с ним: «Костя — хороший человек», — она редко о ком так чувствует. Есть ещё только два-три человека.
Ну, а вид — это для Прошутинских, Костя намеренно делал себя ещё более ужасным. Брил череп, добавлял татуировки: был татуирован густо и обильно, включая локти. На локте у него скалился Дьявол. На правом предплечье у него была вытатуирована граната «лимонка». Он первый человек, кто с нашей гранатой попал на тот свет.
Попал он туда 3 мая 1999 года. Вернее, «выстрелы» были сделаны чуть раньше, 30 апреля. А скончался «от ран» трое суток спустя. Где-то за неделю до его смерти в моё окно влетел чёрный голубь с красными глазами. Я в ужасе погнался за птицей, закрыл дверь в глубь квартиры. Голубь свалил букет сухих цветов и, сделав круг, с криком вылетел. Я суеверен, я решил: будет смерть.
30 апреля они приехали с Филипповым на машине и отвезли меня в штаб. Обыкновенно мы ходили пешком (это сорок минут) или ездили на метро. Я сел в кабинете и стал принимать посетителей. Их было необычайно много в тот день, я принимал посетителей часа четыре. Безвылазно из кабинета. Костя появился один раз, через полчаса после начала приема, напомнил, что нужно отправить письма. Взял письма. Через 15 минут положил на мой стол квитанции. Ушёл. Сообщив, что будет в штабе, если что нужно, он здесь. Я своих посетителей не боюсь, в помещении всегда не менее десятка ребят.
Закончив приём, я вышел. Намереваясь отправиться домой.
— Где Костян? — спросил я.
Дежурный сказал, что был тут. Я заглянул наугад в пару помещений штаба. Кости там не увидел и спросил Андрея Фёдорова: «Вы никуда не торопитесь? Не проводите меня?» Андрей не торопился. Порой он провожал меня вместо Кости, хотя, в общем, это было нарушением правил безопасности. Купив бутылку портвейна, мы пришли ко мне. «Тебе звонили из штаба, срочно просили позвонить», — сказала маленькая Настя.
В штабе трубку поднял «Маузер», тоже Костя, руководитель нашей латвийской организации. Он был в Москве по делу.
— Эдуард, мы тут нашли Костяка в зале для собраний — синего, в бессознании. К счастью, тут оказался Тишин, он вызвал «скорую». Даю вам Тишина.
— По всей вероятности, кто-то его уколол. Ни шприца, правда, рядом, ничего. Укололи чем-то дрянным. Придётся как-то объяснять это «скорой». К тому же, его рвало, он лежал на спине, боюсь, у него забиты лёгкие.
1 мая меня охранял на демонстрации Коля Гаврилов, блондин с большими губами и жёстким взглядом. Ведя колонну (Маузер с удовольствием выкрикивал «кричалки»), я размышлял. Локотков встречался со мной ежедневно, ездил в командировки, и я никогда, ни разу не заметил, чтобы он употреблял или находился под воздействием наркотиков. Он научился приходить минута в минуту и опоздал за всю службу всего два раза; оба раза его задерживали менты. Он не пил на службе, даже если ситуация обязывала пить меня. Я спросил у Тишина: «Как Костя?»
— Вчера же его и выпустили. Отлёживается в штабе.
Отлёживался он недолго. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята нашли Костяка лежащим у окна. Он задыхался. Тишин опять вызвал «скорую». Отвезли его в тот же госпиталь. Бронхи Костяна оказались забиты мелкими частицами блевотины. Оперировать его не имело смысла. Серёге Аксёнову, поехавшему в госпиталь проведать друга, сказали, чтобы привозил нарзан. Для очищения. В бронхи, что ли, они собирались заливать нарзан? 3 мая Костян умер. Госпитальное начальство поняло, что не имело права выписывать человека с забитыми бронхами. Они струхнули. В штаб пришёл участковый мент, составил протокол о смерти гастарбайтера. 9 мая приехали его мама и брат, мы собрались в метро, только те, кто его близко знал. Пришло нас, чёрных юношей и девушек, очень много. Мать и брат были поражены, что у Кости столько друзей. Затем чёрной цепочкой, было солнечно, но очень холодно, мы долго шли к моргу.
Простые ребята наши, Стас Дьяконов, кто-то ещё, сами перевезли труп Костяна из госпитального морга в другой морг в нашем партийном «УАЗике». Вынесли голого, окоченевшего, в одеяле и положили на железо «УАЗика». Простота нравов, воистину революционная, достойная 1919 года какого-нибудь! Дело в том, что в этом морге работал наш приятель, он сам обмыл и убрал Костяна бесплатно, как партийного товарища. Гроб выставили, Костян лежал в привезённом матерью синем, в полоску костюме. В последний и первый раз я видел его в костюме. Подходили ребята, прощались. Подошли мы с Настей. Вначале она, на глазах слезы. Я потрогал его за руку. Сильным глубинным холодом ответила рука. «Прощай, Костян, прощай, партийный товарищ!» — сказал я. Мне стоило труда сдержать слезы. В «Лимонке» мы написали: «Он будет ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы». Да, вместе с Валентином Викторовичем Погожевым будут они нас ждать, хотя Валентин Викторович и не национал-большевик.
Погожев почувствовал боли в желудке примерно в то же самое время. Его исследовали, ничего не нашли. Он сидел на работе, как будто формально не больной. Но боли продолжались. Поскольку мы уже не брали у него машину, а тут и Костя умер, традиционные визиты прекратились, я заходил на Зубовскую от случая к случаю. И всё чаще не заставал его. То он отдыхал за городом, то его опять исследовали. Моя жизнь была забита до отказа: нацболы Бахур и Горшков были посажены в Бутырскую тюрьму за то, что бросили два яйца в Михалкова, протестуя против участия мерзавца в президентской кампании палача русских Назарбаева. Едва мы вытащили в июне из Бутырки Диму Бахура (он заболел там туберкулёзом), как арестована была в Севастополе 24 августа целая толпа наших национал-большевиков, аж 15 человек!
В день Независимости Украины они протестовали против захвата города русской славы Севастополя Украиной и оккупировали башню Матросского Клуба. Их скрутили, и шесть месяцев они провели в украинских тюрьмах. Мы работали на их освобождение. На это уходило время и силы. Адвокаты, протоколы, суды — такова была моя жизнь.
29 января наши ребята наконец вышли из ворот 3-й пересыльной тюрьмы на Силикатной улице. В феврале позвонил познакомивший нас четыре года назад Клочков и сообщил, что у Погожева рак. Мы посетовали на жизнь, убирающую лучших, хороших людей. Тогда же у меня в квартире я задел за зеркало в ванной, и оно разбилось. А дней через десять я сидел за столом, работал, самопроизвольно грохнулось и разбилось зеркало в коридоре. Я понял, что Погожев умрет. Птицы никогда не влетали в мои окна, и зеркала не разбивались никогда доселе.
8 мая я вернулся в Москву издалека, из Южной Сибири, где пробыл месяц. Обнаружил прибывшее по факсу сообщение:
«Эдуард Вениаминович! С прискорбием сообщаем: 5.05.2000 умер Валентин Викторович Погожев. Похороны состоятся на Ваганьковском кладбище 7:05. С Зубовской площади в 10:00 будут отправляться автобусы. Если сможете, перезвоните.Я опоздал на сутки.
Наташа. Женя».
Почему я думаю, что «стреляли» в меня, а попали в них? Ну, они не такие же буйные, как я. Я-то вовсю сотрясал все порядки, какие есть. Косте было 29, и он был обильно татуированный бритоголовый. Погожеву был 61 год, меломан, как-то я подарил ему оперу «Волшебная флейта» на компактах.
Вспомнился в последний момент ещё эпизод. Внук композитора Дмитрия Шостаковича и сын дирижёра Максима Шостаковича Митя как-то написал для Национал-большевистской партии «Походный марш». Я пошёл забрать кассету, сопровождаемый Локотковым. Оказалось, у них там гости: пиво, креветки, еда. И оказалось, что Митя записал свой марш неудачно. Он уселся переписывать. Я пошёл к гостям и принял активное участие в поглощении креветок. Костя уселся с Шостаковичем. Всякий раз, когда я заходил, они там активно работали. Большой Костян с восхищением смотрел на Митю, создающего музыку. Расстались они друзьями. Думаю, Митьке, прожившему в тени деда и отца столько лет, впервые встретился такой необычный поклонник. Костян стал ему дорог. Недавно на компакт-диске Мити Шостаковича я нашёл пьесу «Костя! Рванём в Питер?» В память о моём и его друге.
Так что Костя тоже был меломаном.
Они будут ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы. Слушая Шостаковича и Моцарта.