Страница:
Утро сказалось на воде еще прежде, чем в небе появились признаки рассвета. Масляная чернота волн уступила место серебристо-серым тонам, а потом над влажным горизонтом проглянул краешек солнца. «Праздник, – сообщила ему Джени таким тоном, словно только это ему и следовало знать. – После вчерашней вечеринки вся деревня будет спать допоздна. На некоторое время море принадлежит только нам…»
Удовольствовавшись ролью пассажира, Вандиен любовался ее греблей. Один раз он оглянулся, желая посмотреть, далеко ли они отошли от берега. Не так далеко, как он предполагал. Тем не менее, расстояние на глаз казалось большим, чем если бы он оглядывался на сухопутную дорогу. Могучая сила морской стихии проявлялась во всем, даже в таком вот искажении расстояния. Было и еще кое-что. Вандиен вдруг осознал, как бесконечно далеко был от него надежный берег. Маленькая, скачущая по волнам дори вдруг показалась ему слишком норовистым скакуном, которому он весьма опрометчиво вручил свою единственную жизнь. Какие-то жалкие досочки, скрепленные вместе!.. Дори весело взлетала на гребни волн, словно стремясь показать им всю ширину мира. Потом соскальзывала во впадину между гребнями, и горизонт стремительно сужался. Вандиен, будь на то его воля, предпочел бы посудину поосновательней. «Прямо как на чайке верхом!» – сказал он себе, потом представил себе пару перепончатых лапок, усердно толкающих лодку вперед, и нашел, что это куда больше соответствовало ее облику, чем деревянные весла.
Тут, однако, размеренный ритм гребли был прерван. Джени стояла неподвижно, предоставив веслам чертить по воде.
– Здесь начинается провал, – сказала она. – Мы сейчас как раз над старой деревней. Она была выстроена на пологом склоне у подножия холма. А храм – на длинном мысу. Кое-кто говорит, что в прилив вода полностью окружала храм, а в отлив к нему можно было пройти посуху по песчаной перемычке. Но все это было давным-давно, и теперь никто не знает в точности, как и что было на самом деле. Доподлинно известно только одно: когда потонула деревня, храм ушел под воду глубже всего. Часть деревни обнажается в отлив не реже раза в месяц, но макушка храма показывается только раз в год. И лишь один раз в три года вода опускается так низко, что можно попытаться что-то оттуда вытащить…
Вандиен слушал не перебивая. Ему казалось, Джени ждала от него каких-то слов, но он молчал. Если она собралась говорить, пускай говорит. Он чувствовал, что девушка только и ищет предлога снова замкнуться. Попробуй он открыть рот, и уж она постарается придать каждому его слову самый невыгодный смысл. Нет, не будет он спрашивать, с какой целью она его сюда притащила. Вандиен просто с самым серьезным и внимательным видом смотрел в ее серые глаза. И ждал продолжения.
Но даже и такое молчание не полностью удовлетворило ее. Теперь, когда она решилась заговорить, слова хлынули безжалостным кипящим потоком.
– Вчера вечером ты задал вопрос, возчик. Он так и остался без ответа, но ты не заметил. Ты предпочел развесив уши слушать, что болтают обо мне деревенские. Когда же они кончили, ты ни о чем больше спрашивать не стал. Интересно, что они тебе поведали, когда я ушла? Что моя мать была пьянчугой, как и ее родители?.. Что за порцию выпивки она способна была не то что языком с три короба наплести, но и СДЕЛАТЬ все что угодно?.. Что ж, возчик, все это правда. Только две вещи оставила она мне в наследство. «Повелительницу дождя», которая принадлежала моему отцу, пока его не взяло море. И историю, которую она никогда не рассказывала, чтобы получить выпивку. Она сберегала ее для меня одной!
Она помолчала. Лицо ее пылало, и не только от ветра. Вандиен молчал по-прежнему, хорошо понимая, что поддакивать ей столь же опасно, как и перечить.
– Ей ее рассказывал мой дедушка, – немного успокоившись, продолжала Джени. – Он был уже очень, очень стар, и кое-кто болтает, будто к тому времени он малость плоховато соображал. Другие говорили, что ему остатка жизни уже не хватит, чтобы протрезветь. В общем, никто его, кроме мамы, не слушал. И потому-то они знают только с пятого на десятое, а подробно ничего сказать не могут. Я-то ведь ни единого разу никому не рассказывала. Ну да пусть их так и живут в невежестве. Я нипочем не дам им повода еще раз назвать меня дурой, я ведь все равно доказать ничего не могу… Так я себе всегда говорила и собиралась помереть и унести все с собой, и так бы оно и вышло, если бы не…
Но тут Джени словно прикусила язык, а потом, вздохнув, перешла совсем на другое:
– Во всей деревне есть только одна душа, которой можно верить. Зролан. Она, конечно, старая и порядком свихнутая, но не настолько, чтобы не понимать истины. Я ни разу не слышала, чтобы она кого-то подвела или обманула. Она…
Джени вдруг посмотрела на Вандиена, посмотрела глубоким, внимательным взглядом. И он увидел в ее глазах сочувствие и понимание не по годам – такое, которому научить может только постоянная необходимость выносить чужую жестокость.
– Она объяснила мне, почему ты взялся за это дело, – продолжала Джени.
– Больше никто не знает, только Зролан и я. Деревенскому совету известно только о деньгах, которые она тебе предложила, ну да это их мало волнует: они ведь не рассчитывают, что придется выплачивать. Но Зролан сказала мне об истинной причине, приведшей тебя сюда. Ты хочешь избавиться от шрама на лице. И вот еще что сказала мне Зролан: если ты поверил в ее искренность, хотя она и посулила тебе то, что многие сочли бы неисполнимым, если, глядя на нее, ты проявил достаточно мудрости и понял, что она не станет предлагать того, чего не сможет дать… значит, ты и есть тот человек, который выслушает мою повесть и не усомнится в ее истинности! Нет, она не просила рассказать ее ей. Она знала, что я вполне способна ответить ей «нет». Она сказала только: «Испытай его сама». И на том пожелала мне приятных сновидений!..
Вандиен смирно сидел на дне лодки и молча смотрел на девушку. Из-за холодного ветра шрам резче обычного выделялся на его лице. Полосу на лице охватило противное онемение, как всегда в зябкую погоду. Чем холоднее делался ветер, тем сильнее давала себя знать старая рана. Обычно все начиналось с тупой ноющей боли, но иногда, в зимний мороз, когда метель швырялась в лицо снегом, рубец превращался в раскаленный прут, начинавшийся между глаз и тянувшийся через щеку вдоль носа. Стоило Вандиену провести хоть какое-то время на холоде, и шрам мучительно стягивал кожу, заставляя его по-настоящему страдать. Ки знала, что шрам мучил его, но даже отдаленно не догадывалась, до какой степени. Он считал ниже своего достоинства жаловаться. Он ни разу не упоминал о своем шраме с того самого дня, когда он лежал в ее фургоне, пригвожденный к лавке тошнотворной болью в растерзанном лице, а Ки кипятила воду, готовя припарку для раны. Ему тогда случилось заглянуть в зеленые глаза, полные вины и так отчетливо отражавшие его муки. И он устыдился: он не принадлежал к числу тех, кто привык играть на чужих чувствах. Сутки спустя он целый день ехал сквозь снегопад, но ни словом не упомянул о том адском огне, что горел у него на лице. С тех пор он не выдал себя ни единого раза – ни словом, ни взглядом, ни гримасой.
Но даже и в погожие дни, когда отступала боль, избавиться от мыслей о проклятой отметине Вандиену не удавалось. Он был Человеком-Со-Шрамом. И не только для окружающих, но и для себя самого.
И вот, поди ж ты, эта девушка – сама невинность, почти дитя, – смотрела на него так, словно способна была понять его состояние.
Он вдруг спросил ее:
– А почему ты не уедешь из Обманной Гавани?
Джени даже вздрогнула: неожиданный вопрос застал ее врасплох, а Вандиен задумался, зачем, собственно, ему понадобилось спрашивать.
– Ладно, не бери в голову, – поправился он торопливо. – Просто расскажи мне свою историю, если хочешь. По-моему, мы с тобой вполне способны друг друга понять…
Джени сосредоточенно смотрела на него. Видно было, что ее одолели запоздалые сомнения в разумности предпринятого шага. Рот ее сжался в одну прямую линию, серые глаза посуровели. Вандиен внутренне приготовился к тому, что сейчас она развернет лодку к берегу. Однако желание наконец выговориться победило.
– Посмотри за борт, – приказала она. – Только осторожно: не вздумай свешиваться всем телом. Высунь голову и посмотри. Вот так. Прикрой глаза от солнца и гляди внимательно…
Вандиен сделал, как ему было ведено. Затенив глаза ладонью, он принялся добросовестно всматриваться, но не увидел ничего, кроме воды. Мешали блики на поверхности. Мимо проплывали клочки водорослей, а пузырьки, поднимавшиеся со дна, сверкали, словно мельчайшие жемчужинки… Наконец Вандиен сумел перевести взгляд вниз, в глубину, и почти сразу увидел черные силуэты проплывающих рыб. Высунувшись еще немного, он прижал к лицу обе ладони и в самом деле разглядел дно. Перед ним были заросшие водорослями полуразрушенные основания домов. Сбоку виднелась даже уцелевшая дымовая труба, вернее, ее обломок в рост человека. Все остальное давно превратилось в бесформенные руины, очертания которых еще больше скрадывала пышная морская растительность, облюбовавшая остатки человеческого жилья.
– Видишь дома? – услышал он над собой голос Джени. – Правда, трудно вообразить, что когда-то там жили люди? Обедали за столами, чинили сети на крылечках… Ты смотри, а я потихоньку буду грести.
Джени снова взялась за весла. Лодка снова заскользила вниз-вверх по волнам, продвигаясь вперед. Вандиен продолжал разглядывать дно, хотя желудок временами угрожал его подвести. Внизу проплывали наносы песка, поверхность которых морщили подводные течения. Тонкие ленты водорослей, словно флаги, развевались на обрушенных стенах. Плоские камбалы распластались в очагах, давным-давно остывших и поросших водяной зеленью. Тучи мальков неподвижно висели на одном месте, потом все разом бросались куда-нибудь в сторону. Крабы прятались в обросших ракушками грудах камней, которые, в свою очередь, сами были похожи на панцири затаившихся крабов… Морское дно медленно понижалось.
– Скоро будем над храмом, – сказала Джени. – Там труднее что-нибудь разглядеть, потому что глубже. Но я не люблю проплывать там в отлив. С теми, кто так поступает, случаются, говорят… всякие разные вещи. К тому же и рыба в этом месте плохо ловится. В старых домах – косяк на косяке, а там – хотя бы одна. Ну как, видишь или еще нет?
Вандиен оглянулся на девушку, но она нетерпеливо кивнула на воду. Ее руки были заняты веслами: короткими гребками она старалась удержать лодку на одном месте. Вандиен снова уставился вниз, напрягая зрение. Морская глубина здесь была почти непроглядна. Где-то там, в сплошной черноте, ему померещился силуэт стены… но и только.
– Вот то, что моя мать передала мне со слов своего отца, – заговорила Джени. – Эта история старше, чем ты, наверное, думаешь. Она была у него очень поздним ребенком, и он все рассказал ей, уже будучи глубоким стариком. Мать тоже очень долго не выходила замуж, и я родилась, когда ее уже много лет считали бесплодной. Люди говорят, что моя сестренка, родившаяся позже, совсем ее доконала. Женщинам в таком возрасте опасно беременеть… Даже если они и переживут роды, здоровью их обычно приходит конец… Одним словом, это старая, очень старая повесть. Слушай же, что рассказал матери ее отец. – Джени откашлялась, прочищая горло, и, когда она заговорила, голос ее неузнаваемо изменился: теперь это был голос настоящей сказительницы. – «Знай, Карли, что это случилось много, много лет тому назад. Я был тогда юнцом, отличным шустрым парнишкой, и лучшим рыбаком во всей нашей флотилии. Да, в те времена мы по-настоящему любили нашу деревню и не желали забывать, что учинили над нею проклятые Заклинательницы. Мы хотели восстановить справедливость и мечтали добиться этого по-своему. В наше время и разговору не было ни о каких наемных возчиках, которые, стало быть, приедут и сделают всю грязную работу за нас! Еще не хватало, говорили мы, чтобы чужаки вместо нас вершили месть над теми, кто причинил нам страшное зло! Не-ет, говорили мы, вмешивать в наши дела посторонних – это не для нас, ребята! Гордый жил в те времена народ, еще какой гордый. Ну, и я был не из последних: я был шустрым парнишкой, первым рыбаком во всей нашей флотилии. И, думается, самым гордым, хотя и другие не больно-то глаза опускали. Да. В те времена мы не считали гордость чем-то зазорным. А уж когда наступал день Храмового Отлива, вся молодежь на денек забывала об удочках и сетях. Пусть хоть самая что ни на есть путина или там нашествие крабов, – мы все равно бросали все дела и старались исполнить свой долг. Случалось, шли вслед за отливом, чтобы не потерять ни минуты. И как только в храме оставалось воды меньше чем по горло, мы забирались вовнутрь. И сразу принимались искать. Мы, правда, не знали, что именно потеряли там поганые Заклинательницы. Но мы были уверены, что рано или поздно мы ЭТО найдем. Ну, и я, уж конечно, не пропустил ни одного Храмового Отлива с тех самых пор, как повзрослел и смог лазить там вместе со всеми, не боясь утонуть. Другие, случалось, поворачивали назад, потому что Заклинательницы из кожи вон лезли, накликая опасные шторма… но я не отступался никогда. Я всякий раз забирался внутрь храма и шарил там среди мусора и развалин, ища то, что не сумела вытащить та маленькая Заклинательница. Остальные, как сейчас помню, залезут, потычутся чуток по тем же углам, что и в прошлом году, и скорее назад. Но только не я! Я переворачивал камни, двигал с места на место тяжеленные топляки… Штормовые волны и приливы с отливами тоже перемещают вещи будь здоров как, никакому силачу не под силу, а уж землетрясение, которое обрушило крышу и почти все стены, – и подавно. Что хочешь упрячут и похоронят. Только дурак будет считать, будто сундук Заклинательниц торчит на самой верхней куче и только и ждет, чтобы его вытянул кто-нибудь… Ну да ведь я-то дураком не был. Ладно. В тот год, про который я говорю, парни выбились из сил и свалили обратно на берег, а я остался, да не один: со мной был Пол. Про него, про Пола то есть, в деревне теперь и говорить никто не желает, верно? А ведь был их любимчиком, да. До такой же степени любимчиком, до какой я – отщепенец. Вот только мне он был другом, и даже тогда, когда мое имя превратили в ругательство. Так-то вот. Если я напивался – а напивался я часто, – Пол всегда был рядом, трезвый как стеклышко, и всякий раз провожал меня домой до порога. Если у меня не ловилось, он делился своим уловом со мной. Если кто-нибудь начинал меня поносить и Пол это слышал, он за меня сейчас же вступался… Всем мужикам мужик. И притом мой лучший друг. Хочешь не хочешь, а попробуй такого не полюби. Его и любили, ой как любили!.. И парни, а уж про девок что говорить. И все ждали от него больших дел. Больших, великих дел! Так что никто и не подумал дивиться, когда темным-темным вечером Храмового Отлива он не побежал отогреваться на берегу, а остался внутри храма. Вода уже доходила нам до бедер, но мы не обращали внимания. Мы занялись большими каменными блоками – теми, которые сдвинуть одному человеку было не под силу. Вдвоем мы кое-как перевернули их и стали смотреть, что же там под ними. Как сейчас помню, дело происходило в юго-западном углу храма. Мы знай себе переворачивали каменюки, не очень-то заботясь, как они после этого лягут. Просто отпихивали их с дороги и шарили под ними, но находили еще одного краба или просто песок. А в самом углу нас дожидался здоровенный такой валунище. Тяжел был, зараза, – даже вдвоем нам никак не удавалось его раскачать. Но и нам упрямства было не занимать. Пол еще смотался на берег, хотя буря, которую знай себе высвистывала Заклинательница, уже вовсю бушевала. Он пошел прямиком в таверну и позвал ребят на подмогу. И что ты думаешь? Хоть бы один стервец согласился помочь. „Там холодно, – ныли эти недоноски, – сыро, и вообще, скоро начнется прилив. Оставайся-ка лучше с нами, Пол, опрокинь чарочку. Дус соскучится там без тебя и скоро явится назад…“ Но Пол, он был такой, он о чести не забывал. Он не остался с ними греться и выпивать. Он вернулся ко мне, таща с собой старое сломанное весло. Мы всунули его под камень одним концом, налегли и стали раскачивать, и камень, в конце концов, приподнялся. Ни он, ни я не могли выпустить весло, иначе камень снова шлепнулся бы на старое место. Поэтому я изловчился и запустил туда ногу, чтобы выгрести наружу все, что может там оказаться. Попадался мне в основном песок, но потом я зацепил что-то, и это что-то потащилось за моей ногой. Оно поддавалось медленно-медленно, – а ты не забывай, что все это время мы еще и налегали на весло, удерживая камень. Мало помалу я эту штуковину все-таки оттуда выгреб. И вот она показалась наружу, и мы уставились на нее во все глаза. Потому что мы с Полом сразу поняли: вот ОНО! Попалось!.. Мы нашли сундук Заклинательниц, и никакого сомнения в том быть не могло. Осторожненько, осторожненько мы стали опускать камень на место. Пол все стоял, держал в руках весло и смотрел сквозь воду на сундук. Я первым сообразил, что начинается прилив, а значит, незачем зря терять время. Я, помню, вздохнул поглубже, наклонился и ухватил сундук. А холодина была – бр-р! Руки так и жгло, но я был не каким-нибудь там сопляком, а парнем что надо, и я даже не подумал его выпускать. Пол скрючился подле меня и ухватил сундук за другой конец. Стали мы его поднимать, и тут то у нас обоих только что пупки не развязались! Я аж слышал, как и у него, и у меня плечи трещали, и все-таки сундучок поддался. И как его маленькие Заклинательницы с места сдвинули – до сих пор не пойму. Да и никто не поймет. Мы вдвоем чуть не треснули пополам, а оба парни были дюжие, я же говорю, что надо молодцы были. Может, он до того под водой належался, что весь промок внутри и от этого отяжелел?.. Не знаю. Знаю только, что мы его достали и ДЕРЖАЛИ В РУКАХ. Помнится, смотрю я на Пола и вижу, что он улыбается, хотя кожа на лице от холода да от усилий прямо череп обтянула. „Давай-ка мотать отсюда на берег“, – сказал он мне, и я кивнул. И вот тут-то ЭТО и случилось. Заговорил храмовый колокол. Знаешь ты, Карли, где этот колокол? И почему никто никогда не видел его, но вся деревня о нем болтает? Потому, что он там, внизу, в погребе Заклинательниц, вот почему. Погреб тот и не подумал обваливаться во время землетрясения, его просто водой залило, и все. А колокол висит себе и висит, и если туда забирается приливное течение, он начинает звонить. Бум-м-м!.. Ажно земля у нас под ногами задвигалась. Тут мы смекнули, что прилив нас скоро зальет, а стало быть, надо уносить ноги, да поживее. Пол делает первый шаг к берегу, я за ним. И вот тут он вдруг орет благим матом и застывает на месте. Потом начинает дергаться, вид у него такой испуганный, и до меня доходит, что у него что-то случилось с ногой. Мы тихонечко опускаем сундук, начинаем смотреть и видим: ногу его заклинило в тех самых камнях, что мы недавно отодвигали с дороги. И вытащить ее он никак уже не может. Ну, а я не могу держать сундук и одновременно выколупывать его ногу. И один тащить сундук на берег я тоже не могу. А хоть бы и смог, что толку? Все равно не успеть, прилив-то напирает. Пока я вернусь за ним, от него уж и пузырей на воде не останется. Только я был гордым парнем, и не из таких, кто бросает друга в беде. И решился я, Карли, наплевать на тот дерьмовый сундук. Взял я наше весло и занялся делом. Только вот камни те, что там лежали и в которых он застрял, мы с ним прежде передвигали вдвоем. Я должен был своротить целых три штуки, если вправду хотел его вызволить. „Волоки сундук, Дус“, – сказал мне Пол. „Одному мне его не допереть, – сказал я в ответ. – А кроме того, нечего отлынивать от своей половины работы“. Тут мы оба захохотали, как ненормальные, и он понял, что я ни за что не брошу его помирать. Я свернул один из камней, хотя мне это и стоило порядочного клока кожи, оставшегося на весле, и взялся за второй. Приходилось мне, прямо скажем, несладко. В плечах и спине у меня словно рвалось что-то. Держись, говорю я себе, спасай Пола, спасай сундук! Жми, парень!.. Закрыл я глаза и налег, помнится, со всех потрохов. И второй камень сдвинулся. Только Пол-то видел, что я над собой творю. „Брось, Дус! – говорит он мне. – Катись к шутам отсюда на берег! Настанет отлив, вернешься за сундуком, ты же теперь знаешь, где он лежит“. „И вернулся бы, да с твоим трупом возиться неохота“, – говорю я ему. И видит он, что я от него не отстану. Да. Была же в людях гордость в те времена. Пихаю я под камень весло, а сам вижу, что сейчас надорвусь, и Пол если не потонет, то от жалости ко мне уж точно помрет. Ну, и самому ему, конечно, лихо приходится: камень-то ногу ему, почитай, раздавил. „Ты мне в обморок падать не моги!“ – говорю я ему, и он начинает смеяться, ну знаешь, как мужчины смеются, когда боятся заплакать. А прилив себе не дремлет, вода при бывает и прибывает, и Заклинательница, чтоб ей лопнуть, все вызывает и вызывает свой шторм. Водичка нам уже по грудь, холод собачий, – чувствую, как есть остываем, и ноги уже прямо не гнутся. Сундук только краешком торчит из воды, но я крепко-накрепко запомнил, где он стоял. Хрен с тобой, думаю, погоди, еще возвернусь и тебя заберу. Тут я навалился на весло всем своим весом, и бедняга Пол завопил. Ох как завопил!.. Все остальные давно уже смылись в деревню, темнеет, мы одни, помочь некому, вода прибывает… А эти говнюки сидят себе в теплой таверне, попивают винишко и с нетерпением ждут, когда же мы явимся, мокрые и измерзшиеся, последние двое идиотов, чтобы встретить нас шуточками!.. Я, помнится, еще подумал: „Неужели они не услышали его вопля? Может ли быть, чтобы человек так закричал, и никто его не услышал?..“ Нет, никто. Ни единая душа не услыхала! И тут я понял, что нам не выкарабкаться. Каждый раз, когда я налегал на весло, Пол кричал. Но я-то понимал, что иного пути нет, надо поднимать камень, не то пропадем. Он, бедняга, посерел весь. И только потому не терял сознания от боли, что страх потонуть придавал ему сил. „Сейчас я налягу в последний раз, Пол, – пообещал я ему. – И либо освобожу тебя, либо дам тебе свой нож“. Он кивнул мне и попробовал улыбнуться. А вода знай себе все прибывала. Положил я обе руки на весло, и душа моя воззвала к односельчанам, которых забрало море: „Помогите!..“ И с этой молитвой я налег из последних сил. И сдвинулся камень. Пол весь обмяк и окунулся в воду, но я его подхватил. Прилив шел все быстрей, потому что Заклинательница на макушке скалы подгоняла волны ветром. Я смекаю, что, как только мы вылезем из храма наружу, мне придется иметь дело еще и с ветром. Пол мешком висел у меня на руках и почти не шевелился. „Сундук!..“ – простонал он. „Друзья важнее“, – сказал я ему и поволок прочь. Поздно уже было думать о сундуке. Я уже больше и не видел его под водой. Море снова взяло его себе. Я таки выволок Пола на сушу, хотя оба мы больше походили на утопленников, чем на живых людей. И хоть бы кто-нибудь высунул нос наружу и пришел нас поискать! Так мы и лежали с ним на берегу, слишком измученные и замерзшие, чтобы дотащиться до ближайшего дома. Обнаружили нас только под утро, и к тому времени нога Пола распухла до самого колена, и у него началась лихорадка. Он так и не пришел в себя, чтобы подтвердить мой рассказ. А остальным было слишком стыдно, чтобы поверить мне. Всем было как-то проще считать, что это мое пьянство и беззаботность погубили моего лучшего друга и любимца всей деревни. Кишка тонка была честно признаться, что все кончилось бы по-другому, не будь они такими трусливыми гнидами. Если бы хоть один из них остался снаружи, был бы у нас и Пол, и сундук тоже. Но никто не остался, и Пол умер, а море уволокло назад свой сундук. Через несколько дней я дождался отлива, погреб к храму и стал смотреть в воду, но сундука и след простыл. Море его спрятало. И хотя с тех пор я не пропускал ни одного Храмового Отлива и искал и искал, пока были силы, так я больше рук на него и не наложил. Но он там, Карли, он лежит там и ждет, чтобы кто-нибудь пришел и выволок его на солнышко. Когда-нибудь вся эта сволочь убедится, что твой старик не соврал. И хотя тошно мне смотреть на нынешнюю стыдобищу с приглашением наемного возчика и все такое прочее, – может, оно и к лучшему, что сундук выудит из моря чужой человек, а не один из этих подонков, которые умудрились и сундук потерять, и погубить Пола…» Вот, Вандиен, что мой дед рассказывал матери, а она – мне.
Внезапная перемена в голосе Джени рывком вернула заслушавшегося Вандиена к реальности. Пока она рассказывала, ее голос каким-то образом уподобился неверному, дрожащему голосу вечно пьяного старика. И для Вандиена было совершенно очевидно, что история эта – не выдуманная. Ни Джени, ни ее мать ничего не придумывали. Более того: произношение многих слов и некий «старинный» акцент наводили его на мысль о древних песнях, которых он наслушался накануне. Язык и выговор этих песен был родным и понятным для того, кто впервые рассказал историю сундука. Оставался только один вопрос: лгал ли старик?.. Вандиен был почти уверен, что нет.
– И потому-то ты по-прежнему живешь в Обманной Гавани, – негромко проговорил Вандиен.
Джени, однако, залилась багровой краской и так посмотрела на Вандиена, словно он обвинил ее в похищении чужого ребенка.
– Я живу в Обманной Гавани потому, что здешняя жизнь – это моя жизнь, другой я просто не знаю!
– Веская причина торчать здесь, вынося подобное обращение с собой, – кивнул Вандиен. – Еще не хватало дожидаться, чтобы настал день, который подтвердит правоту твоего дедушки, так? Ты ведь совсем-совсем не чувствуешь себя наследницей его гнева и не надеешься воздать всем остальным по заслугам? Не хочешь, чтобы однажды деревня в полном составе явилась к тебе извиняться за давнюю несправедливость и просить прощения за собственную слепоту, за все щипки, грубости и насмешки? Значит, ты ни разу не воображала, как стоишь, прямая и гордая, возле заветного сундука в день своей славы?..
Удовольствовавшись ролью пассажира, Вандиен любовался ее греблей. Один раз он оглянулся, желая посмотреть, далеко ли они отошли от берега. Не так далеко, как он предполагал. Тем не менее, расстояние на глаз казалось большим, чем если бы он оглядывался на сухопутную дорогу. Могучая сила морской стихии проявлялась во всем, даже в таком вот искажении расстояния. Было и еще кое-что. Вандиен вдруг осознал, как бесконечно далеко был от него надежный берег. Маленькая, скачущая по волнам дори вдруг показалась ему слишком норовистым скакуном, которому он весьма опрометчиво вручил свою единственную жизнь. Какие-то жалкие досочки, скрепленные вместе!.. Дори весело взлетала на гребни волн, словно стремясь показать им всю ширину мира. Потом соскальзывала во впадину между гребнями, и горизонт стремительно сужался. Вандиен, будь на то его воля, предпочел бы посудину поосновательней. «Прямо как на чайке верхом!» – сказал он себе, потом представил себе пару перепончатых лапок, усердно толкающих лодку вперед, и нашел, что это куда больше соответствовало ее облику, чем деревянные весла.
Тут, однако, размеренный ритм гребли был прерван. Джени стояла неподвижно, предоставив веслам чертить по воде.
– Здесь начинается провал, – сказала она. – Мы сейчас как раз над старой деревней. Она была выстроена на пологом склоне у подножия холма. А храм – на длинном мысу. Кое-кто говорит, что в прилив вода полностью окружала храм, а в отлив к нему можно было пройти посуху по песчаной перемычке. Но все это было давным-давно, и теперь никто не знает в точности, как и что было на самом деле. Доподлинно известно только одно: когда потонула деревня, храм ушел под воду глубже всего. Часть деревни обнажается в отлив не реже раза в месяц, но макушка храма показывается только раз в год. И лишь один раз в три года вода опускается так низко, что можно попытаться что-то оттуда вытащить…
Вандиен слушал не перебивая. Ему казалось, Джени ждала от него каких-то слов, но он молчал. Если она собралась говорить, пускай говорит. Он чувствовал, что девушка только и ищет предлога снова замкнуться. Попробуй он открыть рот, и уж она постарается придать каждому его слову самый невыгодный смысл. Нет, не будет он спрашивать, с какой целью она его сюда притащила. Вандиен просто с самым серьезным и внимательным видом смотрел в ее серые глаза. И ждал продолжения.
Но даже и такое молчание не полностью удовлетворило ее. Теперь, когда она решилась заговорить, слова хлынули безжалостным кипящим потоком.
– Вчера вечером ты задал вопрос, возчик. Он так и остался без ответа, но ты не заметил. Ты предпочел развесив уши слушать, что болтают обо мне деревенские. Когда же они кончили, ты ни о чем больше спрашивать не стал. Интересно, что они тебе поведали, когда я ушла? Что моя мать была пьянчугой, как и ее родители?.. Что за порцию выпивки она способна была не то что языком с три короба наплести, но и СДЕЛАТЬ все что угодно?.. Что ж, возчик, все это правда. Только две вещи оставила она мне в наследство. «Повелительницу дождя», которая принадлежала моему отцу, пока его не взяло море. И историю, которую она никогда не рассказывала, чтобы получить выпивку. Она сберегала ее для меня одной!
Она помолчала. Лицо ее пылало, и не только от ветра. Вандиен молчал по-прежнему, хорошо понимая, что поддакивать ей столь же опасно, как и перечить.
– Ей ее рассказывал мой дедушка, – немного успокоившись, продолжала Джени. – Он был уже очень, очень стар, и кое-кто болтает, будто к тому времени он малость плоховато соображал. Другие говорили, что ему остатка жизни уже не хватит, чтобы протрезветь. В общем, никто его, кроме мамы, не слушал. И потому-то они знают только с пятого на десятое, а подробно ничего сказать не могут. Я-то ведь ни единого разу никому не рассказывала. Ну да пусть их так и живут в невежестве. Я нипочем не дам им повода еще раз назвать меня дурой, я ведь все равно доказать ничего не могу… Так я себе всегда говорила и собиралась помереть и унести все с собой, и так бы оно и вышло, если бы не…
Но тут Джени словно прикусила язык, а потом, вздохнув, перешла совсем на другое:
– Во всей деревне есть только одна душа, которой можно верить. Зролан. Она, конечно, старая и порядком свихнутая, но не настолько, чтобы не понимать истины. Я ни разу не слышала, чтобы она кого-то подвела или обманула. Она…
Джени вдруг посмотрела на Вандиена, посмотрела глубоким, внимательным взглядом. И он увидел в ее глазах сочувствие и понимание не по годам – такое, которому научить может только постоянная необходимость выносить чужую жестокость.
– Она объяснила мне, почему ты взялся за это дело, – продолжала Джени.
– Больше никто не знает, только Зролан и я. Деревенскому совету известно только о деньгах, которые она тебе предложила, ну да это их мало волнует: они ведь не рассчитывают, что придется выплачивать. Но Зролан сказала мне об истинной причине, приведшей тебя сюда. Ты хочешь избавиться от шрама на лице. И вот еще что сказала мне Зролан: если ты поверил в ее искренность, хотя она и посулила тебе то, что многие сочли бы неисполнимым, если, глядя на нее, ты проявил достаточно мудрости и понял, что она не станет предлагать того, чего не сможет дать… значит, ты и есть тот человек, который выслушает мою повесть и не усомнится в ее истинности! Нет, она не просила рассказать ее ей. Она знала, что я вполне способна ответить ей «нет». Она сказала только: «Испытай его сама». И на том пожелала мне приятных сновидений!..
Вандиен смирно сидел на дне лодки и молча смотрел на девушку. Из-за холодного ветра шрам резче обычного выделялся на его лице. Полосу на лице охватило противное онемение, как всегда в зябкую погоду. Чем холоднее делался ветер, тем сильнее давала себя знать старая рана. Обычно все начиналось с тупой ноющей боли, но иногда, в зимний мороз, когда метель швырялась в лицо снегом, рубец превращался в раскаленный прут, начинавшийся между глаз и тянувшийся через щеку вдоль носа. Стоило Вандиену провести хоть какое-то время на холоде, и шрам мучительно стягивал кожу, заставляя его по-настоящему страдать. Ки знала, что шрам мучил его, но даже отдаленно не догадывалась, до какой степени. Он считал ниже своего достоинства жаловаться. Он ни разу не упоминал о своем шраме с того самого дня, когда он лежал в ее фургоне, пригвожденный к лавке тошнотворной болью в растерзанном лице, а Ки кипятила воду, готовя припарку для раны. Ему тогда случилось заглянуть в зеленые глаза, полные вины и так отчетливо отражавшие его муки. И он устыдился: он не принадлежал к числу тех, кто привык играть на чужих чувствах. Сутки спустя он целый день ехал сквозь снегопад, но ни словом не упомянул о том адском огне, что горел у него на лице. С тех пор он не выдал себя ни единого раза – ни словом, ни взглядом, ни гримасой.
Но даже и в погожие дни, когда отступала боль, избавиться от мыслей о проклятой отметине Вандиену не удавалось. Он был Человеком-Со-Шрамом. И не только для окружающих, но и для себя самого.
И вот, поди ж ты, эта девушка – сама невинность, почти дитя, – смотрела на него так, словно способна была понять его состояние.
Он вдруг спросил ее:
– А почему ты не уедешь из Обманной Гавани?
Джени даже вздрогнула: неожиданный вопрос застал ее врасплох, а Вандиен задумался, зачем, собственно, ему понадобилось спрашивать.
– Ладно, не бери в голову, – поправился он торопливо. – Просто расскажи мне свою историю, если хочешь. По-моему, мы с тобой вполне способны друг друга понять…
Джени сосредоточенно смотрела на него. Видно было, что ее одолели запоздалые сомнения в разумности предпринятого шага. Рот ее сжался в одну прямую линию, серые глаза посуровели. Вандиен внутренне приготовился к тому, что сейчас она развернет лодку к берегу. Однако желание наконец выговориться победило.
– Посмотри за борт, – приказала она. – Только осторожно: не вздумай свешиваться всем телом. Высунь голову и посмотри. Вот так. Прикрой глаза от солнца и гляди внимательно…
Вандиен сделал, как ему было ведено. Затенив глаза ладонью, он принялся добросовестно всматриваться, но не увидел ничего, кроме воды. Мешали блики на поверхности. Мимо проплывали клочки водорослей, а пузырьки, поднимавшиеся со дна, сверкали, словно мельчайшие жемчужинки… Наконец Вандиен сумел перевести взгляд вниз, в глубину, и почти сразу увидел черные силуэты проплывающих рыб. Высунувшись еще немного, он прижал к лицу обе ладони и в самом деле разглядел дно. Перед ним были заросшие водорослями полуразрушенные основания домов. Сбоку виднелась даже уцелевшая дымовая труба, вернее, ее обломок в рост человека. Все остальное давно превратилось в бесформенные руины, очертания которых еще больше скрадывала пышная морская растительность, облюбовавшая остатки человеческого жилья.
– Видишь дома? – услышал он над собой голос Джени. – Правда, трудно вообразить, что когда-то там жили люди? Обедали за столами, чинили сети на крылечках… Ты смотри, а я потихоньку буду грести.
Джени снова взялась за весла. Лодка снова заскользила вниз-вверх по волнам, продвигаясь вперед. Вандиен продолжал разглядывать дно, хотя желудок временами угрожал его подвести. Внизу проплывали наносы песка, поверхность которых морщили подводные течения. Тонкие ленты водорослей, словно флаги, развевались на обрушенных стенах. Плоские камбалы распластались в очагах, давным-давно остывших и поросших водяной зеленью. Тучи мальков неподвижно висели на одном месте, потом все разом бросались куда-нибудь в сторону. Крабы прятались в обросших ракушками грудах камней, которые, в свою очередь, сами были похожи на панцири затаившихся крабов… Морское дно медленно понижалось.
– Скоро будем над храмом, – сказала Джени. – Там труднее что-нибудь разглядеть, потому что глубже. Но я не люблю проплывать там в отлив. С теми, кто так поступает, случаются, говорят… всякие разные вещи. К тому же и рыба в этом месте плохо ловится. В старых домах – косяк на косяке, а там – хотя бы одна. Ну как, видишь или еще нет?
Вандиен оглянулся на девушку, но она нетерпеливо кивнула на воду. Ее руки были заняты веслами: короткими гребками она старалась удержать лодку на одном месте. Вандиен снова уставился вниз, напрягая зрение. Морская глубина здесь была почти непроглядна. Где-то там, в сплошной черноте, ему померещился силуэт стены… но и только.
– Вот то, что моя мать передала мне со слов своего отца, – заговорила Джени. – Эта история старше, чем ты, наверное, думаешь. Она была у него очень поздним ребенком, и он все рассказал ей, уже будучи глубоким стариком. Мать тоже очень долго не выходила замуж, и я родилась, когда ее уже много лет считали бесплодной. Люди говорят, что моя сестренка, родившаяся позже, совсем ее доконала. Женщинам в таком возрасте опасно беременеть… Даже если они и переживут роды, здоровью их обычно приходит конец… Одним словом, это старая, очень старая повесть. Слушай же, что рассказал матери ее отец. – Джени откашлялась, прочищая горло, и, когда она заговорила, голос ее неузнаваемо изменился: теперь это был голос настоящей сказительницы. – «Знай, Карли, что это случилось много, много лет тому назад. Я был тогда юнцом, отличным шустрым парнишкой, и лучшим рыбаком во всей нашей флотилии. Да, в те времена мы по-настоящему любили нашу деревню и не желали забывать, что учинили над нею проклятые Заклинательницы. Мы хотели восстановить справедливость и мечтали добиться этого по-своему. В наше время и разговору не было ни о каких наемных возчиках, которые, стало быть, приедут и сделают всю грязную работу за нас! Еще не хватало, говорили мы, чтобы чужаки вместо нас вершили месть над теми, кто причинил нам страшное зло! Не-ет, говорили мы, вмешивать в наши дела посторонних – это не для нас, ребята! Гордый жил в те времена народ, еще какой гордый. Ну, и я был не из последних: я был шустрым парнишкой, первым рыбаком во всей нашей флотилии. И, думается, самым гордым, хотя и другие не больно-то глаза опускали. Да. В те времена мы не считали гордость чем-то зазорным. А уж когда наступал день Храмового Отлива, вся молодежь на денек забывала об удочках и сетях. Пусть хоть самая что ни на есть путина или там нашествие крабов, – мы все равно бросали все дела и старались исполнить свой долг. Случалось, шли вслед за отливом, чтобы не потерять ни минуты. И как только в храме оставалось воды меньше чем по горло, мы забирались вовнутрь. И сразу принимались искать. Мы, правда, не знали, что именно потеряли там поганые Заклинательницы. Но мы были уверены, что рано или поздно мы ЭТО найдем. Ну, и я, уж конечно, не пропустил ни одного Храмового Отлива с тех самых пор, как повзрослел и смог лазить там вместе со всеми, не боясь утонуть. Другие, случалось, поворачивали назад, потому что Заклинательницы из кожи вон лезли, накликая опасные шторма… но я не отступался никогда. Я всякий раз забирался внутрь храма и шарил там среди мусора и развалин, ища то, что не сумела вытащить та маленькая Заклинательница. Остальные, как сейчас помню, залезут, потычутся чуток по тем же углам, что и в прошлом году, и скорее назад. Но только не я! Я переворачивал камни, двигал с места на место тяжеленные топляки… Штормовые волны и приливы с отливами тоже перемещают вещи будь здоров как, никакому силачу не под силу, а уж землетрясение, которое обрушило крышу и почти все стены, – и подавно. Что хочешь упрячут и похоронят. Только дурак будет считать, будто сундук Заклинательниц торчит на самой верхней куче и только и ждет, чтобы его вытянул кто-нибудь… Ну да ведь я-то дураком не был. Ладно. В тот год, про который я говорю, парни выбились из сил и свалили обратно на берег, а я остался, да не один: со мной был Пол. Про него, про Пола то есть, в деревне теперь и говорить никто не желает, верно? А ведь был их любимчиком, да. До такой же степени любимчиком, до какой я – отщепенец. Вот только мне он был другом, и даже тогда, когда мое имя превратили в ругательство. Так-то вот. Если я напивался – а напивался я часто, – Пол всегда был рядом, трезвый как стеклышко, и всякий раз провожал меня домой до порога. Если у меня не ловилось, он делился своим уловом со мной. Если кто-нибудь начинал меня поносить и Пол это слышал, он за меня сейчас же вступался… Всем мужикам мужик. И притом мой лучший друг. Хочешь не хочешь, а попробуй такого не полюби. Его и любили, ой как любили!.. И парни, а уж про девок что говорить. И все ждали от него больших дел. Больших, великих дел! Так что никто и не подумал дивиться, когда темным-темным вечером Храмового Отлива он не побежал отогреваться на берегу, а остался внутри храма. Вода уже доходила нам до бедер, но мы не обращали внимания. Мы занялись большими каменными блоками – теми, которые сдвинуть одному человеку было не под силу. Вдвоем мы кое-как перевернули их и стали смотреть, что же там под ними. Как сейчас помню, дело происходило в юго-западном углу храма. Мы знай себе переворачивали каменюки, не очень-то заботясь, как они после этого лягут. Просто отпихивали их с дороги и шарили под ними, но находили еще одного краба или просто песок. А в самом углу нас дожидался здоровенный такой валунище. Тяжел был, зараза, – даже вдвоем нам никак не удавалось его раскачать. Но и нам упрямства было не занимать. Пол еще смотался на берег, хотя буря, которую знай себе высвистывала Заклинательница, уже вовсю бушевала. Он пошел прямиком в таверну и позвал ребят на подмогу. И что ты думаешь? Хоть бы один стервец согласился помочь. „Там холодно, – ныли эти недоноски, – сыро, и вообще, скоро начнется прилив. Оставайся-ка лучше с нами, Пол, опрокинь чарочку. Дус соскучится там без тебя и скоро явится назад…“ Но Пол, он был такой, он о чести не забывал. Он не остался с ними греться и выпивать. Он вернулся ко мне, таща с собой старое сломанное весло. Мы всунули его под камень одним концом, налегли и стали раскачивать, и камень, в конце концов, приподнялся. Ни он, ни я не могли выпустить весло, иначе камень снова шлепнулся бы на старое место. Поэтому я изловчился и запустил туда ногу, чтобы выгрести наружу все, что может там оказаться. Попадался мне в основном песок, но потом я зацепил что-то, и это что-то потащилось за моей ногой. Оно поддавалось медленно-медленно, – а ты не забывай, что все это время мы еще и налегали на весло, удерживая камень. Мало помалу я эту штуковину все-таки оттуда выгреб. И вот она показалась наружу, и мы уставились на нее во все глаза. Потому что мы с Полом сразу поняли: вот ОНО! Попалось!.. Мы нашли сундук Заклинательниц, и никакого сомнения в том быть не могло. Осторожненько, осторожненько мы стали опускать камень на место. Пол все стоял, держал в руках весло и смотрел сквозь воду на сундук. Я первым сообразил, что начинается прилив, а значит, незачем зря терять время. Я, помню, вздохнул поглубже, наклонился и ухватил сундук. А холодина была – бр-р! Руки так и жгло, но я был не каким-нибудь там сопляком, а парнем что надо, и я даже не подумал его выпускать. Пол скрючился подле меня и ухватил сундук за другой конец. Стали мы его поднимать, и тут то у нас обоих только что пупки не развязались! Я аж слышал, как и у него, и у меня плечи трещали, и все-таки сундучок поддался. И как его маленькие Заклинательницы с места сдвинули – до сих пор не пойму. Да и никто не поймет. Мы вдвоем чуть не треснули пополам, а оба парни были дюжие, я же говорю, что надо молодцы были. Может, он до того под водой належался, что весь промок внутри и от этого отяжелел?.. Не знаю. Знаю только, что мы его достали и ДЕРЖАЛИ В РУКАХ. Помнится, смотрю я на Пола и вижу, что он улыбается, хотя кожа на лице от холода да от усилий прямо череп обтянула. „Давай-ка мотать отсюда на берег“, – сказал он мне, и я кивнул. И вот тут-то ЭТО и случилось. Заговорил храмовый колокол. Знаешь ты, Карли, где этот колокол? И почему никто никогда не видел его, но вся деревня о нем болтает? Потому, что он там, внизу, в погребе Заклинательниц, вот почему. Погреб тот и не подумал обваливаться во время землетрясения, его просто водой залило, и все. А колокол висит себе и висит, и если туда забирается приливное течение, он начинает звонить. Бум-м-м!.. Ажно земля у нас под ногами задвигалась. Тут мы смекнули, что прилив нас скоро зальет, а стало быть, надо уносить ноги, да поживее. Пол делает первый шаг к берегу, я за ним. И вот тут он вдруг орет благим матом и застывает на месте. Потом начинает дергаться, вид у него такой испуганный, и до меня доходит, что у него что-то случилось с ногой. Мы тихонечко опускаем сундук, начинаем смотреть и видим: ногу его заклинило в тех самых камнях, что мы недавно отодвигали с дороги. И вытащить ее он никак уже не может. Ну, а я не могу держать сундук и одновременно выколупывать его ногу. И один тащить сундук на берег я тоже не могу. А хоть бы и смог, что толку? Все равно не успеть, прилив-то напирает. Пока я вернусь за ним, от него уж и пузырей на воде не останется. Только я был гордым парнем, и не из таких, кто бросает друга в беде. И решился я, Карли, наплевать на тот дерьмовый сундук. Взял я наше весло и занялся делом. Только вот камни те, что там лежали и в которых он застрял, мы с ним прежде передвигали вдвоем. Я должен был своротить целых три штуки, если вправду хотел его вызволить. „Волоки сундук, Дус“, – сказал мне Пол. „Одному мне его не допереть, – сказал я в ответ. – А кроме того, нечего отлынивать от своей половины работы“. Тут мы оба захохотали, как ненормальные, и он понял, что я ни за что не брошу его помирать. Я свернул один из камней, хотя мне это и стоило порядочного клока кожи, оставшегося на весле, и взялся за второй. Приходилось мне, прямо скажем, несладко. В плечах и спине у меня словно рвалось что-то. Держись, говорю я себе, спасай Пола, спасай сундук! Жми, парень!.. Закрыл я глаза и налег, помнится, со всех потрохов. И второй камень сдвинулся. Только Пол-то видел, что я над собой творю. „Брось, Дус! – говорит он мне. – Катись к шутам отсюда на берег! Настанет отлив, вернешься за сундуком, ты же теперь знаешь, где он лежит“. „И вернулся бы, да с твоим трупом возиться неохота“, – говорю я ему. И видит он, что я от него не отстану. Да. Была же в людях гордость в те времена. Пихаю я под камень весло, а сам вижу, что сейчас надорвусь, и Пол если не потонет, то от жалости ко мне уж точно помрет. Ну, и самому ему, конечно, лихо приходится: камень-то ногу ему, почитай, раздавил. „Ты мне в обморок падать не моги!“ – говорю я ему, и он начинает смеяться, ну знаешь, как мужчины смеются, когда боятся заплакать. А прилив себе не дремлет, вода при бывает и прибывает, и Заклинательница, чтоб ей лопнуть, все вызывает и вызывает свой шторм. Водичка нам уже по грудь, холод собачий, – чувствую, как есть остываем, и ноги уже прямо не гнутся. Сундук только краешком торчит из воды, но я крепко-накрепко запомнил, где он стоял. Хрен с тобой, думаю, погоди, еще возвернусь и тебя заберу. Тут я навалился на весло всем своим весом, и бедняга Пол завопил. Ох как завопил!.. Все остальные давно уже смылись в деревню, темнеет, мы одни, помочь некому, вода прибывает… А эти говнюки сидят себе в теплой таверне, попивают винишко и с нетерпением ждут, когда же мы явимся, мокрые и измерзшиеся, последние двое идиотов, чтобы встретить нас шуточками!.. Я, помнится, еще подумал: „Неужели они не услышали его вопля? Может ли быть, чтобы человек так закричал, и никто его не услышал?..“ Нет, никто. Ни единая душа не услыхала! И тут я понял, что нам не выкарабкаться. Каждый раз, когда я налегал на весло, Пол кричал. Но я-то понимал, что иного пути нет, надо поднимать камень, не то пропадем. Он, бедняга, посерел весь. И только потому не терял сознания от боли, что страх потонуть придавал ему сил. „Сейчас я налягу в последний раз, Пол, – пообещал я ему. – И либо освобожу тебя, либо дам тебе свой нож“. Он кивнул мне и попробовал улыбнуться. А вода знай себе все прибывала. Положил я обе руки на весло, и душа моя воззвала к односельчанам, которых забрало море: „Помогите!..“ И с этой молитвой я налег из последних сил. И сдвинулся камень. Пол весь обмяк и окунулся в воду, но я его подхватил. Прилив шел все быстрей, потому что Заклинательница на макушке скалы подгоняла волны ветром. Я смекаю, что, как только мы вылезем из храма наружу, мне придется иметь дело еще и с ветром. Пол мешком висел у меня на руках и почти не шевелился. „Сундук!..“ – простонал он. „Друзья важнее“, – сказал я ему и поволок прочь. Поздно уже было думать о сундуке. Я уже больше и не видел его под водой. Море снова взяло его себе. Я таки выволок Пола на сушу, хотя оба мы больше походили на утопленников, чем на живых людей. И хоть бы кто-нибудь высунул нос наружу и пришел нас поискать! Так мы и лежали с ним на берегу, слишком измученные и замерзшие, чтобы дотащиться до ближайшего дома. Обнаружили нас только под утро, и к тому времени нога Пола распухла до самого колена, и у него началась лихорадка. Он так и не пришел в себя, чтобы подтвердить мой рассказ. А остальным было слишком стыдно, чтобы поверить мне. Всем было как-то проще считать, что это мое пьянство и беззаботность погубили моего лучшего друга и любимца всей деревни. Кишка тонка была честно признаться, что все кончилось бы по-другому, не будь они такими трусливыми гнидами. Если бы хоть один из них остался снаружи, был бы у нас и Пол, и сундук тоже. Но никто не остался, и Пол умер, а море уволокло назад свой сундук. Через несколько дней я дождался отлива, погреб к храму и стал смотреть в воду, но сундука и след простыл. Море его спрятало. И хотя с тех пор я не пропускал ни одного Храмового Отлива и искал и искал, пока были силы, так я больше рук на него и не наложил. Но он там, Карли, он лежит там и ждет, чтобы кто-нибудь пришел и выволок его на солнышко. Когда-нибудь вся эта сволочь убедится, что твой старик не соврал. И хотя тошно мне смотреть на нынешнюю стыдобищу с приглашением наемного возчика и все такое прочее, – может, оно и к лучшему, что сундук выудит из моря чужой человек, а не один из этих подонков, которые умудрились и сундук потерять, и погубить Пола…» Вот, Вандиен, что мой дед рассказывал матери, а она – мне.
Внезапная перемена в голосе Джени рывком вернула заслушавшегося Вандиена к реальности. Пока она рассказывала, ее голос каким-то образом уподобился неверному, дрожащему голосу вечно пьяного старика. И для Вандиена было совершенно очевидно, что история эта – не выдуманная. Ни Джени, ни ее мать ничего не придумывали. Более того: произношение многих слов и некий «старинный» акцент наводили его на мысль о древних песнях, которых он наслушался накануне. Язык и выговор этих песен был родным и понятным для того, кто впервые рассказал историю сундука. Оставался только один вопрос: лгал ли старик?.. Вандиен был почти уверен, что нет.
– И потому-то ты по-прежнему живешь в Обманной Гавани, – негромко проговорил Вандиен.
Джени, однако, залилась багровой краской и так посмотрела на Вандиена, словно он обвинил ее в похищении чужого ребенка.
– Я живу в Обманной Гавани потому, что здешняя жизнь – это моя жизнь, другой я просто не знаю!
– Веская причина торчать здесь, вынося подобное обращение с собой, – кивнул Вандиен. – Еще не хватало дожидаться, чтобы настал день, который подтвердит правоту твоего дедушки, так? Ты ведь совсем-совсем не чувствуешь себя наследницей его гнева и не надеешься воздать всем остальным по заслугам? Не хочешь, чтобы однажды деревня в полном составе явилась к тебе извиняться за давнюю несправедливость и просить прощения за собственную слепоту, за все щипки, грубости и насмешки? Значит, ты ни разу не воображала, как стоишь, прямая и гордая, возле заветного сундука в день своей славы?..