Страница:
В.Б. Когда я вас попросил принять участие в обсуждении нашумевшей книги Александра Солженицына "Двести лет вместе", вы отказались. Я чувствую, потому, что ругать ее вам было не за что, а хвалить своего давнего оппонента вы не хотели. Но тем не менее, в своем "Опыте духовной автобиографии" вы много пишете о еврейском вопросе. Чем он вам интересен и важен? Что в еврейском вопросе для вас актуально?
М.Л. Из своего личного опыта я могу сказать, что для меня явления духовные гораздо более реальная вещь, чем эмпирика, видимая всем. В начале 1968 года в журнале "Юность" в статье "Заклинания духов" мне досталось за "духовность" в моих "молодогвардейских" статьях, за само слово "дух", которое высмеивалось как фикция. Но если это фикция, то почему же преследование меня либералами и началось за это слово, почему оно не давало им покоя? Да потому, что это действительно реальность. Так же и в еврейском вопросе. Незабываемо для меня, как я был потрясен блицкригом Израиля в войне с Египтом летом 1967 года. Это была какая-то мне самому непонятная интуитивная, может быть, даже мистическая реакция на событие. Я ужаснулся: ведь такое же, как с Египтом, может случиться и с нами. Израиль так же стремительно может захватить и Москву. Тогда это могло показаться несуразным, при тогдашней-то нашей военной мощи. Но то состояние, то наитие так и осталось во мне, его уже не вырвешь, это моя реальность, более несомненная для меня, чем любая другая бытовая реальность. И вот произошло то, что меня так ужаснуло. Сионисты-экстремисты ныне - и в Кремле, и везде. Еврейский вопрос ныне поставлен во главу угла нашего существования. Понимание его - это уже, я бы сказал, показатель степени развитости каждого из нас, развитости духовной, культурной, национальной. А ведь все абсолютно ясно. Евреи сами открыто говорят, что впервые за тысячелетнюю историю России они пришли у нас к реальной власти. Александр Солженицын призывает в своей книге к диалогу между евреями и русскими, тем самым, на мой взгляд, парализуя нашу русскую волю к сопротивлению. Потому что какой может быть диалог победителей с побежденными?
В.Б. Все утверждения об исключительности евреев мало чего стоили бы, если бы наш русский народ твердо хранил свое достоинство и честь и в делах своих опирался бы на защиту русских национальных интересов. Могут и якуты объявить себя сверхнародом, избранной нацией, и татары,- кто угодно, но все их утверждения будут слышны лишь в своем кругу, для собственного самолюбования, пока окружающие их народы, в том числе и русский народ, обладают достоинством и честью, умом и мужеством, силой интеллекта и силой оружия, хранимого в достаточном количестве. А вот когда мы сами позволяем возникать в России этому пресловутому еврейскому вопросу, тогда и происходит своеобразная ароматизация всего общества. Интересно, что сегодня цивилизованная Европа гораздо более откровенно поддерживает тех же палестинцев в их борьбе, чем Россия, обвиняемая в антисемитизме.
М.Л. У русского религиозного философа Льва Карсавина есть любопытное рассуждение. Мы считаем антисемитизм, говорит он, одним из самых отрицательных явлений. Но, если взять его как симптоматический факт, тогда окажется, что ослабление его в современной Европе признак не совершенствования, а упадка в европейской культуре. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, заключает философ, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть. Мысль глубокая, здоровая и полезная для самих евреев, хотя, по-моему, крайне сомнительно утверждение о наличии этого антисемитизма в России, да еще в большем количестве, чем в Европе. Никогда этого не было, как нет и сейчас. Недаром Борис Березовский считает, исходя из "научных данных", что антисемитов в России гораздо меньше, чем в Европе, ему виднее. Потому они уверенно затягивают петлю на шее русского народа, что не боятся никакого отпора. И всякую волю к сопротивлению называют антисемитизмом...
В.Б. Вернемся к современной литературе, хотя и в ней, очевидно, не обойтись без пресловутого еврейского вопроса. И опять же пишут о нем сплошь сами еврейские авторы. Обратите внимание, в русской прозе, что в левой, что в правой, почти не касаются национального вопроса, там все о душе, о жизни, о вечных вопросах, а как только начинаешь читать самых модных еврейских авторов, то в центре почему-то всегда еврейский вопрос... Что у Мелихова, что у Наймана, что у старика Бакланова. Нас прямо-таки втравливают в него, а как только заденешь эту тему, даже так деликатно, как Солженицын, сразу будто вляпался в лепешку коровьего помета... Стоит ли вообще задевать его? Может, лучше поговорим о насущном в литературе. Что в ней-то происходит? Чем она вас поражает в последнее время?
М.Л. Поражает игра в литературу. Мы пишем с самодовольством о чем угодно, будто ничего в стране не произошло. Вот с болью воспринял трагедию нашего государства даже иностранец, итальянский публицист Кьеза. Он назвал свою книгу "Прощай, Россия". Где-то в богословском сочинении я прочитал о печали слова, которое впитывает в себя сознание нашего человеческого несовершенства. После великой трагедии, постигшей Россию, как можно играть в литературу? Нас всегда тешило изречение, что слово (любое!) есть уже и дело. Но вспоминаются слова героя шиллеровской пьесы, которые он бросает в лицо художнику. Ты свергаешь, говорит он, тиранов, на полотне одним мазком кисти освобождаешь государство, а сам остаешься жалким рабом. Твоя работа - скоморошество. Одна видимость борьбы. Так уступи же место деянию! Вот этот призыв как бы и обращен ныне к нам, играющим в слова,- уступи место деянию! Деянию в жизни, деянию в литературе, когда слово поистине действенно. А мы видим кругом дезертирство из действительности в стилизованную историческую беллетристику, дешевые фантазии. Куда угодно, лишь бы подальше от жизни, от реального обжигающего материала. Литературе пора вернуть чувство государственности. А ведь в народе оно до сих пор не исчезло - ответственность за судьбу страны. Это даже удивительно при нынешнем криминальном режиме. Мой брат, Дмитрий Петрович Лобанов, полковник, всю жизнь отдавший ракетным войскам, как-то сказал мне: "Не могу понять, как человек на самой вершине власти может не думать, каким он останется в истории России? Были у нас Иван Грозный, Петр Первый, Сталин... Неужели можно на вершине власти не думать об этом?" Увы, вряд ли там кто-нибудь об этом думает...
В.Б. Вы много лет занимаетесь со студентами Литературного института, среди ваших питомцев и популярный нынче Виктор Пелевин. Что вы можете сказать о нынешней молодой литературе?
М.Л. Я мало знаком с писаниями молодых авторов и не могу подробно говорить на эту тему. Но какие-то замечания могу сделать по опыту работы со студентами моего творческого семинара в Литературном институте. Кстати, я работаю в нем вот уже сорок лет, и на моих глазах волна за волной прошло несколько поколений литературной молодежи. Каждое из них несло в себе приметы своего времени, общего состояния современной им литературы, всякого рода исканий. У нас в семинаре никогда не было и нет стеснения никакой творческой индивидуальности. Пишите о чем угодно и как угодно, но желательно, чтобы это было творчество, а не паразитизм на литературе, не помойка. И отрадно, что при этом никогда не обрывалась связь с традициями русской литературы, с ее социальностью, чуткостью к нравственным вопросам. Не обрывается эта связь и ныне, когда "демократическая" пресса объявила о "конце русской классической литературы", когда "книжный рынок" наводнен литературными отбросами. Впрочем, здесь есть своя закономерность. Это то, что только и может создать в культуре здешняя "демократия". Сама идеология ее - духовное растление народа всеми средствами, в том числе и литературными. Характерна недавняя история с одним порнографическим опусом. Какой гвалт поднялся вокруг него! Вот выступает по телеящику депутат Госдумы Лукин из фракции "Яблоко". Его возмутило, что группа людей устроила демонстрацию против названного опуса. Как так?- по-петушиному задрав голову, негодует депутат. Эти невежды готовы сжечь книгу, которая не отвечает их здоровому духу. Но в Германии фашисты тоже ссылались на здоровый дух, когда сжигали книги. Вот так ринулся в бой за "либеральные ценности" бывший посол "демократической России" в Америке. Вполне в манере своего друга по "Яблоку" Явлинского, который во время августовского переворота 1991 года прибежал с пистолетом арестовывать преданного советскому государству человека - Пуго. Вы посмотрите: какой ход обвинения. Если вы против растления, не принимаете его, как человек нормальный, духовно здоровый - значит, вы - фашист, потому что фашисты тоже, видите ли, были за здоровый дух, преследовали всякие извращения. Вывод ясен? Вы - экстремист...
В.Б. Верите ли вы, Михаил Петрович, в становление новой России?
М.Л. Верю в ту Россию, которая с омерзением будет, как дурной сон, вспоминать нынешнее "демократическое" наваждение, которая будет свободна от тех, о ком Христос сказал: "Ваш отец диавол"...
Газета "Завтра", сентябрь 2002 г., № 37
Память войны
М.Л. Из своего личного опыта я могу сказать, что для меня явления духовные гораздо более реальная вещь, чем эмпирика, видимая всем. В начале 1968 года в журнале "Юность" в статье "Заклинания духов" мне досталось за "духовность" в моих "молодогвардейских" статьях, за само слово "дух", которое высмеивалось как фикция. Но если это фикция, то почему же преследование меня либералами и началось за это слово, почему оно не давало им покоя? Да потому, что это действительно реальность. Так же и в еврейском вопросе. Незабываемо для меня, как я был потрясен блицкригом Израиля в войне с Египтом летом 1967 года. Это была какая-то мне самому непонятная интуитивная, может быть, даже мистическая реакция на событие. Я ужаснулся: ведь такое же, как с Египтом, может случиться и с нами. Израиль так же стремительно может захватить и Москву. Тогда это могло показаться несуразным, при тогдашней-то нашей военной мощи. Но то состояние, то наитие так и осталось во мне, его уже не вырвешь, это моя реальность, более несомненная для меня, чем любая другая бытовая реальность. И вот произошло то, что меня так ужаснуло. Сионисты-экстремисты ныне - и в Кремле, и везде. Еврейский вопрос ныне поставлен во главу угла нашего существования. Понимание его - это уже, я бы сказал, показатель степени развитости каждого из нас, развитости духовной, культурной, национальной. А ведь все абсолютно ясно. Евреи сами открыто говорят, что впервые за тысячелетнюю историю России они пришли у нас к реальной власти. Александр Солженицын призывает в своей книге к диалогу между евреями и русскими, тем самым, на мой взгляд, парализуя нашу русскую волю к сопротивлению. Потому что какой может быть диалог победителей с побежденными?
В.Б. Все утверждения об исключительности евреев мало чего стоили бы, если бы наш русский народ твердо хранил свое достоинство и честь и в делах своих опирался бы на защиту русских национальных интересов. Могут и якуты объявить себя сверхнародом, избранной нацией, и татары,- кто угодно, но все их утверждения будут слышны лишь в своем кругу, для собственного самолюбования, пока окружающие их народы, в том числе и русский народ, обладают достоинством и честью, умом и мужеством, силой интеллекта и силой оружия, хранимого в достаточном количестве. А вот когда мы сами позволяем возникать в России этому пресловутому еврейскому вопросу, тогда и происходит своеобразная ароматизация всего общества. Интересно, что сегодня цивилизованная Европа гораздо более откровенно поддерживает тех же палестинцев в их борьбе, чем Россия, обвиняемая в антисемитизме.
М.Л. У русского религиозного философа Льва Карсавина есть любопытное рассуждение. Мы считаем антисемитизм, говорит он, одним из самых отрицательных явлений. Но, если взять его как симптоматический факт, тогда окажется, что ослабление его в современной Европе признак не совершенствования, а упадка в европейской культуре. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, заключает философ, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть. Мысль глубокая, здоровая и полезная для самих евреев, хотя, по-моему, крайне сомнительно утверждение о наличии этого антисемитизма в России, да еще в большем количестве, чем в Европе. Никогда этого не было, как нет и сейчас. Недаром Борис Березовский считает, исходя из "научных данных", что антисемитов в России гораздо меньше, чем в Европе, ему виднее. Потому они уверенно затягивают петлю на шее русского народа, что не боятся никакого отпора. И всякую волю к сопротивлению называют антисемитизмом...
В.Б. Вернемся к современной литературе, хотя и в ней, очевидно, не обойтись без пресловутого еврейского вопроса. И опять же пишут о нем сплошь сами еврейские авторы. Обратите внимание, в русской прозе, что в левой, что в правой, почти не касаются национального вопроса, там все о душе, о жизни, о вечных вопросах, а как только начинаешь читать самых модных еврейских авторов, то в центре почему-то всегда еврейский вопрос... Что у Мелихова, что у Наймана, что у старика Бакланова. Нас прямо-таки втравливают в него, а как только заденешь эту тему, даже так деликатно, как Солженицын, сразу будто вляпался в лепешку коровьего помета... Стоит ли вообще задевать его? Может, лучше поговорим о насущном в литературе. Что в ней-то происходит? Чем она вас поражает в последнее время?
М.Л. Поражает игра в литературу. Мы пишем с самодовольством о чем угодно, будто ничего в стране не произошло. Вот с болью воспринял трагедию нашего государства даже иностранец, итальянский публицист Кьеза. Он назвал свою книгу "Прощай, Россия". Где-то в богословском сочинении я прочитал о печали слова, которое впитывает в себя сознание нашего человеческого несовершенства. После великой трагедии, постигшей Россию, как можно играть в литературу? Нас всегда тешило изречение, что слово (любое!) есть уже и дело. Но вспоминаются слова героя шиллеровской пьесы, которые он бросает в лицо художнику. Ты свергаешь, говорит он, тиранов, на полотне одним мазком кисти освобождаешь государство, а сам остаешься жалким рабом. Твоя работа - скоморошество. Одна видимость борьбы. Так уступи же место деянию! Вот этот призыв как бы и обращен ныне к нам, играющим в слова,- уступи место деянию! Деянию в жизни, деянию в литературе, когда слово поистине действенно. А мы видим кругом дезертирство из действительности в стилизованную историческую беллетристику, дешевые фантазии. Куда угодно, лишь бы подальше от жизни, от реального обжигающего материала. Литературе пора вернуть чувство государственности. А ведь в народе оно до сих пор не исчезло - ответственность за судьбу страны. Это даже удивительно при нынешнем криминальном режиме. Мой брат, Дмитрий Петрович Лобанов, полковник, всю жизнь отдавший ракетным войскам, как-то сказал мне: "Не могу понять, как человек на самой вершине власти может не думать, каким он останется в истории России? Были у нас Иван Грозный, Петр Первый, Сталин... Неужели можно на вершине власти не думать об этом?" Увы, вряд ли там кто-нибудь об этом думает...
В.Б. Вы много лет занимаетесь со студентами Литературного института, среди ваших питомцев и популярный нынче Виктор Пелевин. Что вы можете сказать о нынешней молодой литературе?
М.Л. Я мало знаком с писаниями молодых авторов и не могу подробно говорить на эту тему. Но какие-то замечания могу сделать по опыту работы со студентами моего творческого семинара в Литературном институте. Кстати, я работаю в нем вот уже сорок лет, и на моих глазах волна за волной прошло несколько поколений литературной молодежи. Каждое из них несло в себе приметы своего времени, общего состояния современной им литературы, всякого рода исканий. У нас в семинаре никогда не было и нет стеснения никакой творческой индивидуальности. Пишите о чем угодно и как угодно, но желательно, чтобы это было творчество, а не паразитизм на литературе, не помойка. И отрадно, что при этом никогда не обрывалась связь с традициями русской литературы, с ее социальностью, чуткостью к нравственным вопросам. Не обрывается эта связь и ныне, когда "демократическая" пресса объявила о "конце русской классической литературы", когда "книжный рынок" наводнен литературными отбросами. Впрочем, здесь есть своя закономерность. Это то, что только и может создать в культуре здешняя "демократия". Сама идеология ее - духовное растление народа всеми средствами, в том числе и литературными. Характерна недавняя история с одним порнографическим опусом. Какой гвалт поднялся вокруг него! Вот выступает по телеящику депутат Госдумы Лукин из фракции "Яблоко". Его возмутило, что группа людей устроила демонстрацию против названного опуса. Как так?- по-петушиному задрав голову, негодует депутат. Эти невежды готовы сжечь книгу, которая не отвечает их здоровому духу. Но в Германии фашисты тоже ссылались на здоровый дух, когда сжигали книги. Вот так ринулся в бой за "либеральные ценности" бывший посол "демократической России" в Америке. Вполне в манере своего друга по "Яблоку" Явлинского, который во время августовского переворота 1991 года прибежал с пистолетом арестовывать преданного советскому государству человека - Пуго. Вы посмотрите: какой ход обвинения. Если вы против растления, не принимаете его, как человек нормальный, духовно здоровый - значит, вы - фашист, потому что фашисты тоже, видите ли, были за здоровый дух, преследовали всякие извращения. Вывод ясен? Вы - экстремист...
В.Б. Верите ли вы, Михаил Петрович, в становление новой России?
М.Л. Верю в ту Россию, которая с омерзением будет, как дурной сон, вспоминать нынешнее "демократическое" наваждение, которая будет свободна от тех, о ком Христос сказал: "Ваш отец диавол"...
Газета "Завтра", сентябрь 2002 г., № 37
Память войны
22 июня 1941 года. Тополиный пух летал над деревенской улицей, лез в окна дома, в глаза. Было жарко, я собирался идти купаться на реку, близкую от нас Пру, как вдруг по радио объявили, что скоро будет передаваться важное сообщение. И вот ровно в полдень Молотов, нарком иностранных дел, объявил, что немецко-фашистские войска напали на нашу страну. Мы стояли с моим дядей по матери Алексеем Анисимовичем, как я его называл - дядей Леней, у двери из одной половины избы в другую и слушали. И когда выступление закончилось, мой дядя, высокий, бледный, с ходящими по скулам желваками, словно застыл на месте, не сразу придя в себя, а потом, выругавшись, ушел быстро в свою комнату. Ему было тридцать лет, у него только что родился второй сын, и он, конечно же, хорошо представлял себе, что ждет его. А мне, пятнадцатилетнему, стало даже как-то весело. По радио гремела бодрая музыка, лилась "Широка страна моя родная" и что-то ликующее заливало душу, обещающее скорую победу. Но пройдет всего несколько дней, все изменится вокруг, и уже невозвратным раем покажется прежняя жизнь, когда все было иным.
В 1941 году закончил я седьмой класс Екшурской средней школы на Рязанщине, а через полтора года, семнадцати с небольшим лет, был призван в армию, направлен в январе 1943 года в Благовещенское пулеметное училище (под Уфой). Но закончить нам его не дали. Уже в середине июля нас по команде подняли с нар и объявили об отправке на запад. Я попал на Курскую дугу, участвовал в боях стрелком первой гвардейской стрелковой роты пятьдесят восьмого гвардейского стрелкового полка восемнадцатой гвардейской стрелковой дивизии тридцать третьего гвардейского стрелкового корпуса одиннадцатой гвардейской армии. 9 августа 1943 года был ранен осколком мины в бою в районе населенного пункта Воейково, что в двадцати четырех километрах восточнее Карачева (Брянская область). За участие в боях награжден двумя боевыми орденами - Красной Звезды и Отечественной войны I степени. Пережитое в боях я передал в своих воспоминаниях "На передовой" ("Наш современник", 2002, № 2).
В ноябре 1943 года я вернулся после ранения домой, с мамой мы пришли в избу бабушки, и, пока раздевался у порога, она появилась в дверях, сильно изменившаяся за десять месяцев. Она смотрела на меня долгим взглядом и вдруг затряслась в режущем душу плаче: "Не встречу... я больше своего сыночка... Мишу". Мое возвращение еще больше растравило ее горе: прошло всего полгода, как она получила похоронную на сына Мишу, двадцатичетырехлетнего капитана, начальника штаба артиллерийского дивизиона, погибшего от прямого попадания авиабомбы в землянку, где находился его штаб. Но ждал бабушку новый страшный удар: в самом конце апреля 1945 года, за несколько дней до окончания войны, сгорел в танке под Веной второй ее сын, двадцатилетний Костя.
От моей бабушки довелось мне услышать: "Сердце - камень, все забывает", - и за этими словами чувствовалось столько горького - что не умерла, когда получила похоронную, а жить осталась, а жить-то им бы надо...
Осенью 1985 года я был в Каунасе и все три дня, пока там находился, думал о Мише, который служил в этом городе после окончания Рязанского артиллерийского училища. Бродил по улицам этого города и представлял себе, как и Миша ходил по этим же улицам. Вспоминал, как он приезжал домой из Рязани, как шли с ним ночью по узкоколейке из Спас-Клепиков в деревню Малое Дарьино, где я жил тогда у бабушки, его матери. Вспоминал, как послал ему в Каунас письмо со своими стихами и отзывом из "Пионерской правды" - вежливым отказом, и в ответ получил от Миши письмо с трехрублевым "гонораром" в нем.
В Каунасе, идя по улице, увидел я огромную толпу людей в каком-то праздничном оживлении. Подхожу, спрашиваю первого попавшегося человека: "Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?" Человек молчал, на меня уставились глаза, застывшие в такой ненависти, что я опешил. Другой человек пояснил мне, что сегодня католический праздник. Меня поразило, что незнакомец, так ненавидящий саму русскую речь, видимо, верующий, пришел молиться в этом соборе.
Вряд ли такое могло быть до войны, когда здесь служил мой дядя. В войну вылезли из затишья литовские националисты, действовавшие в наймитах у гитлеровцев, а после войны ушли в "зеленые братья". В 60-х годах студент моего литинститутского семинара литовец Ионас Руминас написал талантливую повесть о том, как герой-хуторянин приходит к "зеленым братьям", но, убедившись, что честному труженику не по пути с этими головорезами, возвращается к мирной жизни. Такова была психология трудовых литовцев, пока не наступила "перестройка-революция", и первым полигоном "архитектора перестройки" А. Яковлева стала Прибалтика, прежде всего Литва.
В середине 70-х годов я был в Венгрии и все думал о другом моем дяде, почти сверстнике, - Косте. Когда автобус миновал город Секешфехервар, где проходили танковые сражения, я представил, как он глядел на эту равнину из своего танка. И когда автобус остановился в городке Кесег - на границе с Австрией, я жадно всматривался в лесок, в пригорок за ним, за которыми таилась дорога к Вене, где за несколько дней до конца войны погиб Костя.
В последнее время не раз видел Костю во сне. Как будто приехал он откуда-то, живет в доме матери (моей бабушки), а я все не соберусь прийти к нему. Знаю, что он должен скоро уехать. Прихожу, его уже нет. Уехал.
...Потери народа в Великой Отечественной войне имели для нас тяжелейшие последствия. Когда я был на поле Полтавской битвы, меня ошеломила высеченная на памятнике цифра погибших русских воинов: 1345. Всего! И это в сражении, от которого зависела судьба государства. Как-то я вычитал в прессе, что история всей человеческой цивилизации составляет несколько сотен поколений и за это время в войнах погибло сто миллионов человек. А теперь вдумаемся: из этих ста миллионов - более двадцати миллионов наших, убитых в минувшей войне. Пятая часть всех погибших в бесчисленных войнах за многие тысячелетия на земле. Цифра эта должна бы перевернуть наше сознание, заставить новыми глазами посмотреть на себя, на свое положение в мире, истории... И если даже после этих потерь мы, русские, не сошли с исторической сцены, а, единственный в мире народ, находим в себе духовные силы для борьбы, сопротивления сатанинскому глобализму - то это, видимо, и потому, что за нас предстательствует, за нас молится неисчислимый сонм наших братьев-воинов, отдавших жизнь свою "за друти своя".
Десятилетиями мусолят литературные либералы такие ставшие уже затхлыми наживки, как тоталитаризм, КГБ, "сталинщина" (Троцкий), холокост и т. д. И нет им дела до объективности, до того, что не может все в жизни быть одного цвета, что тот же "Смерш" имел в войну вполне конкретный смысл: смерть шпионам. Ибо шпионы были, как были в тридцатых годах враги народа, что подтверждается и ныне - реваншем преемников тех врагов народа (всех этих Троцких-Зиновьевых-Каменевых-Бухариных и прочих), которые, захватив ныне власть в стране, мстят русскому народу - геноцидом.
Ничего в событиях Великой Отечественной войны не видя, кроме зверств смершевцев, особистов, владимовы сделали из них пугал, страшилищ. Но и они ведь не были одного цвета. Мой брат полковник Лобанов Дмитрий Петрович прослужил в армии, в ракетных войсках, более тридцати лет, рассказал мне несколько историй, связанных с особистами. Будучи лейтенантом, он однажды после проведенных занятий забыл сдать секретное наставление по АК-47 и ушел домой. Примерно через два часа к нему явился посыльный солдат и сказал, что его вызывают в особый отдел. Там находились начальник отдела и начальник секретной части полка. Не услышав в свой адрес ни упрека, ни замечания, молодой офицер сдал наставления, извинился за халатность и возвратился домой. Особисты поверили, что здесь нет умысла. И было это в самом начале 50-х годов, при Сталине.
А вот история более "крупного масштаба". У заместителя главного инженера ракетной армии пропала секретная тетрадь. Прокуратура и особый отдел настаивали перед командующим ракетной армии генерал-полковником Милехиным на предании забывчивого инженера суду. Генерал Милехин доложил о происшедшем командующему ракетными войсками стратегического назначения Н. И. Крылову, который приказал направить полковника к себе. После беседы, основательно изучив суть дела, Крылов принял решение не привлекать виновного к уголовной ответственности, а уволить его со службы по возрасту с сохранением пенсии. Вот вам "всевластие" особистов.
Пишущие диссиденты могут порезвиться по поводу этих фактов, ведь для них не резон все то, что может быть в жизни. Не потому ли так голо, тенденциозно, прямолинейно их "разоблачительство", хотя бы тех же особистов, лишенных оттого каких-либо живых психологических черт, так плакатно?
Художественная немощь - одна особенность опуса Владимова. Другая - та, что обозначена мною словом "гудерианец". Вот о чем шла речь в моей статье. "Автор романа до крайности пристрастен в своих характеристиках героев, окарикатуривая одних, холуйствуя перед другими. Вот два полководца - русский маршал Жуков и немецкий генерал Гудериан. Маршал Жуков с "чудовищным подбородком", "с волчьей ухмылкой", "с улыбкой беззубого ребенка", "с панцирем орденов на груди и животе", со "зловещим" голосом и т. д. И как меняется тон разговора, переходя на умильное придыхание, когда речь заходит о Гудериане. Ну решительно идеал германца! Не завоеватель, вторгшийся в чужую страну со своей танковой армадой во исполнение преступного приказа фюрера, его плана по разгрому России, закабалению ее народа. Не жесткий пруссак, а некий благородный рыцарь воинского долга, вдохновленный идейной борьбой против "серой чумы большевизма", добрый Гейнц, заботливый отец своих измученных в русских снегах солдат, поднимающий своей (довольно театрализованной) речью их "тевтонский дух". Культуртрегер, призванный в собственном мнении открыть туземцам глаза на зло в их системе, общественной морали".
Впрочем, в идеализации немецкого завоевателя столько литературно-условного, фальшивого (о чем я писал в статье), что этот дифирамб дает тот же сомнительный эффект, что и бездарный пасквиль на русского маршала. В свое время Л. Аннинский вознес до гомерических высот такое серенькое изделие, как "Дети Арбата" А. Рыбакова. Недавно этот литературный труп попытались реанимировать в "телесериале". Видимо, сверху спустили программу по очернению тридцатых годов с их созидательным энтузиазмом, освобождением от "пятой колонны" в канун Великой Отечественной войны. Как и в случае с Рыбаковым, Аннинский не знает удержу в славословии Владимова, называет его "писателем, составляющим национальную гордость своей культуры". Но в какой мере это славословие отвечает качеству товара, видно по очередному сочинению Владимова "Долог путь до Типперэри" (журнал "Знамя", № 4, 2004). Во вступлении говорится, что над романом автор работал в последние годы жизни, "постоянно возвращался к написанному и многократно его дополнял, исправляя и переписывая в разных вариантах". И что же родила "гора" этих многолетних многократных дополнений, исправлений, переписываний в разных вариантах? Автор начинает свой роман с эффектной сцены "свержения железного Феликса" на Лубянке. Сидя "в своей срединно-европейской Тмутаракани, в заштатном Нидернхаузене", "воткнув глаза в телевизор, а ухом внимая "Свободе", я ждал десятичасовую "Tagesschau" (обозрение дня. - нем.), где свержение железного Феликса покажут подробнее...". И это свержение "первого чекиста" эмигрант Владимов именует дважды "крушением нашего тысячелетнего рейха". И если гитлеровский рейх продлился всего лишь 12 лет, то во сколько же сотен раз страшнее ему "рейх" другой - тысячелетнее русское государство! Неслучайно, видно, брошен был клич по телевидению министром культуры Швыдким: "Русский фашизм страшнее немецкого".
После столь нелицеприятного объяснения с бывшей родиной - "тысячелетним рейхом" автор знакомит читателя со своей биографией, рассказывает о своем детстве, юности и величайшем событии в своей жизни - как он с приятелями (мальчиком и девочкой) навестил Зощенко, бывшего в опале после известного постановления ЦК партии. За десять минут встречи с подростками писатель успел вполне проинформировать их о своей жизни. "О чем говорил Зощенко? Сражался с бандами Махно. Был травлен газами. Был в красной коннице".
В 1958 году, работая в газете "Литература и жизнь", я с поэтом Юрием Мельниковым, приехав в Ленинград, побывал на квартире Анны Ахматовой, у которой взял стихи для газеты (как она и уверяла нас, они так и не прошли). Поэтесса была нездорова, лежала в постели, в изголовье ее было большое Распятие, бросавшееся в глаза прежде всего прочего в комнате. До этого я ее видел в 1946 году, когда был студентом МГУ и у нас в комаудитории выступали ленинградские поэты. Ахматова барствовала на сцене, принимая как должное внимание к себе всех других выступавших, комплименты председательствовавшего на вечере Николая Тихонова. Через год после этого имя ее окажется рядом с именем Зощенко в постановлении ЦК партии. Но ничего сокрушительного в ее быту не произойдет. Из Союза писателей ее не исключали, она продолжала печататься, к 70-летию Сталина вышли ее мастерски сделанные стихи о вожде.
В отличие от нее, осторожной по части фрондирования, Зощенко встречался с иностранными журналистами, демонстрировал свое несогласие с критикой. А ведь было и нечто резонное в ней, в этой критике. Несколько лет назад в журнале "Знамя" появились дневники Геббельса, где нацистский идеолог пишет, как они с фюрером смеялись, читая рассказы Зощенко. Видно, доставляло удовольствие Гитлеру думать, что в предстоящей войне его солдаты будут иметь дело с такими придурками, как эти зощенковские герои. И что из этого вышло?
В 1941 году закончил я седьмой класс Екшурской средней школы на Рязанщине, а через полтора года, семнадцати с небольшим лет, был призван в армию, направлен в январе 1943 года в Благовещенское пулеметное училище (под Уфой). Но закончить нам его не дали. Уже в середине июля нас по команде подняли с нар и объявили об отправке на запад. Я попал на Курскую дугу, участвовал в боях стрелком первой гвардейской стрелковой роты пятьдесят восьмого гвардейского стрелкового полка восемнадцатой гвардейской стрелковой дивизии тридцать третьего гвардейского стрелкового корпуса одиннадцатой гвардейской армии. 9 августа 1943 года был ранен осколком мины в бою в районе населенного пункта Воейково, что в двадцати четырех километрах восточнее Карачева (Брянская область). За участие в боях награжден двумя боевыми орденами - Красной Звезды и Отечественной войны I степени. Пережитое в боях я передал в своих воспоминаниях "На передовой" ("Наш современник", 2002, № 2).
В ноябре 1943 года я вернулся после ранения домой, с мамой мы пришли в избу бабушки, и, пока раздевался у порога, она появилась в дверях, сильно изменившаяся за десять месяцев. Она смотрела на меня долгим взглядом и вдруг затряслась в режущем душу плаче: "Не встречу... я больше своего сыночка... Мишу". Мое возвращение еще больше растравило ее горе: прошло всего полгода, как она получила похоронную на сына Мишу, двадцатичетырехлетнего капитана, начальника штаба артиллерийского дивизиона, погибшего от прямого попадания авиабомбы в землянку, где находился его штаб. Но ждал бабушку новый страшный удар: в самом конце апреля 1945 года, за несколько дней до окончания войны, сгорел в танке под Веной второй ее сын, двадцатилетний Костя.
От моей бабушки довелось мне услышать: "Сердце - камень, все забывает", - и за этими словами чувствовалось столько горького - что не умерла, когда получила похоронную, а жить осталась, а жить-то им бы надо...
Осенью 1985 года я был в Каунасе и все три дня, пока там находился, думал о Мише, который служил в этом городе после окончания Рязанского артиллерийского училища. Бродил по улицам этого города и представлял себе, как и Миша ходил по этим же улицам. Вспоминал, как он приезжал домой из Рязани, как шли с ним ночью по узкоколейке из Спас-Клепиков в деревню Малое Дарьино, где я жил тогда у бабушки, его матери. Вспоминал, как послал ему в Каунас письмо со своими стихами и отзывом из "Пионерской правды" - вежливым отказом, и в ответ получил от Миши письмо с трехрублевым "гонораром" в нем.
В Каунасе, идя по улице, увидел я огромную толпу людей в каком-то праздничном оживлении. Подхожу, спрашиваю первого попавшегося человека: "Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?" Человек молчал, на меня уставились глаза, застывшие в такой ненависти, что я опешил. Другой человек пояснил мне, что сегодня католический праздник. Меня поразило, что незнакомец, так ненавидящий саму русскую речь, видимо, верующий, пришел молиться в этом соборе.
Вряд ли такое могло быть до войны, когда здесь служил мой дядя. В войну вылезли из затишья литовские националисты, действовавшие в наймитах у гитлеровцев, а после войны ушли в "зеленые братья". В 60-х годах студент моего литинститутского семинара литовец Ионас Руминас написал талантливую повесть о том, как герой-хуторянин приходит к "зеленым братьям", но, убедившись, что честному труженику не по пути с этими головорезами, возвращается к мирной жизни. Такова была психология трудовых литовцев, пока не наступила "перестройка-революция", и первым полигоном "архитектора перестройки" А. Яковлева стала Прибалтика, прежде всего Литва.
В середине 70-х годов я был в Венгрии и все думал о другом моем дяде, почти сверстнике, - Косте. Когда автобус миновал город Секешфехервар, где проходили танковые сражения, я представил, как он глядел на эту равнину из своего танка. И когда автобус остановился в городке Кесег - на границе с Австрией, я жадно всматривался в лесок, в пригорок за ним, за которыми таилась дорога к Вене, где за несколько дней до конца войны погиб Костя.
В последнее время не раз видел Костю во сне. Как будто приехал он откуда-то, живет в доме матери (моей бабушки), а я все не соберусь прийти к нему. Знаю, что он должен скоро уехать. Прихожу, его уже нет. Уехал.
...Потери народа в Великой Отечественной войне имели для нас тяжелейшие последствия. Когда я был на поле Полтавской битвы, меня ошеломила высеченная на памятнике цифра погибших русских воинов: 1345. Всего! И это в сражении, от которого зависела судьба государства. Как-то я вычитал в прессе, что история всей человеческой цивилизации составляет несколько сотен поколений и за это время в войнах погибло сто миллионов человек. А теперь вдумаемся: из этих ста миллионов - более двадцати миллионов наших, убитых в минувшей войне. Пятая часть всех погибших в бесчисленных войнах за многие тысячелетия на земле. Цифра эта должна бы перевернуть наше сознание, заставить новыми глазами посмотреть на себя, на свое положение в мире, истории... И если даже после этих потерь мы, русские, не сошли с исторической сцены, а, единственный в мире народ, находим в себе духовные силы для борьбы, сопротивления сатанинскому глобализму - то это, видимо, и потому, что за нас предстательствует, за нас молится неисчислимый сонм наших братьев-воинов, отдавших жизнь свою "за друти своя".
ГУДЕРИАНЕЦ
В журнале "Знамя" (№ 3, 2004) опубликована переписка Г. Владимова с Л. Аннинским. Коснулась она и моей статьи "Либеральная ненависть" (опубликованной в газете "Завтра" еще в апреле 1996 года), где эмигрант Владимов назван "гудерианцем". Посылая своему зарубежному другу газету с моей статьей, Аннинский сделал приписку: "То, что "гудерианец", - уже, так сказать, аксиома. Утешение одно: это все-таки паблисити. Но по-русски, с говнецом, как сказал бы Лесков". Лесков вряд ли бы так сказал, слишком уж специфичны нюхательные пристрастия к подобного рода словцам (а может, не только к словцам). Получив письмо друга, Владимов изготовил пространный ответ с нападками на критика своего романа. "Для меня, разумеется, особый интерес представило определение моей (или твоей?) позиции "Либеральная ненависть"... Нет для него (автора статьи) эпитета позорнее (и ненавистнее), чем "либеральный". Сколько мне Ланщиков мозги буравил: "Миша Лобанов! Ах, Миша Лобанов". Владимов, по его словам, думал, что Лобанов - "мозговой трест правого крыла", а в статье, оказывается, "ничего своего", повторяется сказанное о его герое-смершевце писателем Богомоловым. Замечу, что в статье моей дается ссылка на Богомолова потому, что он сам в войну был в "Смерше", и почему бы не привести его свидетельство о неправдоподобности владимовского персонажа - майора-смершевца Светлоокова, в сущности мелкой сошки, которая по диссидентской предвзятости автора своим появлением на Военном совете армии приводит в состояние страха, оцепенения его членов. Одной этой частности оказалось достаточно для того, чтобы Владимов сделал такой вывод: "Долгое время мы думали, что он (писатель Богомолов) единомышленник Тарковского. Оказалось - единомышленник Лобанова".Десятилетиями мусолят литературные либералы такие ставшие уже затхлыми наживки, как тоталитаризм, КГБ, "сталинщина" (Троцкий), холокост и т. д. И нет им дела до объективности, до того, что не может все в жизни быть одного цвета, что тот же "Смерш" имел в войну вполне конкретный смысл: смерть шпионам. Ибо шпионы были, как были в тридцатых годах враги народа, что подтверждается и ныне - реваншем преемников тех врагов народа (всех этих Троцких-Зиновьевых-Каменевых-Бухариных и прочих), которые, захватив ныне власть в стране, мстят русскому народу - геноцидом.
Ничего в событиях Великой Отечественной войны не видя, кроме зверств смершевцев, особистов, владимовы сделали из них пугал, страшилищ. Но и они ведь не были одного цвета. Мой брат полковник Лобанов Дмитрий Петрович прослужил в армии, в ракетных войсках, более тридцати лет, рассказал мне несколько историй, связанных с особистами. Будучи лейтенантом, он однажды после проведенных занятий забыл сдать секретное наставление по АК-47 и ушел домой. Примерно через два часа к нему явился посыльный солдат и сказал, что его вызывают в особый отдел. Там находились начальник отдела и начальник секретной части полка. Не услышав в свой адрес ни упрека, ни замечания, молодой офицер сдал наставления, извинился за халатность и возвратился домой. Особисты поверили, что здесь нет умысла. И было это в самом начале 50-х годов, при Сталине.
А вот история более "крупного масштаба". У заместителя главного инженера ракетной армии пропала секретная тетрадь. Прокуратура и особый отдел настаивали перед командующим ракетной армии генерал-полковником Милехиным на предании забывчивого инженера суду. Генерал Милехин доложил о происшедшем командующему ракетными войсками стратегического назначения Н. И. Крылову, который приказал направить полковника к себе. После беседы, основательно изучив суть дела, Крылов принял решение не привлекать виновного к уголовной ответственности, а уволить его со службы по возрасту с сохранением пенсии. Вот вам "всевластие" особистов.
Пишущие диссиденты могут порезвиться по поводу этих фактов, ведь для них не резон все то, что может быть в жизни. Не потому ли так голо, тенденциозно, прямолинейно их "разоблачительство", хотя бы тех же особистов, лишенных оттого каких-либо живых психологических черт, так плакатно?
Художественная немощь - одна особенность опуса Владимова. Другая - та, что обозначена мною словом "гудерианец". Вот о чем шла речь в моей статье. "Автор романа до крайности пристрастен в своих характеристиках героев, окарикатуривая одних, холуйствуя перед другими. Вот два полководца - русский маршал Жуков и немецкий генерал Гудериан. Маршал Жуков с "чудовищным подбородком", "с волчьей ухмылкой", "с улыбкой беззубого ребенка", "с панцирем орденов на груди и животе", со "зловещим" голосом и т. д. И как меняется тон разговора, переходя на умильное придыхание, когда речь заходит о Гудериане. Ну решительно идеал германца! Не завоеватель, вторгшийся в чужую страну со своей танковой армадой во исполнение преступного приказа фюрера, его плана по разгрому России, закабалению ее народа. Не жесткий пруссак, а некий благородный рыцарь воинского долга, вдохновленный идейной борьбой против "серой чумы большевизма", добрый Гейнц, заботливый отец своих измученных в русских снегах солдат, поднимающий своей (довольно театрализованной) речью их "тевтонский дух". Культуртрегер, призванный в собственном мнении открыть туземцам глаза на зло в их системе, общественной морали".
Впрочем, в идеализации немецкого завоевателя столько литературно-условного, фальшивого (о чем я писал в статье), что этот дифирамб дает тот же сомнительный эффект, что и бездарный пасквиль на русского маршала. В свое время Л. Аннинский вознес до гомерических высот такое серенькое изделие, как "Дети Арбата" А. Рыбакова. Недавно этот литературный труп попытались реанимировать в "телесериале". Видимо, сверху спустили программу по очернению тридцатых годов с их созидательным энтузиазмом, освобождением от "пятой колонны" в канун Великой Отечественной войны. Как и в случае с Рыбаковым, Аннинский не знает удержу в славословии Владимова, называет его "писателем, составляющим национальную гордость своей культуры". Но в какой мере это славословие отвечает качеству товара, видно по очередному сочинению Владимова "Долог путь до Типперэри" (журнал "Знамя", № 4, 2004). Во вступлении говорится, что над романом автор работал в последние годы жизни, "постоянно возвращался к написанному и многократно его дополнял, исправляя и переписывая в разных вариантах". И что же родила "гора" этих многолетних многократных дополнений, исправлений, переписываний в разных вариантах? Автор начинает свой роман с эффектной сцены "свержения железного Феликса" на Лубянке. Сидя "в своей срединно-европейской Тмутаракани, в заштатном Нидернхаузене", "воткнув глаза в телевизор, а ухом внимая "Свободе", я ждал десятичасовую "Tagesschau" (обозрение дня. - нем.), где свержение железного Феликса покажут подробнее...". И это свержение "первого чекиста" эмигрант Владимов именует дважды "крушением нашего тысячелетнего рейха". И если гитлеровский рейх продлился всего лишь 12 лет, то во сколько же сотен раз страшнее ему "рейх" другой - тысячелетнее русское государство! Неслучайно, видно, брошен был клич по телевидению министром культуры Швыдким: "Русский фашизм страшнее немецкого".
После столь нелицеприятного объяснения с бывшей родиной - "тысячелетним рейхом" автор знакомит читателя со своей биографией, рассказывает о своем детстве, юности и величайшем событии в своей жизни - как он с приятелями (мальчиком и девочкой) навестил Зощенко, бывшего в опале после известного постановления ЦК партии. За десять минут встречи с подростками писатель успел вполне проинформировать их о своей жизни. "О чем говорил Зощенко? Сражался с бандами Махно. Был травлен газами. Был в красной коннице".
В 1958 году, работая в газете "Литература и жизнь", я с поэтом Юрием Мельниковым, приехав в Ленинград, побывал на квартире Анны Ахматовой, у которой взял стихи для газеты (как она и уверяла нас, они так и не прошли). Поэтесса была нездорова, лежала в постели, в изголовье ее было большое Распятие, бросавшееся в глаза прежде всего прочего в комнате. До этого я ее видел в 1946 году, когда был студентом МГУ и у нас в комаудитории выступали ленинградские поэты. Ахматова барствовала на сцене, принимая как должное внимание к себе всех других выступавших, комплименты председательствовавшего на вечере Николая Тихонова. Через год после этого имя ее окажется рядом с именем Зощенко в постановлении ЦК партии. Но ничего сокрушительного в ее быту не произойдет. Из Союза писателей ее не исключали, она продолжала печататься, к 70-летию Сталина вышли ее мастерски сделанные стихи о вожде.
В отличие от нее, осторожной по части фрондирования, Зощенко встречался с иностранными журналистами, демонстрировал свое несогласие с критикой. А ведь было и нечто резонное в ней, в этой критике. Несколько лет назад в журнале "Знамя" появились дневники Геббельса, где нацистский идеолог пишет, как они с фюрером смеялись, читая рассказы Зощенко. Видно, доставляло удовольствие Гитлеру думать, что в предстоящей войне его солдаты будут иметь дело с такими придурками, как эти зощенковские герои. И что из этого вышло?