Страница:
Время, история страны многому учат, заставляют трезво смотреть на прошлые события, на знаменитых некогда литераторов, их продукцию, хотя бы на ту же мелкотравчатую зощенковскую сатиру. Но какое дело до этого засевшему в немецкой Тмутаракани эмигранту, ковырявшемуся в пронафталиненном диссидентском "ретро". Впрочем, Зощенко понадобился ему для восхваления самого себя. Своего "исторического подвига". Как закрутилась "тоталитарная идеологическая машина" в Суворовском училище, где числился герой, в самом КГБ - когда узнали, что он был у Зощенко! Все карательные силы были брошены на выяснение вопроса - когда это было: до постановления или после постановления ЦК! "Министр Абакумов кулаком стучал по столу: "Как такое могло случиться в нашей системе, кого вы там воспитываете? ... Тут одно из двух: либо они туда пошли до постановления и тогда их надо наказать примерно - за то, что читали его срамные книжки. Либо они были после - и надо их сажать, а училище - расформировывать". Следуют допросы "вольнодумца" кагэбэшниками с разными подходами - от лобового ("Ведь писателишко никакой. Подонок, пошляк, литературный хулиган, отребье") до изощренно-иезуитского ("А вы уверены, что были у Зощенко?")
История заканчивается триумфом "вольнодумца", одолевшего "тоталитаристов", такой картинкой: "Я вижу, как идут по каналу Грибоедова два мальчика в черной униформе с голубыми погонами и девочка в цветах польского флага, холодея от страха, но также и от сознания, что иначе они поступить не могут. Человеку (то есть Зощенко. - М. Л.) плюнули в лицо, и брызги этого плевка попали в них. Не отговаривайте их от этого пути, не говорите, что этот путь ошибочен и бесполезен... Так еще не все потеряно, господа мои. Еще не только не вечер, но даже не сумерки, и рано хоронить надежды. Еще жива наша скорбная планета, она еще вертится, окаянная!.."
Ну что тут можно сказать - об этом лепете, несообразном, казалось бы, ни с опытом почти восьмидесятилетней жизни автора, ни со здравым смыслом, а разве лишь свидетельствующем, до чего может довести человека "литература", помрачающая живое мироощущение, инерция механического писательства. Не за это ли дряхлое младенчество называет Аннинский Владимова в своей переписке "национальной гордостью своей культуры". (Какой "своей"?)
Показательна во многих отношениях эта переписка. Человек живет десятки лет в Германии и ни слова об этой стране, о культуре, быте, национальной психологии, о небезразличном вроде бы для обоих адресатов "еврейском вопросе" в этом когда-то "логове антисемитизма". Я был, можно сказать, мельком в Германии - дважды в Лейпциге (тогда еще в ГДР), раз - в Кёльне, как профессор Литературного института в рамках научного сотрудничества с немецкими учебными заведениями, и кое-что увидел и узнал из общения с немцами. Например, что до сих пор в старших поколениях живет ностальгия по гитлеровским временам. И не забывается война и то, кто был их враг.
Живущая в Лейпциге переводчица Люба, русская женщина, вышедшая замуж за немца, с которым вместе училась в Ленинграде, рассказала мне, что ее знакомая фрау, потерявшая трех сыновей на русском фронте, рехнулась умом и в минуты просветления что-то бормочет о России. Признаться, я не очень сочувствовал фрау, зная, сколько миллионов русских матерей получали в войну похоронки. Когда я в 1996 году приехал в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета, меня поселили в так называемый пансион, попросту в одну из комнат большой квартиры. И я чувствовал, как хозяйка по имени Хильда, пожилая немка с водянистыми глазами, недоброжелательна, почти враждебна была ко мне. Перед моей поездкой в Кёльн Вадим Кожинов полушутя, полусерьезно сказал мне по телефону: "Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните". Мы, конечно, не можем забыть, каких неисчислимых жертв стоила нам гитлеровская агрессия, но, видимо, немцы более памятливы в отношении войны, и помогают им в этом диссиденты-русофобы, о чем речь пойдет ниже.
Когда я был в Лейпциге и говорил с ректором местного литинститута Шульцем, зная, что он воевал в России, был пулеметчиком - меня не покидала мысль: не он ли строчил из пулемета во ржи в первый день моего участия в боях на Курской дуге (в начале августа 1943 года), и сколько же выкосил он за войну наших людей. Встречаясь в институте славистики Кельнского университета с Вольфгангом Казаком, автором "Лексикона русской литературы XX века", и зная, что он подростком был в гитлерюгенде, воевал в конце войны с нами, попал в плен, - я чувствовал в разговоре ров между нами, и не только в вопросах литературы, где имена писателей для "Лексикона" выбраны в результате "живого контакта" с эмигрантами "третьей волны".
Но что значат отрывочные сведения, беглые встречи, разговоры в сравнении с тем обилием материала, которым располагает живущий десятилетиями в другой стране эмигрант, хотя бы в познании ее культуры, национального характера? Но и намека на это нет в переписке двух "интеллектуалов". Кажется, сидят они, как и десятки лет назад, в Московском Доме литераторов и услаждаются литературным трепом, начиненным такими именами, как Белла Куркова, Ростропович, Гинзбург, Гладилин, "Наташа Иванова", "мать-наставница Латынина", "Саша Архангельский" и т. п. Тут же - сотрудники "Свободы", через которых идут выступления Аннинского по этому радио, а полученный гонорар становится постоянной темой переписки (как быть - переслать его или оставить до приезда критика в Германию). "Дорогой Лева" и "Дорогой Жора" не скупятся на похвалы друг другу. Жора именует Леву единственным критиком, а Лева в ответ уверяет, что Жора со своими текстами будет жить, "пока останется на Руси читатель". Как говорил В. Розанов: "если бы евреи были немножко поумнее...".
От обоих достается русским, русскому народу. Аннинский: "Самое жуткое - это наши российские толпы... Похмельное дыхание у них так и эдак смердит"; "тут уж, наконец-то, наша логика проглядывает: наша российская, воровская"; "имперские амбиции". Владимов: "Народ "проспиртован", "конгресс русопятов". И т. д.
Аннинский любит повторять в письмах сказанные о нем "незабываемые слова" Владимова: "расставишь руки и - полетел". Эдакий чернильный Икар! Куда, однако, полетел? Об этом мы еще скажем, но такой ли уж романтический летун перед нами? Вот какую далеко не летучую инструкцию дает он своему дружку-эмигранту Жоре, как тому устроиться в Москве (в немецкой Тмутаракани тот никому уже не нужен, как и другие диссиденты-русофобы за рубежом, спрос на которых катастрофически пал с разрушением нашего великого государства): "Я передавал через Алю: по моим понятиям, надо, чтобы Г. Владимов написал письмо на имя мэра Москвы Юрия Лужкова, желательно с тем же мастерством, с каким во время оно им написано письмо на имя генсека Юрия Андропова. Чтобы было вокруг чего строить. А добавить "голос общественности", собрать подписи литераторов и напечатать у Оли Мартыненко - за этим дело не станет. Но нужно то, "вокруг чего". Письмо мэру...". Если не дадут квартиру в мэрии, то "можно арендовать дачу в Переделкино. Пожизненно". Если какие-то другие проблемы с паспортом и пропиской, то "придумать вполне можно. Главное оказаться здесь, а это совершенно реально". Тут Лева ссылается на такой неотразимый, по его мнению, аргумент, как: Жорик - не так себе, а "национальная гордость своей культуры".
Да, без гешефта не обойтись, он-то, пожалуй, главный талант для наших приятелей, который они не дадут в себе зарыть. Только с пониманием этого и можно назвать справедливую цену этим литературным летунам.
Ведь кто такой Лев Аннинский? Ни одной статьи, которая стала бы этапной в критике. Об отсутствии всякого эстетического, художественного чутья свидетельствуют хотя бы его панегирики упомянутым выше бездарным опусам Рыбакова и Владимова. Чего бы ни коснулся он в русской классике - все у него сводится к гаденькой цели - "обличить русскую дурь". Десятки лет потешается иронист не только над "Левшой" с его "непрыгающей блохой", но и над героями-праведниками Лескова, по поводу которых сам писатель сказал: "Сила моего таланта в положительных типах", "искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты".
В последнее время наш Лева весьма активизировался по части "обустройства России". К его радости, нет больше "империи зла", навечно покончено с "имперскими амбициями" России. "Никакой зримой перспективы у России нет; из числа великих держав мы вылетели навсегда, пора нам с этим смириться, да заодно и поучиться у "народов малых". А проблема - реальная: как России, которая на протяжении полутысячелетия играла роль "великой" державы, влезть в роль рядовой, малой страны" ("Литературная газета", № 24, 2004). Поскольку сильная, великая Россия немыслима вне Церкви, Православия, то наш оракул старается напакостить им. Чего стоит его интервью под названием "Церковь или стая" ("НГ". Религии", № 23, 15 декабря 2004). Не считая себя православным, он так расфасовывает содержимое своего "я": "Я от этих самых "иноверцев" сам происхожу еврейской своей половиной. А если брать половину казачью с мечтами о том, что казаки не такие русские, как все остальные, а особый народ ("субэтнос", как сказал бы Лев Гумилев), так я и вовсе по всем корням "иноверец"... "Как быть в таком случае? - спрашивает "иноверец" и отвечает: - Быть именно человеком надконфессиональной надэтнической общности", что означает для него быть русским. "Быть русским по культуре... а не "православным". Православный ставится уже в кавычки, как нечто условное, уничижительное. Нашему иноверцу, надо полагать, известны слова Достоевского, что русский и православный - синонимы. Тем более культуролог, как он представлен в "НГ", должен знать, что именно Православие является основой, сердцевиной тысячелетней русской литературы, культуры. Не из таких ли иноверцев, плюющих на Православие, ненавидящих его, и вылупился в "Бесах" Достоевского талмудист Лямшин, запустивший в киот иконы мышь со "сверхзадачей". Да и не с Лямшиным ли аукается Аннинский в своем интервью: "Ну и черт... то есть Бог с ней".
Бросаясь в защиту "жидовствующих", Аннинский видит в них эдаких овечек, пострадавших за то, что они "не с теми якшаются". А ведь "ересь жидовствующих" в XV веке была смертельной опасностью для православной России. Занесенная евреем Схарием (Захарием) в Новгород, ересь перекинулась в Москву, в другие места русской земли. Жидовствующие не признавали в Христе Бога, отвергали Троицу, церковные таинства, кощунствовали над Богоматерью, подрывали догматические основы церковной жизни. Все это вело к разрушению Церкви, к гибели православной России, к ее закабалению иудейством - наподобие Хазарии. На непримиримую борьбу с жидовствующими поднялись новгородский архиепископ Геннадий и игумен Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий, обличавший их в своем "Просветителе". Они закончили многолетнюю борьбу победой: на соборе в 1504 году ересь была осуждена и разгромлена.
Если все это ничего не говорит нашему культурологу, то добавлю, может быть, нечто более "пикантное" для него. В шестом томе "Памятников литературы Древней Руси" (конец XV - первая половина XVI веков) отмечается, что "вопрос о содомии (гомосексуализме)... особенно остро встал во времена Филофея, когда ересь жидовствующих распространила этот порок и среди светских лиц (у еретиков, по предположению некоторых историков, он выполнял роль ритуального действа)". Как тут не вспомнить разгул этой публики в администрации Ельцина, о чем так картинно пишет в своих мемуарах генерал А. Коржаков, бывший начальник службы безопасности Ельцина.
Как в черной мессе - все перевернуто, все навыворот у нашего иноверца. Начиная от креста: "Встанет вопрос: "Кто кого?" - схватимся и за крест... Вокруг креста, вокруг отсутствия креста". Кончая народом, которому шибко достается от Левушки. Сам он говорит о себе, что "не получил от родителей никакого бога, кроме двух Емель: Пугачева и Ярославского". Казалось бы, имя "бога" Аннинского - Емельяна Ярославского (Губельмана) все ставит на свои места: именно эти ярославские-губельманы всеми средствами, угрозами, репрессиями внедряли в России воинствующее безбожие, организовывали погромы церквей, расправы над священниками. Но чадо Губельмана, не касаясь этого, перекладывает всю вину на... народ, на его "ярость, лютость к инакомыслию, иноверию". По его словам, "не церковь гонит инакомыслящих, она только оформляет (окормляет) свойственную русским готовность обличать всякую инакость. Церковь сама испытала это на себе, когда ярость населения, подхваченная большевиками, пала на ее собственную голову". Какая казуистика: не губельманы развязали войну против верующего русского народа, они только подхватили "ярость населения", которая пала и на голову Церкви. Ах, как чешутся руки у аннинских "разделаться" с Православием, "заменить его инакостью". Но следовало бы помнить "иноверцам", что ведь и у дедов их ничего с этим не вышло. В революционное время, в самый разгар борьбы с религией в русском народе, в самом "красном лагере" не поддавалась вытравлению вера в святыни. Об этом свидетельствует множество воспоминаний современников. Красноречивый факт приводит сын известного философа Евгения Трубецкого - Сергей. В 1920 году тридцати лет он был арестован за "контрреволюционную деятельность в пользу белых армий" и несколько дней находился в арестном помещении при кремлевском карауле. Потом через Спасские ворота стража повела заключенных в новую для них тюрьму на Лубянке. "Когда проходили через ворота, по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью, не снял шапки, и один из конвоиров ему заметил: "Спасские ворота - шапку снимите!" ("Князья Трубецкие. Россия воспрянет". Воениздат, 1996, с. 327).
В 1928 году в Москве, в Московской Патриархии, побывал митрополит Литовский и Виленский Елевферий. В своих живых записках "Неделя в Патриархии" он пишет, как ехал из Москвы обратно в Литву в одном купе с "красными военными". "Мы, батюшка, курим, - обратился ко мне один из них, - и купе - для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купе". Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время: хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных, правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но и не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчужденность во мне сразу пала, я увидел в них уже не "красных военных", а русских, православных, у которых живет русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям церкви" ("Из истории христианской церкви на родине и за рубежом в XX столетии. М., 1995, с. 213).
В хрущевские времена, в пресловутую "оттепель", с троцкистской ожесточенностью шел погром церквей, духовенства (кстати, сам Хрущев в двадцатых годах был в троцкистской оппозиции). Кукурузник Никита обещал вскоре "показать последнего попа", а народ переполнял оставшиеся в живых храмы. Идеологическая шайка на цековской даче под коньячок и ухмылку расписывала для своего первого секретаря "программу", как уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме, а народу, жившему своими заботами, до этих циничных прожектов не было никакого дела. О настоящем времени и говорить нечего - после всех испытаний народ только еще более утверждается в тысячелетней вере, видя в ней главную опору в своем противодействии, в своей борьбе против обложившего Россию талмудистского ига.
Не случайно это стояние в вере вызывает ненависть врагов. Очень уж не по нутру им неповрежденное Православие, верность ему русского народа. Например, Солженицыну не нравится "окаменелое ортодоксальное, "без поиска", православие, как не нравится оно и "архитектору перестройки" А. Яковлеву, недовольному тем, что Церковь не может отойти от "устаревших догматов". Как будто может быть какое-то не "ортодоксальное", не "догматическое" Православие. Расшатывающий догматы "поиск" и означает конец Православия.
Но вернемся к нашей паре: Аннинскому-Владимову. Главное, что их объединяет в литературе, перед чем не имеет никакого значения, в каком "жанре" они пишут, - это тип их мышления. Статья ли это, роман, письмо, "эссе" - все одинаково с неизменным мелкотравчатым "анализом" с гнильцой, мелкостью духа, несколько комической надменностью элементарных суждений. И все-таки - внутренняя неуверенность в своей "победительности". Моя статья "Либеральная ненависть" с критикой романа Владимова "Генерал и его армия" и панегириком на него Аннинского была опубликована в газете "Завтра" (апрель 1996 г., № 17) на одной странице со статьей Аннинского "Русский человек на RENDEZ-VOUS". Почему же тогда оба не обличили меня публично, если считали себя правыми, а облаяли из-под литературной подворотни - в своей переписке, и только спустя семь лет она была опубликована в журнале "Знамя". Можно, впрочем, это понять из такого признания Владимова: "Другое худо, что поле битвы вокруг "Генерала" осталось за ними. Как всегда. Последнее слово - почему-то они говорят... Или в самом деле нет у нас критики? Вместо нее - Курицын-сын, "Малолетка" и мать-наставница Латынина? Есть, правда, Лев Аннинский - только что же он может один?" Все правильно: в их критике одни "малолетки", "курицыны-сыны", "матери-наставницы Латынины", да и такие же аннинские. Двадцать с лишним лет тому назад в журнале "Молодая гвардия" в моем цикле "Из памятного" был опубликован набросок к портрету этого критика "С тележкой по литературе". Сделаю из него краткую выписку: "Как ни увижу его, все бежит с тележкой, с набитой сумкой-рюкзаком на колесиках. Да ведь и в литературе он, критик, также все бегает с тележкой, вот уже не одно десятилетие все бегает, промышляет добыванием "ядра ореха", "самовыражением". Разного рода эти "самовыражения", как содержимое рюкзака, сегодня одно, завтра другое... Вчера он бежал, подталкиваемый "интеллектуальным ветром, дувшим в нашей прозе", а сегодня - "не пора ли попробовать жить?". "Личность", "личностное начало" - единственная для него "реалия", он начинает заходиться в словесном коклюше на эту тему. Не какая-то там толпа, масса, народ, а "ценностный индивидуум", единственно способный к "самовыражению". Нравится ему "Кафкианская магия деталей" - выразил и это. Не нравится русский фольклор - и это выразил. В восторге от мифа - пожалуйста: "С неба падает на нас на всех... колумбиец по имени Габриэль Гарсиа Маркес". Надоел миф, "аллегоризм" - "жажду беллетризма". Надоел "дух" - "жажду плоти!". Но и плоть "неоднозначна": ненавистна ему "тупая, звериная, сытая сила кулацкой плоти". "Однозначно" - "неоднозначно"... То этот критик называет себя духовным наследником русской культуры, Достоевского, то подчеркивает, что "в жилах Достоевского текла литовская кровь"...
Вокруг него не унимается "полемика", он чуть ли не "властелин дум". Вроде бы наш герой на коне, а все видна та самая тележка с набитой сумкой-рюкзаком... Никуда от себя не денешься".
Этот набросок я перепечатал в своей книге "В сражении и любви" (М., 2003 г.), заключив его таким Post scriptum'ом "На вечере в Доме литераторов в декабре 2000 года "Лидеры XX века" (об итогах ушедшего столетия) ко мне в президиуме подсел Лев Аннинский, и первое, что он сказал: "А я сейчас без тележки".
Два десятка лет еврейского "триумфа" сказались на его позе, придав ей более воинствующий вид. Он уже не бегает с тележкой по литературе, а выставляет себя неким прытким воителем. "Удары шпагой" - так озаглавил он свою переписку с Владимовым. Он занял позицию фехтовальщика, пыряя пером во все стороны, где видятся ему наиболее уязвимые места России, забрызгивая их грязью, злорадствуя над ее нынешними бедами. Подергиваясь в заклинании, что ее больше нет, нет, нет! Удары шпаги нашего иноверца, конечно, квелые, отдающие пустозвонством, но пусть потешится малый.
Теперь о его друге Владимове, с его романом "Генерал и его армия". Не стоило бы говорить об этом фарсовом опусе, если бы не вопрос, кому он нужен и для чего нужен. В литературе о войне есть хорошие, талантливые книги русских писателей В. Курочкина "На войне как на войне", Ю. Бондарева "Горячий снег", К. Воробьева "Убиты под Москвой", Е. Носова "Шлемоносцы" и т. д. Но ни один из них, как и другие русские авторы, даже не упомянут в книге "Русская литература XX века", допущенной в 2002 году Министерством образования РФ в качестве учебника для студентов высших учебных заведений. Зато нагло рекламируется там все тот же картонный "Генерал и его армия", да еще приставлен к нему роман В. Астафьева "Прокляты и убиты", с его клеветой на русского солдата - как бы в награду за это. И не удивительно признание заслуг гудерианца на либерально-государственном уровне. Ведь вручил Путин Государственную премию живущему в Германии бешеному русофобу, автору "Чонкина" Войновичу - да еще в день начала Великой Отечественной войны. Кормясь и подкармливаясь у немцев, эта чернильная публика злобствует на русского солдата-освободителя, на Россию в знак своего "нового, немецкого патриотизма". Перебравшийся в Кельн диссидент Лев Копелев устрашающе потчевал немцев рассказами об ужасах бесчинств, насилий, убийств и т.д., которые он, по его словам, видел, когда советские войска входили в Германию. Солженицын, не расстававшийся всю войну в "батарее звуковой разведки" с портретом своего кумира Троцкого, толкача "перманентной революции", в своей пьесе "Пир победителей" с патологической злобой пишет о русских воинах-победителях, о "Матросовых придуманных, глупеньких Зоях", возносит предателей Родины. В статье "Как нам обустроить Россию" он казуистически вещает, почему ему поперек горла наша Победа. Не раз наблюдавший за поведением наших либеральных сочинителей в Германии русский писатель, ректор Литературного института Сергей Есин в своем "Дневнике ректора" "На рубеже веков" пишет, например, об Анатолии Приставкине (кстати, советчике Путина), как он, приезжая в Германию, заискивает перед немцами, глумясь над "старшим братом", т. е. русским народом, заявляет на официальном собрании, что он "как писатель скорее нужен Германии, чем России".
Как было бы хорошо, если бы эти литературные кочевники, считающие, что они нужны не России, а Германии, Америке, Израилю, навсегда оставались бы там. Но ведь кончается тем, что, никому там не нужные, они возвращаются в Россию, не упуская здесь возможности, в меру своих одряхлевших сил, лишний раз лягнуть "эту страну".
Ставший жертвой криминального режима нынешней Эрэфии русский патриот Павел Хлебников, редактор русской версии американского журнала "Форбс" (где публиковал потрясающие материалы о мафиозном разграблении России, за что и поплатился жизнью) - этот искренний русский патриот в своих предсмертных записках говорит о "драгоценной русской крови". И какое море этой крови пролито в XX веке и проливается до сих пор! Если и есть тайна этой невиданной жертвенности, то путь к пониманию ее может быть только религиозным. В нашей духовной жизни бывают мгновения, когда сознания, чувства касается то бытийное, что навсегда остается для нас фактом некоего откровения. Ничем иным не могу назвать тот момент, когда меня пронзила мысль о русском народе, поистине уникальном в истории по своим духовным, душевным качествам. Наивно? Но ведь ненависть к нам наших врагов должна бы заставить нас задуматься. Чем же мы так отличаемся от них и что в нас их "не устраивает". Один из либеральных главарей, припадочный русофоб, бывший "первый вице-премьер РФ" Чубайс прямо так и корчится в злобе, когда говорит о Достоевском: "Я испытываю почти физическую ненависть к этом человеку... Его представления о русских, как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывает у меня желание разорвать его на части" (цит. по: "Советская Россия", 5 февраля 2005).
История заканчивается триумфом "вольнодумца", одолевшего "тоталитаристов", такой картинкой: "Я вижу, как идут по каналу Грибоедова два мальчика в черной униформе с голубыми погонами и девочка в цветах польского флага, холодея от страха, но также и от сознания, что иначе они поступить не могут. Человеку (то есть Зощенко. - М. Л.) плюнули в лицо, и брызги этого плевка попали в них. Не отговаривайте их от этого пути, не говорите, что этот путь ошибочен и бесполезен... Так еще не все потеряно, господа мои. Еще не только не вечер, но даже не сумерки, и рано хоронить надежды. Еще жива наша скорбная планета, она еще вертится, окаянная!.."
Ну что тут можно сказать - об этом лепете, несообразном, казалось бы, ни с опытом почти восьмидесятилетней жизни автора, ни со здравым смыслом, а разве лишь свидетельствующем, до чего может довести человека "литература", помрачающая живое мироощущение, инерция механического писательства. Не за это ли дряхлое младенчество называет Аннинский Владимова в своей переписке "национальной гордостью своей культуры". (Какой "своей"?)
Показательна во многих отношениях эта переписка. Человек живет десятки лет в Германии и ни слова об этой стране, о культуре, быте, национальной психологии, о небезразличном вроде бы для обоих адресатов "еврейском вопросе" в этом когда-то "логове антисемитизма". Я был, можно сказать, мельком в Германии - дважды в Лейпциге (тогда еще в ГДР), раз - в Кёльне, как профессор Литературного института в рамках научного сотрудничества с немецкими учебными заведениями, и кое-что увидел и узнал из общения с немцами. Например, что до сих пор в старших поколениях живет ностальгия по гитлеровским временам. И не забывается война и то, кто был их враг.
Живущая в Лейпциге переводчица Люба, русская женщина, вышедшая замуж за немца, с которым вместе училась в Ленинграде, рассказала мне, что ее знакомая фрау, потерявшая трех сыновей на русском фронте, рехнулась умом и в минуты просветления что-то бормочет о России. Признаться, я не очень сочувствовал фрау, зная, сколько миллионов русских матерей получали в войну похоронки. Когда я в 1996 году приехал в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета, меня поселили в так называемый пансион, попросту в одну из комнат большой квартиры. И я чувствовал, как хозяйка по имени Хильда, пожилая немка с водянистыми глазами, недоброжелательна, почти враждебна была ко мне. Перед моей поездкой в Кёльн Вадим Кожинов полушутя, полусерьезно сказал мне по телефону: "Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните". Мы, конечно, не можем забыть, каких неисчислимых жертв стоила нам гитлеровская агрессия, но, видимо, немцы более памятливы в отношении войны, и помогают им в этом диссиденты-русофобы, о чем речь пойдет ниже.
Когда я был в Лейпциге и говорил с ректором местного литинститута Шульцем, зная, что он воевал в России, был пулеметчиком - меня не покидала мысль: не он ли строчил из пулемета во ржи в первый день моего участия в боях на Курской дуге (в начале августа 1943 года), и сколько же выкосил он за войну наших людей. Встречаясь в институте славистики Кельнского университета с Вольфгангом Казаком, автором "Лексикона русской литературы XX века", и зная, что он подростком был в гитлерюгенде, воевал в конце войны с нами, попал в плен, - я чувствовал в разговоре ров между нами, и не только в вопросах литературы, где имена писателей для "Лексикона" выбраны в результате "живого контакта" с эмигрантами "третьей волны".
Но что значат отрывочные сведения, беглые встречи, разговоры в сравнении с тем обилием материала, которым располагает живущий десятилетиями в другой стране эмигрант, хотя бы в познании ее культуры, национального характера? Но и намека на это нет в переписке двух "интеллектуалов". Кажется, сидят они, как и десятки лет назад, в Московском Доме литераторов и услаждаются литературным трепом, начиненным такими именами, как Белла Куркова, Ростропович, Гинзбург, Гладилин, "Наташа Иванова", "мать-наставница Латынина", "Саша Архангельский" и т. п. Тут же - сотрудники "Свободы", через которых идут выступления Аннинского по этому радио, а полученный гонорар становится постоянной темой переписки (как быть - переслать его или оставить до приезда критика в Германию). "Дорогой Лева" и "Дорогой Жора" не скупятся на похвалы друг другу. Жора именует Леву единственным критиком, а Лева в ответ уверяет, что Жора со своими текстами будет жить, "пока останется на Руси читатель". Как говорил В. Розанов: "если бы евреи были немножко поумнее...".
От обоих достается русским, русскому народу. Аннинский: "Самое жуткое - это наши российские толпы... Похмельное дыхание у них так и эдак смердит"; "тут уж, наконец-то, наша логика проглядывает: наша российская, воровская"; "имперские амбиции". Владимов: "Народ "проспиртован", "конгресс русопятов". И т. д.
Аннинский любит повторять в письмах сказанные о нем "незабываемые слова" Владимова: "расставишь руки и - полетел". Эдакий чернильный Икар! Куда, однако, полетел? Об этом мы еще скажем, но такой ли уж романтический летун перед нами? Вот какую далеко не летучую инструкцию дает он своему дружку-эмигранту Жоре, как тому устроиться в Москве (в немецкой Тмутаракани тот никому уже не нужен, как и другие диссиденты-русофобы за рубежом, спрос на которых катастрофически пал с разрушением нашего великого государства): "Я передавал через Алю: по моим понятиям, надо, чтобы Г. Владимов написал письмо на имя мэра Москвы Юрия Лужкова, желательно с тем же мастерством, с каким во время оно им написано письмо на имя генсека Юрия Андропова. Чтобы было вокруг чего строить. А добавить "голос общественности", собрать подписи литераторов и напечатать у Оли Мартыненко - за этим дело не станет. Но нужно то, "вокруг чего". Письмо мэру...". Если не дадут квартиру в мэрии, то "можно арендовать дачу в Переделкино. Пожизненно". Если какие-то другие проблемы с паспортом и пропиской, то "придумать вполне можно. Главное оказаться здесь, а это совершенно реально". Тут Лева ссылается на такой неотразимый, по его мнению, аргумент, как: Жорик - не так себе, а "национальная гордость своей культуры".
Да, без гешефта не обойтись, он-то, пожалуй, главный талант для наших приятелей, который они не дадут в себе зарыть. Только с пониманием этого и можно назвать справедливую цену этим литературным летунам.
Ведь кто такой Лев Аннинский? Ни одной статьи, которая стала бы этапной в критике. Об отсутствии всякого эстетического, художественного чутья свидетельствуют хотя бы его панегирики упомянутым выше бездарным опусам Рыбакова и Владимова. Чего бы ни коснулся он в русской классике - все у него сводится к гаденькой цели - "обличить русскую дурь". Десятки лет потешается иронист не только над "Левшой" с его "непрыгающей блохой", но и над героями-праведниками Лескова, по поводу которых сам писатель сказал: "Сила моего таланта в положительных типах", "искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты".
В последнее время наш Лева весьма активизировался по части "обустройства России". К его радости, нет больше "империи зла", навечно покончено с "имперскими амбициями" России. "Никакой зримой перспективы у России нет; из числа великих держав мы вылетели навсегда, пора нам с этим смириться, да заодно и поучиться у "народов малых". А проблема - реальная: как России, которая на протяжении полутысячелетия играла роль "великой" державы, влезть в роль рядовой, малой страны" ("Литературная газета", № 24, 2004). Поскольку сильная, великая Россия немыслима вне Церкви, Православия, то наш оракул старается напакостить им. Чего стоит его интервью под названием "Церковь или стая" ("НГ". Религии", № 23, 15 декабря 2004). Не считая себя православным, он так расфасовывает содержимое своего "я": "Я от этих самых "иноверцев" сам происхожу еврейской своей половиной. А если брать половину казачью с мечтами о том, что казаки не такие русские, как все остальные, а особый народ ("субэтнос", как сказал бы Лев Гумилев), так я и вовсе по всем корням "иноверец"... "Как быть в таком случае? - спрашивает "иноверец" и отвечает: - Быть именно человеком надконфессиональной надэтнической общности", что означает для него быть русским. "Быть русским по культуре... а не "православным". Православный ставится уже в кавычки, как нечто условное, уничижительное. Нашему иноверцу, надо полагать, известны слова Достоевского, что русский и православный - синонимы. Тем более культуролог, как он представлен в "НГ", должен знать, что именно Православие является основой, сердцевиной тысячелетней русской литературы, культуры. Не из таких ли иноверцев, плюющих на Православие, ненавидящих его, и вылупился в "Бесах" Достоевского талмудист Лямшин, запустивший в киот иконы мышь со "сверхзадачей". Да и не с Лямшиным ли аукается Аннинский в своем интервью: "Ну и черт... то есть Бог с ней".
Бросаясь в защиту "жидовствующих", Аннинский видит в них эдаких овечек, пострадавших за то, что они "не с теми якшаются". А ведь "ересь жидовствующих" в XV веке была смертельной опасностью для православной России. Занесенная евреем Схарием (Захарием) в Новгород, ересь перекинулась в Москву, в другие места русской земли. Жидовствующие не признавали в Христе Бога, отвергали Троицу, церковные таинства, кощунствовали над Богоматерью, подрывали догматические основы церковной жизни. Все это вело к разрушению Церкви, к гибели православной России, к ее закабалению иудейством - наподобие Хазарии. На непримиримую борьбу с жидовствующими поднялись новгородский архиепископ Геннадий и игумен Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий, обличавший их в своем "Просветителе". Они закончили многолетнюю борьбу победой: на соборе в 1504 году ересь была осуждена и разгромлена.
Если все это ничего не говорит нашему культурологу, то добавлю, может быть, нечто более "пикантное" для него. В шестом томе "Памятников литературы Древней Руси" (конец XV - первая половина XVI веков) отмечается, что "вопрос о содомии (гомосексуализме)... особенно остро встал во времена Филофея, когда ересь жидовствующих распространила этот порок и среди светских лиц (у еретиков, по предположению некоторых историков, он выполнял роль ритуального действа)". Как тут не вспомнить разгул этой публики в администрации Ельцина, о чем так картинно пишет в своих мемуарах генерал А. Коржаков, бывший начальник службы безопасности Ельцина.
Как в черной мессе - все перевернуто, все навыворот у нашего иноверца. Начиная от креста: "Встанет вопрос: "Кто кого?" - схватимся и за крест... Вокруг креста, вокруг отсутствия креста". Кончая народом, которому шибко достается от Левушки. Сам он говорит о себе, что "не получил от родителей никакого бога, кроме двух Емель: Пугачева и Ярославского". Казалось бы, имя "бога" Аннинского - Емельяна Ярославского (Губельмана) все ставит на свои места: именно эти ярославские-губельманы всеми средствами, угрозами, репрессиями внедряли в России воинствующее безбожие, организовывали погромы церквей, расправы над священниками. Но чадо Губельмана, не касаясь этого, перекладывает всю вину на... народ, на его "ярость, лютость к инакомыслию, иноверию". По его словам, "не церковь гонит инакомыслящих, она только оформляет (окормляет) свойственную русским готовность обличать всякую инакость. Церковь сама испытала это на себе, когда ярость населения, подхваченная большевиками, пала на ее собственную голову". Какая казуистика: не губельманы развязали войну против верующего русского народа, они только подхватили "ярость населения", которая пала и на голову Церкви. Ах, как чешутся руки у аннинских "разделаться" с Православием, "заменить его инакостью". Но следовало бы помнить "иноверцам", что ведь и у дедов их ничего с этим не вышло. В революционное время, в самый разгар борьбы с религией в русском народе, в самом "красном лагере" не поддавалась вытравлению вера в святыни. Об этом свидетельствует множество воспоминаний современников. Красноречивый факт приводит сын известного философа Евгения Трубецкого - Сергей. В 1920 году тридцати лет он был арестован за "контрреволюционную деятельность в пользу белых армий" и несколько дней находился в арестном помещении при кремлевском карауле. Потом через Спасские ворота стража повела заключенных в новую для них тюрьму на Лубянке. "Когда проходили через ворота, по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью, не снял шапки, и один из конвоиров ему заметил: "Спасские ворота - шапку снимите!" ("Князья Трубецкие. Россия воспрянет". Воениздат, 1996, с. 327).
В 1928 году в Москве, в Московской Патриархии, побывал митрополит Литовский и Виленский Елевферий. В своих живых записках "Неделя в Патриархии" он пишет, как ехал из Москвы обратно в Литву в одном купе с "красными военными". "Мы, батюшка, курим, - обратился ко мне один из них, - и купе - для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купе". Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время: хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных, правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но и не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчужденность во мне сразу пала, я увидел в них уже не "красных военных", а русских, православных, у которых живет русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям церкви" ("Из истории христианской церкви на родине и за рубежом в XX столетии. М., 1995, с. 213).
В хрущевские времена, в пресловутую "оттепель", с троцкистской ожесточенностью шел погром церквей, духовенства (кстати, сам Хрущев в двадцатых годах был в троцкистской оппозиции). Кукурузник Никита обещал вскоре "показать последнего попа", а народ переполнял оставшиеся в живых храмы. Идеологическая шайка на цековской даче под коньячок и ухмылку расписывала для своего первого секретаря "программу", как уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме, а народу, жившему своими заботами, до этих циничных прожектов не было никакого дела. О настоящем времени и говорить нечего - после всех испытаний народ только еще более утверждается в тысячелетней вере, видя в ней главную опору в своем противодействии, в своей борьбе против обложившего Россию талмудистского ига.
Не случайно это стояние в вере вызывает ненависть врагов. Очень уж не по нутру им неповрежденное Православие, верность ему русского народа. Например, Солженицыну не нравится "окаменелое ортодоксальное, "без поиска", православие, как не нравится оно и "архитектору перестройки" А. Яковлеву, недовольному тем, что Церковь не может отойти от "устаревших догматов". Как будто может быть какое-то не "ортодоксальное", не "догматическое" Православие. Расшатывающий догматы "поиск" и означает конец Православия.
Но вернемся к нашей паре: Аннинскому-Владимову. Главное, что их объединяет в литературе, перед чем не имеет никакого значения, в каком "жанре" они пишут, - это тип их мышления. Статья ли это, роман, письмо, "эссе" - все одинаково с неизменным мелкотравчатым "анализом" с гнильцой, мелкостью духа, несколько комической надменностью элементарных суждений. И все-таки - внутренняя неуверенность в своей "победительности". Моя статья "Либеральная ненависть" с критикой романа Владимова "Генерал и его армия" и панегириком на него Аннинского была опубликована в газете "Завтра" (апрель 1996 г., № 17) на одной странице со статьей Аннинского "Русский человек на RENDEZ-VOUS". Почему же тогда оба не обличили меня публично, если считали себя правыми, а облаяли из-под литературной подворотни - в своей переписке, и только спустя семь лет она была опубликована в журнале "Знамя". Можно, впрочем, это понять из такого признания Владимова: "Другое худо, что поле битвы вокруг "Генерала" осталось за ними. Как всегда. Последнее слово - почему-то они говорят... Или в самом деле нет у нас критики? Вместо нее - Курицын-сын, "Малолетка" и мать-наставница Латынина? Есть, правда, Лев Аннинский - только что же он может один?" Все правильно: в их критике одни "малолетки", "курицыны-сыны", "матери-наставницы Латынины", да и такие же аннинские. Двадцать с лишним лет тому назад в журнале "Молодая гвардия" в моем цикле "Из памятного" был опубликован набросок к портрету этого критика "С тележкой по литературе". Сделаю из него краткую выписку: "Как ни увижу его, все бежит с тележкой, с набитой сумкой-рюкзаком на колесиках. Да ведь и в литературе он, критик, также все бегает с тележкой, вот уже не одно десятилетие все бегает, промышляет добыванием "ядра ореха", "самовыражением". Разного рода эти "самовыражения", как содержимое рюкзака, сегодня одно, завтра другое... Вчера он бежал, подталкиваемый "интеллектуальным ветром, дувшим в нашей прозе", а сегодня - "не пора ли попробовать жить?". "Личность", "личностное начало" - единственная для него "реалия", он начинает заходиться в словесном коклюше на эту тему. Не какая-то там толпа, масса, народ, а "ценностный индивидуум", единственно способный к "самовыражению". Нравится ему "Кафкианская магия деталей" - выразил и это. Не нравится русский фольклор - и это выразил. В восторге от мифа - пожалуйста: "С неба падает на нас на всех... колумбиец по имени Габриэль Гарсиа Маркес". Надоел миф, "аллегоризм" - "жажду беллетризма". Надоел "дух" - "жажду плоти!". Но и плоть "неоднозначна": ненавистна ему "тупая, звериная, сытая сила кулацкой плоти". "Однозначно" - "неоднозначно"... То этот критик называет себя духовным наследником русской культуры, Достоевского, то подчеркивает, что "в жилах Достоевского текла литовская кровь"...
Вокруг него не унимается "полемика", он чуть ли не "властелин дум". Вроде бы наш герой на коне, а все видна та самая тележка с набитой сумкой-рюкзаком... Никуда от себя не денешься".
Этот набросок я перепечатал в своей книге "В сражении и любви" (М., 2003 г.), заключив его таким Post scriptum'ом "На вечере в Доме литераторов в декабре 2000 года "Лидеры XX века" (об итогах ушедшего столетия) ко мне в президиуме подсел Лев Аннинский, и первое, что он сказал: "А я сейчас без тележки".
Два десятка лет еврейского "триумфа" сказались на его позе, придав ей более воинствующий вид. Он уже не бегает с тележкой по литературе, а выставляет себя неким прытким воителем. "Удары шпагой" - так озаглавил он свою переписку с Владимовым. Он занял позицию фехтовальщика, пыряя пером во все стороны, где видятся ему наиболее уязвимые места России, забрызгивая их грязью, злорадствуя над ее нынешними бедами. Подергиваясь в заклинании, что ее больше нет, нет, нет! Удары шпаги нашего иноверца, конечно, квелые, отдающие пустозвонством, но пусть потешится малый.
Теперь о его друге Владимове, с его романом "Генерал и его армия". Не стоило бы говорить об этом фарсовом опусе, если бы не вопрос, кому он нужен и для чего нужен. В литературе о войне есть хорошие, талантливые книги русских писателей В. Курочкина "На войне как на войне", Ю. Бондарева "Горячий снег", К. Воробьева "Убиты под Москвой", Е. Носова "Шлемоносцы" и т. д. Но ни один из них, как и другие русские авторы, даже не упомянут в книге "Русская литература XX века", допущенной в 2002 году Министерством образования РФ в качестве учебника для студентов высших учебных заведений. Зато нагло рекламируется там все тот же картонный "Генерал и его армия", да еще приставлен к нему роман В. Астафьева "Прокляты и убиты", с его клеветой на русского солдата - как бы в награду за это. И не удивительно признание заслуг гудерианца на либерально-государственном уровне. Ведь вручил Путин Государственную премию живущему в Германии бешеному русофобу, автору "Чонкина" Войновичу - да еще в день начала Великой Отечественной войны. Кормясь и подкармливаясь у немцев, эта чернильная публика злобствует на русского солдата-освободителя, на Россию в знак своего "нового, немецкого патриотизма". Перебравшийся в Кельн диссидент Лев Копелев устрашающе потчевал немцев рассказами об ужасах бесчинств, насилий, убийств и т.д., которые он, по его словам, видел, когда советские войска входили в Германию. Солженицын, не расстававшийся всю войну в "батарее звуковой разведки" с портретом своего кумира Троцкого, толкача "перманентной революции", в своей пьесе "Пир победителей" с патологической злобой пишет о русских воинах-победителях, о "Матросовых придуманных, глупеньких Зоях", возносит предателей Родины. В статье "Как нам обустроить Россию" он казуистически вещает, почему ему поперек горла наша Победа. Не раз наблюдавший за поведением наших либеральных сочинителей в Германии русский писатель, ректор Литературного института Сергей Есин в своем "Дневнике ректора" "На рубеже веков" пишет, например, об Анатолии Приставкине (кстати, советчике Путина), как он, приезжая в Германию, заискивает перед немцами, глумясь над "старшим братом", т. е. русским народом, заявляет на официальном собрании, что он "как писатель скорее нужен Германии, чем России".
Как было бы хорошо, если бы эти литературные кочевники, считающие, что они нужны не России, а Германии, Америке, Израилю, навсегда оставались бы там. Но ведь кончается тем, что, никому там не нужные, они возвращаются в Россию, не упуская здесь возможности, в меру своих одряхлевших сил, лишний раз лягнуть "эту страну".
"УМЕТЬ СТОЯТЬ ЗА РОССИЮ НЕ ТОЛЬКО ГОЛОВАМИ, НО И ГОЛОВОЮ"
Тогда, в годы Великой Отечественной войны, при всей жестокости ее все было ясно и видно. Виден был враг и ясна была задача: разбить его, не допустить овладеть Мамаевым курганом - главной стратегической высотой в Сталинградской битве. Ныне сам Путин вынужден признать, что против России идет война, хотя и не называет, кто же конкретно ведет с нами войну, кто они - наши враги. Но мы-то знаем, что это враг особый, невидимый для массы людей, вроде бы не пускающий в ход боевые средства войны, но оттого только более коварный. Он незримо занял все наши стратегические высоты, захватил нашу экономику, финансы, богатства недр, телевидение, прессу, культуру, страшнее Гитлера осуществляет геноцид русского народа, сеет растление в молодом поколении. И этого врага, занятые им стратегические высоты уже не возьмешь в открытом бою, физической силой, даже тем героизмом, который делал такие чудеса в Великой Отечественной войне. Здесь невольно вспоминаются слова известного славянофила, великого патриота России Ивана Аксакова. В своей статье "В чем недостаточность русского патриотизма" он пишет, что "время и обстоятельства требуют от нас патриотизма иного качества, нежели в прежние годины бедствий", что "надо уметь стоять за Россию не только головами (как на войне. - М. Л.), но и головою", то есть пониманием происходящего, "не одним оружием вещественным, но и оружием духовным; не против одних видимых врагов, в образе солдат неприятельской армии, но и против невидимых и неосязаемых недругов".Ставший жертвой криминального режима нынешней Эрэфии русский патриот Павел Хлебников, редактор русской версии американского журнала "Форбс" (где публиковал потрясающие материалы о мафиозном разграблении России, за что и поплатился жизнью) - этот искренний русский патриот в своих предсмертных записках говорит о "драгоценной русской крови". И какое море этой крови пролито в XX веке и проливается до сих пор! Если и есть тайна этой невиданной жертвенности, то путь к пониманию ее может быть только религиозным. В нашей духовной жизни бывают мгновения, когда сознания, чувства касается то бытийное, что навсегда остается для нас фактом некоего откровения. Ничем иным не могу назвать тот момент, когда меня пронзила мысль о русском народе, поистине уникальном в истории по своим духовным, душевным качествам. Наивно? Но ведь ненависть к нам наших врагов должна бы заставить нас задуматься. Чем же мы так отличаемся от них и что в нас их "не устраивает". Один из либеральных главарей, припадочный русофоб, бывший "первый вице-премьер РФ" Чубайс прямо так и корчится в злобе, когда говорит о Достоевском: "Я испытываю почти физическую ненависть к этом человеку... Его представления о русских, как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывает у меня желание разорвать его на части" (цит. по: "Советская Россия", 5 февраля 2005).