А ты здесь единственный жрец своей веры, заметил угрюмо Валкнут, который неплохо схватывал религиозные тонкости. Если б ты не пришел, греческие священники Христа одержали бы еще одну победу, так?
Существует лишь один истинный Бог, заметил Мартин, становясь на колени, чтобы приладить горшок у огня.
Потом он замер, потому что из темноты вышел и навис над ним Эйнар, а следом, как темный призрак, явилась Хильд. Она, как собака, присела на корточки у ног Мартина и смотрела на него, улыбаясь и наклонив голову, словно обнюхивала.
Ты хорошо хранишь его, священник? спросила она.
Сощурясь, он поглядел на нее.
Тебе не добраться, ответил он спокойно, разумея, как и она, древко копья; я не мог не восхититься им, потому что в те дни я не смел даже взглянуть Хильд в глаза.
Она обреченно улыбнулась и нагнула голову набок, как птица.
Когда-нибудь я потребую его назад, священник.
Мартин встал, разгладил свои жалкие лохмотья и снял горшок с огня. Потом сотворил крест над Хильд, та рассмеялась, а он ушел в темноту.
Эйнар, бледный, как рыбье брюхо, встал на колени у костра и принялся греть руки, потому что изрядно похолодало. В этих проклятых богами степях весь день жаришься, а по ночам замерзаешь; Берси как-то раз проснулся, а его рыжие косы примерзли к земле.
Берси, который теперь пепел и воспоминания.
Надо бы последить за ним этой ночью, угрюмо заявил отец, сидевший рядом со мною.
Я удивленно взглянул на него: он впервые выказал озабоченность такого рода. Но Эйнар даже не потрудился ответить миг был упущен, и, думаю, отец это знал.
Тесным кругом, закутавшись в плащи от холода, мы сидели и смотрели в огонь, прислушивались к суете и гомону огромного стана, прилаживали ремни и оттачивали мечи. Напряжение не давало заснуть.
Когда умерла твоя мать, неожиданно сказал отец, когда серые предрассветные сумерки пробили ночную черноту, ее отец, старый Стаммкель, которого называли Рев, Лис, из-за его хитрости, захотел вернуть хутор. Тот был приданым Гудрид, понимаешь, так что он потребовал его обратно, когда она умерла.
Он долго молчал, а я затаил дыхание. Казалось, я стою у края пропасти и боюсь резким движением спугнуть овцу, чтобы та не шарахнулась и не слетела вниз.
Конечно, я подчинился. И ты тоже, хотя в ту пору ты едва стоял на ногах, а кормилицей у тебя была хорошая рабыня, сказал отец в конце концов и вновь умолк.
И что дальше? спросил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, когда молчание стало невыносимым.
Отец пошевелился.
Стаммкель созвал тинг. У него было много людей, которые говорили в его пользу, а у меня никого.
Гудлейв? Или Бьярни? Или Гуннар Рыжий? спросил я, удивленный тем, что никто из них не помог.
Отец тихо рассмеялся.
Гудлейв и Бьярни не стали говорить против Стаммкеля, сильного, с ятрами, как у быка. Даже после того как Стаммкель вернулся из набега на Дюффлин, в котором они участвовали. Ходили почти шесть сотен человек, и четыре сотни из них не вернулись. Эта история почти погубила Стаммкеля, вот почему ему так хотелось заполучить хутор.
Он замолчал, пожал плечами, потер лоб.
Думаю, Гудлейв и Бьярни не могли противиться Стаммкелю, потому что понимали, что в каком-то смысле подвели его во время набега.
Они вернулись из-за Гуннара Рыжего, сказал я, вспомнив рассказ Хильд. А почему Гуннар тебя не поддержал?
Отец поерзал, словно что-то кольнуло его в ребра.
А, отозвался он с тихим, будто порыв ветра, вздохом. Гуннар Рыжий. Его не было так долго, все решили, что он и другие мертвы... Он надолго замолчал, а потом проговорил: Знаешь ли ты, что Гудрид дочь Стаммкеля, с волосами цвета желтой ржи, затыкала косы за поясок? И покачал головой от яркого воспоминания. Она была словно золотая. Золотая и яркая, и гибкая, как стебель пшеницы, все ее хотели. Но в конце концов она пришла ко мне. Когда ее отец вернулся после набега на Дюффлин, охромел, а ятра у него усохли, как орехи, потому что слишком много жизней громоздились у его порога.
Отец тяжко вздохнул.
Она была узка в поясе и слишком узка в бедрах, как оказалось. Но она хотела меня, и Стаммкелю пришлось отдать хутор, ведь он так и не смог поставить перегородку в собственном доме.
Снова настало молчание.
А что Гуннар Рыжий? спросил я.
Отец, словно не слыша, смотрел в огонь.
Гуннар говорил за меня на тинге, и решение приняли в мою пользу, коротко ответил он наконец.
Я удивленно заморгал, потому что ожидал совершенно иного исхода. Глупость, конечно; ведь я помнил, как отец рассказывал, что продал хутор, когда отдал меня на воспитание Гудлейву. Но все же это еще не конец истории, и так я и сказал.
Да, согласился отец, не конец. Стаммкель и прежде недолюбливал Гуннара Рыжего, а после того случая вырвал себе бороду и заявил во всеуслышание, что вернет свой хутор, так или иначе. Он нанял двух известных головорезов, Оспака и Стирмира, которые выдавали себя за берсерков, и послал их с двумя рабами разобраться со мной.
Он пошевелил ногой бревно в костре и стал смотреть, как искры взвиваются в темноту, точно красные мухи.
Почему Стаммкель так ненавидел Гуннара Рыжего? спросил я.
Неважно, ответил отец, искоса поглядев на меня. Эти люди пришли в ту ночь к дому, как и объявили заранее. Их было четверо, все хорошо вооружены, а я остался один.
Широко раскрыв глаза, я ждал продолжения, а когда понял, что вряд ли дождусь, спросил:
И что было?
Я умер, конечно, сказал отец и усмехнулся, потому что я заморгал.
Я понял, что он разыграл меня стародавним способом, как делают все отцы, когда рассказывают детям саги. И я усмехнулся в ответ, а на сердце вдруг потеплело.
На самом деле, продолжал отец, именно так и должно было случиться. Но только появился Гуннар Рыжий, прошел мимо и так многозначительно подмигнул. «Здорово, ребята, говорит он этим четверым. Это ни к чему, потому что Рерик уже решил уйти». Я и сам того не знал, а они, вестимо, не поверили, потому что видели, что я стою с саксом в одной руке и дровяным топором в другой и совсем не похож на человека, который собирается уходить. Он покачал головой и ухмыльнулся. Гуннар был глубокий мыслитель. «Слушайте, ребята, говорит он. Мы с вами выпьем и расстанемся друзьями, а вы передадите Стаммкелю, чтобы он пришел сюда послезавтра, когда на хуторе будет пусто». И снова подмигнул мне и увел всех четверых в мой дом и посадил за стол, а меня попросил принести жратвы и выпивки.
И что ты сделал? спросил я.
Отец пожал плечами.
А что мне оставалось? Я сел с ними, и мы пили, пока у нас эль не потек из ушей. Прошло много времени, и Гуннар встал и сказал, что пойдет отлить. Еще через какое-то время мы все вспомнили, что он вышел, и посмеялись мол, совсем пропал, верно, свалился в выгребную яму. Но я видел, как он подмигнул, когда уходил, а потому велел Оспаку поискать его, а тот был настолько пьян, что послушался. Когда Оспак, ясное дело, не вернулся, я сказал, что, дескать, тревожусь за него, опустил голову на руки и притворился, будто сплю. Стирмир вышел, а двое рабов продолжали пить и насмехаться надо мной. Но когда вошел Гуннар Рыжий, а меч у него весь красный, и кровь капает, им со страху оставалось только обоссать мой пол. Вот так все и было, заключил отец. Гуннар велел рабам отнести тела Оспака и Стирмира Стаммкелю и сказать ему, чтобы тот отказался от всех притязаний на хутор. «Головы, сказал он, я сохраню и надену на шесты, чтобы следили, не захочет ли Стаммкель снова наделать глупостей». Так и поступил.
Он замолчал и крепко зажмурился, потом потер глаза, потому что слишком долго смотрел на угли.
Когда все завершилось, я остался один. Ты повсюду бегал и донимал меня, я не выдержал, продал хутор и поехал с тобою к Гудлейву.
Глаза у него слезились от дыма и ярких углей, но сердце у меня бешено заколотилось, потому что влага эта очень походила на слезы.
Я всегда думал, что вернусь, сказал он. Но знал, что у Гудлейва ты будешь в целости и сохранности. С ним надежнее, чем со мной.
Мне хотелось еще послушать, но он хлопнул меня по плечу и встал, а потом ласково погладил меня пару раз, как гладят лошадь или собаку, и ушел во тьму, оставив меня с костром и вихрем мыслей, круживших, как искры.
Но все же в какой-то миг я уснул и увидел сон. Или помнилось, что увидел. Или я вступил в призрачный мир.
Я снова оказался в могильнике Денгизиха, один, в синей тьме, какая бывает ночью, когда луна скрыта за тучами. Серые фигуры мертвых воинов словно следили за мною и терпеливо ждали, а Хильд сидела у подножия трона, прикованная к нему цепью за шею.
Я шагнул к ней, и воины зашевелились. Я сделал другой шаг, и они встали, пронесся шелест, как если бы затрепетали крылья насекомых.
Тогда я побежал, а они хлынули за мною, слепоглядящая толпа, похожая на стаю летучих мышей, на яростный вихрь пыли, неосязаемой, как воспоминание.
И вдруг я оказался у трона и взглянул в огромные, обведенные белыми ободками омуты глаз Хильд, а она улыбалась мне. Моя рука поднялась и опустилась, зажатый в ладони меч отрубил Денгизиху истлевшую руку, которая держала цепь Хильд.
Та упала, повалилась медленно-медленно, распадаясь на пыльные кости и полоски отпавшей кожи.
Тут я проснулся, у костра, глядя в прозрачные глаза Хильд, которая сидела на мне верхом, придвинув лицо. Ее губы шевелились, кривились так и сяк; звуки срывались с них дрожащим хриплым свистом:
Не... ходи... с нами. Живи...
Прозрачные глаза, увлаженные... слезами? Я видел, как ее глаза расширились, черное съело все белое, увидел руки, которые обхватили мое лицо, с ногтями, похожими на когти, ощутил ее дрожь, а потом она плавно взвилась надо мною, выпрямилась и отошла прочь, в темноту.
Я вдохнул. Понял, что вдохнул, потому что услышал свое дыхание, коротко пророкотавшее в ушах. Единый миг не было иных звуков, а потом все звуки мира снова обрушились на меня, и я зажмурился от гула стана, шипения кизяка в огне, беспокойного стона ворочавшегося во сне отца, перденья Скарти.
Я сел, дико огляделся; все было так, как должно и все же не так. Явь ли это? Или я дремал и проснулся во сне? И вообще, сон ли то был?
Весь остаток ночи я задавался этим вопросом, глядя в тлеющие угли до рези в глазах.
Трубили рога и рокотали барабаны, точно корабли, заблудившиеся в золотом тумане. Под нашими ногами степь крошилась, покрывалась коркой и снова взбивалась в пыль, висевшую в воздухе, саднящую глаза, обжигающую языки, носы и гортани.
Острый запах лошадей висел в этой пыли, когда животные испуганно лили мочу и шли, словно призраки во мгле, обок наших рядов по воле седоков, которым не терпелось удостовериться, не отбит ли наш приступ из некогда белого города.
На сей раз нас было всего шестьдесят два человека, половина с крепко сжатыми зубами, потому что иначе те раскололись бы от стука, поскольку всех трясло в лихорадке и челюсти ходили ходуном. Еще двадцать лежали под навесами в новом стане, среди сотен других хворых, собранных в одном месте, чтобы легче оказать ту помощь, какая была возможна. Не сказать, что помощи было много... Они бились в горячке и умирали в лужах дерьма из собственных расстроенных кишок.
А мы стояли и ждали, пока огонь и смерть занимали пространство между нами и опустошенным городом. В желтом облаке пыли пять темных башен двигались, точно пальцы на руке, а лучники бежали впереди по двое один держал большой тростниковый щит, другой стрелял, а потом приседал, чтобы наложить новую стрелу.
Слышались команды, крики и вопли, и все перекрывало высокое, пронзительное ржание умирающих лошадей. Этот звук грозил свести с ума.
Я прислонился к щиту, стоя на одном колене, и смотрел почти отрешенно. Скарти дрожал с остекленелым взглядом, и дерьмо стекало по его ноге, но он этого не замечал. Вонь дерьма, пыль и жир на металле это сражение, любой из этих запахов на протяжении всей последующей жизни заставит меня резко вскидывать голову, будто коня, заслышавшего рев толпы.
Отряд потных людей принялся натужно толкать башню, шаг за шагом, по направлению к стенам, откуда дождем сыпалась смерть, невидимая во тьме.
Невидимая, но осязаемая. Точно некая огромная улитка, кучка людей вокруг башни оставляла за собой скользкий, отвратительный след из распростертых в крови тел, сраженных стрелами, камнями размером с кулак, выпущенными из маленьких орудий, и большими копьями, выпущенными из орудий побольше.
Как ни странно, появилась птица, выпорхнула из пыли и на миг примостилась на древке стрелы, торчавшей из целого пучка древков на осадной башне, потом снова защебетала и исчезла в мгновение ока.
Затем появилась стая мальчишек, выскочивших из шафрановой дымки с охапками стрел: они получали серебро за каждые двадцать штук, которые находили. С ними была собака, она хромала, бежала на трех ногах, потом на четырех, потом снова на трех. Мальчишки промчались, смеясь, задыхаясь, фыркая, беззаботные плясуны на краю бездны.
Я тоже рассмеялся этой явной несообразности. Скарти услышал мой смех, его голова поднялась, губы плотно сжались. Он потряс головой, увидел, что заставило меня засмеяться, и с трудом скривил губы в усмешке. Его била дрожь даже волосы тряслись, и все же он подался вперед и заговорил:
В б-б-битве видишь м-м-много странного, выдавил он. П-п-птицы, з-з-звери, ж-ж-женщины, с-с-собаки. Раз в-в-видел оленя, он бежал между двумя войсками. Потом закрыл один глаз, веко дергалось и трепетало, и воздел трясущийся палец перед носом, призывая постичь откровение. Н-н-но никогда не ув-в-видишь на поле б-б-битвы кошку, закончил он многозначительно и, выдохшись, снова прислонился к своему щиту.
Вестники скакали туда и обратно. Какой-то пеший вывалился из мглы, ошалело огляделся и заметил Стяг Ворона.
Спотыкаясь, он подошел к Эйнару, рубаха у него была в полосках от темных пятен пота и чего еще похуже, быстро заговорил, неистово размахивая руками, а потом рухнул наземь ноги подломились. Эйнар медленно расхаживал взад и вперед.
Я понял, что он считает. На пяти сотнях, по моему подсчету, он остановился, сделал знак Валкнуту, и Стяг Ворона поднялся, а потом три раза качнулся из стороны в сторону.
Давшие Клятву выпрямились и трусцой двинулись вперед. Скарти спотыкался рядом со мной. Я сбавил ход, чтобы он не отстал, но он с грохотом навалился на меня и чуть не упал, схватив меня за плечо.
Подняв щиты, собравшись по несколько человек, мы вразброд ринулись в сернистую утробу, отчаянно желая оказаться в любом другом месте. Я видел остальных, покрытых густым слоем пыли, небольшие группки бежали за поднятым стягом. Мелькнул мой отец, коротко поднял меч в знак приветствия, опять исчез. Я бежал вперед вприпрыжку. И тут западали стрелы.
Саги говорят о стрелах как о дожде или о граде. Это не так. Они сыпались стаями, точно птицы. Видишь в воздухе летящее мгновение, которое вонзается со стуком барабанной дроби.
Три стрелы угодили в мой щит почти одновременно, от удара я чуть не упал. Еще одна пролетела надо мною, и Скарти повалился навзничь, утопая в собственной крови. Следующая стрела попала ему в бедро.
Я приостановился было помочь, но не решался подставить врагу открытую спину. Опять что-то птицей пронеслось сквозь пыль и человек справа от меня закричал, сделал, припадая на одну ногу, несколько шагов, потом запрыгал: стрела пронзила икру и вышла с другой стороны.
Срань! завопил он, а потом упал.
Нависла темная тень наша осадная башня, теперь она была близко к изрешеченной стене. Вблизи белая стена виделась желтоватым клыком, грубым и с выбоинами, основание усеяно телами, похожими на грязно-белые, в зловещих темных пятнах мешки с тряпьем, полузасыпанные осколками плиток, что отвалились от кладки.
Пыльную мглу рассекали огромные огненные мухи горящих стрел, и я смотрел, как они бьют в землю и в башню. Одна прошипела рядом; кто-то сзади вскрикнул, Эйндриди споткнулся, бешено замахал руками; древко торчало из его шеи, а волосы были в огне.
Помоги мне, Тюр, помоги!..
Он зашатался и рухнул в пыль прежде, чем кто-либо, человек или бог, успел ему подсобить.
Огненные стрелы ударяли в башню. Та уже дымилась, откатчики без устали поливали коровьи шкуры водой из деревянных ведер, но дневной зной быстро сводил на нет их усилия. Внутри башни люди пытались карабкаться по лестнице, оскальзываясь, обливаясь потом и ругаясь.
Я тащился вперед вместе со всеми, все еще съежившись, хотя башня прикрывала нас от стрелков с городских стен. Ну, почти прикрывала. Человек впереди меня не из Давших Клятву повернулся сказать что-то стоявшему рядом, и внезапно его голова дернулась, что-то звонко лязгнуло. Он упал в корчах, и я увидел, что в шлеме у него огромная вмятина, а из носа льется кровь.
Я протиснулся мимо. Что-то ударило в ближайшее ко мне бревно, я замер, будто зачарованный, и уставился на круглое, размером с гальку свинцовое ядро, застрявшее в древесине. Я сглотнул и оглянулся на упавшего, который бился, выгибая спину, и кровь текла у него из ушей и носа и даже струилась по щекам из глаз, как слезы.
Впереди движение ускорилось. Я почти был на лестнице, когда вся башня содрогнулась, и как раз когда я ставил ногу на первую перекладину, на землю рухнуло тело. Лязгнуло оружие, хрустнули кости.
Башня снова накренилась, посыпались горящие головешки и обломки бревен. Рухнуло еще одно тело, потом сразу несколько, и те, кто успел подняться, бросились вниз по лестнице. Кто-то со всей силы толкнул меня и сбил с ног.
Он наступил на меня, и следующий сделал бы то же самое, если бы я не лягнул его со всей силы и не увернулся. Я пополз прочь от башни, которая вдруг сошла с ума. Лестница наклонилась.
Нет, не лестница. Вся башня. Когда я полз прочь на четвереньках, потеряв при этом щит, осадная башня накренилась, как падающее дерево. Верх был в огне; затем ее зацепили крючьями на веревках, брошенными со стены, и потянули.
Она упала с оглушительным грохотом, взорвав воздух удушающим вихрем густой пыли и дыма. Горящие обломки вертелись и крутились, как острия мечей.
Я нашел свой щит, встал и побрел назад, едва различая тела на земле. Сапог застрял между убитыми, я упал на кого-то и полежал, пытаясь отдышаться. Затем с трудом поднялся, ощутил что-то твердое под рукой и услышал лязг металла.
Я не поверил глазам неужто и эти полезли в бой? Я приподнялся на одно колено, посмотрел на тело и заморгал Стейнкел. Мой двоюродный брат, которого в последний раз я видел, когда его, перепуганного и злого, вытащили за шкирку из комнаты Мартина.
Теперь он лежал на спине, в остекленевших глазах пыль, кишки выскользнули между рассеченных колец прекрасной кольчуги. И неясная темная сила всколыхнулась во мне. Сыновья Гудлейва...
Снова лязг клинков, глухой удар, торжествующие вопли. Только теперь я различил рядом, в золотистой пыли, смутные очертания людей. Один рухнул у меня на глазах, другой рубил неистово, каждый удар с противным хряпаньем рассекал плоть упавшего.
Я встал; в голове у меня помутнело, когда я осознал весь ужас происходящего. Во мне нарастал страх, бесформенный и опустошающий.
Бьорн, неистово рубивший тело моего отца, повернулся ко мне. Слюнявый перекошенный рот, бешеные глаза. Он увидел меня, голос его сорвался на визг:
Ты! Вот и свершилось!
Мой отец лежал мертвым.
Мне дела не было до злобных воплей этого сопляка, одуревшего от мести, я хотел отмахнуться, подбежать к истекающей кровью груде плоти, которая прежде была моим отцом.
Но Бьорн стоял на пути с поднятым мечом, по которому стекала густая кровь моего отца. Кровь отца. Толстые щенячьи губы Бьорна кривились от страха и ненависти.
На мгновение я увидел себя его глазами: ровесник, жилистый и гибкий, с резкими чертами лица, с плечами, привычными к мечу и веслу, дочерна обожженный солнцем и ветром.
Он был слишком молод и мягок, этот мальчик, чтобы пытаться взыскать цену крови. Но это он и его брат зарубили моего отца.
Тогда я пошел на него, и мало что помню, кроме того, что в первый раз не испытывал страха. Возможно, это было знакомо Колченогу равнодушие к смерти и ранам в безрассудном угаре боя. Возможно, берсерк чувствует иначе, но я ощутил что-то такое в пляшущей золотистой пыли под Белой Вежей.
Как проходил бой? Хороший скальд сказал бы многое, но единственное, что я знал, так это то, что, когда я, щурясь от солнца, осмотрелся, Бьорн лежал на спине с окровавленной головой и с почти отрубленной лодыжкой.
Я увидел, что кровь капает из раны у меня на предплечье, мой щит порублен в щепу, а на левой руке нету двух пальцев.
Мой отец был еще жив, когда я опустился рядом с ним на колени, но я ничего не мог ему предложить, даже воды, и уж, конечно, никакой помощи. Я стоял на коленях, беспомощно свесив руки, и не мог даже разглядеть его глаз в запекшейся крови. Я лишь ронял на него слезы и кровь, и тяжкий стыд собственного бессилия остался со мной навсегда.
Он усмехнулся, зубы у него тоже были в крови.
Они мертвы, да?
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова; мои руки дрожали.
Славно. Проклятие, я должен был понять, что они ни за что не уймутся. Схватил одного эту глупую маленькую задницу, Стейнкеля. Совсем не владеет мечом. Держал бы руки подальше. Этот дерьмовый христианский священник...
Он хотел сплюнуть, но у него не хватило сил. Кровь заполнила весь рот, и он издавал булькающий звук, когда говорил. Он посмотрел на меня, все еще усмехаясь.
Плохо дело. Этот проклятый медведь... Ты похож на свою мать.
И снова я ничего не смог сказать, а мои слезы капали ему на плечо.
Хорошая женщина. Любил ее, как-никак, а она меня, думаю. Но у нас не вышло...
Он опять кашлянул кровью, и я беспомощно погладил его плечо.
Лгали оба, продолжал он. Не без причины. Оба любили взаправду. Мой ходил по дороге китов... Быстрый драккар, надежный. С хорошим парусом я мог сократить на день... любой путь. Найти дорогу по звездам на край света... Он судорожно дернулся; усмешка застыла. Ты моя гордость. Глаза у него стекленели, он одной рукой стиснул мое запястье. Но не мой сын. Ее настоящей любовью был Гуннар...
И он ушел по радужному мосту Биврест, а мир завертелся и обрушился на меня, как волна, и все мои мысли обратились в прах.
Я остался бы там, но меня оттащили и положили в безопасном месте, куда не долетали стрелы, рядом с раскинувшими лапы огромным орудиями из ливанского кедра и потными греческими мастерами.
Они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, потому что приступ провалился, и теперь оставался единственный способ взять город разбить стены. Кто-то из греков, увидав, в каком я состоянии, дал мне воды и перевязал раны грязноватыми тряпками, а я сидел, окаменев, и ничему не противился. Внутри же я... распался, как проржавевшая в море кольчуга, ронял звено за звеном.
Отец мне не отец. Гуннар настоящая любовь. Стаммкель ненавидел Гуннара. Новые звенья соединялись и скреплялись, постепенно восстанавливая связь событий.
Мать, уже нося меня под сердцем, пришла к моему отцу... нет, к Рерику. К Рерику, который женился на ней и получил хутор себе на старость, а вместе с ним и сына того, кто считался мертвым. Считался, пока он не явился, как призрак на пиру.
Гуннар. Не удивительно, что он остался в Бьорнсхавене и никто не посмел против этого возразить. И не удивительно, что Гудлейву пришлось хитрить, чтобы отделаться от меня, потому что он должен был все знать.
И Гуннар остался с Эйнаром, потому что остался я, он отдал жизнь, поскольку был моим отцом, и молчал о том до могилы. Я плакал, размазывая грязные слезы по лицу, обо всем, что мы не сможем сказать друг другу, обо всем, что вспоминал и что обретало новый смысл.
Гуннар Рыжий. Ходивший с важным видом, рыжий, как осенний папоротник-орляк, Морской разбойник, в котором было больше отцовских качеств, чем у Рерика, кто просто хотел иметь хутор и покой. Локи сыграл шутку, и они обменялись жизнями.
В конце концов я впал в отупение, и слезы иссякли. Я думал о Рерике, лежащем в пыли. Нельзя допустить, чтобы его тело склевали стервятники; я пошел искать Давших Клятву.
Я нашел человека, которого знал, Флоси, моего товарища по веслам на прежнем «Сохатом»; он приветствовал меня усталым взмахом руки.
Думал, тебя прикончили. Остальные вон там, сказал он, ткнув грязным пальцем за плечо. Иллуги всех пересчитывает. Меня послали за едой и водой.
Он стоял и усмехался, волосы его дико спутались, а борода стала жесткой от засохшей крови и буро-желтой от пыли. Глаза белели в красной корке пыли и крови, покрывавшей лицо, одежда скрывалась под покровом из пыли. Тут мне пришло в голову, что я выгляжу не лучше если не считать следов слез, на которые Флоси всячески старался не обращать внимания.
Равно как и остальные, в изнеможении добравшиеся до нашего стана, разрушенного конницей, что разбросала хлипкие навесы. Иллуги и Эйнар выясняли, кто уцелел.
Меня приветствовали взмахами рук и кивками. Эйнар пряди волос слиплись от крови обернулся и криво ухмыльнулся, потом дернул головой в сторону Иллуги.
Пожалуй, вычеркни его из списка мертвых, сказал он.
Не вычеркивай, возразил я, поднимая неполный мех с теплой водой.
Я вылил воду себе на голову, потом отхлебнул. Противно.
Справедливо, сказал Кривошеий. Ты больше похож на мертвого, чем на живого, и сейчас истратил всю воду, что у нас осталась, так что кому-то все равно придется тебя убить.
Не вычеркивай, повторил я, но припиши имя моего отца.
Эх! вздохнул Кривошеий. Старина Рерик погиб?
Большая потеря. Мы ощутим ее, когда ветер будет в спину, а море раскинется перед нами, огорченно добавил Эйнар. Как мы теперь отыщем путь?