Я, само собой, оказался в конце концов на полу у двери, на самом сквозняке, но это и не удивительно. Мой отец получил хорошую клеть, как и Эйнар, и Скапти, и другие это тоже понятно. К моему удивлению, Колченог тоже получил место, а Гуннар Рыжий после короткой стычки пощерились и порычали выставил Стейнтора из своей. Ульф-Агар с усмешкой смотрел, как обозленный лучник, ссутулившись, уходит прочь.
Береги свою спину, горячая голова, посоветовал он. Как бы тебе не пришлось вытаскивать из нее наконечники стрел.
Побереги свою задницу, пустобрех! рявкнул в ответ Гуннар. Иначе тебе придется вытаскивать из нее мой сапог.
Тут все, кто слышал это, рассмеялись, в том числе и Стейнтор. Ульф-Агар ощетинился было, но подумал и притих он тоже кое-что слышал о Гуннаре Рыжем.
Прежде меня удивляло, сколь многие из этих грозных людей наслышаны о Гуннаре и какое уважение к нему питают. Я привык думать о Гуннаре как о человеке, живущем в Бьорнсхавене просто так, задарма, и никогда не спрашивал отчего.
Потом до меня дошло, что Гуннар слывет грозным, но от этого ему явно не по себе. И тогда я удивился, отчего он просто не ушел? Ведь ясно же было, что они с Эйнаром как ощетинившиеся волки, кружащие друг вокруг друга.
Я думал, что Бирка должна быть похожа на Скирингасаль, но она оказалась совсем другой. У нас в гостевом доме появились женщины, присланные купцами, хозяевами города, но то были вовсе не рабыни, коих можно уложить и поиметь, не думая. Это были уважаемые жены и матери, в вышитых передниках, в приличных головных платках, а на поясе у каждой ключи, ножницы и ухочистки. При них были рабыни некоторые довольно хорошенькие, только и они были не про нас.
Они не ведали страха и были остры на язык, и члены Обетного Братства кротко покорялись им, позволяя подстригать бороды и волосы и подрезать ногти прямо как дети.
Так что, сидя за столами, мы следили за своими словами, манерами и одеждой, а Иллуги Годи время от времени награждал кого-нибудь подзатыльником, вынуждая к вящему позору извиняться его так уважали, что он мог это делать.
Иллуги удивлял меня. Он, конечно, был годи, жрец, однако большинство годи были одновременно ярлами. Но Обетным Братством явно верховодил Эйнар. Честно говоря, вся новая жизнь сбивала с толку и меня, и других: чтобы погулять, приходилось топать в город, в один из пивных домов, устроенных для пришлых, и там выбирать шлюх, а Обетное Братство ворчало, мол, приходится тратить на етьбу серебро, каковое никогда уже не вернешь.
А если кому и удавалось уговорить девицу, то вести ее в гостевой дом было бы пустой тратой времени, потому как неодобрительные взгляды почтенных жен, входивших и выходивших, когда им заблагорассудится, стесняли нас. И все были согласны, что перемен к лучшему не видно.
А еще были всякие новости, приносимые торговцами в цветных рубахах и штанах иные были одеты как Скапти, и они рассказывали о тех, кто пропал на порогах рек Руси в том году. Как старый Бослов, утянутый под воду на порогах, что было недостойно человека, который уцелел в ненасытных, изобилующих валунами течениях и на всех смертельных речных порогах, которые отмечали дорогу к Конунгарду Киеву, как его именуют славяне. Последние семь были такими опасными, что почитатели Христа называли их Смертными Грехами по каким-то басням в их священных сагах.
Еще я слышал об Арнлауге, умершем от поноса, несмотря на хорошего барана, принесенного в жертву дереву на Дубовом острове, который христиане называют островом святого Георгия первая гавань после последнего из семи порогов. Идучи вниз по всем порогам, Арнлауг задристал от страха и уже не мог остановиться и кончился, так что на погребальном костре сожгли, можно сказать, пустую оболочку.
Именно так, сожгли. На востоке со времен одного набега обратились к старым обычаям тогда, лет двадцать назад, две сотни кораблей, как рассказывают, вошли в реку Куру к югу от Баку и предали огню и мечу город Берду и всех почитателей Магомета, там бывших.
В ответ на совершивших набег напали мусульмане а заодно и тот же понос, что взял Арнлауга, и им пришел ось отступить, после чего проклятые асами язычники выкопали пристойно похороненных и украли прекрасное оружие и доспехи из погребальных кораблей.
С тех пор торговцы сжигали своих покойников на таком жаре, какой только могли развести, чтобы доспехи плавились. А еще ломали мечи на три части, дабы им быть перекованными за радужным мостом Биврест, а не в этой жизни.
Как поведал один сребробородый и словоохотливый ветеран рек и порогов, это случилось во времена Игоря, которому было семьдесят пять лет, а его жене, прославленной Хельге, шестьдесят, они поставили на Руси своего Святослава, чьи войны с булгарами и хазарами выдавили серебро из жил Бирки.
И все кивали и дивились такой судьбе и качали головами по поводу будущего.
Еще качали головами по поводу новых торговых условий в Миклагарде, Пупе Мира: теперь нельзя было купить шелка больше, чем на 50 золотых кусков, и нужно было иметь печать, удостоверяющую покупку. И не могут более пятидесяти человек зараз, притом все без оружия, войти в этот город, Новый Рим, каковой именуется Константинополем.
Сколько можно пошить штанов на пятьдесят золотых кусков? Довольно много конечно, заметил Финн Лошадиная Голова, ежели эти штаны не для Скапти Полутролля. Он был не отказался получить одну пару, да еще осталось бы кое-что от такого количества ткани. И все рассмеялись, даже купцы, которые нехотя признались, что им выдали бесплатное снаряжение и провизии на месяц, чтобы они вернулись в Киев, что отныне, по закону императора, должны делать каждую осень. Страже Миклагарда не нужно, чтобы разгульные норвежцы зимовали в их славном городе.
Были и другие новости: несколько человек, недавно вернувшиеся из данского торгового города Хедебю, рассказывали, что конунг Хакон уже в могиле, что после великой битвы у острова Сторд в Хардангерфьорде единовластным правителем Норвегии и Дании стал Харальд Синезубый. Хакон отдал жизнь и престол своим злейшим врагам ближайшим родичам.
А Иллуги Годи благодарно постучал посохом по камням очага при вести о том, что тело Хакона отвезли в Северный Нордаланд и погребли там по обряду Одина, так что конунг, следовавший за Христом до своей смерти, теперь принят старыми богами и воссоединился в Вальхалле с восемью братьями, сыновьями Харальда Прекрасноволосого.
При этом пятеро сыновей Эйрика Кровавая Секира и их мать, Гуннхильд, справедливо называемая Матерью конунгов, были возвращены в Норвегию, а рати распущены. Большинство воинов хуторяне, крепкие бойцы разумно разошлись по домам. Немногие слишком многие, по мнению некоторых скитались, ища новой работы или легкой добычи.
Слушая, наблюдая и учась у этих людей, столь много и далеко ходивших, я вглядывался в их лица при мерцающем красном свете очага. Я замечал, кто из них стоит за Белого Христа и кто нет, кто торговец и кто высматривает возможность устроить набег.
Особенно же я следил за Эйнаром, как он слушает и поглаживает усы, а когда перестает будь уверен: то, о чем сейчас идет речь, самое важное. Потом он вновь принимался оглаживать усы, и я видел, что он шевелит мозгами по поводу услышанного.
Весть о новых воинах-бродягах явно его встревожила: мир и без того уже переполнен соперниками. Войско в Бирке состояло из безродных, ищущих, куда бы поставить свои сапоги, мечтающих о жене, доме, очаге. Эйнар видел, что ценность хорошей руки с мечом падает с каждым днем.
Если он в ближайшее время не позовет меня, признался он при мне Кетилю Вороне, придется ему напомнить.
Я сразу понял, что «он», о котором говорит Эйнар, это Брондольв Ламбиссон, предводитель купцов Бирки. Через день после нашего прибытия Нос Мешком и Иллуги по приказу Эйнара отнесли ларец святого в Борг. Они отдали его прямо в руки Мартину-монаху, и тот сказал, что Брондольв Ламбиссон вскоре сам переговорит с ними но за этим так ничего и не последовало.
Каким образом хотел напомнить Эйнар о себе, я так и не узнал, потому что на следующий вечер в гостевой дом ввалился один из одетых в кожу воинов и сказал Эйнару, что его ждут в Борге.
Эйнар велел Иллуги и почему-то мне его сопровождать. Когда я надел плащ, он взял меня за руку и сказал почти что на ухо его дыхание сильно пахло селедкой:
Ни слова о том, что ты умеешь читать, не говоря уж о латыни.
То-то была радость оказаться в городе под мигающими звездами и облаками, гонимыми ветром! Я шел за мерцающим фонарем воина, указывавшего дорогу, по скользким дощатым настилам, обходя многочисленные бочки и стараясь устоять на ногах.
Восхищение, удивление и отвращение разом охватили меня настолько, что Иллуги пришлось слегка стукнуть мне по затылку:
Будешь так вертеть головой, парень, она у тебя отвалится. Смотри, куда идешь, иначе ухнешь в грязь.
Он замолчал, потому что какой-то пьяный, шатаясь, попытался обойти нас, поскользнулся и рухнул с настила в вонючую жижу.
Вроде него, добавил он сердито, тщетно пытаясь стряхнуть брызги со своей рубахи.
Позади плескался, булькал и сопел пьяный, потом все-таки выбрался, зашлепал к доскам и неуверенно зашаркал прочь.
С тех пор довелось мне повидать и другие города. Хедебю больше, Киев лучше, а Миклагард, Великий город, мог поглотить их оба и не заметить. Но Бирка в первом расцвете весны была похожа на дикий ослепительно-яркий цветок.
От каждого дома исходили свет и шум смех, крики, пение. По всем шатким настилам шагал народ слишком много людей на этих улицах, воняющих стряпней, элем и дерьмом. Говорят, в то время в Бирке жило не меньше тысячи человек. А я до того не видывал и сотни людей, чтобы вот так в одном месте и разом.
Я едва сознавал, что мы поднимаемся вверх, пока кишащая человеческая толпа не поредела, а потом и вовсе не исчезла, и мы из-под темных карнизов не вышли к самому частоколу и главным воротам Борга.
За ними громоздилось темное здание крепости без всяких украшений, окованная железом дверь и ступни вели на мощеный двор, на другой стороне которого еще несколько ступеней с поворотом и еще одна дверь.
Я, уже пьяный от всего увиденного, следом за остальными вошел в нее и словно вплыл в необъятное золотистое сияние при свете стольких факелов в светцах слабый фонарь провожатого будто погас.
Стены палаты увешаны богатыми коврами с коростой золотых нитей, а на коврах вышиты картины, которые при мерцающем свете будто оживают. Я не понял ни одной из них кроме той, на которой шла охота, но у многих из людей на головах были круглые шляпы из золота, и я подумал, что они, должно быть, имеют отношение к Белому Христу.
Даже пол из полированного дерева, казалось, блестел, и я чувствовал, что мои сапоги его оскорбляют.
Тут появился кто-то, кивнул провожатому и улыбнулся учтиво Эйнару, насмешливо мне и под конец, с подчеркнутой вежливостью, Иллуги Годи.
Одет в бурую рясу, подпоясанную чистой светлой веревкой, на ногах мягкие сандалии. Лицо жесткое, гладкое, чисто выбритое, глаза черные, а каштановые волосы ровно обстрижены по кругу. Свет факела блестит на лысине... Нет, то не лысина, вдруг понимаю я. Это выбритая макушка, и, судя по пробивающейся щетине, ее скоро вновь придется брить.
Мартин-монах, приветствовал его Эйнар, кивнув головой. Стало быть, у Брондольва появились новости?
Наш господин имеет что сообщить, это так, ответил Мартин учтиво, потом повернулся к Иллуги Годи. Все еще в язычниках, как я вижу, мастер Иллуги? Я уповал, что еще до Пасхи наш Господь соблаговолит совершить другое чудо.
Другое? отозвался Иллуги. Стало быть, недавно было чудо?
Воистину так, ответил Мартин почти радостно. Мой епископ Поппон убедил Харальда Синезубого в могуществе Бога и Христа, умершего за грехи наши. В доказательство он надел раскаленную докрасна железную рукавицу. Так что теперь Синезубый вошел в стадо овец Божиих и обретет его милосердие.
Где же Брондольв? осведомился Эйнар.
Он в пути, спокойно ответил Мартин. Он просил меня оказать вам гостеприимство. Прошу к огню. А это кто?
Эйнар ткнул в меня пальцем и пожал плечами.
Орм, сын моего кормчего Рерика. Он еще нигде не был и ничего не видел, вот я и решил взять его пусть поучится.
Воистину, проговорил Мартин задумчиво, я вижу, что ты прозрел Свет и обрел милость Господню.
В замешательстве я вдруг понял, что он смотрит на крест на моей груди и с неприязнью подумал, что монах, видимо, решил, будто я последователь Христа.
Я взял это у человека, которого убил, выпалил я.
Эйнар хмыкнул. Мартин, так и не придя к выводу, остроумен я или просто глуп, подвел нас к столу со скамьями, и мы сели.
Именно здесь в первый раз я узнал, что еда может быть столь замечательно разной. Вошли женщины все в мягких шлепанцах, так что они производили только самый легкий шум, и подали нарезанную рыбу, фаршированную анчоусами и каперсами, устриц, которых мы выковыривали серебряными заостренными палочками, котлеты из баранины, начиненные диким чесноком, ужасно вкусные и тающие во рту, и все это запивалось вином, какого я никогда еще не пробовал.
Еда. До Бирки вся еда была цвета земли бурая, желтая или красная и имела вкус рыбы, даже мясо, потому как мы кормили скотину рыбными остатками. От зрелища и запахов этого стола у меня сперло дыхание.
И все время Мартин болтал о погоде, о новостях и о том, как неудачно, что Хакона невозможно было возложить на лоно Христово, как полагается, однако, вне всяких сомнений, Господь не обратил внимания на языческие пристрастия его подданных и все равно принял конунга.
Иллуги Годи возмутился, монах ответил, и они пустились в спор, забыв обо мне и об Эйнаре. Я слушал вполуха, как Иллуги пытается объяснить, что ваны не то же самое, что асы, это более старые боги и некоторые, как Улль, не очень-то почитаемы.
Эйнар. Я гляжу на него и ловлю его взгляд он смотрит на меня, я замечаю, что его дорогой серебряный кубок почти не пригублен. Потом я вижу себя его глазами: защечные мешки набиты бараниной, сок на подбородке юнец, обезумевший от совершенно немыслимого чревоугодия.
Я проглотил кусок, протрезвел. Эйнар ухмыльнулся, и я вслед за ним перевел взгляд на спорщиков.
Иллуги что-то с жаром возражал насчет рассказа о епископе Поппоне и раскаленной докрасна рукавице, а Мартин улыбался и отвечал ему любезно.
Вдруг, словно отдернули некую завесу, я увидел все так, как видел Эйнар видел с тех пор, как мы пришли: Мартин выжидает. Вино, еда, даже спор все это уловки: точно так высматриваешь в поединке, не откроется ли брешь под щитом.
Где же, спрашивает Эйнар, Брондольв?
Да швырни он серебряный кубок на полированные половицы, и то не вызвал бы большей тишины. Мартин оглянулся, заморгал и вздохнул.
Я надеялся, что он будет здесь и скажет вам сам, но, похоже, что-то случилось, сказал монах, по-прежнему любезно. В обширном мире разное случается, Синезубый тому пример, за всем не уследишь.
Что было в ящике святого? тихо спросил Эйнар.
Мартин пожал плечами. Помолчал, потом ответил:
Кости. Кое-какие записи, но не то, чего я ожидал. Он встал и подошел к маленькому сундуку, открыл его и вынул матерчатую суму, которая тихо звякнула. Боюсь, я разочаровал Брондольва, продолжал он с кривой улыбкой, исказившей его лицо так, что на миг оно стало уродливой маской. Он теперь ищет более... практичные... способы вернуть удачу Бирке, поскольку мои слабые попытки провалились.
И что это были за слабые попытки? спросил Эйнар, подавшись вперед так, что черные волосы обрамили лицо, усилив природную бледность и превратив его глаза в глубоко запавшие бочаги. Мне вспомнился Эйвинд, видевший ворона Одина.
Мартин широко развел руками и улыбнулся.
Я надеялся обрести великую святыню христианства, ту, которая сделала бы церковь в Бирке местом паломничества для христиан всего мира. Похоже, я ошибся.
Что это за святыня? спросил Иллуги.
Темные бочаги Эйнаровых глаз не отрывались от лица Мартина, и от этого священнику было трудно сохранять улыбку. Тут я понял, что он лжет, и сердце у меня екнуло перед глазами стояла огромная гора серебра, клад Атли. В конце концов это может оказаться правдой.
Мартин простер свои тонкопалые руки в пятнах, похожих на следы ожогов и пожал плечами.
Это вряд ли имеет значение, Иллуги, сказал он спокойно. Ты знаешь, как их много. Как и многие другие, эта оказалась подделкой. Ежели взять все костяшки святого Отмунда и собрать их, то увидишь чудо: окажется, что у него было по меньшей мере четыре руки.
Улыбаясь, он шагнул вперед и поставил перед Эйнаром матерчатую суму внутри что-то мягко хрустнуло.
Брондольв благодарит тебя за твои старания. Ты волен идти, куда тебе угодно.
И все вокруг застыло, никто не пошевелился. Как если бы мы превратились в ледышки, и чем дольше этот миг тянулся, тем мучительнее становилась попытка пошевелиться.
Потом Эйнар схватил сумку и встал. Все встрепенулись и вот уже ничего не осталось, кроме движения, словно нас освободили от каких-то чар. Эйнар вышел, не сказав ни слова. Иллуги Годи, я это видел, чувствовал, что что-то случилось, но не мог понять в точности, что именно. Учтивость заставила его задержаться ровно настолько, чтобы поблагодарить Мартина и произнести обычные словеса и получить таковые же в ответ.
Со своей стороны я заметил, что глаза монаха метнулись всего один раз к двери. На ее задней стороне на крючке висел плащ с головной накидкой.
Эйнар ждал во дворе. Чистый, свежий, студеный ветер, выдувая из головы мысли о кознях и злоумышлениях, растрепал волосы, просвистел над плитами и сотряс маленькие ворота. Нас спокойно вывели наружу и подали фонарь. Никакого, значит, провожатого до гостевого дома у нас не будет.
Ты мог бы получше поблагодарить за гостеприимство, упрекнул Иллуги Годи Эйнара, а тот лишь передернул плечами.
Он платит серебром, а серебра нынче в городе что зубов у курицы. Он избегает споров и даже не исчислил по счетной палочке расходы. Он хочет, чтобы мы ушли, этот Брондольв Ламбиссон. Однако столь щепетильное дело он поручает монаху. Так что же с ним случилось такого неотложного, что он не смог прийти сам? Внезапно Эйнар повернулся ко мне. Что ты видел?
Я сразу же понял, что он имеет в виду: странное ощущение, словно ты оперившаяся чайка, сидишь на утесе и ждешь подходящего ветра, чтобы, доверившись новым крыльям, взмыть ввысь.
Он лгал, сказал я уверенно, я знал это, как свои пять пальцев. А Брондольв, как ты и сказал, сидит где-то с кем-то. Поскольку сам он такой важный, стало быть, тот еще важнее. А поскольку, как я думаю, здесь, в этом городе, нет никого важнее него, стало быть, тот иноземец и, по меньшей мере, вождь... И я добавил: А монах ждал нашего ухода, потому как у него есть какое-то дело вне дома.
И я рассказал про плащ на внутренней стороне двери. Глаза Иллуги широко раскрылись, а Эйнар остановился так внезапно, что мы чуть не налетели на него. Он повернулся ко мне жесткая ухмылка играла на бледном лице. Лучше бы он не ухмылялся, потому как эта улыбка была хуже, чем ее отсутствие.
Большинство людей думает по прямой линии, сказал он, голос его еле слышался за шумом города и ветром. Они видят только собственные действия, как единственную нить на ткацком стане Норн, которая завязывается узлом лишь тогда, когда они доверяют свою жизнь другим. Они смотрят двумя глазами, слышат двумя ушами, и так всю жизнь. Эйнар уставился на меня. Смотреть глазами другого свойство редкое, ему нельзя научиться. У кого есть этот дар, тому это пустяк, но пустяк весьма существенный для того, чтобы выжить и стать выше других. У тебя, полагаю, именно такой дар.
Я был ошеломлен, едва ли не раздавлен. В тот миг я почти любил этого большого и жестокого человека, Эйнара Черного, но даже тогда дар, за который он меня похвалил, вызвал воспоминание яркую, как лезвие, мысль: этот человек снес голову Гудлейву, почти без причины, просто потому что мог.
Мы дотопали до северных ворот и уже почти миновали их, когда из темноты выросла тень, надвинулась на нас, позади другие. Я узнал Гуннара Рыжего, Кетиля Ворону, Нос Мешком, Колченога и остальных глаза дикие, волосы встрепанные, и все трезвые.
Лицо Гуннара Рыжего, еще более мрачное от игры тени и света лампы, надвинулось на Эйнара.
Ульф-Агар исчез. Стейнтор говорит, его увели какие-то люди.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Они были при оружии! рявкнул Стейнтор. Вооружены, хотя находятся в городе, Эйнар!
Он приподнял руку ткань на предплечье была распорота и окровавлена, края разреза теребил ветер.
Вокруг стояли Эйнар, я, Иллуги и остальные, мрачные, как камень.
Кто? спросил Эйнар.
Стейнтор пожал плечами. Один его глаз заплыл как щелка.
Шестеро, может, семеро, ответил он. Мы ушли из пивного дома, они за нами. Даны, так показалось Ульф-Агару да и мне тоже, ищут приключений, мы-то сами никого не задевали.
Пошли туда! проревел Скапти Полутролль. С оружием или без оружия, я их в порошок сотру.
В ответ раздалось кровожадное фырканье, кое-кто начал было проталкиваться по деревянным мосткам мимо Эйнара, однако тот выставил руку и остановил варягов.
Стойте. Сначала кое-что выясним. Стейнтор, почему они забрали Ульф-Агара? И где это случилось?
Стейнтор осторожно потрогал глаз, искоса глядя на Эйнара.
То-то и странно. Они набросились на нас, и мы решили, что это просто драка. Я, будучи не сильно пьян, не очень-то отмахивался, а вот Ульф с ходу взялся за дело. Тут, смотрю, у них оружие. Длинные такие клинки слишком длинные, чтобы их можно было спрятать под плащом и пронести в город. Кто-то закрыл на это глаза.
А тебе теперь и закрывать незачем! крикнул кто-то сзади, и послышался смех. Стейнтор сплюнул и снова потрогал глаз.
Будь это лезвие, не стоял бы я тут с вами. Но мне врезали рукоятью. Сбили с мостков прямо в грязь и дерьмо. Я вынырнул, гляжу, они волокут Ульфа прочь, а он и не дергается, висит промеж двоих. Наверное, уже неживой.
Все примолкли.
Что ты делал дальше? спросил наконец Эйнар. Так и стоял, пока не обсох?
Нет, не стоял, с жаром возразил Стейнтор. Я пошел за ними, решил, что они оберут Ульфа, а потом бросят. Мало ли почему они к нему пристали, откуда мне знать всем известно, какая он заноза.
Точно, кивнул Эйнар, и его поддержали общим хриплым гоготом. Однако они его не бросили, иначе сейчас мы врачевали бы его синяки.
Ага, кивнул Стейнтор. Они приволокли его к одному из складов в главной гавани. Там было много народу и два корабля с высокими носами, вызолоченные, побольше «Сохатого», а еще вчера их там не было.
Услышав это, все зашептались. Иллуги Годи посмотрел на Эйнара, а Скапти хмыкнул, а потом сказал:
Два драккара? У кого из варягов может быть два таких корабля?
Ни у кого, пробормотал Эйнар, поглаживая усы. И не могут варяги заставить купцов Бирки отказаться от правила насчет оружия. Такое под силу только настоящей власти.
Вроде той, что правит двумя странами? спокойно заметил Иллуги Годи, волосы которого теребил ветер.
Синезубый, вымолвил Эйнар, и это имя запрыгало из уст в уста и умчалось с ветром, провожаемое бормотанием и мрачными взглядами. Эйнар посмотрел на меня. Ты оказался прав. Это кто-то поважнее Брондольва Ламбиссона, и притом иноземец.
Синезубый, ныне конунг данов и норвежцев, прослышал об Эйнаре, его Обетном Братстве и «Сохатом» и о поисках каких-то сокровищ. Я подумал и знал, что Эйнар думает о том же, что Синезубому известно больше, чем нам, коль скоро он схватил одного из наших для допроса. На самом деле это означает, решил я, что к сокровищам Атли следует относиться серьезно, ибо кто же отправится в такую даль из-за какой-то глупой байки? Неужто он приплыл за нами не из-за этого?
Кое-кто посмеивался, пока я рассуждал вслух с глазами дикими, с волосьями, летящими по ветру Бирки.
Но Эйнар нахмурился выходит, чуть ли не всякий знает о предполагаемой тайне сокровищ Атли. А раз так, выходит, Эйнар пустился в такую даль из-за побасенки и ему не понравилось, что кто-то об этом сказал.
Может, и так, проворчал он. Мне бы хотелось знать, кого послал конунг. И что этот кто-то хочет от Ульф-Агара?
Мы должны вернуть его, сказал Иллуги.
Послышался одобрительный ропот.
Эйнар кивнул.
Мы дали клятву друг другу, сказал он. Ульф-Агару не повезло ничего полезного для Синезубого он не знает, а стало быть, нам надо поспешить, пока его ненароком не убили.
Угу, пробормотал Иллуги, только ты ведь не знаешь, что именно ведомо Ульфу-Агару. У него лисий слух.
Да, пожалуй, так, проворчал Эйнар, а потом прибавил, громче: Орм, ступай со Стейнтором, он укажет тебе тот склад. Следи в оба. После этого, Стейнтор, отправляйся в гостевой дом и займись своими ранами. А ты, Гейр Нос Мешком, ступай к крепостным воротам. Выйдет человек в плаще, может быть, с капюшоном. У него морда пронырливая, как у ласки, и он будет спешить, как крыса из норы. Я хочу знать, куда он пойдет, да так, чтобы он не заметил, что за ним следят.
Затем повернулся и повел остальных к гостевому дому.
И вот остались только я и Стейнтор на темной улице из скользких бревенчатых стен, в городе, теперь затихшем, лишь далекие крики и лай собак. Темными грудами стояли дома с заостренными коньками, между которыми хлестал ветер.
Дрожа, я шел за Стейнтором, который с трудом брел между домами в одну сторону, потом в другую. Потом остановился и указал рукой. Я увидел чуть в стороне от остальных, над черным морем, плещущим в дубовую пристань дом. Фонарь бешено раскачивался, отбрасывая слабый желтый свет на дверь. Две тени расхаживали на ветру, притопывая и кутаясь в плащи.