Страница:
Остаток дня Эльфаба просидела в комнате. Галинда тоже пропадала; спустилась только на обед да еще пару раз ненадолго присоединялась к подругам. Боку с Эвриком достались Шень-Шень и Фэнни. Друзья купались, катали девушек на лодках, и Бок даже пытался пробудить в себе интерес к кокеткам, ноте дружно вешались на его приятеля. Наконец Бок поймал Галинду на крыльце и взмолился, что хочет поговорить с ней. Галинда покорно согласилась.
Они сидели рядышком на качелях.
— Это я во всем виноват, — говорил Бок. — Я не разглядел подвоха и настоял, чтобы Эльфи поехала. Сама она не хотела.
— Как это вы настояли? И что это у вас с ней за фамильярности, хотела бы я знать?
— Мы подружились.
— Да уж вижу. Так зачем вы настояли? Неужели было непонятно, что я не могла такого написать?
— Откуда я знал? Вы с ней соседки.
— Только по распоряжению мадам Кашмери.
— Вот оно как. А мне казалось, вы подруги. Галинда фыркнула и скривила рот, но промолчала.
— Если вы считаете, что вас непоправимо обидели, отчего вы не уедете? — продолжал Бок.
— Может, и уеду. Я пока думаю. Эльфаба говорит, отступить — значит признать поражение. Но если она сейчас выползет из своего логова и начнет разгуливать со мной… с нами… это станет вконец невыносимым. — Спохватившись, Галинда добавила: — Мои подруги ее недолюбливают.
— Да вы и сами не слишком-то ей симпатизируете, — не выдержал Бок.
— Я — другое дело. У меня свои причины. Я вынуждена постоянно ее терпеть. И все потому, что дура-опекунша невовремя наступила на ржавый гвоздь и не договорилась, с кем меня поселить. Вся моя университетская жизнь испорчена из-за этой глупой курицы. Ничего, когда я стану волшебницей, я ей еще припомню.
— Зато благодаря Эльфабе мы познакомились и теперь можем встречаться, — вкрадчиво сказал Бок. — Чем ближе я к ней, тем ближе к вам.
Галинда, похоже, сдалась. Она откинулась на спинку качелей и положила голову на бархатную подушку.
— Бок, ты прелесть, — сказала она. — Ты милый, добрый, надоедливый и несносный, и, вынуждена признать, ты мне немножко нравишься.
Юноша затаил дыхание.
— Но и росту в тебе немножко. Ты манчик, а я гилликинка, понимаешь?
Но Бок уже не слушал. Он целовал ее — понемножку, понемножку, понемножку.
На следующий день Эльфаба, Галинда, Бок, Громметики, конечно же, мисс Клютч отправились в Шиз и за всю шестичасовую поездку едва перекинулись десятком слов. Эврик остался с Фэнни и Шень-Шень. Около города снова начался дождь, и когда молчаливая пятерка наконец вернулась домой, величественные фасады университетских колледжей едва проглядывали сквозь туман.
6
Бок ничего не рассказал Кропу и Тиббету о своих любовных похождениях. Даже если бы он хотел, у него не было на это времени: Носорожиха-библиотекарь, не трогавшая ребят все лето, сообразила вдруг, как мало они сделали, и пристально следила за ними своими слезящимися старческими глазками. Друзья почти не разговаривали: все чистили кожаные переплеты, втирали в них масло ластонога, полировали медные пряжки и считали дни до конца этой каторги. Оставалось совсем немного.
В один из таких дней внимание Бока случайно привлек к себе рисунок из книжки, которую он чистил. Это было изображение Кембрийской ведьмы — старое, сделанное лет четыреста или даже пятьсот назад. Видимо, божественное вдохновение или истинная любовь к волшебству водили пером неизвестного монаха. Ведьма стояла между двумя скалами, а со всех сторон простиралось голубое море, по которому бежали удивительно правдоподобные белые барашки. В руках она держала полумертвого зверька неведомой породы. Одной рукой, изогнутой вопреки всем законам анатомии, ведьма обнимала мокрую спинку зверька, а другой высвобождала из-под платья грудь. Лицо ее было непроницаемым; пожалуй, немного грустным или задумчивым. Она походила бы на мать, заботливо прижимавшую к себе больного ребенка, если бы не ноги, словно вросшие в узкую полоску земли. На ногах были серебряные туфельки, чей сказочный блеск сразу же бросался в глаза. Стопы были развернуты, как на неумелых детских картинках, так что каблуки соприкасались, а носки смотрели в противоположные стороны. Платье ведьмы было светло-голубым, цвета рассветного неба. По сочным, невыцветшим краскам рисунка становилось ясно, что книгу давным-давно никто не открывал.
По неожиданной ли случайности или как отражение богословских взглядов автора, этот рисунок сочетал в себе сюжеты легенд о происхождении разумных Зверей. Здесь тоже были воды потопа — не важно, прибывающие или убывающие, посланные Лурлиной или Безымянным Богом. Но что делает ведьма — вмешивается в божественный замысел или вершит судьбы Зверей? Бок силился разобрать слова, но почерк был слишком мелким, а манера письма давно устарела. Быть может, этот документ подтверждал легенду о том, что разум, речь и чувства Зверям даровала Кембрийская ведьма, а может, и опровергал, но как ни посмотри, от картинки веяло религиозным мифом, его способностью впитывать в себя разнообразнейшие сказания. Возможно, художник пытался показать, что Звери получили свои способности благодаря другому крещению — крещению молоком Кембрийской ведьмы? Всосали душу с ведьминым молоком? Боку плохо давались рассуждения на столь отвлеченные темы: ему хватало удобрений и полевых вредителей. Он решил сделать немыслимое — вынести рукопись из библиотеки и передать ее профессору Дилламонду. Наверняка она заслуживает того, чтобы о ней знали.
А может, продолжал размышлять Бок, спеша на встречу с Эльфабой после того, как вынес книгу из библиотеки во внутреннем кармане плаща, может, ведьма не выкармливала полуутопленного зверька, а убивала его? Скажем, приносила в жертву, чтобы остановить потоп?
Нет, все-таки искусство выше его понимания.
Бок сидел в кафе и ждал Эльфабу. Ей должна была передать записку мисс Клютч, с которой он столкнулся на рынке. Опекунша встретила его благосклоннее обычного — неужели Галинда замолвила словечко?
После возвращения в Шиз Бок еще не видел Эльфабу. Но вот и она, ровно в назначенный час: зеленая фигурка в призрачно-сером платье и протертом вязаном свитере, в руках черный мужской зонтик, длинный, как копье. Плюхнувшись на стул, девушка стала изучать рукопись. На Бока она почти не смотрела, но внимательно выслушала его догадки, после чего объявила их безосновательными.
— Почему обязательно Кембрийская ведьма? Чем это не королева фей Лурлина?
— Ну как же. Нет классических атрибутов. Где золотые волосы и прозрачные крылья? Куда делась волшебная палочка? И наконец, где воздушная грациозность?
— Зато какие яркие башмачки. — Эльфаба задумчиво откусила кусочек печенья.
— В ней нет родоначалия… или как это… созидания. Она скорее консервативна, чем конструктивна. В ней чувствуются какая-то неуверенность, смятение, тебе, не кажется?
— Ты слишком долго общался с Кропом и Тиббетом — набрался от них умных слов и несешь теперь невесть что. Возвращался бы к своему ячменю. — Эльфаба сунула книгу в сумку. — Но я все равно покажу ее Дилламонду. Он теперь делает открытие за открытием. Его догадка совмещать линзы раскрыла Целый новый мир мельчайших частиц. Он как-то дал мне посмотреть, но я ничего не разобрала: неясные контуры, какой-то цвет, движение. Дилламонд же в восторге. Беда только в том, что его не остановить. Мне кажется, он закладывает основу целой новой науки, и каждое открытие порождает сотню новых вопросов. Практических, теоретических, гипотетических, клинических и даже, наверное, онтологических, проникающих в самую суть бытия. Дилламонд днюет и ночует в лаборатории; когда мы занавешиваем окно перед сном, у него все еще горит свет.
— Ну так ему еще что-нибудь нужно? Нам осталось работать в библиотеке всего два дня, потом начинаются занятия.
— Я не могу добиться от него ничего определенного. Наверное, пока хватит.
— Ну, раз с научным шпионажем покончено, давай поговорим о Галинде. Как она? Не спрашивала обо мне?
Эльфаба наконец подняла на него глаза.
— Нет, Бок, не спрашивала. Правда, чтобы не разбивать твои надежды окончательно, добавлю, что мы с ней почти не разговариваем. Галинда все еще дуется.
— Когда я снова ее увижу?
— Неужели это так много для тебя значит? — грустно улыбнулась Эльфаба.
— Она для меня — весь мир.
— Мал же тогда твой мир!
— Какой есть. Разве можно критиковать размер чужого мира? Мне не под силу его изменить.
— Какой же ты глупый, — сказала Эльфаба, сделав последний глоток чуть теплого чая. — Будешь потом вспоминать это лето и бить себя полбу от досады. Может, она и красива — нет, даже точно красива, пускай, — но даже десяток таких, как она, тебя не стоит. Не для меня! — взмахнула она руками, увидев, как вытянулось его лицо. — Я не о себе говорю! Избавь меня, пожалуйста, от этого телячьего взгляда!
Но слишком уж горячо она оправдывалась. Эльфаба поспешно подхватила свои вещи, уронив со стола пепельницу, и, проколов длинным зонтиком чью-то газету, не глядя по сторонам, зашагала прочь, через Вокзальную площадь, где ее чуть не сбил старый Бык на громоздком трехколесном велосипеде.
В один из таких дней внимание Бока случайно привлек к себе рисунок из книжки, которую он чистил. Это было изображение Кембрийской ведьмы — старое, сделанное лет четыреста или даже пятьсот назад. Видимо, божественное вдохновение или истинная любовь к волшебству водили пером неизвестного монаха. Ведьма стояла между двумя скалами, а со всех сторон простиралось голубое море, по которому бежали удивительно правдоподобные белые барашки. В руках она держала полумертвого зверька неведомой породы. Одной рукой, изогнутой вопреки всем законам анатомии, ведьма обнимала мокрую спинку зверька, а другой высвобождала из-под платья грудь. Лицо ее было непроницаемым; пожалуй, немного грустным или задумчивым. Она походила бы на мать, заботливо прижимавшую к себе больного ребенка, если бы не ноги, словно вросшие в узкую полоску земли. На ногах были серебряные туфельки, чей сказочный блеск сразу же бросался в глаза. Стопы были развернуты, как на неумелых детских картинках, так что каблуки соприкасались, а носки смотрели в противоположные стороны. Платье ведьмы было светло-голубым, цвета рассветного неба. По сочным, невыцветшим краскам рисунка становилось ясно, что книгу давным-давно никто не открывал.
По неожиданной ли случайности или как отражение богословских взглядов автора, этот рисунок сочетал в себе сюжеты легенд о происхождении разумных Зверей. Здесь тоже были воды потопа — не важно, прибывающие или убывающие, посланные Лурлиной или Безымянным Богом. Но что делает ведьма — вмешивается в божественный замысел или вершит судьбы Зверей? Бок силился разобрать слова, но почерк был слишком мелким, а манера письма давно устарела. Быть может, этот документ подтверждал легенду о том, что разум, речь и чувства Зверям даровала Кембрийская ведьма, а может, и опровергал, но как ни посмотри, от картинки веяло религиозным мифом, его способностью впитывать в себя разнообразнейшие сказания. Возможно, художник пытался показать, что Звери получили свои способности благодаря другому крещению — крещению молоком Кембрийской ведьмы? Всосали душу с ведьминым молоком? Боку плохо давались рассуждения на столь отвлеченные темы: ему хватало удобрений и полевых вредителей. Он решил сделать немыслимое — вынести рукопись из библиотеки и передать ее профессору Дилламонду. Наверняка она заслуживает того, чтобы о ней знали.
А может, продолжал размышлять Бок, спеша на встречу с Эльфабой после того, как вынес книгу из библиотеки во внутреннем кармане плаща, может, ведьма не выкармливала полуутопленного зверька, а убивала его? Скажем, приносила в жертву, чтобы остановить потоп?
Нет, все-таки искусство выше его понимания.
Бок сидел в кафе и ждал Эльфабу. Ей должна была передать записку мисс Клютч, с которой он столкнулся на рынке. Опекунша встретила его благосклоннее обычного — неужели Галинда замолвила словечко?
После возвращения в Шиз Бок еще не видел Эльфабу. Но вот и она, ровно в назначенный час: зеленая фигурка в призрачно-сером платье и протертом вязаном свитере, в руках черный мужской зонтик, длинный, как копье. Плюхнувшись на стул, девушка стала изучать рукопись. На Бока она почти не смотрела, но внимательно выслушала его догадки, после чего объявила их безосновательными.
— Почему обязательно Кембрийская ведьма? Чем это не королева фей Лурлина?
— Ну как же. Нет классических атрибутов. Где золотые волосы и прозрачные крылья? Куда делась волшебная палочка? И наконец, где воздушная грациозность?
— Зато какие яркие башмачки. — Эльфаба задумчиво откусила кусочек печенья.
— В ней нет родоначалия… или как это… созидания. Она скорее консервативна, чем конструктивна. В ней чувствуются какая-то неуверенность, смятение, тебе, не кажется?
— Ты слишком долго общался с Кропом и Тиббетом — набрался от них умных слов и несешь теперь невесть что. Возвращался бы к своему ячменю. — Эльфаба сунула книгу в сумку. — Но я все равно покажу ее Дилламонду. Он теперь делает открытие за открытием. Его догадка совмещать линзы раскрыла Целый новый мир мельчайших частиц. Он как-то дал мне посмотреть, но я ничего не разобрала: неясные контуры, какой-то цвет, движение. Дилламонд же в восторге. Беда только в том, что его не остановить. Мне кажется, он закладывает основу целой новой науки, и каждое открытие порождает сотню новых вопросов. Практических, теоретических, гипотетических, клинических и даже, наверное, онтологических, проникающих в самую суть бытия. Дилламонд днюет и ночует в лаборатории; когда мы занавешиваем окно перед сном, у него все еще горит свет.
— Ну так ему еще что-нибудь нужно? Нам осталось работать в библиотеке всего два дня, потом начинаются занятия.
— Я не могу добиться от него ничего определенного. Наверное, пока хватит.
— Ну, раз с научным шпионажем покончено, давай поговорим о Галинде. Как она? Не спрашивала обо мне?
Эльфаба наконец подняла на него глаза.
— Нет, Бок, не спрашивала. Правда, чтобы не разбивать твои надежды окончательно, добавлю, что мы с ней почти не разговариваем. Галинда все еще дуется.
— Когда я снова ее увижу?
— Неужели это так много для тебя значит? — грустно улыбнулась Эльфаба.
— Она для меня — весь мир.
— Мал же тогда твой мир!
— Какой есть. Разве можно критиковать размер чужого мира? Мне не под силу его изменить.
— Какой же ты глупый, — сказала Эльфаба, сделав последний глоток чуть теплого чая. — Будешь потом вспоминать это лето и бить себя полбу от досады. Может, она и красива — нет, даже точно красива, пускай, — но даже десяток таких, как она, тебя не стоит. Не для меня! — взмахнула она руками, увидев, как вытянулось его лицо. — Я не о себе говорю! Избавь меня, пожалуйста, от этого телячьего взгляда!
Но слишком уж горячо она оправдывалась. Эльфаба поспешно подхватила свои вещи, уронив со стола пепельницу, и, проколов длинным зонтиком чью-то газету, не глядя по сторонам, зашагала прочь, через Вокзальную площадь, где ее чуть не сбил старый Бык на громоздком трехколесном велосипеде.
7
Когда Бок в следующий раз встретился с Эльфабой и Галиндой, ему было не до романтики. Случилось это в маленьком скверике, прямо за воротами Крейг-холла. Бок с Эвриком как раз проходили мимо, когда ворота вдруг распахнулись и наружу вылетела мисс Вимп, бледная, с выкаченными от ужаса глазами. За ней гурьбой выбежали студентки. Среди них была и Эльфаба, и Галинда, и Шень-Шень, и Фэнни, и Мила. Вне университетских стен девушки собирались в шумные кружки, испуганно жались в тени деревьев, обнимались, рыдали, утирали друг другу лица.
Бок и Эврик поспешили к своим знакомым. Эльфаба стояла особняком, втянув голову в костлявые, как у голодной кошки, плечи, и единственная не плакала. Бок с радостью прижал бы к себе Галинду, но она лишь бросила на него мутный взгляд и зарылась лицом в меховой воротник Милы.
— Что с вами? — спрашивал Эврик. — Мисс Шень-Шень? Мисс Фэнни?
— Ах, это ужасно! — в голос взвыли они, и Галинда кивнула, оставив мокрый след на Милиной блузке.
— Да что случилось? — Бок обернулся к Эльфабе.
— Пронюхали. — Ее глаза сверкнули, как древний шизский фарфор. — Пронюхали, мерзавцы!
Ворота снова со скрипом отворились, и со стены посыпались разноцветные лепестки, закружились, затанцевали, как бабочки. Вышли три полицейских и врач в темном капюшоне; они несли на носилках кого-то укрытого с головой красным покрывалом. Вдруг ветер подхватил уголок покрывала и откинул его назад. Девушки завизжали, мисс Вимп поспешно опустила задранный конец, но все успели увидеть сгорбленные плечи и запрокинутую голову профессора Дилламонда и черные сгустки запекшейся крови на его шее, там, где зиял глубокий разрез, словно от ножа мясника.
В ужасе и отвращении Бок отшатнулся и сел. Он искренне надеялся, что рана не смертельна и профессор жив, вот только слишком медленно шагали полицейские с врачом — им некуда было торопиться. Бок откинулся и оперся спиной о стену, а Эврик, никогда до этого не видевший профессора, одной рукой стиснул приятелю ладонь, другой закрыл себе глаза. Скоро рядом с ними опустились Эльфаба и Галинда. Только после долгих рыданий Галинда начала свой рассказ.
— Вчера перед сном мисс Клютч опустила в нашей спальне шторы… как всегда… и тихо так, будто про себя, сказала: «Свет горит. Опять профессор засиделся». Потом присмотрелась и добавила: «Странно». Я даже внимания не обратила, а Эльфаба спросила: «Что странно?» А мисс Клютч набросила на плечи платок и прошептала: «Ничего, мои уточки, вы ложитесь, а я пойду проверю, все ли в порядке». Пожелала нам спокойной ночи и ушла. Не знаю, в лабораторию она ходила или еще куда, но когда мы на следующее утро проснулись — ее не было и чая тоже. Она всегда приносила нам его по утрам, всегда.
Галинда всхлипнула и снова зарыдала, заломила руки, в исступлении попыталась разодрать на себе черное шелковое платье с белыми наплечниками. Эльфаба, за все это время не проронившая ни слезинки, словно камень в пустыне, продолжила:
— Мы ждали ее до самого завтрака, а потом пошли к мадам Кашмери и сказали, что наша опекунша куда-то пропала. Директриса ответила, что ночью с мисс Клютч случился приступ старой болезни, и ее отправили в лазарет. Кашмери запретила нам пропускать занятия и навещать ее, но когда профессор Дилламонд не пришел на первую лекцию, мы все-таки пробрались к ней в палату. Мисс Клютч лежала на кровати, и лицо у нее было какое-то нехорошее. Мы начали спрашивать, что случилось, но она молчала, хотя глаза у нее были открыты. Как будто мисс Клютч ничего не видела и не слышала. Мы подумали: может, ей дурно и у нее что-то вроде обморока, но дышала она ровно, а лицо, хоть и изменилось, было нормального цвета. Только мы собрались уходить, как мисс Клютч повернулась к тумбочке: там возле пузырька с лекарствами и стаканом с лимонной водой на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она нежно взяла этот гвоздь в дрожащую руку и стала с ним разговаривать. Сказала что-то вроде: «Ты ведь не хотел тогда больно уколоть меня в ногу? Ты ведь просто шутил, привлекал к себе внимание, правда? Ничего, не волнуйся, Гвоздик, я за тобой поухаживаю. Вот только подремлю немного, а потом ты мне расскажешь, как очутился во Фроттике. Все-таки далеко от той захудалой гостиницы, где на тебе, как ты говоришь, висел знак «Посетителей не принимаем».
Бок не мог больше слушать эту ерунду. Да и какое ему было дело до живого Гвоздя, когда рядом оплакивали умершего Козла? Бок не слышал молитв за упокой души профессора, не смотрел, как уносили его труп. Ему хватило одного мимолетного взгляда на застывшее лицо, чтобы понять: то, что давало Дилламонду острый ум и неутомимый характер, исчезло навсегда.
Бок и Эврик поспешили к своим знакомым. Эльфаба стояла особняком, втянув голову в костлявые, как у голодной кошки, плечи, и единственная не плакала. Бок с радостью прижал бы к себе Галинду, но она лишь бросила на него мутный взгляд и зарылась лицом в меховой воротник Милы.
— Что с вами? — спрашивал Эврик. — Мисс Шень-Шень? Мисс Фэнни?
— Ах, это ужасно! — в голос взвыли они, и Галинда кивнула, оставив мокрый след на Милиной блузке.
— Да что случилось? — Бок обернулся к Эльфабе.
— Пронюхали. — Ее глаза сверкнули, как древний шизский фарфор. — Пронюхали, мерзавцы!
Ворота снова со скрипом отворились, и со стены посыпались разноцветные лепестки, закружились, затанцевали, как бабочки. Вышли три полицейских и врач в темном капюшоне; они несли на носилках кого-то укрытого с головой красным покрывалом. Вдруг ветер подхватил уголок покрывала и откинул его назад. Девушки завизжали, мисс Вимп поспешно опустила задранный конец, но все успели увидеть сгорбленные плечи и запрокинутую голову профессора Дилламонда и черные сгустки запекшейся крови на его шее, там, где зиял глубокий разрез, словно от ножа мясника.
В ужасе и отвращении Бок отшатнулся и сел. Он искренне надеялся, что рана не смертельна и профессор жив, вот только слишком медленно шагали полицейские с врачом — им некуда было торопиться. Бок откинулся и оперся спиной о стену, а Эврик, никогда до этого не видевший профессора, одной рукой стиснул приятелю ладонь, другой закрыл себе глаза. Скоро рядом с ними опустились Эльфаба и Галинда. Только после долгих рыданий Галинда начала свой рассказ.
— Вчера перед сном мисс Клютч опустила в нашей спальне шторы… как всегда… и тихо так, будто про себя, сказала: «Свет горит. Опять профессор засиделся». Потом присмотрелась и добавила: «Странно». Я даже внимания не обратила, а Эльфаба спросила: «Что странно?» А мисс Клютч набросила на плечи платок и прошептала: «Ничего, мои уточки, вы ложитесь, а я пойду проверю, все ли в порядке». Пожелала нам спокойной ночи и ушла. Не знаю, в лабораторию она ходила или еще куда, но когда мы на следующее утро проснулись — ее не было и чая тоже. Она всегда приносила нам его по утрам, всегда.
Галинда всхлипнула и снова зарыдала, заломила руки, в исступлении попыталась разодрать на себе черное шелковое платье с белыми наплечниками. Эльфаба, за все это время не проронившая ни слезинки, словно камень в пустыне, продолжила:
— Мы ждали ее до самого завтрака, а потом пошли к мадам Кашмери и сказали, что наша опекунша куда-то пропала. Директриса ответила, что ночью с мисс Клютч случился приступ старой болезни, и ее отправили в лазарет. Кашмери запретила нам пропускать занятия и навещать ее, но когда профессор Дилламонд не пришел на первую лекцию, мы все-таки пробрались к ней в палату. Мисс Клютч лежала на кровати, и лицо у нее было какое-то нехорошее. Мы начали спрашивать, что случилось, но она молчала, хотя глаза у нее были открыты. Как будто мисс Клютч ничего не видела и не слышала. Мы подумали: может, ей дурно и у нее что-то вроде обморока, но дышала она ровно, а лицо, хоть и изменилось, было нормального цвета. Только мы собрались уходить, как мисс Клютч повернулась к тумбочке: там возле пузырька с лекарствами и стаканом с лимонной водой на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она нежно взяла этот гвоздь в дрожащую руку и стала с ним разговаривать. Сказала что-то вроде: «Ты ведь не хотел тогда больно уколоть меня в ногу? Ты ведь просто шутил, привлекал к себе внимание, правда? Ничего, не волнуйся, Гвоздик, я за тобой поухаживаю. Вот только подремлю немного, а потом ты мне расскажешь, как очутился во Фроттике. Все-таки далеко от той захудалой гостиницы, где на тебе, как ты говоришь, висел знак «Посетителей не принимаем».
Бок не мог больше слушать эту ерунду. Да и какое ему было дело до живого Гвоздя, когда рядом оплакивали умершего Козла? Бок не слышал молитв за упокой души профессора, не смотрел, как уносили его труп. Ему хватило одного мимолетного взгляда на застывшее лицо, чтобы понять: то, что давало Дилламонду острый ум и неутомимый характер, исчезло навсегда.
ДРУЗЬЯ
1
Видевшие труп не сомневались: произошло убийство. Эта слипшаяся шерсть на шее, как немытая кисть маляра, эта янтарно-желтая пустота в глазах… Официальная версия гласила, что профессор Дилламонд упал на осколок увеличительного стекла и перерезал себе шею, но никто в это не верил.
Единственная, от кого надеялись что-то узнать, мисс Клютч, только бессмысленно улыбалась, когда девушки приносили ей цветы или гроздья позднего пертского винограда. Она ела ягоды и разговаривала с цветами. Врачи были в растерянности.
Глинду — в память об убитом профессоре и чтобы загладить свою грубость к нему, она взяла себе то искаженное имя, которым он ее когда-то звал, — болезнь мисс Клютч как-то особенно поразила. Она отказывалась навещать опекуншу и обсуждать ее здоровье, так что Эльфаба одна бегала в лазарет по нескольку раз в день. Бок убеждал, что болезнь мисс Клютч временная, но проходили дни, а та все не поправлялась. Недели через три мадам Кашмери вызвала к себе Эльфабу и Глинду и напомнила, что студенткам по уставу не положено жить в отдельной комнате без опекунши. Директриса предложила перейти в общую спальню. Глинда, не решавшаяся теперь спорить, безропотно согласилась. На ее счастье, Эльфаба пришла на выручку.
Так через десять дней Бок оказался за столиком в пивном саду «Петушиный двор», ожидая прибытия дилижанса из Изумрудного города. Мадам Кашмери не отпустила с ним Эльфабу, и юноше предстояло теперь самому определить, кто из семерых пассажиров были Нессароза и ее няня. Эльфаба предупредила Бока, что сестра умело скрывает свое уродство: она могла даже сама спуститься из кареты, если ступенька была устойчивой, а земля ровной.
Он их узнал, подошел, поздоровался. Няня была похожа на вареную сливу: такая же круглая, красная и морщинистая. Долгие годы в болотах Квадлинии превратили ее в рассеянную, сонливую и ворчливую старушку, которой следовало бы доживать свой век в каком-нибудь уютном теплом уголке.
— Как приятно снова увидеть манчика, — промурлыкала она Боку. — Совсем как в старые времена. — И, обернувшись в темноту дилижанса, добавила: — Ну, выходи, моя хорошая.
Если бы Бок не знал, что Нессароза — сестра Эльфабы, он бы никогда не догадался. Она не была ни зеленой, как сестра, ни синюшно-бледной, как изнеженные девицы с плохим кровообращением. Нессароза спускалась элегантно, но осторожно, стараясь опустить ногу на ступеньку всей стопой сразу. Такая странная походка приковывала взгляд к ногам, отвлекая от туловища хотя бы на первых порах.
Бок проследил, как ноги Нессарозы коснулись земли и словно приросли к ней, удерживая равновесие, а потом поднял взгляд. Перед ним стояла Нессароза — точь-в-точь такая, как ее описывала Эльфаба: розовощекая, стройная, как колосок, изумительно красивая и — безрукая. Студенческая шаль, спадавшая с ее плеч, была искусно сложена, чтобы сгладить впечатление.
— Приветствую вас, сэр, — слегка кивнула она Боку. — Наши саквояжи наверху. Справитесь?
У нее был звонкий, музыкальный голос, не то что скрипучий голос сестры. Няня проводила девушку к нанятой Боком коляске. Бок заметил, что Нессароза не очень уверенно ступает, если не опирается спиной на чью-то руку.
— Придется теперь старухе присматривать за девочками, пока они учатся, — говорила няня Боку в коляске. — Бедные сиротки: матушка давно лежит в заболоченной могилке, а отец совсем тронулся. Да, знатная была семья. А великое, как известно, и погибает ярко. А что на свете колоритнее сумасшествия? Вон прадед ихний, герцог Тропп, — и дочку пережил, и внучку, а теперь совсем из ума выжил. Эльфаба ведь наследница титула. Хотя что я тебе рассказываю: ты ведь манчик, ты и так знаешь.
— Ах, няня, перестань сплетничать, тошно становится, — подала голос Нессароза.
— И, полно, милая. Бок ведь наш земляк, почитай, старый друг. А то мы там, на болотах, совсем разучились разговаривать — квакаем хором с лягушками.
— Ты просто невыносима, — очаровательно сообщила Нессароза. — У меня голова разболится от стыда.
— Я даже знал Эльфабу, когда она была маленькой, — сказал Бок. — Я родом из деревни Закамышье в Вендовой пустоши. Вас я, наверное, тоже встречал.
— Вообще-то я больше жила в Кольвенском замке, — сказала няня. — Заботилась о леди Партре, дочери герцога. Но иногда приезжала в Закамышье, так что вполне могла тебя видеть, когда ты бегал без штанов, в одной распашонке.
— Как поживаете? — улыбнулась Нессароза.
— Меня зовут Бок, — подсказал он.
— А это Нессароза, — спохватилась няня, сообразив, что молодых людей еще формально не представили друг другу. — Она должна была приехать в Шиз на следующий год, но оказывается, у вас тут спятила чья-то опекунша. И вот няню зовут ее заменить, а разве няня может бросить свое дитятко? Конечно, нет!
— Грустная и таинственная история, — покачал головой Бок. — Мы все надеемся, что больная поправится.
В Крейг-холле Бок присутствовал при счастливом воссоединении семьи. Мадам Кашмери велела Громметику накрыть стол для сестер, няни, Бока и Глинды. Бок, обеспокоенный тем, что после страшного происшествия Глинда стала сама не своя, с облегчением заметил, каким цепким взглядом оглядела она наряд Нессарозы. Интересно, спрашивает ли она себя, как вышло, что обе сестры обезображены, а одеваются так по-разному? Эльфаба носила скромные темные цвета, Несса же, пристроившаяся на диванчике рядом с няней, которая поила ее чаем и кормила пышками, была в шелках цвета изумрудов, болотного мха и желто-зеленых роз. Сидя рядом с сестрой, зеленая Эльфаба казалась дополнением к наряду сестры.
— Все очень необычно, — говорила мадам Кашмери, — и наши комнаты, к сожалению, на это не рассчитаны. Поэтому поступим так. Оставим мисс Эльфабу и мисс Галинду — то есть Глинду, вы ведь так себя теперь зовете, дорогая? Как странно!.. Так вот, оставим этих добрых подруг в той же комнате, а вы, мисс Нессароза, вместе с няней займете смежную спальню, где раньше жила мисс Клютч. Маленькую, зато удобную.
— А когда мисс Клютч выздоровеет? — спросила Глинда.
— Ах, дитя, дитя, — покачала головой мадам Кашмери. — Сколько надежды. Как это трогательно! — И жестким голосом продолжала: — Вы ведь сами рассказывали мне, как упорно повторялись у вашей опекунши приступы этого необычного заболевания. Видимо, недуг прогрессирует. — Директриса медленно, задумчиво пожевала кусочек печенья, и щеки у нее то втягивались, то выпячивались, как жаберные крышки у рыбы. — Конечно, мы можем надеяться. Побоюсь, не более того.
— И молиться, — добавила Нессароза.
— Разумеется, — подтвердила мадам Кашмери. — В воспитанных кругах это понимается само собой.
Сестры вспыхнули. Глинда, сославшись надела, поспешно вышла из директорского кабинета. Бок с горечью посмотрел девушке вслед. Теперь он хотя бы знал, что скоро ее увидит: столкнувшись после запрета нанимать Зверей с нехваткой преподавателей, ректор университета решил, что лекции будут читаться студентам из всех колледжей одновременно. Бок увидит Глинду на первом общем занятии за всю историю Шиза. Он уже сгорал от нетерпения. Хотя она изменилась, сильно изменилась…
Единственная, от кого надеялись что-то узнать, мисс Клютч, только бессмысленно улыбалась, когда девушки приносили ей цветы или гроздья позднего пертского винограда. Она ела ягоды и разговаривала с цветами. Врачи были в растерянности.
Глинду — в память об убитом профессоре и чтобы загладить свою грубость к нему, она взяла себе то искаженное имя, которым он ее когда-то звал, — болезнь мисс Клютч как-то особенно поразила. Она отказывалась навещать опекуншу и обсуждать ее здоровье, так что Эльфаба одна бегала в лазарет по нескольку раз в день. Бок убеждал, что болезнь мисс Клютч временная, но проходили дни, а та все не поправлялась. Недели через три мадам Кашмери вызвала к себе Эльфабу и Глинду и напомнила, что студенткам по уставу не положено жить в отдельной комнате без опекунши. Директриса предложила перейти в общую спальню. Глинда, не решавшаяся теперь спорить, безропотно согласилась. На ее счастье, Эльфаба пришла на выручку.
Так через десять дней Бок оказался за столиком в пивном саду «Петушиный двор», ожидая прибытия дилижанса из Изумрудного города. Мадам Кашмери не отпустила с ним Эльфабу, и юноше предстояло теперь самому определить, кто из семерых пассажиров были Нессароза и ее няня. Эльфаба предупредила Бока, что сестра умело скрывает свое уродство: она могла даже сама спуститься из кареты, если ступенька была устойчивой, а земля ровной.
Он их узнал, подошел, поздоровался. Няня была похожа на вареную сливу: такая же круглая, красная и морщинистая. Долгие годы в болотах Квадлинии превратили ее в рассеянную, сонливую и ворчливую старушку, которой следовало бы доживать свой век в каком-нибудь уютном теплом уголке.
— Как приятно снова увидеть манчика, — промурлыкала она Боку. — Совсем как в старые времена. — И, обернувшись в темноту дилижанса, добавила: — Ну, выходи, моя хорошая.
Если бы Бок не знал, что Нессароза — сестра Эльфабы, он бы никогда не догадался. Она не была ни зеленой, как сестра, ни синюшно-бледной, как изнеженные девицы с плохим кровообращением. Нессароза спускалась элегантно, но осторожно, стараясь опустить ногу на ступеньку всей стопой сразу. Такая странная походка приковывала взгляд к ногам, отвлекая от туловища хотя бы на первых порах.
Бок проследил, как ноги Нессарозы коснулись земли и словно приросли к ней, удерживая равновесие, а потом поднял взгляд. Перед ним стояла Нессароза — точь-в-точь такая, как ее описывала Эльфаба: розовощекая, стройная, как колосок, изумительно красивая и — безрукая. Студенческая шаль, спадавшая с ее плеч, была искусно сложена, чтобы сгладить впечатление.
— Приветствую вас, сэр, — слегка кивнула она Боку. — Наши саквояжи наверху. Справитесь?
У нее был звонкий, музыкальный голос, не то что скрипучий голос сестры. Няня проводила девушку к нанятой Боком коляске. Бок заметил, что Нессароза не очень уверенно ступает, если не опирается спиной на чью-то руку.
— Придется теперь старухе присматривать за девочками, пока они учатся, — говорила няня Боку в коляске. — Бедные сиротки: матушка давно лежит в заболоченной могилке, а отец совсем тронулся. Да, знатная была семья. А великое, как известно, и погибает ярко. А что на свете колоритнее сумасшествия? Вон прадед ихний, герцог Тропп, — и дочку пережил, и внучку, а теперь совсем из ума выжил. Эльфаба ведь наследница титула. Хотя что я тебе рассказываю: ты ведь манчик, ты и так знаешь.
— Ах, няня, перестань сплетничать, тошно становится, — подала голос Нессароза.
— И, полно, милая. Бок ведь наш земляк, почитай, старый друг. А то мы там, на болотах, совсем разучились разговаривать — квакаем хором с лягушками.
— Ты просто невыносима, — очаровательно сообщила Нессароза. — У меня голова разболится от стыда.
— Я даже знал Эльфабу, когда она была маленькой, — сказал Бок. — Я родом из деревни Закамышье в Вендовой пустоши. Вас я, наверное, тоже встречал.
— Вообще-то я больше жила в Кольвенском замке, — сказала няня. — Заботилась о леди Партре, дочери герцога. Но иногда приезжала в Закамышье, так что вполне могла тебя видеть, когда ты бегал без штанов, в одной распашонке.
— Как поживаете? — улыбнулась Нессароза.
— Меня зовут Бок, — подсказал он.
— А это Нессароза, — спохватилась няня, сообразив, что молодых людей еще формально не представили друг другу. — Она должна была приехать в Шиз на следующий год, но оказывается, у вас тут спятила чья-то опекунша. И вот няню зовут ее заменить, а разве няня может бросить свое дитятко? Конечно, нет!
— Грустная и таинственная история, — покачал головой Бок. — Мы все надеемся, что больная поправится.
В Крейг-холле Бок присутствовал при счастливом воссоединении семьи. Мадам Кашмери велела Громметику накрыть стол для сестер, няни, Бока и Глинды. Бок, обеспокоенный тем, что после страшного происшествия Глинда стала сама не своя, с облегчением заметил, каким цепким взглядом оглядела она наряд Нессарозы. Интересно, спрашивает ли она себя, как вышло, что обе сестры обезображены, а одеваются так по-разному? Эльфаба носила скромные темные цвета, Несса же, пристроившаяся на диванчике рядом с няней, которая поила ее чаем и кормила пышками, была в шелках цвета изумрудов, болотного мха и желто-зеленых роз. Сидя рядом с сестрой, зеленая Эльфаба казалась дополнением к наряду сестры.
— Все очень необычно, — говорила мадам Кашмери, — и наши комнаты, к сожалению, на это не рассчитаны. Поэтому поступим так. Оставим мисс Эльфабу и мисс Галинду — то есть Глинду, вы ведь так себя теперь зовете, дорогая? Как странно!.. Так вот, оставим этих добрых подруг в той же комнате, а вы, мисс Нессароза, вместе с няней займете смежную спальню, где раньше жила мисс Клютч. Маленькую, зато удобную.
— А когда мисс Клютч выздоровеет? — спросила Глинда.
— Ах, дитя, дитя, — покачала головой мадам Кашмери. — Сколько надежды. Как это трогательно! — И жестким голосом продолжала: — Вы ведь сами рассказывали мне, как упорно повторялись у вашей опекунши приступы этого необычного заболевания. Видимо, недуг прогрессирует. — Директриса медленно, задумчиво пожевала кусочек печенья, и щеки у нее то втягивались, то выпячивались, как жаберные крышки у рыбы. — Конечно, мы можем надеяться. Побоюсь, не более того.
— И молиться, — добавила Нессароза.
— Разумеется, — подтвердила мадам Кашмери. — В воспитанных кругах это понимается само собой.
Сестры вспыхнули. Глинда, сославшись надела, поспешно вышла из директорского кабинета. Бок с горечью посмотрел девушке вслед. Теперь он хотя бы знал, что скоро ее увидит: столкнувшись после запрета нанимать Зверей с нехваткой преподавателей, ректор университета решил, что лекции будут читаться студентам из всех колледжей одновременно. Бок увидит Глинду на первом общем занятии за всю историю Шиза. Он уже сгорал от нетерпения. Хотя она изменилась, сильно изменилась…
2
Глинда и сама чувствовала, что изменилась. Она приехала в Шиз самовлюбленной взбалмошной девчонкой — и вдруг оказалась в логове змей. Может, она сама виновата? Придумала вот для опекунши несуществующую болезнь, и та вдруг с ней слегла. Как так вышло? Не из-за врожденного ли таланта к колдовству? Глинда решила с этого года углубленно изучать магию, но мадам Кашмери вопреки обещаниям так и не отселила от нее Эльфабу. Глинда приняла это стоически, ей уже было все равно. После смерти профессора Дилламонда многое теперь казалось незначительным.
Директрисе она больше не доверяла. Только ей Глинда наплела нелепую ложь про болезнь опекунши. Теперь она ни за что не подпустит к себе Кашмери, не даст управлять собой. И никому не признается в своем неумышленном преступлении. Тут еще Бок вертится вокруг, как назойливая муха. Зря она с ним целовалась. Страшная ошибка. Ну ничего, игры с огнем уже позади. Зато она увидела, каковы на самом деле ее подружки: Фэнни и компания. Безмозглые эгоистки. Впредь она не будет иметь с ними ничего общего.
А Эльфаба, напротив, как раз могла стать настоящим другом, если, конечно, эта безрукая куколка-сестра не помешает. Перед приездом Нессарозы Глинда долго упрашивала Эльфабу рассказать о сестре, чтобы морально подготовиться.
— Она родилась в Кольвене, когда мне было около трех лет, — объясняла Эльфаба. — Мы тогда остановились у маминых родителей. Стояла страшная засуха. Потом, после маминой смерти, отец рассказывал, что с рождением Нессы в колодцах снова появилась вода — правда, ненадолго. Доведенные до отчаяния жители обратились к языческим богам. Были даже человеческие жертвоприношения.
Эльфаба на секунду прервалась и через силу с отвращением продолжила:
— Погиб наш семейный друг, стеклодув из Квадлинии. Обезумевшая толпа, подстрекаемая механическими часами и язычниками-фанатиками, растерзала его. Черепашье Сердце — так его звали. — Эльфаба по привычке поджала под себя ноги и обхватила руками черные поношенные сапожки. Взгляд ее не отрывался от пола. — Наверное, поэтому, родители решили стать миссионерами в Квадлинии и больше не вернулись на родину.
— Миссионерами? — переспросила Глинда. — Ты ведь говорила, твоя мать умерла при родах.
— Она прожила еще пять лет, — сказала Эльфаба, разглядывая складки своего платья, будто стыдясь рассказа, — и умерла, когда родился мой младший брат. Отец назвал его Панци: видимо, в память о Черепашьем Сердце — думал о черепаховом панцире. Так мне кажется. Мы жили как бродяги: ходили по деревням — я, Нессароза, Панци, няня и наш отец Фрекс. Он проповедовал, а няня воспитывала нас, учила, хозяйничала по дому, когда он у нас был. Тем временем пришли люди Гудвина и стали осушать болота, пытаясь раздобыть рубины. Ничем хорошим это, разумеется, не кончилось. Они перебили квадлинов, согнали остальных в резервации и морили их голодом. Потом награбили рубины и ушли. Отец тогда чуть с ума не сошел. Да и не было там столько рубинов, чтобы окупить все затраты. А между тем обещанные каналы в Манчурию так и не провели, а засухи продолжаются. Издают законы, возвращающие Зверей из городов в деревни, в неволю к человеку, но это лишь средство для отвода глаз, чтобы фермеры хоть над чем-то ощутили свою власть. Гудвин целенаправленно разобщает народ — вот вся его политика.
— Мы говорили о твоем детстве, — напомнила Глинда.
— Так это одно и то же. Разве можно отделить собственную жизнь от общественной? Или что ты хотела услышать? Чем мы питались? Во что играли?
— Я хотела, чтобы ты рассказала про Нессарозу. И про Панци.
— Несса — калека. Она упрямая, умная и считает себя святой. Унаследовала отцовскую набожность. О других заботиться не умеет, потому что о себе-то толком не может. Ребенком я постоянно с ней сидела. Не знаю даже, что станет после смерти няни. Наверное, мне опять придется ухаживать за сестрой.
— Какая жуткая перспектива! — вырвалось у Глинды.
Эльфаба мрачно кивнула:
— Именно.
— А что Панин? — осторожно спросила Глинда, страшась разбередить новые раны.
— Здоровый розовощекий мальчик, — сказала Эльфаба. — Сейчас ему должно быть около десяти. Живет с отцом; они приглядывают друг за другом. Мальчишка как мальчишка — может, глуповат слегка, но его ведь обделили еще больше нашего.
Директрисе она больше не доверяла. Только ей Глинда наплела нелепую ложь про болезнь опекунши. Теперь она ни за что не подпустит к себе Кашмери, не даст управлять собой. И никому не признается в своем неумышленном преступлении. Тут еще Бок вертится вокруг, как назойливая муха. Зря она с ним целовалась. Страшная ошибка. Ну ничего, игры с огнем уже позади. Зато она увидела, каковы на самом деле ее подружки: Фэнни и компания. Безмозглые эгоистки. Впредь она не будет иметь с ними ничего общего.
А Эльфаба, напротив, как раз могла стать настоящим другом, если, конечно, эта безрукая куколка-сестра не помешает. Перед приездом Нессарозы Глинда долго упрашивала Эльфабу рассказать о сестре, чтобы морально подготовиться.
— Она родилась в Кольвене, когда мне было около трех лет, — объясняла Эльфаба. — Мы тогда остановились у маминых родителей. Стояла страшная засуха. Потом, после маминой смерти, отец рассказывал, что с рождением Нессы в колодцах снова появилась вода — правда, ненадолго. Доведенные до отчаяния жители обратились к языческим богам. Были даже человеческие жертвоприношения.
Эльфаба на секунду прервалась и через силу с отвращением продолжила:
— Погиб наш семейный друг, стеклодув из Квадлинии. Обезумевшая толпа, подстрекаемая механическими часами и язычниками-фанатиками, растерзала его. Черепашье Сердце — так его звали. — Эльфаба по привычке поджала под себя ноги и обхватила руками черные поношенные сапожки. Взгляд ее не отрывался от пола. — Наверное, поэтому, родители решили стать миссионерами в Квадлинии и больше не вернулись на родину.
— Миссионерами? — переспросила Глинда. — Ты ведь говорила, твоя мать умерла при родах.
— Она прожила еще пять лет, — сказала Эльфаба, разглядывая складки своего платья, будто стыдясь рассказа, — и умерла, когда родился мой младший брат. Отец назвал его Панци: видимо, в память о Черепашьем Сердце — думал о черепаховом панцире. Так мне кажется. Мы жили как бродяги: ходили по деревням — я, Нессароза, Панци, няня и наш отец Фрекс. Он проповедовал, а няня воспитывала нас, учила, хозяйничала по дому, когда он у нас был. Тем временем пришли люди Гудвина и стали осушать болота, пытаясь раздобыть рубины. Ничем хорошим это, разумеется, не кончилось. Они перебили квадлинов, согнали остальных в резервации и морили их голодом. Потом награбили рубины и ушли. Отец тогда чуть с ума не сошел. Да и не было там столько рубинов, чтобы окупить все затраты. А между тем обещанные каналы в Манчурию так и не провели, а засухи продолжаются. Издают законы, возвращающие Зверей из городов в деревни, в неволю к человеку, но это лишь средство для отвода глаз, чтобы фермеры хоть над чем-то ощутили свою власть. Гудвин целенаправленно разобщает народ — вот вся его политика.
— Мы говорили о твоем детстве, — напомнила Глинда.
— Так это одно и то же. Разве можно отделить собственную жизнь от общественной? Или что ты хотела услышать? Чем мы питались? Во что играли?
— Я хотела, чтобы ты рассказала про Нессарозу. И про Панци.
— Несса — калека. Она упрямая, умная и считает себя святой. Унаследовала отцовскую набожность. О других заботиться не умеет, потому что о себе-то толком не может. Ребенком я постоянно с ней сидела. Не знаю даже, что станет после смерти няни. Наверное, мне опять придется ухаживать за сестрой.
— Какая жуткая перспектива! — вырвалось у Глинды.
Эльфаба мрачно кивнула:
— Именно.
— А что Панин? — осторожно спросила Глинда, страшась разбередить новые раны.
— Здоровый розовощекий мальчик, — сказала Эльфаба. — Сейчас ему должно быть около десяти. Живет с отцом; они приглядывают друг за другом. Мальчишка как мальчишка — может, глуповат слегка, но его ведь обделили еще больше нашего.