Страница:
От удивления Эльфаба даже не нашлась, что ответить. Она отступила, когда Слониха подняла хобот, и плохо помнила, что было дальше.
А дальше был обратный путь через играющую ночными цветами траву — завораживающий и грустный. Но несмотря на грусть, была в этой ночи какая-то благодать, которую, как и столько всего другого, так давно не испытывала Эльфаба.
4
ЯШМОВЫЕ ВРАТА КИАМО-КО
1
2
А дальше был обратный путь через играющую ночными цветами траву — завораживающий и грустный. Но несмотря на грусть, была в этой ночи какая-то благодать, которую, как и столько всего другого, так давно не испытывала Эльфаба.
4
Оставив лагерь скроулян и княгиню Настойю позади, караван продолжил движение на север, описывая дугу вокруг Великих Кельских гор.
Иго умер, и его похоронили на песчаном холме. «Да обретет твоя душа свободу», — напутствовала его Эльфаба на похоронной церемонии.
Позже проводник признался, что скроуляне часто приносят кого-нибудь из приглашенных путешественников в жертву. Княгиня презирала тот облик, в котором была вынуждена проводить свои дни, и время от времени давала выход обиде. Видимо, Колючку спасла его честность, а так он был самым подходящим кандидатом. Или, может, на Иго уже лежата печать смерти, и Слониха, увидев ее, сжалилась над путниками?
С воронами пришлось нелегко: они гадили в фургоне, досаждали пчелам, дразнили Килиджоя. Марранскую невесту Рарайни на очередной остановке у колодца забрал ее будущий муж — пожилой беззубый винк с шестью осиротевшими детьми, которые выглядывали из-за него, как утята из-за дворняги. В караване осталось десять человек.
— Въезжаем на арджиканскую территорию, — объявил проводник.
Через несколько дней встретились и первые арджиканцы. Это были простые пастухи, гнавшие овец с западного подножия Великих Кельских гор на восток для переписи и, видимо, продажи. Ни у кого из них не было таких восхитительных татуировок, как у Фьеро, — но все равно их дикая красота и знакомая странность как ножом резанули Эльфабу по сердцу. «Вот какое наказание ждет меня на смертном одре», — подумала она.
Караван сократился до двух фургонов. В одном ехали проводник, Отси, Лир, Колючка и механик-гилликинец по имени Коуп. Во втором — Эльфаба, пчелы, вороны и Килиджой. Похоже, ее всерьез считали ведьмой и старались держаться подальше. Хорошее же прикрытие придумала ей Слониха!
До Киамо-Ко оставалась всего неделя пути.
Караван повернул на восток, на серые горные тропы. Приближалась зима, но снег, на счастье путников, еще не выпал. Отси собиралась переждать зиму возле Киамо-Ко, а как сойдет снег, продолжить путь на север и через Угабу и Пертские холмы вернуться в Страйу рудокопов, а дальше — в Изумрудный город.
Эльфаба подумывала было послать с Отси письмо Глинде — если, конечно, та все еще живет в Пергских холмах, — но потом так и не решилась.
— Завтра, — сказала Отси, — мы прибываем в Киамо-Ко. В горную крепость правящих арджиканцев. Ты готова, сестра Эльфаба?
Бывшей монахине не понравился ее веселый тон.
— Я больше не сестра, я ведьма, — сказала она и попыталась направить на Отси ядовитую мысль, но та была, видать, сильнее характером, чем повар. Провожатая только усмехнулась и отошла.
Караван остановился на берегу маленького горного озера. Путники умывались, фыркая от ледяной свежести. Эльфаба равнодушно посматривала со стороны. Ее больше заинтересовал островок посреди водной глади — крохотный, с одним голым деревцем, выглядевшим как драный зонтик.
Что-то пошевелилось на этом островке. Прежде чем Эльфаба успела приглядеться — а темнело в эту пору рано, особенно в горах, — Килиджой, привлеченный движением или необычным запахом, бултыхнулся в воду и поплыл к острову. Там он уткнулся мордой в траву и своими страшными волчьими зубами поднял за голову какого-то зверька.
Или ребенка.
Отси ахнула. Лир вскрикнул. Килиджой разжал клыки, но только чтобы поудобнее перехватить добычу.
Не соображая, что делает (для нее плыть означало верную смерть), Эльфаба прыгнула в озеро. Ее ноги ударили по воде, но вода ударила чем-то снизу. Чем-то твердым. Льдом! Вода замерзала под ногами с каждым шагом. Серебристый ледяной мост стремительно мчался к острову…
…Туда, где можно отругать Килиджоя и вытащить из его пасти младенца, хотя Эльфаба и не надеялась успеть. Но успела, разжала челюсти пса и подхватила малютку. Малыш дрожал от холода и страха и смотрел на нее большими черными глазами, готовыми к осуждению, обиде или любви.
Спасенный малыш удивил путников едва ли не больше, чем ледяной мост (видимо, какой-то путешествующий волшебник или колдунья наложили на озеро чары). Это была маленькая обезьянка, брошенная матерью и всем своим племенем или, может, разлученная с ними несчастным случаем.
Килиджой малышу не понравился, зато теплый фургон пришелся по душе.
Они разбили лагерь, немного не доехав до Киамо-Ко. Вверху, между черными скалами, возвышался мрачный угловатый замок, словно орел в гнезде. Его башенки, зубчатая стена с амбразурами и опускные решетки не могли скрыть прежнего здания Водного совета, которым был когда-то Киамо-Ко. Внизу тянулся широкий приток реки Мигуньи. Когда-то, в период жестоких засух, регент Пасгориус собирался перегородить ее и направить воду в Манчурию. Потом арджиканский князь взял Водный совет штурмом, превратил его в крепость, а после смерти завещал своему единственному сыну Фьеро. Так по крайней мере помнила Эльфаба.
Эльфаба собрала свои скромные пожитки. Пчелы жужжали (чем больше она к ним прислушивалась, тем интереснее становились их песни); Килиджой недовольно поглядывал на отнятую добычу; вороны, почувствовав перемены, отказывались от пищи, а обезьяныш, названный за попискивания Чистри, разомлел от тепла и безопасности и трещал без остановки.
За ужином у костра говорились слова прощания, поднимались тосты и даже высказывались сожаления из-за предстоящей разлуки. Вечернее небо было чернее прежнего: возможно, из-за снежных пиков вокруг. Из фургона вылез Лир с сумкой и каким-то музыкальным инструментом и тоже стал прощаться с Отси.
— И ты идешь в Киамо-Ко? — спросила Эльфаба.
— Да, я с тобой.
— Со мной? — переспросила Эльфаба. — С воронами, обезьяной, пчелами, собакой и ведьмой?
— Куда же мне еще деваться?
— Понятия не имею.
— Я могу заботиться о собаке, — предложил Лир. — И собирать для тебя мед.
— Как хочешь, — безразлично ответила она.
— Хорошо.
И мальчик начал готовиться к тому, чтобы идти в Киамо-Ко. В дом своего отца.
Иго умер, и его похоронили на песчаном холме. «Да обретет твоя душа свободу», — напутствовала его Эльфаба на похоронной церемонии.
Позже проводник признался, что скроуляне часто приносят кого-нибудь из приглашенных путешественников в жертву. Княгиня презирала тот облик, в котором была вынуждена проводить свои дни, и время от времени давала выход обиде. Видимо, Колючку спасла его честность, а так он был самым подходящим кандидатом. Или, может, на Иго уже лежата печать смерти, и Слониха, увидев ее, сжалилась над путниками?
С воронами пришлось нелегко: они гадили в фургоне, досаждали пчелам, дразнили Килиджоя. Марранскую невесту Рарайни на очередной остановке у колодца забрал ее будущий муж — пожилой беззубый винк с шестью осиротевшими детьми, которые выглядывали из-за него, как утята из-за дворняги. В караване осталось десять человек.
— Въезжаем на арджиканскую территорию, — объявил проводник.
Через несколько дней встретились и первые арджиканцы. Это были простые пастухи, гнавшие овец с западного подножия Великих Кельских гор на восток для переписи и, видимо, продажи. Ни у кого из них не было таких восхитительных татуировок, как у Фьеро, — но все равно их дикая красота и знакомая странность как ножом резанули Эльфабу по сердцу. «Вот какое наказание ждет меня на смертном одре», — подумала она.
Караван сократился до двух фургонов. В одном ехали проводник, Отси, Лир, Колючка и механик-гилликинец по имени Коуп. Во втором — Эльфаба, пчелы, вороны и Килиджой. Похоже, ее всерьез считали ведьмой и старались держаться подальше. Хорошее же прикрытие придумала ей Слониха!
До Киамо-Ко оставалась всего неделя пути.
Караван повернул на восток, на серые горные тропы. Приближалась зима, но снег, на счастье путников, еще не выпал. Отси собиралась переждать зиму возле Киамо-Ко, а как сойдет снег, продолжить путь на север и через Угабу и Пертские холмы вернуться в Страйу рудокопов, а дальше — в Изумрудный город.
Эльфаба подумывала было послать с Отси письмо Глинде — если, конечно, та все еще живет в Пергских холмах, — но потом так и не решилась.
— Завтра, — сказала Отси, — мы прибываем в Киамо-Ко. В горную крепость правящих арджиканцев. Ты готова, сестра Эльфаба?
Бывшей монахине не понравился ее веселый тон.
— Я больше не сестра, я ведьма, — сказала она и попыталась направить на Отси ядовитую мысль, но та была, видать, сильнее характером, чем повар. Провожатая только усмехнулась и отошла.
Караван остановился на берегу маленького горного озера. Путники умывались, фыркая от ледяной свежести. Эльфаба равнодушно посматривала со стороны. Ее больше заинтересовал островок посреди водной глади — крохотный, с одним голым деревцем, выглядевшим как драный зонтик.
Что-то пошевелилось на этом островке. Прежде чем Эльфаба успела приглядеться — а темнело в эту пору рано, особенно в горах, — Килиджой, привлеченный движением или необычным запахом, бултыхнулся в воду и поплыл к острову. Там он уткнулся мордой в траву и своими страшными волчьими зубами поднял за голову какого-то зверька.
Или ребенка.
Отси ахнула. Лир вскрикнул. Килиджой разжал клыки, но только чтобы поудобнее перехватить добычу.
Не соображая, что делает (для нее плыть означало верную смерть), Эльфаба прыгнула в озеро. Ее ноги ударили по воде, но вода ударила чем-то снизу. Чем-то твердым. Льдом! Вода замерзала под ногами с каждым шагом. Серебристый ледяной мост стремительно мчался к острову…
…Туда, где можно отругать Килиджоя и вытащить из его пасти младенца, хотя Эльфаба и не надеялась успеть. Но успела, разжала челюсти пса и подхватила малютку. Малыш дрожал от холода и страха и смотрел на нее большими черными глазами, готовыми к осуждению, обиде или любви.
Спасенный малыш удивил путников едва ли не больше, чем ледяной мост (видимо, какой-то путешествующий волшебник или колдунья наложили на озеро чары). Это была маленькая обезьянка, брошенная матерью и всем своим племенем или, может, разлученная с ними несчастным случаем.
Килиджой малышу не понравился, зато теплый фургон пришелся по душе.
Они разбили лагерь, немного не доехав до Киамо-Ко. Вверху, между черными скалами, возвышался мрачный угловатый замок, словно орел в гнезде. Его башенки, зубчатая стена с амбразурами и опускные решетки не могли скрыть прежнего здания Водного совета, которым был когда-то Киамо-Ко. Внизу тянулся широкий приток реки Мигуньи. Когда-то, в период жестоких засух, регент Пасгориус собирался перегородить ее и направить воду в Манчурию. Потом арджиканский князь взял Водный совет штурмом, превратил его в крепость, а после смерти завещал своему единственному сыну Фьеро. Так по крайней мере помнила Эльфаба.
Эльфаба собрала свои скромные пожитки. Пчелы жужжали (чем больше она к ним прислушивалась, тем интереснее становились их песни); Килиджой недовольно поглядывал на отнятую добычу; вороны, почувствовав перемены, отказывались от пищи, а обезьяныш, названный за попискивания Чистри, разомлел от тепла и безопасности и трещал без остановки.
За ужином у костра говорились слова прощания, поднимались тосты и даже высказывались сожаления из-за предстоящей разлуки. Вечернее небо было чернее прежнего: возможно, из-за снежных пиков вокруг. Из фургона вылез Лир с сумкой и каким-то музыкальным инструментом и тоже стал прощаться с Отси.
— И ты идешь в Киамо-Ко? — спросила Эльфаба.
— Да, я с тобой.
— Со мной? — переспросила Эльфаба. — С воронами, обезьяной, пчелами, собакой и ведьмой?
— Куда же мне еще деваться?
— Понятия не имею.
— Я могу заботиться о собаке, — предложил Лир. — И собирать для тебя мед.
— Как хочешь, — безразлично ответила она.
— Хорошо.
И мальчик начал готовиться к тому, чтобы идти в Киамо-Ко. В дом своего отца.
ЯШМОВЫЕ ВРАТА КИАМО-КО
1
— Сарима, — позвала младшая сестра. — Просыпайся. К нам гости, а я не знаю, готовить на ужин курицу или нет. У нас их так мало осталось. Если теперь приготовить, потом яиц может не хватить. Ты как считаешь?
Вдовствующая арджиканская княгиня застонала.
— И стоило меня будить ради такой мелочи? Неужели сама решить не могла?
— Я-то могла, — сварливо отозвалась сестра. — А вот когда кончатся яйца, без завтрака останешься ты.
— Ах, Шестая, голубушка, не слушай меня, я еще не проснулась, — сказала Сарима. — Ну, что за гости? Опять какой-нибудь старик с гнилым ртом и рассказами об охоте пятидесятилетней давности? Зачем мы их только пускаем?
— Нет, это женщина. В некотором роде.
— В некотором роде? — Сарима села в кровати. В зеркале отразилось все еще красивое лицо, белое, как молочный пудинг, но уже заплывающее жиром, который, подчиняясь закону тяготения, тут же обвис дряблыми складками. — Не ожидала от тебя, Шестая. Пусть мы уже не стыдливые девицы, как раньше. Но то, что ты младшая из нас и все еще можешь найти у себя талию, не повод издеваться над другими.
Сестра надулась.
— Ну хорошо, просто женщина. Так готовить курицу или нет? Если да, то пойду скажу Четвертой, и начнем готовить. А то ведь так до ночи без ужина просидим.
— Нет, пусть лучше будут сыр, фрукты, хлеб и рыба. У нас ведь она еще в колодце не перевелась?
Рыба не перевелась. Шестая повернулась было идти, но тут вспомнила.
— Я тебе чашку чая принесла. Вон там, на тумбочке.
— Спасибо. Ну а теперь скажи, только без шуток, — какая она собой, наша гостья?
— Зеленая, худая и страшная, старше нас всех. В черном платье, как старая монтия, только все-таки помоложе. На вид ей лет тридцать, может, чуть больше. Она не представилась.
— Зеленая, говоришь? Какая прелесть!
— Прелесть — не совсем то слово, которое приходит на ум.
— Так она что, на самом деле зеленая? Не зеленая от ревности или, там, от злости?
— Уж не знаю, от чего она позеленела, может, и от ревности, но только зеленая — это точно. Как трава.
— Надо же! Ну раз она в черном платье, то надену-ка я белое. Для разнообразия. Она одна?
— Она приехала с караваном, который мы видели вчера в долине, и привела с собой звериную компанию: овчарку, рой пчел, нескольких ворон и маленькую обезьянку. И с ней еще какой-то мальчишка.
— И что она собирается со всем этим делать зимой в горах?
— Сама спроси. — Шестая сморщила носик. — У меня от нее мурашки по коже.
— Да у тебя от всего мурашки по коже. Когда будет ужин?
— В полвосьмого. Эта страшила мне весь аппетит отбила. Исчерпав слова отвращения, Шестая ушла, а Сарима еще долго пила чай, лежа в постели. Перед сном сестра развела ей огонь в камине и задернула занавески, но теперь Сарима раздвинула их и выглянула во двор. С тех пор как арджиканцы разогнали Водный совет и укрепили замок, планировка Киамо-Ко почти не изменилась. По форме он напоминал букву «П»: центральный зал, от которого вдоль круто спускавшегося дворика тянулись вперед два боковых крыла. По углам замка, опираясь на естественные возвышения горы, высились башни. Когда шел дождь, вода бежала по мощенному камнем двору, вытекала из-под резных дубовых ворот, покрытых яшмовыми плитами, и струилась вниз мимо деревенских домиков, ютившихся вблизи крепостных стен. Сейчас, вечером, двор был сер, холоден и усыпан пучками соломы и опавшими листьями. Светились окна в мастерской старого сапожника, и из трубы, отчаянно нуждавшейся в ремонте, как и Все в этом ветхом замке, шел дым. Сарима предвкушала, как проведет гостью в главный дом. Только ей, арджиканской княгине, принадлежала честь приглашать гостей в свои покои.
Помывшись, Сарима надела белое платье со сборками и то прелестное ожерелье, подарок мужа, которое, как послание с того света, прибыло через несколько месяцев после Трагедии. Восхищаясь, как удачно сидят на ней инкрустированные драгоценными камнями пластинки ожерелья, Сарима по привычке уронила несколько слезинок. Если окажется, что она слишком хорошо одета для этой бродяжки, можно будет прикрыть ожерелье платком. Главное — чувствовать его на себе. Не успели высохнуть слезы-, как Сарима уже напевала песенку, готовясь встретить нежданную гостью.
Прежде чем спуститься, она заглянула в комнаты к детям. Они были взбудоражены незнакомыми лицами. Сыновьям-погодкам Иржи и Манеку было двенадцать и одиннадцать лет; они уже почти доросли до того возраста, когда начнут рваться прочь из этого гнезда ядовитых голубок. Иржи был слабохарактерным плаксой, зато Манек — настоящий разбойник. Отпустить их вместе с племенем на летнее кочевье значило обречь детей на верную погибель: слишком много было других претендентов на престол. Поэтому Сарима держала сыновей при себе.
Девятилетняя длинноногая дочурка Нор еще не избавилась от привычки сосать большой палец и просилась посидеть у мамы на коленках перед сном. Одетая в вечернее платье Сарима хотела было ее пристыдить, но сжалилась и опустилась на край кровати. Нор смешно картавила — говорила «игьять в пьятки» вместо «играть в прятки» — и заводила дружбу с камешками, свечками, даже травинками, которые против всякой логики росли из трещин между камнями вокруг окна. Вздохнув и потеревшись об ожерелье, Нор доверительно сказала:
— Знаешь, мама, а там мальчик приехал. Мы с ним играли около мельницы.
— Он тоже зеленый?
— Нет, обыкновенный. Только очень толстый. И сильный. Манек стал кидать в него камни, чтобы посмотреть, далеко ли они отскочат, а он даже не заплакал. Может, толстым не так больно?
— Вряд ли. Как его зовут?
— Лир. Странное имя, правда?
— Да, не здешнее. А как зовут его маму?
— Не знаю, и, по-моему, она ему не мама. Иржи назвал его приблудным, но Лир сказал, что ему все равно. Он хороший.
Нор потянулась пальцем ко рту, а другой рукой стала ощупывать нарядное платье Сари мы.
— Манек заставил его снять штаны, чтобы доказать, что он под ними не зеленый.
— Фу, как стыдно! — сказала Сарима, но не смогла удержаться от вопроса: — И что?
— Ничего особенного. — Нор зарылась лицом в материнскую шею и тут же чихнула от пудры, которой Сарима посылала складки под подбородком, чтобы они не терлись друг о друга. — Обычная висюлька, как у всех мальчишек. Меньше, чем у Манека и Иржи. Не зеленая. Мне было так скучно, что я почти не смотрела.
— И правильно. Вы очень грубо поступили.
— Это же не я заставила его спустить штаны, а Манек.
— Ладно, хватит об этом. Давай я лучше расскажу тебе сказку на ночь. Только короткую, учти: мне скоро спускаться. Про что ты хочешь послушать?
— Про лисят и ведьму.
Сарима в меньших подробностях, чем обычно, отбарабанила историю о том, как злая колдунья похитила трех лисят, посадила их в клетку и стала откармливать, чтобы запечь с сыром; как пошла доставать огонь с солнца, а когда, уставшая, вернулась с огнем, лисята придумали хитрость: стали петь колыбельную и усыпили ее. Когда же рука ведьмы разжалась, солнечный огонь растопил дверь клетки, и лисята выбежали из пещеры. Они стали плакать и жаловаться матушке-луне. Тогда луна разозлилась на ведьму, спустилась и закрыла собой вход в пешеру.
— Там злая ведьма навсегда и осталась, — закончила Сарима обычной присказкой.
— И не вылезла? — сквозь сон задала Нор свой обычный вопрос.
— Пока что нет, — сказала Сарима, поцеловала дочурку, слегка укусила ее за руку, от чего обе захихикали, и погасила свет.
От княжеских покоев в главный зал вела витая лестница без перил, прижимавшаяся то к одной стене, го, за поворотом, к другой. Сарима спускалась с достоинством и самообладанием: белое платье плавно покачивалось, ожерелье переливалось мягкими цветами, на лице застыла осторожная приветливая улыбка…
…Пока, дойдя до лестничной площадки, она не увидела гостью, сидевшую на скамье в углу и внимательно смотревшую на нее.
Спускаясь под изучающим взглядом по последнему пролету, Сарима вдруг ощутила и ту неискренность, с которой носила траур по Фьеро, и свою утраченную красоту, и выступающую челюсть, и полноту, и глупость своего положения, где с ней считались только собственные дети и, нехотя, младшие сестры, и призрачную власть, которой она прикрывала свой страх перед настоящим, будущим и даже прошлым.
— Добрый вечер, — вымученно произнесла она.
— Сарима — это вы? — сказала женщина, поднимаясь и выпятив острый подбородок.
— Говорят, я. — Сарима мысленно похвалила себя, что надела ожерелье: оно стало щитом, защищавшим сердце от этого острого подбородка. — Да, я Сарима, хозяйка Киамо-Ко. Добро пожаловать в мою обитель. Откуда вы и как вас величать?
— Оттуда, откуда ветер дует, а имен у меня столько, что всех не перечислишь.
— Что ж, мое почтение, — как можно спокойнее сказала Сарима. — Но ведь нам все равно нужно как-то вас звать, так что, если не хотите сказать своего имени, будем звать вас тетушкой. Не хотите ли отужинать с нами? Еду скоро подадут.
— Я не сяду за стол, пока мы не поговорим. Я ни минуты не хочу обманом оставаться под вашей крышей — уж лучше мне лежать на дне морском. Мы учились вместе с вашим мужем. Я знаю о вас лет двенадцать, наверное.
— Ах да, конечно! — Все вдруг встало на свои места, и старые, драгоценные подробности из жизни покойного супруга закрутились в голове. — Фьеро рассказывал о вас и вашей сестре. Нессароза, да? Так ее зовут. И о восхитительной Глинде, в которую, кажется, он был немножко влюблен, и о тех двух странных шаловливых мальчиках, и об Эврике, и о храбром маленьком Боке. Жаль, что я была далеко от Фьеро в те счастливые дни. Знаете, я ведь и сама мечтала учиться в Шизском университете, но на стипендию мне не хватило бы ума, а семья не могла позволить себе платить за обучение. Как мило с вашей стороны к нам заглянуть! Наверное, я бы догадалась, кто вы. Цвет вашей кожи… Ведь больше в целом мире ни у кого такой нет, правда? Или я слишком отстала от жизни.
— Только у меня, — подтвердила гостья. — Но прежде чем мы продолжим обмен бессмысленными вежливостями, я бы хотела вам кое-что сказать. Сарима, это я виновата в смерти вашего мужа.
— О, вы не единственная, — перебила княгиня. — У нас тут каждый норовит обвинить себя в смерти принца. Это что-то вроде национального спорта. Возможность вместе погоревать — люди в этом что-то находят.
Гостья судорожно сжала пальцы, как будто пытаясь пробраться сквозь предубеждения Саримы.
— Я могу рассказать вам подробности, я затем и пришла…
— Только если я захочу их выслушать, а уж слушать или нет — мое право. Это мой дом, и здесь я решаю, что мне слушать.
— Вы должны меня выслушать, должны… чтобы простить, — взмолилась женщина, поворачиваясь то так, то эдак, как будто невидимая ноша лежала у нее на плечах.
Сарима почувствовала, что ее загоняют в угол в собственном доме. Еще будет время обдумать эти неожиданные признания. Когда она захочет. Не раньше. Княгиня напомнила себе, кто здесь хозяйка. А хозяйкам приличествует радушие.
— Если я правильно помню, — сказала Сарима, лихорадочно роясь в памяти, — вы та самая… ну конечно, Фьеро рассказывал… та самая Эльфаба, которая не верит в душу. А раз так, то зачем вам мое прошение? Я вижу, вы устали — сюда нельзя добраться, не выбившись из сил. Вам нужно поесть и выспаться, а потом, где-нибудь на следующей недельке, поговорим.
Она взяла Эльфабу за руку и повела через высокие покосившиеся дубовые двери в обеденный зал.
— Я сохраню ваше имя в тайне, если хотите, — сказала Сарима и воскликнула: — Смотрите, кто к нам приехал! Тетушка гостья!
Сестры уже собрались у стола, голодные и любопытные. Четвертая помешивала половником суп, Шестая блистала воинственно-красным платьем, близнецы Вторая и Третья набожно смотрели в молитвенные карточки, Пятая курила и пускала кольца дыма к блюду с желтой безглазой рыбой, которую они выловили из колодца.
— Радуйтесь, сестры, давняя подруга Фьеро прибыла к нам, чтобы порадовать своими воспоминаниями. Прошу любить и жаловать так же, как меня.
Не слишком удачные слова — сестры не то что не любили, а открыто презирали Сариму. И надо было ей выйти замуж за того, кто погиб молодым и обрек их всех на тяготы и забвение?
Эльфаба ела жадно. Она не проронила ни слова во время еды и даже не подняла взгляд от тарелки. Видимо, догадалась Сарима, ее приучили не разговаривать за столом. Так что когда впоследствии Эльфаба рассказала про монастырь, она ничуть не удивилась.
Потом они прошли в музыкальную комнату, где пили дорогой херес под звуки неуверенного ноктюрна, который играла Шестая. Гостья совсем раскисла, а сестры, наоборот, приободрились. Сарима вздохнула. Единственное, что пока можно было определенно сказать о Эльфабе, — это что та старше ее. Возможно, пожив здесь немного, Эльфаба выйдет из апатии и согласится выслушать, насколько тяжела жизнь вдовствующей княгини. Как чудесно было бы пообщаться с ней вместо надоевших сестер.
Вдовствующая арджиканская княгиня застонала.
— И стоило меня будить ради такой мелочи? Неужели сама решить не могла?
— Я-то могла, — сварливо отозвалась сестра. — А вот когда кончатся яйца, без завтрака останешься ты.
— Ах, Шестая, голубушка, не слушай меня, я еще не проснулась, — сказала Сарима. — Ну, что за гости? Опять какой-нибудь старик с гнилым ртом и рассказами об охоте пятидесятилетней давности? Зачем мы их только пускаем?
— Нет, это женщина. В некотором роде.
— В некотором роде? — Сарима села в кровати. В зеркале отразилось все еще красивое лицо, белое, как молочный пудинг, но уже заплывающее жиром, который, подчиняясь закону тяготения, тут же обвис дряблыми складками. — Не ожидала от тебя, Шестая. Пусть мы уже не стыдливые девицы, как раньше. Но то, что ты младшая из нас и все еще можешь найти у себя талию, не повод издеваться над другими.
Сестра надулась.
— Ну хорошо, просто женщина. Так готовить курицу или нет? Если да, то пойду скажу Четвертой, и начнем готовить. А то ведь так до ночи без ужина просидим.
— Нет, пусть лучше будут сыр, фрукты, хлеб и рыба. У нас ведь она еще в колодце не перевелась?
Рыба не перевелась. Шестая повернулась было идти, но тут вспомнила.
— Я тебе чашку чая принесла. Вон там, на тумбочке.
— Спасибо. Ну а теперь скажи, только без шуток, — какая она собой, наша гостья?
— Зеленая, худая и страшная, старше нас всех. В черном платье, как старая монтия, только все-таки помоложе. На вид ей лет тридцать, может, чуть больше. Она не представилась.
— Зеленая, говоришь? Какая прелесть!
— Прелесть — не совсем то слово, которое приходит на ум.
— Так она что, на самом деле зеленая? Не зеленая от ревности или, там, от злости?
— Уж не знаю, от чего она позеленела, может, и от ревности, но только зеленая — это точно. Как трава.
— Надо же! Ну раз она в черном платье, то надену-ка я белое. Для разнообразия. Она одна?
— Она приехала с караваном, который мы видели вчера в долине, и привела с собой звериную компанию: овчарку, рой пчел, нескольких ворон и маленькую обезьянку. И с ней еще какой-то мальчишка.
— И что она собирается со всем этим делать зимой в горах?
— Сама спроси. — Шестая сморщила носик. — У меня от нее мурашки по коже.
— Да у тебя от всего мурашки по коже. Когда будет ужин?
— В полвосьмого. Эта страшила мне весь аппетит отбила. Исчерпав слова отвращения, Шестая ушла, а Сарима еще долго пила чай, лежа в постели. Перед сном сестра развела ей огонь в камине и задернула занавески, но теперь Сарима раздвинула их и выглянула во двор. С тех пор как арджиканцы разогнали Водный совет и укрепили замок, планировка Киамо-Ко почти не изменилась. По форме он напоминал букву «П»: центральный зал, от которого вдоль круто спускавшегося дворика тянулись вперед два боковых крыла. По углам замка, опираясь на естественные возвышения горы, высились башни. Когда шел дождь, вода бежала по мощенному камнем двору, вытекала из-под резных дубовых ворот, покрытых яшмовыми плитами, и струилась вниз мимо деревенских домиков, ютившихся вблизи крепостных стен. Сейчас, вечером, двор был сер, холоден и усыпан пучками соломы и опавшими листьями. Светились окна в мастерской старого сапожника, и из трубы, отчаянно нуждавшейся в ремонте, как и Все в этом ветхом замке, шел дым. Сарима предвкушала, как проведет гостью в главный дом. Только ей, арджиканской княгине, принадлежала честь приглашать гостей в свои покои.
Помывшись, Сарима надела белое платье со сборками и то прелестное ожерелье, подарок мужа, которое, как послание с того света, прибыло через несколько месяцев после Трагедии. Восхищаясь, как удачно сидят на ней инкрустированные драгоценными камнями пластинки ожерелья, Сарима по привычке уронила несколько слезинок. Если окажется, что она слишком хорошо одета для этой бродяжки, можно будет прикрыть ожерелье платком. Главное — чувствовать его на себе. Не успели высохнуть слезы-, как Сарима уже напевала песенку, готовясь встретить нежданную гостью.
Прежде чем спуститься, она заглянула в комнаты к детям. Они были взбудоражены незнакомыми лицами. Сыновьям-погодкам Иржи и Манеку было двенадцать и одиннадцать лет; они уже почти доросли до того возраста, когда начнут рваться прочь из этого гнезда ядовитых голубок. Иржи был слабохарактерным плаксой, зато Манек — настоящий разбойник. Отпустить их вместе с племенем на летнее кочевье значило обречь детей на верную погибель: слишком много было других претендентов на престол. Поэтому Сарима держала сыновей при себе.
Девятилетняя длинноногая дочурка Нор еще не избавилась от привычки сосать большой палец и просилась посидеть у мамы на коленках перед сном. Одетая в вечернее платье Сарима хотела было ее пристыдить, но сжалилась и опустилась на край кровати. Нор смешно картавила — говорила «игьять в пьятки» вместо «играть в прятки» — и заводила дружбу с камешками, свечками, даже травинками, которые против всякой логики росли из трещин между камнями вокруг окна. Вздохнув и потеревшись об ожерелье, Нор доверительно сказала:
— Знаешь, мама, а там мальчик приехал. Мы с ним играли около мельницы.
— Он тоже зеленый?
— Нет, обыкновенный. Только очень толстый. И сильный. Манек стал кидать в него камни, чтобы посмотреть, далеко ли они отскочат, а он даже не заплакал. Может, толстым не так больно?
— Вряд ли. Как его зовут?
— Лир. Странное имя, правда?
— Да, не здешнее. А как зовут его маму?
— Не знаю, и, по-моему, она ему не мама. Иржи назвал его приблудным, но Лир сказал, что ему все равно. Он хороший.
Нор потянулась пальцем ко рту, а другой рукой стала ощупывать нарядное платье Сари мы.
— Манек заставил его снять штаны, чтобы доказать, что он под ними не зеленый.
— Фу, как стыдно! — сказала Сарима, но не смогла удержаться от вопроса: — И что?
— Ничего особенного. — Нор зарылась лицом в материнскую шею и тут же чихнула от пудры, которой Сарима посылала складки под подбородком, чтобы они не терлись друг о друга. — Обычная висюлька, как у всех мальчишек. Меньше, чем у Манека и Иржи. Не зеленая. Мне было так скучно, что я почти не смотрела.
— И правильно. Вы очень грубо поступили.
— Это же не я заставила его спустить штаны, а Манек.
— Ладно, хватит об этом. Давай я лучше расскажу тебе сказку на ночь. Только короткую, учти: мне скоро спускаться. Про что ты хочешь послушать?
— Про лисят и ведьму.
Сарима в меньших подробностях, чем обычно, отбарабанила историю о том, как злая колдунья похитила трех лисят, посадила их в клетку и стала откармливать, чтобы запечь с сыром; как пошла доставать огонь с солнца, а когда, уставшая, вернулась с огнем, лисята придумали хитрость: стали петь колыбельную и усыпили ее. Когда же рука ведьмы разжалась, солнечный огонь растопил дверь клетки, и лисята выбежали из пещеры. Они стали плакать и жаловаться матушке-луне. Тогда луна разозлилась на ведьму, спустилась и закрыла собой вход в пешеру.
— Там злая ведьма навсегда и осталась, — закончила Сарима обычной присказкой.
— И не вылезла? — сквозь сон задала Нор свой обычный вопрос.
— Пока что нет, — сказала Сарима, поцеловала дочурку, слегка укусила ее за руку, от чего обе захихикали, и погасила свет.
От княжеских покоев в главный зал вела витая лестница без перил, прижимавшаяся то к одной стене, го, за поворотом, к другой. Сарима спускалась с достоинством и самообладанием: белое платье плавно покачивалось, ожерелье переливалось мягкими цветами, на лице застыла осторожная приветливая улыбка…
…Пока, дойдя до лестничной площадки, она не увидела гостью, сидевшую на скамье в углу и внимательно смотревшую на нее.
Спускаясь под изучающим взглядом по последнему пролету, Сарима вдруг ощутила и ту неискренность, с которой носила траур по Фьеро, и свою утраченную красоту, и выступающую челюсть, и полноту, и глупость своего положения, где с ней считались только собственные дети и, нехотя, младшие сестры, и призрачную власть, которой она прикрывала свой страх перед настоящим, будущим и даже прошлым.
— Добрый вечер, — вымученно произнесла она.
— Сарима — это вы? — сказала женщина, поднимаясь и выпятив острый подбородок.
— Говорят, я. — Сарима мысленно похвалила себя, что надела ожерелье: оно стало щитом, защищавшим сердце от этого острого подбородка. — Да, я Сарима, хозяйка Киамо-Ко. Добро пожаловать в мою обитель. Откуда вы и как вас величать?
— Оттуда, откуда ветер дует, а имен у меня столько, что всех не перечислишь.
— Что ж, мое почтение, — как можно спокойнее сказала Сарима. — Но ведь нам все равно нужно как-то вас звать, так что, если не хотите сказать своего имени, будем звать вас тетушкой. Не хотите ли отужинать с нами? Еду скоро подадут.
— Я не сяду за стол, пока мы не поговорим. Я ни минуты не хочу обманом оставаться под вашей крышей — уж лучше мне лежать на дне морском. Мы учились вместе с вашим мужем. Я знаю о вас лет двенадцать, наверное.
— Ах да, конечно! — Все вдруг встало на свои места, и старые, драгоценные подробности из жизни покойного супруга закрутились в голове. — Фьеро рассказывал о вас и вашей сестре. Нессароза, да? Так ее зовут. И о восхитительной Глинде, в которую, кажется, он был немножко влюблен, и о тех двух странных шаловливых мальчиках, и об Эврике, и о храбром маленьком Боке. Жаль, что я была далеко от Фьеро в те счастливые дни. Знаете, я ведь и сама мечтала учиться в Шизском университете, но на стипендию мне не хватило бы ума, а семья не могла позволить себе платить за обучение. Как мило с вашей стороны к нам заглянуть! Наверное, я бы догадалась, кто вы. Цвет вашей кожи… Ведь больше в целом мире ни у кого такой нет, правда? Или я слишком отстала от жизни.
— Только у меня, — подтвердила гостья. — Но прежде чем мы продолжим обмен бессмысленными вежливостями, я бы хотела вам кое-что сказать. Сарима, это я виновата в смерти вашего мужа.
— О, вы не единственная, — перебила княгиня. — У нас тут каждый норовит обвинить себя в смерти принца. Это что-то вроде национального спорта. Возможность вместе погоревать — люди в этом что-то находят.
Гостья судорожно сжала пальцы, как будто пытаясь пробраться сквозь предубеждения Саримы.
— Я могу рассказать вам подробности, я затем и пришла…
— Только если я захочу их выслушать, а уж слушать или нет — мое право. Это мой дом, и здесь я решаю, что мне слушать.
— Вы должны меня выслушать, должны… чтобы простить, — взмолилась женщина, поворачиваясь то так, то эдак, как будто невидимая ноша лежала у нее на плечах.
Сарима почувствовала, что ее загоняют в угол в собственном доме. Еще будет время обдумать эти неожиданные признания. Когда она захочет. Не раньше. Княгиня напомнила себе, кто здесь хозяйка. А хозяйкам приличествует радушие.
— Если я правильно помню, — сказала Сарима, лихорадочно роясь в памяти, — вы та самая… ну конечно, Фьеро рассказывал… та самая Эльфаба, которая не верит в душу. А раз так, то зачем вам мое прошение? Я вижу, вы устали — сюда нельзя добраться, не выбившись из сил. Вам нужно поесть и выспаться, а потом, где-нибудь на следующей недельке, поговорим.
Она взяла Эльфабу за руку и повела через высокие покосившиеся дубовые двери в обеденный зал.
— Я сохраню ваше имя в тайне, если хотите, — сказала Сарима и воскликнула: — Смотрите, кто к нам приехал! Тетушка гостья!
Сестры уже собрались у стола, голодные и любопытные. Четвертая помешивала половником суп, Шестая блистала воинственно-красным платьем, близнецы Вторая и Третья набожно смотрели в молитвенные карточки, Пятая курила и пускала кольца дыма к блюду с желтой безглазой рыбой, которую они выловили из колодца.
— Радуйтесь, сестры, давняя подруга Фьеро прибыла к нам, чтобы порадовать своими воспоминаниями. Прошу любить и жаловать так же, как меня.
Не слишком удачные слова — сестры не то что не любили, а открыто презирали Сариму. И надо было ей выйти замуж за того, кто погиб молодым и обрек их всех на тяготы и забвение?
Эльфаба ела жадно. Она не проронила ни слова во время еды и даже не подняла взгляд от тарелки. Видимо, догадалась Сарима, ее приучили не разговаривать за столом. Так что когда впоследствии Эльфаба рассказала про монастырь, она ничуть не удивилась.
Потом они прошли в музыкальную комнату, где пили дорогой херес под звуки неуверенного ноктюрна, который играла Шестая. Гостья совсем раскисла, а сестры, наоборот, приободрились. Сарима вздохнула. Единственное, что пока можно было определенно сказать о Эльфабе, — это что та старше ее. Возможно, пожив здесь немного, Эльфаба выйдет из апатии и согласится выслушать, насколько тяжела жизнь вдовствующей княгини. Как чудесно было бы пообщаться с ней вместо надоевших сестер.
2
Прошла неделя. Решив, что пора бы Эльфабе уже и пообвыкнуть, Сарима поручила Третьей:
— Передай, пожалуйста, тетушке гостье, что завтра я хотела бы поговорить с ней за чаем, часиков в одиннадцать, в Солнечной комнате.
Всю неделю Эльфаба не находила себе покоя. Днями она расхаживала по двору, стуча каблуками по камням; руки ее были вечно согнуты, пальцы сжимались и разжимались. Сариме приезд сверстницы явно пошел на пользу: теперь она чувствовала себя сильнее, чем прежде. Сестры осуждали ее гостеприимство, но горные тропы уже занесло снегом, и нельзя же было в такое время выставить гостью за порог. Собираясь в диванной, где они вязали ненавистные серые варежки в подарок какому-нибудь несчастному на Лурлиниаду, сестры только и делали, что перемывали косточки Эльфабе. Она больна, говорили старые девы, скучна, неполноценна (хуже нас, добавляли они про себя, теша самолюбие), проклята. А этот толстый увалень — сын он ей, родственник или просто слуга? За спиной Саримы сестры называли эту непонятную женщину, поселившуюся в каменном сарае, тетушкой ведьмой и вспоминали древние байки про Кембрийскую ведьму, которые особенно любили в Кельских горах.
Но еще любопытнее сестер был Манек, младший сын Саримы. Однажды утром, когда трое мальчиков писали с крепостной стены (а бедняжка Нор притворялась, что эта игра совершенно ее не интересует), Манек спросил:
— А что будет, если пописать на тетушку? Она закричит?
— И превратит тебя в жабу, — сказал Лир.
— Нет, я в смысле — ей будет больно? Такое впечатление, что она до смерти боится воды. Она хоть пьет ее?
— По-моему, нет, — предположил Лир, который никогда особо не присматривался. — А когда стирает, то трет одежду щетками. Нет, лучше не надо на нее писать.
— А зачем ей пчелы и мартышка? Они что, волшебные?
— Ага.
— И в чем их волшебство?
— Не знаю.
Мальчики отступили от края стены, и к ним подбежала Нор.
— А у меня волшебный прутик, — похвасталась она и показала коричневую веточку. — Из ведьминой метлы.
— Метла тоже волшебная? — спросил Манек у Лира. — А то! Пол вмиг подметает.
— Может, она и разговаривать умеет? Что она тебе говорит?
Ребята смотрели на Лира с таким любопытством, что тот покраснел от смущения.
— Это секрет.
— А если мы тебя сейчас со стены сбросим — все равно секрет?
— Как это сбросите? — оторопел Лир.
— А вот так. Или ты рассказываешь, или мы тебя сбрасываем, выбирай.
— Вы что, сдурели? Не надо меня сбрасывать!
— Если метла и правда волшебная, она прилетит и спасет тебя. И потом, ты такой толстый, что даже не ушибешься. Отскочишь и запрыгаешь, как мячик.
Иржи и Нор невольно захихикали, живо представив себе эту картину.
— Мы всего-то хотим знать, что тебе говорит метла, — с широкой улыбкой продолжал Манек. — Так что лучше скажи. А то ведь сбросим.
— Ты ведешь себя невежливо, он же гость, — важно сказала Нор. — Пойдемте лучше в кладовую к мышкам, будем с ними дружить.
— Пошли. Только сначала его спихнем.
— Не на-а-адо, — захныкала Нор. — Какие вы все-таки злюки. Может, метла и не волшебная вовсе, а. Лир?
Но Лир уже потерял охоту разговаривать.
Манек скинул ногой со стены камушек. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он упал.
Лир побледнел и вытянул руки по швам, как обвиняемый на трибунале.
— Она вам так просто это не спустит! Она вам покажет!
— Вряд ли, — сказал Манек и шагнул к нему. — Ей все равно. Она свою мартышку больше любит, чем тебя. Она даже не заметит, что ты разбился.
Лир всхлипнул. Хотя он только что вместе с остальными писал со стены, на его мешковатых штанах расплылось темное пятно.
— Глянь, Иржи, — окликнул Манек старшего брата. — Даже разговаривать с нами и то нормально не может. Сбросим — не много потеряем. Ну-ка признавайся. Что тебе наболтала метла?
— Она… — шепотом выдавил Лир. — Сказала… Что вы все умрете.
— Всего-то? — беззаботно спросил Манек. — Эка удивил! Все когда-нибудь умрут. Это мы и без нее знали.
— Правда? — недоверчиво спросил Лир, для которого это стало открытием.
— Да ладно, оставь его, — сказал брату Иржи. — Пойдем лучше поймаем мышей в кладовой, отрежем им хвост и выколем глаза волшебным прутиком Нор.
— Нет! — взвизгнула Нор, но Иржи уже выхватил у нее прутик и вместе с Манеком вразвалку пошел вниз по лестнице. Лир тяжело вздохнул, оправил на себе одежду и, как обреченный гном на изумрудных приисках, поплелся за своими мучителями. Нор постояла в оскорбленной позе с гордо сложенными на груди руками и подрагивающим от возмущения подбородком, потом плюнула через парапет и, почувствовав себя отмщенной, побежала догонять мальчишек.
Поздним утром Шестая привела гостью в Солнечную комнату и с ехидной ухмылкой поставила на стол, покрытый выцветшей скатертью, блюдо с маленькими и твердыми, как камень, печеньями. Сарима уже сидела здесь, готовая к разговору.
— Вы прожили с нами уже неделю и, надеюсь, останетесь еще, — сказала княгиня, пока Шестая наливала им кофе, сваренный из горького корешка. — Дорогу на север замело снегом, путь в долину закрыт. Зимы у нас суровые, а мы, хоть и справляемся своими силами, всегда рады новым людям. Добавить молока? Я ведь даже не знаю ваших… м-м… дальнейших планов. После того как вы решите, что пробыли здесь достаточно.
— Говорят, в горах есть пещеры, — тихо сказала Эльфаба, будто беседовала сама с собой. — Я несколько лет прожила в монастыре неподалеку от Изумрудного города. Иногда к нам приезжали важные гости, и хоть многие из нас были связаны обетом молчания, новости все равно просачивались. Кто-то рассказывал об отшельнических кельях. Вот я и подумала тогда, что, покончив с делами, облюбую себе какую-нибудь пещеру и…
— …И устроитесь в ней жить, — подхватила Сарима, словно для здешних женщин это было таким же обычным занятием, как выходить замуж и рожать детей. — Некоторые действительно так поступают. Например, на западном склоне Разбитой Бутыли — это одна из вершин неподалеку — вот уже несколько лет обитает один отшельник, пытаясь приблизиться к самой простой форме существования.
— Передай, пожалуйста, тетушке гостье, что завтра я хотела бы поговорить с ней за чаем, часиков в одиннадцать, в Солнечной комнате.
Всю неделю Эльфаба не находила себе покоя. Днями она расхаживала по двору, стуча каблуками по камням; руки ее были вечно согнуты, пальцы сжимались и разжимались. Сариме приезд сверстницы явно пошел на пользу: теперь она чувствовала себя сильнее, чем прежде. Сестры осуждали ее гостеприимство, но горные тропы уже занесло снегом, и нельзя же было в такое время выставить гостью за порог. Собираясь в диванной, где они вязали ненавистные серые варежки в подарок какому-нибудь несчастному на Лурлиниаду, сестры только и делали, что перемывали косточки Эльфабе. Она больна, говорили старые девы, скучна, неполноценна (хуже нас, добавляли они про себя, теша самолюбие), проклята. А этот толстый увалень — сын он ей, родственник или просто слуга? За спиной Саримы сестры называли эту непонятную женщину, поселившуюся в каменном сарае, тетушкой ведьмой и вспоминали древние байки про Кембрийскую ведьму, которые особенно любили в Кельских горах.
Но еще любопытнее сестер был Манек, младший сын Саримы. Однажды утром, когда трое мальчиков писали с крепостной стены (а бедняжка Нор притворялась, что эта игра совершенно ее не интересует), Манек спросил:
— А что будет, если пописать на тетушку? Она закричит?
— И превратит тебя в жабу, — сказал Лир.
— Нет, я в смысле — ей будет больно? Такое впечатление, что она до смерти боится воды. Она хоть пьет ее?
— По-моему, нет, — предположил Лир, который никогда особо не присматривался. — А когда стирает, то трет одежду щетками. Нет, лучше не надо на нее писать.
— А зачем ей пчелы и мартышка? Они что, волшебные?
— Ага.
— И в чем их волшебство?
— Не знаю.
Мальчики отступили от края стены, и к ним подбежала Нор.
— А у меня волшебный прутик, — похвасталась она и показала коричневую веточку. — Из ведьминой метлы.
— Метла тоже волшебная? — спросил Манек у Лира. — А то! Пол вмиг подметает.
— Может, она и разговаривать умеет? Что она тебе говорит?
Ребята смотрели на Лира с таким любопытством, что тот покраснел от смущения.
— Это секрет.
— А если мы тебя сейчас со стены сбросим — все равно секрет?
— Как это сбросите? — оторопел Лир.
— А вот так. Или ты рассказываешь, или мы тебя сбрасываем, выбирай.
— Вы что, сдурели? Не надо меня сбрасывать!
— Если метла и правда волшебная, она прилетит и спасет тебя. И потом, ты такой толстый, что даже не ушибешься. Отскочишь и запрыгаешь, как мячик.
Иржи и Нор невольно захихикали, живо представив себе эту картину.
— Мы всего-то хотим знать, что тебе говорит метла, — с широкой улыбкой продолжал Манек. — Так что лучше скажи. А то ведь сбросим.
— Ты ведешь себя невежливо, он же гость, — важно сказала Нор. — Пойдемте лучше в кладовую к мышкам, будем с ними дружить.
— Пошли. Только сначала его спихнем.
— Не на-а-адо, — захныкала Нор. — Какие вы все-таки злюки. Может, метла и не волшебная вовсе, а. Лир?
Но Лир уже потерял охоту разговаривать.
Манек скинул ногой со стены камушек. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он упал.
Лир побледнел и вытянул руки по швам, как обвиняемый на трибунале.
— Она вам так просто это не спустит! Она вам покажет!
— Вряд ли, — сказал Манек и шагнул к нему. — Ей все равно. Она свою мартышку больше любит, чем тебя. Она даже не заметит, что ты разбился.
Лир всхлипнул. Хотя он только что вместе с остальными писал со стены, на его мешковатых штанах расплылось темное пятно.
— Глянь, Иржи, — окликнул Манек старшего брата. — Даже разговаривать с нами и то нормально не может. Сбросим — не много потеряем. Ну-ка признавайся. Что тебе наболтала метла?
— Она… — шепотом выдавил Лир. — Сказала… Что вы все умрете.
— Всего-то? — беззаботно спросил Манек. — Эка удивил! Все когда-нибудь умрут. Это мы и без нее знали.
— Правда? — недоверчиво спросил Лир, для которого это стало открытием.
— Да ладно, оставь его, — сказал брату Иржи. — Пойдем лучше поймаем мышей в кладовой, отрежем им хвост и выколем глаза волшебным прутиком Нор.
— Нет! — взвизгнула Нор, но Иржи уже выхватил у нее прутик и вместе с Манеком вразвалку пошел вниз по лестнице. Лир тяжело вздохнул, оправил на себе одежду и, как обреченный гном на изумрудных приисках, поплелся за своими мучителями. Нор постояла в оскорбленной позе с гордо сложенными на груди руками и подрагивающим от возмущения подбородком, потом плюнула через парапет и, почувствовав себя отмщенной, побежала догонять мальчишек.
Поздним утром Шестая привела гостью в Солнечную комнату и с ехидной ухмылкой поставила на стол, покрытый выцветшей скатертью, блюдо с маленькими и твердыми, как камень, печеньями. Сарима уже сидела здесь, готовая к разговору.
— Вы прожили с нами уже неделю и, надеюсь, останетесь еще, — сказала княгиня, пока Шестая наливала им кофе, сваренный из горького корешка. — Дорогу на север замело снегом, путь в долину закрыт. Зимы у нас суровые, а мы, хоть и справляемся своими силами, всегда рады новым людям. Добавить молока? Я ведь даже не знаю ваших… м-м… дальнейших планов. После того как вы решите, что пробыли здесь достаточно.
— Говорят, в горах есть пещеры, — тихо сказала Эльфаба, будто беседовала сама с собой. — Я несколько лет прожила в монастыре неподалеку от Изумрудного города. Иногда к нам приезжали важные гости, и хоть многие из нас были связаны обетом молчания, новости все равно просачивались. Кто-то рассказывал об отшельнических кельях. Вот я и подумала тогда, что, покончив с делами, облюбую себе какую-нибудь пещеру и…
— …И устроитесь в ней жить, — подхватила Сарима, словно для здешних женщин это было таким же обычным занятием, как выходить замуж и рожать детей. — Некоторые действительно так поступают. Например, на западном склоне Разбитой Бутыли — это одна из вершин неподалеку — вот уже несколько лет обитает один отшельник, пытаясь приблизиться к самой простой форме существования.