Маклин Алистер. Корабль ее величества "Улисс"

не ослепнув при этом.
Часто моргая (дым разъедал ему глаза), Тэрнер посмотрел назад, чтобы
выяснить, кто же находится у пульта управления прожекторами. Он догадался
раньше, чем увидел его. Им мог быть только Ральстон. Пульт управления
прожекторами был его боевым постом в дневное время. Тэрнер просто не мог
себе представить, чтобы кто-то другой, кроме этого рослого белокурого
торпедиста, такого смышленого и находчивого, мог по своей инициативе
включить прожектора.
Забившись в угол мостика, Тэрнер наблюдал за юношей. Он забыл про
корабль, забыл даже о бомбардировщиках - ко всему, лично он ничего не мог
предпринять - и словно завороженный впился глазами в прожекториста.
Глаза юноши приникли к визиру, лицо его оставалось совершенно
бесстрастным. Если бы в минуту, когда визир опускался, повинуясь легкому
нажатию пальцев на штурвал, не напрягались мышцы спины и шеи, Ральстон
походил бы на мраморное изваяние: при виде его неподвижного лица,
нечеловеческой сосредоточенности становилось не по себе.
Ни одна жилка не дрогнула на этом лице - ни в тот момент, когда первый
"юнкере" начал, словно обезумев, метаться во все стороны, пытаясь спастись
от этого ослепительного снопа света, ни в то мгновение, когда вражеская
машина ринулась вниз, но, выйдя из пике слишком поздно, упала в море в сотне
ярдов от "Улисса".
О чем, интересно, думал этот юноша? О матери и сестрах, погребенных под
развалинами дома в Кройдоне? О брате, павшем случайной жертвой мятежа в
Скапа-Флоу, который теперь казался такой нелепицей? Об отце, погибшем от
руки собственного сына? Тэрнер этого не знал, но что-то подсказывало, что
задавать такие вопросы поздно, что этого не узнает никто.
Лицо Ральстона было нечеловечески спокойно. Оно оставалось спокойным и
в ту минуту, когда второй пикировщик, промахнувшись, сбросил бомбу в море.
Лицо его было неподвижным, когда третий бомбардировщик взорвался в воздухе.
Оно оставалось спокойным и после того, как пушечными снарядами четвертого
"юнкерса" был выведен из строя один из прожекторов... и даже тогда, когда
снарядами последнего "юнкерса" вдребезги разбило пульт управления
прожекторами, а самому оператору разворотило грудь. Ральстон умер мгновенно.
Постояв долю секунды, словно не желая покидать свой боевой пост, он медленно
опустился на палубу. Тэрнер склонился над погибшим. На открытые глаза юноши
падали первые пушистые хлопья снега. И лицо его, и глаза были по-прежнему
бесстрастны, словно маска. Тэрнер поежился словно от холода и отвернулся.
Всего одна бомба попала в "Улисс". Она угодила в носовую палубу сразу
перед первой башней. Не пострадал никто, но от удара и сотрясения вышла из
строя гидравлика. Единственной на корабле действующей орудийной башней
оказалась вторая башня.
"Сиррусу" повезло меньше. Комендоры эсминца сбили один "юнкере", огнем
с транспортов был уничтожен еще один бомбардировщик, но две бомбы поразили
корабль и взорвались в кормовом кубрике. На "Сиррусе", битком набитом
моряками, снятыми с погибших кораблей, народу скопилось вдвое больше
обыкновенного, и поэтому этот кубрик был обычно переполнен до отказа. Но по
боевой тревоге все его покинули, так что там никто не погиб. Ни один моряк
не погиб и впоследствии; во время новых походов, в Россию эсминец не получил
ни единого повреждения.
Надежда крепла с каждой минутой. До подхода боевой эскадры оставалось
меньше часа. На корабли опустилась мгла, предвестница арктического шторма.
Густо валил снег, падая в темные неспокойные воды океана. Ни один самолет не
смог бы теперь отыскать их в этой пронизанной свистом ветра снежной мгле. Ко
всему, конвой оказался вне досягаемости береговой авиации, не считая,
конечно, "кондоров". Да и подводные лодки вряд ли осмелятся высунуть свой
нос в такую пургу.
- "На остров Счастья выбросит, быть может..."- негромко продекламировал
Кэррингтон.
- Что? - недоуменно посмотрел на него Тэрнер. - Что вы сказали, каплей?
- Теннисон, - извиняющимся тоном произнес Кэррингтон. -Командир любил
его цитировать... Возможно, и выкарабкаемся.
- Возможно, возможно, - машинально отозвался Тэрнер. - Престон!
- Есть, сэр! Вижу семафор. - Престон впился взглядом в северную часть
горизонта, где на "Сиррусе" торопливо мигал сигнальный фонарь.
- Корабль, сэр! - сообщил он взволнованно. - "Сиррус" докладывает, что
с норда приближается военный корабль!
- С норда? Слава Богу! Слава Богу! - оживился Тэрнер. - С норда! Должно
быть, эскадра. Раньше, чем обещали... Зря я их ругал! Что-нибудь видите,
каплей?
- Ничего не вижу, сэр. Снежный заряд плотен, хотя видимость вроде
улучшается... Снова светограмма с "Сирруса".
- Что он пишет, Престон? - озабоченно спросил Тэрнер сигнальщика.
- "Контакт. Подводная цель. Тридцать градусов левого борта. Дистанция
уменьшается".
- Подводная лодка? В такой-то темноте? - простонал Тэрнер. Изо всей
силы он ударил кулаком по нактоузу и злобно выругался. - Черта с два! Лусть
только попробует остановить нас! Престон, напишите "Сиррусу", пусть
остается...
И на полуслове умолк, вперив изумленный взгляд в северную часть
горизонта. Сквозь снег и мрак он увидел, как вдали вспыхнули и снова погасли
кинжалы белого пламени. Подошел Кэррингтон, не мигая глядел, как перед
форштевнем "Кейп Гаттераса", транспорта, на котором находился коммодор
конвоя, взлетели белые водяные столбы. Потом снова увидел вспышки. На этот
раз они были ярче, мощнее и на долю секунды озарили бак и надстройки
ведущего огонь корабля.
Старпом медленно повернулся к Кэррингтону и увидел застывшее лицо и
погасший взгляд первого офицера. Как-то сразу побледнев и осунувшись от
усталости и предчувствия неминуемой беды, Тэрнер в свою очередь пристально
посмотрел на Кэррингтона.
- Вот и ответ на многие вопросы, - проговорил он вполголоса. - Вот
почему фрицы последние дни так обрабатывали "Стерлинг" и наш корабль. Лиса
попала в курятник. Наш старый приятель, крейсер типа "Хиппер", пришел к нам
с визитом вежливости.
- Совершенно верно.
- А спасение было так близко... - Тэрнер пожал плечами. - Мы заслужили
лучшей участи... - Он криво усмехнулся. - Как вы относитесь к тому, чтобы
погибнуть смертью героя?
- Одна мысль об этом внушает мне отвращение! - прогудел чей-то голос у
него за спиной. Это появился Брукс.
- Мне тоже, - признался старший офицер. Он улыбнулся: он снова был
почти счастлив. - Но есть ли у нас иной выбор, джентльмены?
- Увы, нет, - печально вымолвил Брукс.
- Обе машины полный вперед! - скомандовал Кэррингтон по переговорной
трубе. Это было его ответом.
- Отставить, - возразил -Тэрнер. - Обе машины самый полный,
капитан-лейтенант. Передайте в машинное отделение, что мы спешим, и
напомните механикам, как они грозились перещеголять "Абдиэл" и "Манксман"...
Престон! Сигнал всем судам конвоя: "Рассеяться. Следовать в русские порты
самостоятельно".
Верхняя палуба оказалась под плотной белой пеленой, но снег все валил,
не переставая. Снова поднялся ветер. Выйдя на палубу после тепла корабельной
лавки, где он оперировал, Джонни Николлс едва не задохнулся от ледяного
ветра. Легкие пронизала острая боль: температура воздуха, понял он, была
градусов двадцать по Цельсию. Спрятав лицо в воротник канадки, он медленно,
с остановками, стал подниматься по трапам на мостик. Николлс смертельно
устал и всякий раз, ступая, корчился от боли: осколками бомбы, взорвавшейся
в кормовом кубрике, он был ранен в левую ногу выше лодыжки.
Командир "Сирруса" ждал его у дверцы крохотного мостика.
- Я решил, вам будет любопытно взглянуть на это, док, - произнес Питер
Орр высоким, необычным для такого рослого мужчины голосом. - Вернее,
подумал, что вы захотели бы увидеть это зрелище, - поправился он. -
Посмотрите, как он несется! - проговорил Орр. - Как он несется!
Николлс повернул голову туда, куда показывал коммандер. Слева по
траверзу, в полумиле от эсминца, пылал охваченный пламенем "Кейп Гаттерас",
почти потерявший ход. Сквозь снежную пелену Джонни с трудом разглядел
смутный силуэт немецкого крейсера. С дистанции в несколько миль тот
беспощадно всаживал в тонущее судно один снаряд за другим, видны были
вспышки орудийных выстрелов. Каждый залп попадал в цель: меткость немецких
комендоров была фантастической.
"Улисс" мчался, вздымая тучи брызг и пены, навстречу вражескому
крейсеру. Он находился в полумиле, на левой раковине "Сирруса". Носовая
часть флагмана то почти целиком вырывалась из воды, то с громким, как
пистолетний "выстрел, гулом, несмотря на ветер, слышным на мостике
"Сирруса", ударялась о поверхность моря. А могучие машины с каждой секундой
увлекали корабль все быстрей и быстрей вперед.
Словно завороженный, Николлс наблюдал это зрелище. Впервые увидев
родной корабль с той минуты, как покинул его, он ужаснулся. Носовые и
кормовые надстройки превратились в изуродованные до неузнаваемости груды
стали; обе мачты сбиты, дымовые трубы, изрешеченные насквозь, покосились;
разбитый дальномерный пост смотрел куда-то в сторону. Из огромных пробоин в
носовой палубе и в корме по-прежнему валил дым, сорванные с оснований
кормовые башни валялись на палубе. Поперек судна, на четвертой башне все еще
лежал обгорелый остов "кондора", из носовой палубы торчал фюзеляж
вонзившегося по самые крылья "юнкерса", а корпусе корабля, Николлс это знал,
напротив торпедных труб зияла гигантская брешь, доходившая до ватерлинии.
"Улисс" представлял собой кошмарное зрелище.
Уцепившись за ограждение мостика, чтобы не упасть, Николлс неотрывно
смотрел на крейсер, немея от ужаса и изумления. Орр тоже глядел на корабль,
отвернувшись на миг лишь при появлении на мостике посыльного.
- "Рандеву в десять пятнадцать", - прочитал он вслух. - Десять
пятнадцать! Господи Боже, через двадцать пять минут! Вы слышите, док? Через
двадцать пять минут!
- Да, сэр, - рассеянно отозвался Николлс, не слушая Орра.
Посмотрев на лейтенанта, тот коснулся его руки и показал в сторону
"Улисса".
- Невероятное зрелище, черт побери! Не правда ли? - пробормотал
коммандер.
- Боже, как бы я хотел оказаться сейчас на борту нашего крейсера! - с
несчастным видом проговорил Николлс. - Зачем меня отослали?.. Взгляните! Что
это?
К ноку сигнального рея "Улисса" поднималось гигантское полотнище - флаг
длиной шесть метров, туго натянувшийся на ветру. Николлс никогда еще не
видел ничего подобного. Флаг был огромен, на нем ярко горели полосы алого и
голубого цвета, а белый был чище несшегося навстречу снега.
- Боевой флаг (*18), - проронил Орр. - Билл Тэрнер поднял боевой флаг.
- Он в изумлении, покачал головой. - Тратить на это время в подобную
минуту... Ну, док, только Тэрнер способен на такое! Вы хорошо его знали?
Николлс молча кивнул.
- Я тоже, - просто произнес Орр. - Нам с вами повезло.
"Сиррус" двигался навстречу противнику, делая пятнадцать узлов, когда в
кабельтове от эсминца "Улисс" промчался с такой скоростью, словно тот застыл
на месте.
Впоследствии Николлс так и не смог как следует описать, что же
произошло. Он лишь смутно припоминал, что "Улисс" больше не нырял и не
взлетал на волну, а летел с гребня на гребень волны на ровном киле. Палуба
его круто накренилась назад, корма ушла под воду, метров на пять ниже
кильватерной струи - могучего в своем великолепии потока воды, вздымавшегося
над изуродованным ютом. Еще он помнил, что вторая башня стреляла
безостановочно, посылая снаряд за снарядом. Те с визгом уносились, пронзая
слепящую пелену снега, и миллионами светящихся брызг рассыпались на палубе и
над палубой немецкого крейсера: в артиллерийском погребе оставались лишь
осветительные снаряды. В памяти его смутно запечатлелась фигура Тэрнера,
приветственно махавшего ему рукой, - и огромное, туго натянутое полотнище
флага, уже растрепавшееся и оборванное на углах. Но одного он не мог забыть
- звука, который сердцем и разумом запомнил на всю жизнь. То был ужасающий
рев гигантских втяжных вентиляторов, подававших в огромных количествах
воздух задыхающимся от удушья машинам. Ведь "Улисс" мчался по бушующим
волнам самым полным ходом, со скоростью, которая способна была переломить
ему хребет и сжечь дотла могучие механизмы. Сомнений относительно намерений
Тэрнера не могло быть: он решил таранить врага, уничтожить его и погибнуть
вместе с ним, нанеся удар с невероятной скоростью в сорок или более узлов.
Николлс неотрывно глядел, чувствуя какую-то растерянность, и тосковал
душою: ведь "Улисс" стал частью его самого; милые его сердцу друзья, в
особенности Капковый мальчик, - Джонни не знал, что штурман уже мертв, - они
тоже были частью его существа. Видеть конец легенды, видеть, как она гибнет,
погружается в волны небытия, - всегда ужасно. Но Николлс испытывал еще и
какой-то особый подъем. Да, то был конец, но какой конец! Если у кораблей
есть сердце, если они наделены живой душой, как уверяют старые марсофлоты,
то наверняка "Улисс" сам выбрал бы себе подобную кончину.
Крейсер продолжал мчаться со скоростью сорок узлов, как вдруг в носовой
части корпуса над самой ватерлинией появилась огромная пробоина. Возможно,
то взорвался вражеский снаряд, хотя он вряд ли мог попасть в корабль под
таким углом. Вероятнее всего, то была торпеда, выпущенная не замеченной
вовремя субмариной. Могло статься, что в момент, когда носовая часть корабля
зарылась в воду, встречной волной торпеду выбросило на поверхность. Подобные
случаи бывали и прежде; редко, но бывали... Не обращая внимания на страшную
рану, на разрывы тяжелых снарядов, сыпавшихся на него градом, "Улисс" птицей
летел навстречу врагу.
С опущенными до отказа орудиями "Улисс" по-прежнему мчался под огнем
противника.
Внезапно раздался страшной силы оглушительный взрыв: в орудийном
погребе первой башни сдетонировал боезапас. Вся носовая часть корабля
оказалась оторванной. Облегченный бак на секунду взлетел в воздух. Затем
изувеченный корабль врезался в набежавший вал и стал погружаться. Уже
целиком ушел под воду, а бешено вращающиеся лопасти винтов продолжали
увлекать крейсер все дальше в черное лоно Ледовитого океана.

Глава 18

ЭПИЛОГ

Теплый воздух был ласков и неподвижен. В вышине разливалась лазурь
небес. Лениво плыли к далекому горизонту легкие, похожие на клочки ваты
облака. Из похожих на птичьи клетки цветочных вазонов струились голубые,
желтые, алые, золотые цветы нежнейших оттенков и тонов, о существовании
которых Джонни успел забыть. Порой возле них останавливался какой-нибудь
старик, озабоченная домашняя хозяйка или юноша, державший под руку свою
смешливую подружку. Постояв и полюбовавшись на цветы, они снова продолжали
свой путь, становясь красивее и лучше. Заглушая гул улицы, чистыми голосами
пели птицы, на башне парламента гулко отбивал время Большой Бен.
Джонни Николлс с трудом выбрался из такси и, расплатившись с шофером,
медленно поковылял вверх по мраморным ступеням.
Часовой с подчеркнуто бесстрастным лицом отдал честь и отворил тяжелую
шарнирную дверь. Войдя, Джонни Николлс оглядел просторный вестибюль, по
обеим сторонам которого выстроились ряды массивных, внушающих к себе
почтение дверей. В дальнем конце вестибюля, под огромной винтовой лестницей,
над широким выпуклым барьером, похожим на те, какие встречаются в банках,
висела табличка: "Машинописное бюро. Стол справок".
Он заковылял к барьеру. Костыли неестественно громко стучали по
мраморному полу. "Очень трогательное и мелодраматичное зрелище, Николлс, -
подумал он машинально, - зрители недаром заплатили свои деньги". С полдюжины
машинисток, словно по команде, перестали бить по клавишам и, не скрывая
любопытства, широко раскрытыми, глазами глядели на раненого. К барьеру
подошла стройная рыжеволосая девушка в форме женского вспомогательного
корпуса, но без тужурки.
- Чем могу вам помочь, сэр? - В ее спокойном голосе, голубых глазах
было жалостливое участие. Взглянув на себя в зеркало, висевшее позади
девушки, Николлс увидел вытертую тужурку, надетую на серый рыбацкий свитер,
выцветшие, запавшие глаза, ввалившиеся, бледные щеки и мысленно усмехнулся.
Не нужно быть доктором, чтобы понять, что он очень плох.
- Моя фамилия Николлс, лейтенант корабельной медицинской службы
Николлс. Явился по вызову...
- Лейтенант Николлс... Вы с "Улисса"! - Девушка затаила дыхание. - Да,
да, разумеется, сэр. Вас ждут.
Николлс взглянул на рыжеволосую, на остальных девушек, неподвижно
застывших в своих креслах. В их глазах было напряженное изумление, смешанное
с испугом, словно перед ними существо с другой планеты. Николлсу стало не по
себе.
- Нужно подняться наверх? - Вопрос прозвучал неожиданно резко.
- Нет, сэр. - Девушка спокойно, без суеты, вышла из-за барьера. -
Они... Словом, им известно, что вы ранены, - проговорила она, как бы
оправдываясь. - Сюда, через вестибюль, прошу вас.
Девушка улыбнулась, придерживая шаг, чтобы приноровиться к неуклюжей
походке раненого офицера.
Постучавшись, она отворила дверь и сообщила кому-то о его приходе.
Когда Николлс вошел, бесшумно закрыла за ним створку.
В кабинете находились три человека. Единственным, кого он знал в лицо,
был вице-адмирал Старр. Тот вышел навстречу молодому офицеру. Он показался
Николлсу состарившимся и усталым, хотя с последней их встречи не прошло и
двух недель.
- Как себя чувствуете, Николлс? - спросил он. - Вижу, ходите вы не
слишком-то быстро. - К самоуверенности и фамильярности, столь пошлой и
неуместной, примешивалась заметная нервозность. - Присаживайтесь.
Адмирал подвел Николлса к длинному, тяжелому столу, обитому кожей, за
которым под огромными простынями настенных карт сидели два человека. Старр
представил их вошедшему. Один из них, рослый и грузный, с красным
обветренным лицом, был облачен в парадный мундир с нашивками адмирала флота
- одна широкая и четыре средних. Второй, низенький плотный человек с седыми,
отливающими сталью волосами и спокойными, мудрыми, старческими глазами, был
в штатском.
Николлс тотчас узнал пожилого, да его и трудно было не узнать, видя
почтительность к нему обоих адмиралов. "Морское министерство поистине
оказывает мне честь", - подумал молодой офицер, подтрунивая над собой. Такие
приемы устраивают не для каждого. Но, похоже, начинать беседу им не хочется.
Николлс не сразу сообразил, что присутствующие потрясены его видом. Наконец
седоволосый кашлянул.
- Как нога, дружок? - спросил он. - Похоже, далеко не в порядке? -
Голос его был негромок, но в нем чувствовалась сдержанная властность.
- Все не так уж плохо, сэр, благодарю вас, - отозвался Николлс. - Через
две-три недели смогу вернуться к своим обязанностям.
- Вы получите два месяца отпуска, мой мальчик, - спокойно произнес
седоволосый. - А хотите, и больше. - Он чуть улыбнулся. - Если кто-нибудь
спросит, скажите, я велел. Сигарету?
Взяв со стола массивную зажигалку, седоволосый прикурил и откинулся на
спинку стула. Казалось, что он не знает, о чем говорить. Внезапно он поднял
глаза на Николлса.
- Как добрались?
- Превосходно, сэр. Со мной повсюду обращались словно с очень важной
персоной. Где только я не побывал: Москва, Тегеран, Каир, Гибралтар. - Губы
Николлса искривились. - Обратно ехал с гораздо большим комфортом, чем туда.
- Помолчав, глубоко затянулся сигаретой, взглянул на собеседника, сидевшего
напротив. - Однако предпочел бы вернуться домой на борту "Сирруса".
- Несомненно, - едко заметил Старр. - Но мы не в состоянии угождать
всем и каждому. Мы желаем узнать из первых рук, что же произошло с конвоем
Эф-Ар-77, и в особенности с "Улиссом", и не хотели бы терять времени.
Николлс впился пальцами в край стула. В душе его вспыхнул гнев. Юноша
понял, что сидящий напротив него пожилой мужчина внимательно слепит за
каждым его движением. Сделав усилие, молодой офицер взял себя в руки и,
вопросительно подняв брови, посмотрел на седоволосого. Тот утвердительно
кивнул.
- Просто расскажите нам все, что вы знаете, - проговорил он приветливо.
- Все и обо всем. Не спешите, соберитесь с мыслями.
- С самого начала? - тихо спросил Николлс.
- С самого начала.
И Николлс начал свой рассказ. Ему хотелось объяснить, как все началось
и как кончилось. Он старался как мог, но рассказ получился сбивчивым и до
странного малоубедительным. Потому что атмосфера, обстановка была тут иной.
Контраст между теплом и покоем, царившим в этих комнатах, и жестокой
арктической стужей был бездонной пропастью, преодолеть которую можно, лишь
опираясь на личный опыт и понимание конкретных условий. Здесь же, вдали от
студеного океана, в самом центре Лондона, жуткая, невероятная история,
которую ему предстояло поведать, даже самому Николлсу казалась фальшивой,
неправдоподобной. В середине своего повествования он взглянул на слушателей
и через силу заставил себя продолжить рассказ, с трудом удержавшись от
желания замолчать. Было ли это недоверием? Нет, вряд ли, во всяком случае,
со стороны седовласого и адмирала флота. На их лицах он увидел смущение и
недоумение, несмотря на стремление понять.
Когда Николлс сообщал о реальных фактах, которые можно проверить, - об
авианосцах, покалеченных во время шторма, о кораблях, подорвавшихся на
минах, севших на банку и торпедированных, о страшной буре и отчаянной борьбе
со стихией, - все было не так безнадежно. Так же и тогда, когда рассказывал
о том, как с каждым днем таял конвой, о страшной судьбе двух
танкеров-бензовозов, о потопленных подводных лодках и сбитых
бомбардировщиках, об "Улиссе", несшемся сквозь пургу со скоростью сорок
узлов и взорванном снарядами, выпущенными по нему в упор немецким крейсером,
о подходе боевой эскадры и бегстве немца, так и не успевшего окончательно
разгромить конвой. Или о том, как были собраны жалкие остатки каравана, о
встрече его русскими истребителями, барражировавшими над Баренцевым морем,
и, наконец, о прибытии остатков разгромленного конвоя Эф-Ар-77 в Кольский
залив, до которого добралось всего пять судов.
И лишь тогда Николлс перешел к фактам иного рода - фактам, которые не
так-то просто уточнить; принялся рассказывать о событиях, достоверность
которых вообще невозможно установить, - в глазах слушателей Николлс увидел
не просто изумление, а недоверие. Он старался говорить спокойно, без эмоций.
Рассказал о Ральстоне, о том, как тот полез по обледенелой мачте, чтобы
отремонтировать боевые огни, как в решающий момент боя ослепил прожекторами
противника; поведал о гибели его отца и всей семьи; рассказал о Райли,
зачинщике бунта, о том, как кочегар вручную смазывал коренной подшипник и
отказался покинуть туннель гребного вала; не забыл и о Петерсене, который во
время мятежа убил морского пехотинца, а потом охотно пожертвовал собственной
жизнью; рассказал о Мак-Куэйтере, Крайслере, Дойле и десятке других моряков.
Когда Николлс стал рассказывать о нескольких моряках, спасшихся с
"Улисса" и вскоре подобранных "Сиррусом", в голосе его на миг появилась
нотка неуверенности. Он поведал о том, как Брукс отдал собственный
спасательный жилет простому матросу, чудом продержавшемуся в ледяной воде
целых пятнадцать минут; как Тэрнер, раненный в голову и руку, поддерживал
контуженного Спайсера до тех пор, пока, заливаемый волнами с бака до кормы,
не подошел "Сиррус"; как старший офицер обвязал матроса булинем, а сам исчез
в волнах, прежде чем его успели спасти. Рассказал о том, как Кэррингтон,
этот поистине железный человек, зажав под мышкой обломок бруса, поддерживал
на плаву двух моряков до тех пор, пока не подоспела помощь. Оба спасенных -
одним из них был Престон - позднее скончались. Без посторонней помощи
капитан-лейтенант вскарабкался по канату, самостоятельно перелез через
леерное ограждение, хотя у него по щиколотку была оторвана левая нога.
Первый лейтенант должен был выжить, такие, как он, не гибнут. Наконец погиб
и Дойл; ему бросили спасательный конец, но он не увидел его, поскольку был
слеп.
Николлс догадался, что его собеседников интересует совсем иное. Им
хотелось знать, как вели себя моряки "Улисса", экипаж мятежников. Он
понимал, что рассказ его воспринимался, как повесть о невероятных подвигах;
что сидящим перед ним людям не под силу понять, что моряки, решившиеся
выступить против собственных командиров, а выходит, и против короля,
оказались способными на такие подвиги.
Вот почему Николлс пытался убедить их, что все, рассказанное им, -
сущая правда, а потом осознал, что не сумеет ничего объяснить. Да и что было
объяснять? Как по трансляции обратился те личному составу командир? Как он
беседовал с каждым членом экипажа и сделал своих моряков почти такими, каким
был сам, как совершал то Страшное путешествие, обойдя все помещения и отсеки
корабля? Какие слова сказал о своих моряках в минуту кончины? Рассказать о
том, как смерть Вэллери снова превратила их в мужчин? Ведь только об этом
Джонни и мог рассказать, а сами по себе подобные факты ничего не объяснят.
Николлса озарило. Он вдруг понял, что смысл этого удивительного превращения
моряков "Улисса" - превращения ожесточенных, надломленных людей в тех, кто
сумел подняться над своими страданиями, невозможно ни объяснить, ни понять,
ибо смысл этот заключался в Вэллери, а Вэллери был мертв.
Неожиданно Николлс почувствовал усталость, бесконечную усталость.