Страница:
следующие трое суток, Райли провел в лазарете. По его словам, он оступился
на трапе в котельном отделении и с шестиметровой высоты упал на железные
плиты. Но подлинная причина его пребывания в лазарете была известна всем, и
Тэрнер, старший офицер, решил списать Райли с корабля. К удивлению всего
экипажа и в неменьшей степени самого Райли, инженер-механик Додсон упросил,
чтобы тому дали последний шанс, и Райли был оставлен на корабле.
Начиная с того самого дня, то есть в течение четырех месяцев, Райли
только и делал, что подстрекал команду. Едва ли логично, хотя и закономерно,
его краткое знакомство с морскими пехотинцами развеяло в дым его пассивную
терпимость по отношению к флоту, уступив слепой ненависти. Как подстрекатель
Райли преуспел гораздо больше, чем как преступник.
Хотя почва для его деятельности была благодатной, следовало отдать
должное также и его проницательности, звериному чутью и лукавству, его
власти над матросами. Хриплый, настырный голос, напористость да еще
пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз - все это придавало Райли некую
таинственную силу, которую он в полной мере проявил несколько дней назад,
вызвав бунт, кончившийся гибелью младшего Ральстона и таинственной смертью
морского пехотинца. Вне всякого сомнения, именно Райли был повинен в смерти
их обоих; несомненно было также и то, что вину его оказалось невозможным
доказать. Любопытно, думал Николлс, какие новые козни рождаются за этим
низким, нахмуренным лбом и почему этот же самый Райли то и дело приносит на
корабль бездомных котят и раненых птиц и заботливо за ними ухаживает.
В динамике затрещало. Звук этот пронзил мозг Джонни, заглушив негромкие
голоса. И не только в лазарете, но и в самых отдаленных отсеках корабля - в
орудийных башнях и погребах, в машинных и котельных отделениях, на верхней
палубе и в нижних помещениях - замолкли разговоры. Слышался лишь шум ветра
да удары волн, глухой рев втяжных вентиляторов в котельных и жужжание
электромоторов. Напряжение, охватившее семьсот тридцать с лишком офицеров и
матросов, было почти осязаемым.
- Говорит командир корабля. Добрый вечер. - Вэллери произнес эти слова
спокойно, с хорошей дикцией, без каких-либо признаков волнения или
усталости. - Как вам известно, у меня вошло в обычай перед каждым походом
извещать вас о том, что за работа вам предстоит. Полагаю, вы вправе знать
это. Информировать вас надлежащим образом - мой долг. Долг не всегда
приятный - он не был таковым последние несколько месяцев. Однако на сей раз
я почти доволен. - Вэллери помолчал, потом заговорил вновь неторопливо,
размеренно: - Это наша последняя операция в составе флота метрополии. Через
месяц, Бог даст, мы будем на Средиземном.
"Молодец, - подумал Николлс. - Подсласти пилюлю, намажь пожирнее!" Но
Вэллери и не думал этого делать.
- Но прежде всего, джентльмены, надо сделать свое дело. И дело
нешуточное. Мы опять идем в Мурманск. В среду, в 10.30, севернее Исландии
состоится рандеву с конвоем из Галифакса. В конвое восемнадцать транспортов
- крупнотоннажных судов со скоростью хода пятнадцать узлов и выше. Это наш
третий русский конвой, Эф-Ар-77, если захотите рассказать когда-нибудь о нем
своим внукам, - добавил он сухо. - Транспорта везут танки, самолеты,
авиационный бензин, нефть и больше ничего. Не стану преуменьшать ждущие нас
опасности. Вы знаете, в каком отчаянном положении находится сейчас Россия,
как остро нуждается она в этом вооружении и горючем. Наверняка, об этом
знают и немцы. Их шпионы, должно быть, уже донесли о характере конвоя и дате
его выхода.
Вэллери внезапно умолк, и во всех уголках притихшего корабля зловеще
раздался надрывный кашель, приглушенный платком.
Потом он продолжил:
- Конвой везет такое количество истребителей и горючего, что есть
возможность в корне изменить характер войны в России. Наци не остановятся ни
перед чем, повторяю, ни перед чем, чтобы не пропустить конвой в Россию.
Я никогда вас не обманывал. Не стану обманывать и на сей раз.
Обстановка не благоприятствует нам. Единственное, что играет нам на руку,
это наш хороший ход и, надеюсь, фактор внезапности. Мы попробуем прорваться
прямо к Нордкапу.
Против нас четыре немаловажных фактора. Как вы заметили, с каждым часом
погода ухудшается. Боюсь, нас ждет крепкий шторм - крепкий даже для полярных
широт. Возможно, повторяю, только возможно, он помешает подводным лодкам
атаковать нас. Но, с другой стороны, нам, вероятно, придется лишиться малых
кораблей охранения. На то, чтобы отстаиваться на плавучем якоре или уходить
от шторма, у нас нет времени. Наш конвой идет прямо к месту назначения... А
это почти наверняка означает, что поднять с авианосцев истребители прикрытия
не удастся.
"Боже правый, что же он, рехнулся? - возмущался Николлс. - Он же
подрывает боевой дух команды. Если только он еще остался, этот дух..."
- Во-вторых, - голос командира звучал спокойно и неумолимо, - на этот
раз в конвое не будет спасательных судов. На остановки у нас не будет
времени. Кроме того, всем вам известна судьба "Стокпорта" и "Зафарана".
Оставаться на своем корабле безопаснее (*4).
В-третьих, известно, что на широте семьдесят градусов действуют две,
возможно, три волчьи стаи подводных лодок, а ваши агенты в Норвегии доносят
о концентрации немецких бомбардировщиков всех типов на севере: страны.
Наконец, есть основания полагать, что "Тирпиц" намерен выйти в открытое
море.
Вэллери снова сделал бесконечную паузу, словно бы сознавая страшную
силу, заключенную в этих немногих словах, и хотел, чтобы люди их поняли.
- Незачем объяснять вам, что это значит. Вероятно, немцы рискнут
линкором, чтобы задержать конвой. На это рассчитывает адмиралтейство. К
концу похода линейные корабля флота метрополии, возможно, в их числе
авианосцы "Викториес" и "Фьюриес", а также три крейсера будут двигаться
курсом, параллельным вашему, находясь от нас в двенадцати часах ходу. Они
давно ждали этой минуты, и мы явимся как бы приманкой, которая поможет
поймать этот линкор в ловушку...
Может случиться, что план не удастся, и ловушка захлопнется слишком
поздно. Но конвой все равно должен будет прорываться. Если не удастся
поднять самолеты с авианосцев, отход конвоя придется прикрывать "Улиссу". Вы
понимаете что это значит? Надеюсь вам все ясно до конца.
Послышался новый приступ кашля опять наступила долгая пауза, и, когда
командир заговорил вновь, голос его стал необычно спокоен.
- Понимаю, как многого я требую от вас. Понимаю, как вы утомлены, как
тоскливо, тяжко у вас на душе. Я знаю - никто лучше меня не знает этого -
что вам пришлось пережить, как нужен вам давно заслуженный отдых. Вы его
получите. Весь экипаж корабля по возвращении в Портсмут поучит отпуск на
десять суток. Потом идем на ремонт в Александрию. - Слова эти были сказаны
мимоходом, словно не имея для Вэллери никакого значения. - Но прежде - я
понимаю, это звучит жестоко, бесчеловечно - я вынужден просить вас снова
вытерпеть лишения, возможно, еще более тяжкие, чем когда-либо прежде. Иного
выхода у меня нет.
Теперь каждая фраза перемежалась долгими паузами. Слова командира можно
было расслышать лишь с большим трудом: говорил он негромко, словно откуда-то
издалека.
- Никто, тем более я, не вправе требовать от вас этого... И все же я
уверен, что вы это сделаете. Я знаю, вы не подведете меня. Я знаю, вы
приведете "Улисс" в назначенное место. Желаю вам удачи. Да благословит вас
Бог! Доброй ночи.
Щелкнув, умолкли динамики, но на корабле по-прежнему царила тишина.
Никто не говорил и не шевелился. Одни не спускали глаз с динамиков, другие
разглядывали собственные руки или тлеющие кончики сигарет (несмотря на
запрет, многие курили), не обращая внимания на то, что едкий дым резал
усталые глаза. Казалось, каждый хочет остаться наедине со своими мыслями;
каждый понимал, что встретив взгляд соседа, не сможет оставаться в
одиночестве. То было понимание без слов, какое так редко возникает между
людьми. В подобные минуты словно бы поднимается и тотчас опускается некая
завеса. Потом человеку уж и не вспомнить, что именно он видел, хотя он и
знает, что видел нечто такое, что никогда более не повторится. Редко,
слишком редко удается ему быть свидетелем подобного, будь то закат с его
безвозвратной красотой, отрывок из какой-то вдохновенной симфонии или жуткая
тишина, которая воцаряется на огромных аренах Мадрида и Барселоны, когда
беспощадная шпага знаменитого матадора попадает в цель. У испанцев есть
особые для этого слова: "мгновение истины".
Неестественно громко тикая, лазаретные часы отстукали минуту, другую. С
тяжелым вздохом - казалось, он на целую вечность задержал дыхание - Николлс
осторожно отодвинул скользящую дверь, закрытую шторами, и включил свет. Он
взглянул на Брукса, потом отвернулся вновь.
- Ну что, Джонни? - Голос старого доктора прозвучал тихо, почти
насмешливо.
- Ничего не понимаю, сэр, просто ничего не понимаю, - покачал головой
Николлс. - Сперва я подумал: - ну и нарубит же Старик дров! Напугает
матросов до смерти. И, Боже ты мой! - продолжал он с изумлением, - именно
это он и сделал. И чего только не наговорил - тут тебе и штормы, и "Тирпиц",
и полчища подлодок, и чего только нет... И все-таки... Голос его затих.
- И все-таки? - отозвался Брукс, словно подзадоривая юношу. - То-то и
оно. Очень уж вы умны, молодые доктора. В том-то и беда ваша. Я наблюдал за
вами. Сидите как какой-нибудь психиатр-самоучка. Вовсю исследуете
воздействие командирского выступления на психику увечных воинов, а изучить
ее воздействие на собственную психику не удосужились. - Помолчав, Брукс
продолжал вполголоса: - Рассчитано великолепно, Джонни. Хотя что я говорю?
Никакого расчета тут не было. И все-таки что получается? Картина самая
мрачная, какую только можно себе представить. Объясняет, что предстоящий
поход - нечто вроде хитроумного способа самоубийства; никакого просвета,
никаких обещаний. Даже про Александрию сказано вскользь, походя. Громоздит
ужас на ужас. Не сулит никакого утешения, никакой надежды, не предпринимает
ни малейшей попытки добиться хоть какого-то успеха. И все-таки успех его
речи был потрясающим... В чем же дело, Джонни?
- Не понимаю. - Николлс казался озабоченным. Он резко поднял голову,
едва заметно улыбнулся. - Но, может, и в самом деле он не добился успеха?
Слушайте.
Бесшумно открыв дверь в палату, он выключил свет. Резкий, глуховатый и
настойчивый голос, несомненно, принадлежал Райли.
- ...Все это пустая брехня. Александрия? Средиземное? Только не для нас
с тобой, корешок, мать твою в гроб. Тебе их не видать. Даже Скапа-Флоу не
видать как своих ушей... Как же, слыхали! Капитан первого ранга Ричард
Вэллери, кавалер ордена "За боевые заслуги"... Вы знаете, что этой старой
падле нужно, братишки? Еще одну золотую соплю на рукав. А может, "Крест
Виктории"! Хрена с два он его получит! Как же, держи карман шире! "Я знаю,
вы меня не подведете", - передразнил он пискляво. - Гребучий старый нытик! -
Немного помолчав, он с прежней яростью продолжал: - "Тирпиц"! Мать вашу так
и разэтак! Мы должны задержать "Тирпиц"! Мы! Со своим игрушечным корабликом,
будь он неладен! Хотя ведь мы - только приманка. - Голос Райли повышался. -
Знаете что, братишки? Всем на нас ровным счетом наплевать. Курс на Нордкап!
Да нас бросают на съедение своре этих треклятых волков! А этот старый
ублюдок, который там наверху...
- Заткни свою поганую глотку! - послышался свирепый шепот Петерсена.
И тут Брукс с Николлсом с ужасом услышали, как хрустнула кисть Рййли,
сжатая могучими пальцами гиганта.
- Частенько я тебя слушал, Райли, - медленно продолжал Петерсен. -
Теперь с меня хватит. Ты хуже рвотного порошка!
Отшвырнув руку Райли, он отвернулся от него. Райли, кривясь от боли,
потер кисть, потом заговорил, обращаясь к Бэрджесу:
- Что это с ним стряслось, черт возьми? Какого еще дьявола...
Он замолчал на полуслове. Бэрджес пристально глядел на Райли. Он уже
давно смотрел на него. Нарочито медленно он опустился на постель, натянул
одеяло до самого подбородка и повернулся к ирландцу спиной.
Брукс вскочил на ноги, затворил дверь и нажал на выключатель.
- Конец картины первой действия первого! Занавес! Свет! - проговорил
он. - Вы поняли, что я хотел сказать, Джонни?
- Да, сэр, - медленно кивнул Николлс. - Во всяком случае, мне так
кажется.
- Имейте в виду, мой мальчик, этого ненадолго хватит. Во всяком случае,
такого подъема. - Он усмехнулся. - Но, возможно, до Мурманска и дотянем. Как
знать?
- Я тоже на это надеюсь, сэр. Спасибо, за представление. - Николлс
протянул руку, чтобы взять канадку. - Пожалуй, я пойду на ют.
- Ступайте. Да, Джонни...
- Слушаю, сэр.
- Я насчет объявления о скарлатине... По пути на ют можете предать его
волнам. Не думаю, чтобы оно могло нам понадобиться.
Усмехнувшись, Николлс осторожно затворил за собой дверь.
В ПОНЕДЕЛЬНИК ночью
Повышенная боевая готовность, объявляемая в период сумерек,
продолжалась целую бесконечность. В тот вечер, как и сотни раз прежде, она
оказалась излишней мерой предосторожности. Во всяком случае, так казалось со
стороны. Хотя вражеские налеты в утренних сумерках были обычным явлением, на
закате они происходили редко. С другими кораблями обстояло иначе, но "Улисс"
был везучим кораблем. Каждый знал это. Даже Вэллери. Но он знал, почему
именно. Бдительность - такова была первая из его морских заповедей.
Вскоре после выступления командира радарной установкой была обнаружена
воздушная цель. Дистанция до нее сокращалась. Это наверняка был
неприятельский самолет: у коммандера Уэстклиффа, старшего авиационного
офицера, на стене висела карта, на которой были обозначены маршруты полетов
своей авиации. Этот же участок был свободен. Но внимания на донесение
радиометриста никто не обратил, за исключением Тиндалла, приказавшего
изменить курс на 45 градусов. Появление самолета было столь же обыденным
явлением, как и вечерняя боевая тревога. Это их старинный друг "Чарли"
спешил засвидетельствовать свое почтение.
"Чарли" - обычно четырехмоторный "фокке-вульф кондор" - был
неотъемлемой принадлежностью полярных конвоев. Для моряков, ходивших на
Мурманск, он стал примерно тем же, чем для моряков прошлого столетия,
плававших возле "гремящих сороковых" широт, был альбатрос - эта зловещая
птица, которую немного боялись, но встречали почти дружелюбно и никогда не
убивали. Правда, с "Чарли" дело обстояло несколько иначе. В былые дни, до
появления авианосных транспортов (*5) и эскортных авианосцев, "Чарли",
бывало, висел в воздухе от зари до зари, кружа над конвоем и регулярно
сообщая на свою базу его координаты.
Нередко между английскими кораблями и немецкими самолетами-разведчиками
происходил обмен любезностями, на этот счет рассказывались самые диковинные
истории. Самыми распространенными были шутки по поводу погоды. Несколько раз
"Чарли" слезно молил сообщить его координаты и получал подробнейшие данные о
его широте и долготе, судя но которым он находился где-нибудь в южной части
Тихого океана. Как всегда, команды не одного десятка кораблей утверждали,
будто история эта произошла именно с ними. Говорят, что начальник одного
конвоя радировал "Чарли":
"Прошу, летайте в обратную сторону. А то голова кружится". В ответ
"Чарли" с любезной готовностью начал кружить в противоположном направлении.
Однако в последние месяцы отношения с "Чарли" заметно ухудшились, он
стал осмотрительнее. С появлением авианосных кораблей разведчик прилетал
изредка. Обычно, сделав лишь один круг на почтительном от конвоя расстоянии,
он затем исчезал в темноте.
Этот вечер не был исключением. Матросы лишь мельком увидели сквозь
пургу силуэт "кондора", который тотчас пропал в сгущающейся мгле. Теперь
"Чарли" сообщит о составе и количестве кораблей эскадры и курсе, которым она
движется; правда, Тиндалл питал слабую надежду на то, что ему удалось ввести
немецкую разведку в заблуждение относительно их курса. Эскадра возле широты
шестьдесят два градуса, восточнее Фарерских островов, и вдруг идет курсом
норд-норд-ост? Немцы вряд ли попадутся на удочку, тем более, что им почти
наверняка известно о выходе конвоя из Галифакса. Сопоставить два этих факта
- проще простого.
Поднять в воздух "сифайры" - единственный тип истребителей, способных
догнать "кондор", - никому и в голову не пришло. Отыскать потом в темноте
авианосец, даже по радиолучу, трудно. Да и посадка ночью, тем более во время
пурги, да еще на раскачивающуюся во все стороны падубу, означала бы
самоубийство. Малейший просчет, самая незначительная ошибка - и пропал бы не
только самолет, но и летчик. И тогда "сифайр" с его длинным, торпедообразным
фюзеляжем из-за огромного веса мотора системы "Роллс-Ройс мерлин"
превращался в западню, откуда не было никакой возможности выбраться.
"Улисс" снова лег на прежний курс, двигаясь навстречу приближающемуся
шторму. Оставив боевые посты, моряки заступили на обычную походную вахту:
четыре часа на вахте, четыре - свободных. Можно подумать, не ахти уж какие
лишения - двенадцать часов на вахте и столько же свободных часов. Если б так
оно и было, это еще терпимо. Но дело в том, что три часа ежедневно
продолжались боевые тревоги, через день по утрам матросы занимались судовыми
работами (это в свободное-то от вахты время), и Бог знает сколько времени
оставались на боевых постах, когда объявлялась боевая тревога. Кроме того,
прием горячей пищи - когда он был, этот прием, - приходился на свободное от
вахты время. Три-четыре часа сна в сутки считалось обычным явлением. А
случалось и так, что люди по двое суток обходились без сна.
И температура, и давление падали медленно, но верно. Волны стали выше и
круче, ложбины между ними глубже; пронизывающий до костей ветер гнал тучи
снега, превращая его в сплошную, непроницаемую пелену. Это была тяжкая,
бессонная ночь как для тех, кто находился на палубе, так и для тех, кто
оставался в нижних помещениях; и для вахтенных, и для подвахты.
Находившиеся на мостике первый офицер, штурман Карпентер, сигнальщик,
старший прожекторист, впередсмотрящие и посыльные, вконец иззябшие,
закоченевшие, вглядывались в белую тьму ночи, не веря, что где-то существуют
тепло и уют. Каждый надел на себя все, что мог: свитеры, куртки, шинели,
канадки, плащи, шарфы, башлыки, ушанки - все шло в ход. Все были закутаны до
самых глаз и все-таки дрожали от холода. Люди грели руки под мышками,
ставили ноги на трубы паропровода, проходившие по мостику. Прячась в
укрытиях, расчеты зенитных орудий ежились, притопывали ногами, хлопали рука
об руку и бранились не переставая. Втиснутые в тесные гнезда скорострельных
"эрликонов", комендоры прижимались к тайком установленным обогревателям,
всячески сопротивляясь самому упорному своему врагу - сну.
Подвахтенным, находившимся в нижних кубриках, повезло лишь немногим
больше. Рундуков для команды на крейсере не было, были только подвесные
койки, которые подвешивались лишь во время стоянки в гавани. На то были
достаточно веские причины.
На военном корабле требования гигиены весьма высоки даже по сравнению с
обычным гражданским жилищем. Моряку вряд ли придет в голову забраться одетым
на койку. Никто из тех, кто в своем уме, даже не подумал бы раздеваться во
время похода в Россию. Кроме того, одна мысль о том, что надо сперва
подвешивать, а потом убирать койку, измученному матросу казалась дикой. А
лишние секунды, потерянные на то, чтобы выбраться из койки по тревоге, могли
отделять жизнь от смерти, не говоря уже о том, что само сущестование
подвесных коек представляло опасность при всеобщей спешке, так как они
мешали бы передвижению. Наконец, в эту ночь, во время такой сильной килевой
качки вряд ли возможно было бы найти место более неуютное, чем подвешенная
вдоль борта койка.
Поэтому люди спали где попало, не снимая канадок и даже перчаток, - на
столах, под столами, на табуретках, на полу, на сетках для хранения коек -
словом, везде. Самым теплым местечком были нагретые стальные листы палубы в
коридоре возле камбуза. В ночное время в коридоре этом, смахивавшем на
таинственный туннель, зловеще алела лампочка. Таков был этот дортуар,
который моряки предпочитали, тем более что от верхней палубы он был отделен
лишь одной переборкой. Ведь моряков всегда преследует тайный страх оказаться
взаперти на тонущем корабле.
Но и в нижних помещениях стояла лютая, стужа. Системы воздушного
отоплении работали эффективно лишь во втором и третьем кубриках, но и там
температура поднималась лишь чуть выше точки замерзания. С подволока
постоянно капало, образовавшаяся на водонепроницаемых переборках влага текла
тысячью ручейков скапливаясь на палубе. В. помещениях было сыро, душно и
ужасно холодно - идеальные условия для возникновения туберкулеза, которого
так боялся. Брукс, начальник корабельной медицинской службы. Наряду с
постоянной килевой качкой и резкой дрожью корпуса, которая возникала всякий
раз, когда нос корабляь опускался вниз, все это делало сон невозможным, в
лучшем случае то была тяжелая, урывками, дрема.
Чуть не вся команда спала - или пыталась уснуть, - подложив под голову
надувные спасательные пояса. Согнутые пополам; и связанные тесьмой, пояса
эти вполне заменяли подушки. Спасательные средства применялись лишь для
такой цели, хотя, согласно приказу, надувные жилеты необходимо было надавать
во время боевых тревог и при плавании в заведомо вражеских водах. Приказ
этот игнорировался, в том числе и командирами боевых частей, которым
вменялось в обязанность следить за его исполнением. В складках громоздкой
одежды, носимой в здешних широтах, воздуха достаточно, чтобы человек мог
удержаться на плаву по крайней мере минуты три. Если же его не успевали
подобрать за это время, ему все равно наступал конец. Его убивал шок:
человеческое тело, имеющее температуру 96 градусов по Фаренгейту, внезапно
погружалось в воду, температура которой была на 70 градусов ниже, ибо в
арктических морях температура воды зачастую опускается ниже точки
замерзания. Более того, морозный ветер тысячей кинжалов рассекал промокшую
одежду моряка, очутившегося в воде, и сердце, не выдержав резкого перепада
температуры величиной почти в сто градусов, просто останавливалось. Но,
говорили моряки, то была легкая смерть.
За десять минут до полуночной вахты старший офицер и Маршалл
отправились на мостик. Несмотря на поздний час и бурную погоду, старпом, как
всегда, был невозмутим и весел. Худощавый, смахивающий на пирата, он,
казалось, чудом явился из елизаветинских времен. Его жизнерадостность не
омрачалась ничем. Капюшон канадки откинут назад, фуражка с золотым галуном
заломлена набекрень. Нащупав ручку, он отодвинул дверь и постоял с минуту,
чтобы глаза привыкли к темноте. Заметив Кэррингтона, он звучно похлопал его
по спине.
- Как ночка, вахтенный? - прогудел он жизнерадостно. - Вот именно,
бодрит. Обстановочка хуже некуда. Куда-то разбежались наши цыплятки в этот
чудный вечерок?
Он стал вглядываться в снежную пелену; окинул взором горизонт, потом
отвернулся.
- Провалились в тартарары, а может, и дальше...
- Да нет, все не так уж и плохо, - усмехнулся Кэррингтон. Пришедший на
флот из запаса, бывший капитан торгового флота (Вэллери всецело ему
доверял), капитан-лейтенант Кэррингтон был человеком, неразговорчивым и
почти никогда не улыбался. Но между ним и Тэрнером - этими превосходными
моряками - давно возникла симпатия и взаимное уважение. - Иногда можно
разглядеть авианосцы. Но Боудену и его присным их координаты известны с
точностью до дюйма. По крайней мере, они так утверждают.
- Не дай Бог, чтобы старина Боуден услышал вас, - заметил Маршалл. - По
его мнению, радар - это единственный шаг вперед, который род людской сделал
с той поры, как слез с деревьев на землю. - Ежась от холода, он повернулся
спиной к пронизывающему ветру. - Во всяком случае, я бы поменялся с ним
местами, - прибавил он мечтательно. - Стужа тут почище, чем у нас зимой в
Альберте!
- Вздор, мой мальчик, сущий вздор! - загрохотал старпом. - Ну и хлипкая
же пошла нынче молодежь. Именно такой и должна быть жизнь всякого уважающего
себя мужчины. - Тэрнер с жадностью вдохнул ледяной воздух и повернулся к
Кэррингтону. - Кто с вами на вахте, первый?
От нактоуза отделилась темная фигура и направилась к нему.
- Ах, вот вы где. Ну-ну. Могу поклясться, это не кто иной, как
штурманский офицер господин Карпентер. Как всегда, при деле и с шиком
одетый. Знаете, штурманец, в этом одеянии вы смахиваете на помесь водолаза и
человека с реклам, призывающих покупать шины "Мишлен"!
- Три ха-ха, - грустно ответил Капковый мальчик. - Смейтесь и
издевайтесь, сэр, пока ваш черед. - Он любовно погладил свой капковый
комбинезон. - Что-то вы запоете, когда мы все окажемся в одном бульоне. Вы
все, пойдете ко дну или замерзнете, а я буду в тепле и уюте докуривать
которую по счету сигарету...
- Разговорчики! Ступайте. Какой курс, первый?
- Двадцать три градуса. Скорость пятнадцать узлов.
- Где командир?
- В укрытии. - Кэррингтон кивнул .головой в сторону бронированного
помещения в задней части мостика. Оно служило основанием дня поста
управления огнем. В кожухе, проходившем через укрытие, находились кабели, во
на трапе в котельном отделении и с шестиметровой высоты упал на железные
плиты. Но подлинная причина его пребывания в лазарете была известна всем, и
Тэрнер, старший офицер, решил списать Райли с корабля. К удивлению всего
экипажа и в неменьшей степени самого Райли, инженер-механик Додсон упросил,
чтобы тому дали последний шанс, и Райли был оставлен на корабле.
Начиная с того самого дня, то есть в течение четырех месяцев, Райли
только и делал, что подстрекал команду. Едва ли логично, хотя и закономерно,
его краткое знакомство с морскими пехотинцами развеяло в дым его пассивную
терпимость по отношению к флоту, уступив слепой ненависти. Как подстрекатель
Райли преуспел гораздо больше, чем как преступник.
Хотя почва для его деятельности была благодатной, следовало отдать
должное также и его проницательности, звериному чутью и лукавству, его
власти над матросами. Хриплый, настырный голос, напористость да еще
пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз - все это придавало Райли некую
таинственную силу, которую он в полной мере проявил несколько дней назад,
вызвав бунт, кончившийся гибелью младшего Ральстона и таинственной смертью
морского пехотинца. Вне всякого сомнения, именно Райли был повинен в смерти
их обоих; несомненно было также и то, что вину его оказалось невозможным
доказать. Любопытно, думал Николлс, какие новые козни рождаются за этим
низким, нахмуренным лбом и почему этот же самый Райли то и дело приносит на
корабль бездомных котят и раненых птиц и заботливо за ними ухаживает.
В динамике затрещало. Звук этот пронзил мозг Джонни, заглушив негромкие
голоса. И не только в лазарете, но и в самых отдаленных отсеках корабля - в
орудийных башнях и погребах, в машинных и котельных отделениях, на верхней
палубе и в нижних помещениях - замолкли разговоры. Слышался лишь шум ветра
да удары волн, глухой рев втяжных вентиляторов в котельных и жужжание
электромоторов. Напряжение, охватившее семьсот тридцать с лишком офицеров и
матросов, было почти осязаемым.
- Говорит командир корабля. Добрый вечер. - Вэллери произнес эти слова
спокойно, с хорошей дикцией, без каких-либо признаков волнения или
усталости. - Как вам известно, у меня вошло в обычай перед каждым походом
извещать вас о том, что за работа вам предстоит. Полагаю, вы вправе знать
это. Информировать вас надлежащим образом - мой долг. Долг не всегда
приятный - он не был таковым последние несколько месяцев. Однако на сей раз
я почти доволен. - Вэллери помолчал, потом заговорил вновь неторопливо,
размеренно: - Это наша последняя операция в составе флота метрополии. Через
месяц, Бог даст, мы будем на Средиземном.
"Молодец, - подумал Николлс. - Подсласти пилюлю, намажь пожирнее!" Но
Вэллери и не думал этого делать.
- Но прежде всего, джентльмены, надо сделать свое дело. И дело
нешуточное. Мы опять идем в Мурманск. В среду, в 10.30, севернее Исландии
состоится рандеву с конвоем из Галифакса. В конвое восемнадцать транспортов
- крупнотоннажных судов со скоростью хода пятнадцать узлов и выше. Это наш
третий русский конвой, Эф-Ар-77, если захотите рассказать когда-нибудь о нем
своим внукам, - добавил он сухо. - Транспорта везут танки, самолеты,
авиационный бензин, нефть и больше ничего. Не стану преуменьшать ждущие нас
опасности. Вы знаете, в каком отчаянном положении находится сейчас Россия,
как остро нуждается она в этом вооружении и горючем. Наверняка, об этом
знают и немцы. Их шпионы, должно быть, уже донесли о характере конвоя и дате
его выхода.
Вэллери внезапно умолк, и во всех уголках притихшего корабля зловеще
раздался надрывный кашель, приглушенный платком.
Потом он продолжил:
- Конвой везет такое количество истребителей и горючего, что есть
возможность в корне изменить характер войны в России. Наци не остановятся ни
перед чем, повторяю, ни перед чем, чтобы не пропустить конвой в Россию.
Я никогда вас не обманывал. Не стану обманывать и на сей раз.
Обстановка не благоприятствует нам. Единственное, что играет нам на руку,
это наш хороший ход и, надеюсь, фактор внезапности. Мы попробуем прорваться
прямо к Нордкапу.
Против нас четыре немаловажных фактора. Как вы заметили, с каждым часом
погода ухудшается. Боюсь, нас ждет крепкий шторм - крепкий даже для полярных
широт. Возможно, повторяю, только возможно, он помешает подводным лодкам
атаковать нас. Но, с другой стороны, нам, вероятно, придется лишиться малых
кораблей охранения. На то, чтобы отстаиваться на плавучем якоре или уходить
от шторма, у нас нет времени. Наш конвой идет прямо к месту назначения... А
это почти наверняка означает, что поднять с авианосцев истребители прикрытия
не удастся.
"Боже правый, что же он, рехнулся? - возмущался Николлс. - Он же
подрывает боевой дух команды. Если только он еще остался, этот дух..."
- Во-вторых, - голос командира звучал спокойно и неумолимо, - на этот
раз в конвое не будет спасательных судов. На остановки у нас не будет
времени. Кроме того, всем вам известна судьба "Стокпорта" и "Зафарана".
Оставаться на своем корабле безопаснее (*4).
В-третьих, известно, что на широте семьдесят градусов действуют две,
возможно, три волчьи стаи подводных лодок, а ваши агенты в Норвегии доносят
о концентрации немецких бомбардировщиков всех типов на севере: страны.
Наконец, есть основания полагать, что "Тирпиц" намерен выйти в открытое
море.
Вэллери снова сделал бесконечную паузу, словно бы сознавая страшную
силу, заключенную в этих немногих словах, и хотел, чтобы люди их поняли.
- Незачем объяснять вам, что это значит. Вероятно, немцы рискнут
линкором, чтобы задержать конвой. На это рассчитывает адмиралтейство. К
концу похода линейные корабля флота метрополии, возможно, в их числе
авианосцы "Викториес" и "Фьюриес", а также три крейсера будут двигаться
курсом, параллельным вашему, находясь от нас в двенадцати часах ходу. Они
давно ждали этой минуты, и мы явимся как бы приманкой, которая поможет
поймать этот линкор в ловушку...
Может случиться, что план не удастся, и ловушка захлопнется слишком
поздно. Но конвой все равно должен будет прорываться. Если не удастся
поднять самолеты с авианосцев, отход конвоя придется прикрывать "Улиссу". Вы
понимаете что это значит? Надеюсь вам все ясно до конца.
Послышался новый приступ кашля опять наступила долгая пауза, и, когда
командир заговорил вновь, голос его стал необычно спокоен.
- Понимаю, как многого я требую от вас. Понимаю, как вы утомлены, как
тоскливо, тяжко у вас на душе. Я знаю - никто лучше меня не знает этого -
что вам пришлось пережить, как нужен вам давно заслуженный отдых. Вы его
получите. Весь экипаж корабля по возвращении в Портсмут поучит отпуск на
десять суток. Потом идем на ремонт в Александрию. - Слова эти были сказаны
мимоходом, словно не имея для Вэллери никакого значения. - Но прежде - я
понимаю, это звучит жестоко, бесчеловечно - я вынужден просить вас снова
вытерпеть лишения, возможно, еще более тяжкие, чем когда-либо прежде. Иного
выхода у меня нет.
Теперь каждая фраза перемежалась долгими паузами. Слова командира можно
было расслышать лишь с большим трудом: говорил он негромко, словно откуда-то
издалека.
- Никто, тем более я, не вправе требовать от вас этого... И все же я
уверен, что вы это сделаете. Я знаю, вы не подведете меня. Я знаю, вы
приведете "Улисс" в назначенное место. Желаю вам удачи. Да благословит вас
Бог! Доброй ночи.
Щелкнув, умолкли динамики, но на корабле по-прежнему царила тишина.
Никто не говорил и не шевелился. Одни не спускали глаз с динамиков, другие
разглядывали собственные руки или тлеющие кончики сигарет (несмотря на
запрет, многие курили), не обращая внимания на то, что едкий дым резал
усталые глаза. Казалось, каждый хочет остаться наедине со своими мыслями;
каждый понимал, что встретив взгляд соседа, не сможет оставаться в
одиночестве. То было понимание без слов, какое так редко возникает между
людьми. В подобные минуты словно бы поднимается и тотчас опускается некая
завеса. Потом человеку уж и не вспомнить, что именно он видел, хотя он и
знает, что видел нечто такое, что никогда более не повторится. Редко,
слишком редко удается ему быть свидетелем подобного, будь то закат с его
безвозвратной красотой, отрывок из какой-то вдохновенной симфонии или жуткая
тишина, которая воцаряется на огромных аренах Мадрида и Барселоны, когда
беспощадная шпага знаменитого матадора попадает в цель. У испанцев есть
особые для этого слова: "мгновение истины".
Неестественно громко тикая, лазаретные часы отстукали минуту, другую. С
тяжелым вздохом - казалось, он на целую вечность задержал дыхание - Николлс
осторожно отодвинул скользящую дверь, закрытую шторами, и включил свет. Он
взглянул на Брукса, потом отвернулся вновь.
- Ну что, Джонни? - Голос старого доктора прозвучал тихо, почти
насмешливо.
- Ничего не понимаю, сэр, просто ничего не понимаю, - покачал головой
Николлс. - Сперва я подумал: - ну и нарубит же Старик дров! Напугает
матросов до смерти. И, Боже ты мой! - продолжал он с изумлением, - именно
это он и сделал. И чего только не наговорил - тут тебе и штормы, и "Тирпиц",
и полчища подлодок, и чего только нет... И все-таки... Голос его затих.
- И все-таки? - отозвался Брукс, словно подзадоривая юношу. - То-то и
оно. Очень уж вы умны, молодые доктора. В том-то и беда ваша. Я наблюдал за
вами. Сидите как какой-нибудь психиатр-самоучка. Вовсю исследуете
воздействие командирского выступления на психику увечных воинов, а изучить
ее воздействие на собственную психику не удосужились. - Помолчав, Брукс
продолжал вполголоса: - Рассчитано великолепно, Джонни. Хотя что я говорю?
Никакого расчета тут не было. И все-таки что получается? Картина самая
мрачная, какую только можно себе представить. Объясняет, что предстоящий
поход - нечто вроде хитроумного способа самоубийства; никакого просвета,
никаких обещаний. Даже про Александрию сказано вскользь, походя. Громоздит
ужас на ужас. Не сулит никакого утешения, никакой надежды, не предпринимает
ни малейшей попытки добиться хоть какого-то успеха. И все-таки успех его
речи был потрясающим... В чем же дело, Джонни?
- Не понимаю. - Николлс казался озабоченным. Он резко поднял голову,
едва заметно улыбнулся. - Но, может, и в самом деле он не добился успеха?
Слушайте.
Бесшумно открыв дверь в палату, он выключил свет. Резкий, глуховатый и
настойчивый голос, несомненно, принадлежал Райли.
- ...Все это пустая брехня. Александрия? Средиземное? Только не для нас
с тобой, корешок, мать твою в гроб. Тебе их не видать. Даже Скапа-Флоу не
видать как своих ушей... Как же, слыхали! Капитан первого ранга Ричард
Вэллери, кавалер ордена "За боевые заслуги"... Вы знаете, что этой старой
падле нужно, братишки? Еще одну золотую соплю на рукав. А может, "Крест
Виктории"! Хрена с два он его получит! Как же, держи карман шире! "Я знаю,
вы меня не подведете", - передразнил он пискляво. - Гребучий старый нытик! -
Немного помолчав, он с прежней яростью продолжал: - "Тирпиц"! Мать вашу так
и разэтак! Мы должны задержать "Тирпиц"! Мы! Со своим игрушечным корабликом,
будь он неладен! Хотя ведь мы - только приманка. - Голос Райли повышался. -
Знаете что, братишки? Всем на нас ровным счетом наплевать. Курс на Нордкап!
Да нас бросают на съедение своре этих треклятых волков! А этот старый
ублюдок, который там наверху...
- Заткни свою поганую глотку! - послышался свирепый шепот Петерсена.
И тут Брукс с Николлсом с ужасом услышали, как хрустнула кисть Рййли,
сжатая могучими пальцами гиганта.
- Частенько я тебя слушал, Райли, - медленно продолжал Петерсен. -
Теперь с меня хватит. Ты хуже рвотного порошка!
Отшвырнув руку Райли, он отвернулся от него. Райли, кривясь от боли,
потер кисть, потом заговорил, обращаясь к Бэрджесу:
- Что это с ним стряслось, черт возьми? Какого еще дьявола...
Он замолчал на полуслове. Бэрджес пристально глядел на Райли. Он уже
давно смотрел на него. Нарочито медленно он опустился на постель, натянул
одеяло до самого подбородка и повернулся к ирландцу спиной.
Брукс вскочил на ноги, затворил дверь и нажал на выключатель.
- Конец картины первой действия первого! Занавес! Свет! - проговорил
он. - Вы поняли, что я хотел сказать, Джонни?
- Да, сэр, - медленно кивнул Николлс. - Во всяком случае, мне так
кажется.
- Имейте в виду, мой мальчик, этого ненадолго хватит. Во всяком случае,
такого подъема. - Он усмехнулся. - Но, возможно, до Мурманска и дотянем. Как
знать?
- Я тоже на это надеюсь, сэр. Спасибо, за представление. - Николлс
протянул руку, чтобы взять канадку. - Пожалуй, я пойду на ют.
- Ступайте. Да, Джонни...
- Слушаю, сэр.
- Я насчет объявления о скарлатине... По пути на ют можете предать его
волнам. Не думаю, чтобы оно могло нам понадобиться.
Усмехнувшись, Николлс осторожно затворил за собой дверь.
В ПОНЕДЕЛЬНИК ночью
Повышенная боевая готовность, объявляемая в период сумерек,
продолжалась целую бесконечность. В тот вечер, как и сотни раз прежде, она
оказалась излишней мерой предосторожности. Во всяком случае, так казалось со
стороны. Хотя вражеские налеты в утренних сумерках были обычным явлением, на
закате они происходили редко. С другими кораблями обстояло иначе, но "Улисс"
был везучим кораблем. Каждый знал это. Даже Вэллери. Но он знал, почему
именно. Бдительность - такова была первая из его морских заповедей.
Вскоре после выступления командира радарной установкой была обнаружена
воздушная цель. Дистанция до нее сокращалась. Это наверняка был
неприятельский самолет: у коммандера Уэстклиффа, старшего авиационного
офицера, на стене висела карта, на которой были обозначены маршруты полетов
своей авиации. Этот же участок был свободен. Но внимания на донесение
радиометриста никто не обратил, за исключением Тиндалла, приказавшего
изменить курс на 45 градусов. Появление самолета было столь же обыденным
явлением, как и вечерняя боевая тревога. Это их старинный друг "Чарли"
спешил засвидетельствовать свое почтение.
"Чарли" - обычно четырехмоторный "фокке-вульф кондор" - был
неотъемлемой принадлежностью полярных конвоев. Для моряков, ходивших на
Мурманск, он стал примерно тем же, чем для моряков прошлого столетия,
плававших возле "гремящих сороковых" широт, был альбатрос - эта зловещая
птица, которую немного боялись, но встречали почти дружелюбно и никогда не
убивали. Правда, с "Чарли" дело обстояло несколько иначе. В былые дни, до
появления авианосных транспортов (*5) и эскортных авианосцев, "Чарли",
бывало, висел в воздухе от зари до зари, кружа над конвоем и регулярно
сообщая на свою базу его координаты.
Нередко между английскими кораблями и немецкими самолетами-разведчиками
происходил обмен любезностями, на этот счет рассказывались самые диковинные
истории. Самыми распространенными были шутки по поводу погоды. Несколько раз
"Чарли" слезно молил сообщить его координаты и получал подробнейшие данные о
его широте и долготе, судя но которым он находился где-нибудь в южной части
Тихого океана. Как всегда, команды не одного десятка кораблей утверждали,
будто история эта произошла именно с ними. Говорят, что начальник одного
конвоя радировал "Чарли":
"Прошу, летайте в обратную сторону. А то голова кружится". В ответ
"Чарли" с любезной готовностью начал кружить в противоположном направлении.
Однако в последние месяцы отношения с "Чарли" заметно ухудшились, он
стал осмотрительнее. С появлением авианосных кораблей разведчик прилетал
изредка. Обычно, сделав лишь один круг на почтительном от конвоя расстоянии,
он затем исчезал в темноте.
Этот вечер не был исключением. Матросы лишь мельком увидели сквозь
пургу силуэт "кондора", который тотчас пропал в сгущающейся мгле. Теперь
"Чарли" сообщит о составе и количестве кораблей эскадры и курсе, которым она
движется; правда, Тиндалл питал слабую надежду на то, что ему удалось ввести
немецкую разведку в заблуждение относительно их курса. Эскадра возле широты
шестьдесят два градуса, восточнее Фарерских островов, и вдруг идет курсом
норд-норд-ост? Немцы вряд ли попадутся на удочку, тем более, что им почти
наверняка известно о выходе конвоя из Галифакса. Сопоставить два этих факта
- проще простого.
Поднять в воздух "сифайры" - единственный тип истребителей, способных
догнать "кондор", - никому и в голову не пришло. Отыскать потом в темноте
авианосец, даже по радиолучу, трудно. Да и посадка ночью, тем более во время
пурги, да еще на раскачивающуюся во все стороны падубу, означала бы
самоубийство. Малейший просчет, самая незначительная ошибка - и пропал бы не
только самолет, но и летчик. И тогда "сифайр" с его длинным, торпедообразным
фюзеляжем из-за огромного веса мотора системы "Роллс-Ройс мерлин"
превращался в западню, откуда не было никакой возможности выбраться.
"Улисс" снова лег на прежний курс, двигаясь навстречу приближающемуся
шторму. Оставив боевые посты, моряки заступили на обычную походную вахту:
четыре часа на вахте, четыре - свободных. Можно подумать, не ахти уж какие
лишения - двенадцать часов на вахте и столько же свободных часов. Если б так
оно и было, это еще терпимо. Но дело в том, что три часа ежедневно
продолжались боевые тревоги, через день по утрам матросы занимались судовыми
работами (это в свободное-то от вахты время), и Бог знает сколько времени
оставались на боевых постах, когда объявлялась боевая тревога. Кроме того,
прием горячей пищи - когда он был, этот прием, - приходился на свободное от
вахты время. Три-четыре часа сна в сутки считалось обычным явлением. А
случалось и так, что люди по двое суток обходились без сна.
И температура, и давление падали медленно, но верно. Волны стали выше и
круче, ложбины между ними глубже; пронизывающий до костей ветер гнал тучи
снега, превращая его в сплошную, непроницаемую пелену. Это была тяжкая,
бессонная ночь как для тех, кто находился на палубе, так и для тех, кто
оставался в нижних помещениях; и для вахтенных, и для подвахты.
Находившиеся на мостике первый офицер, штурман Карпентер, сигнальщик,
старший прожекторист, впередсмотрящие и посыльные, вконец иззябшие,
закоченевшие, вглядывались в белую тьму ночи, не веря, что где-то существуют
тепло и уют. Каждый надел на себя все, что мог: свитеры, куртки, шинели,
канадки, плащи, шарфы, башлыки, ушанки - все шло в ход. Все были закутаны до
самых глаз и все-таки дрожали от холода. Люди грели руки под мышками,
ставили ноги на трубы паропровода, проходившие по мостику. Прячась в
укрытиях, расчеты зенитных орудий ежились, притопывали ногами, хлопали рука
об руку и бранились не переставая. Втиснутые в тесные гнезда скорострельных
"эрликонов", комендоры прижимались к тайком установленным обогревателям,
всячески сопротивляясь самому упорному своему врагу - сну.
Подвахтенным, находившимся в нижних кубриках, повезло лишь немногим
больше. Рундуков для команды на крейсере не было, были только подвесные
койки, которые подвешивались лишь во время стоянки в гавани. На то были
достаточно веские причины.
На военном корабле требования гигиены весьма высоки даже по сравнению с
обычным гражданским жилищем. Моряку вряд ли придет в голову забраться одетым
на койку. Никто из тех, кто в своем уме, даже не подумал бы раздеваться во
время похода в Россию. Кроме того, одна мысль о том, что надо сперва
подвешивать, а потом убирать койку, измученному матросу казалась дикой. А
лишние секунды, потерянные на то, чтобы выбраться из койки по тревоге, могли
отделять жизнь от смерти, не говоря уже о том, что само сущестование
подвесных коек представляло опасность при всеобщей спешке, так как они
мешали бы передвижению. Наконец, в эту ночь, во время такой сильной килевой
качки вряд ли возможно было бы найти место более неуютное, чем подвешенная
вдоль борта койка.
Поэтому люди спали где попало, не снимая канадок и даже перчаток, - на
столах, под столами, на табуретках, на полу, на сетках для хранения коек -
словом, везде. Самым теплым местечком были нагретые стальные листы палубы в
коридоре возле камбуза. В ночное время в коридоре этом, смахивавшем на
таинственный туннель, зловеще алела лампочка. Таков был этот дортуар,
который моряки предпочитали, тем более что от верхней палубы он был отделен
лишь одной переборкой. Ведь моряков всегда преследует тайный страх оказаться
взаперти на тонущем корабле.
Но и в нижних помещениях стояла лютая, стужа. Системы воздушного
отоплении работали эффективно лишь во втором и третьем кубриках, но и там
температура поднималась лишь чуть выше точки замерзания. С подволока
постоянно капало, образовавшаяся на водонепроницаемых переборках влага текла
тысячью ручейков скапливаясь на палубе. В. помещениях было сыро, душно и
ужасно холодно - идеальные условия для возникновения туберкулеза, которого
так боялся. Брукс, начальник корабельной медицинской службы. Наряду с
постоянной килевой качкой и резкой дрожью корпуса, которая возникала всякий
раз, когда нос корабляь опускался вниз, все это делало сон невозможным, в
лучшем случае то была тяжелая, урывками, дрема.
Чуть не вся команда спала - или пыталась уснуть, - подложив под голову
надувные спасательные пояса. Согнутые пополам; и связанные тесьмой, пояса
эти вполне заменяли подушки. Спасательные средства применялись лишь для
такой цели, хотя, согласно приказу, надувные жилеты необходимо было надавать
во время боевых тревог и при плавании в заведомо вражеских водах. Приказ
этот игнорировался, в том числе и командирами боевых частей, которым
вменялось в обязанность следить за его исполнением. В складках громоздкой
одежды, носимой в здешних широтах, воздуха достаточно, чтобы человек мог
удержаться на плаву по крайней мере минуты три. Если же его не успевали
подобрать за это время, ему все равно наступал конец. Его убивал шок:
человеческое тело, имеющее температуру 96 градусов по Фаренгейту, внезапно
погружалось в воду, температура которой была на 70 градусов ниже, ибо в
арктических морях температура воды зачастую опускается ниже точки
замерзания. Более того, морозный ветер тысячей кинжалов рассекал промокшую
одежду моряка, очутившегося в воде, и сердце, не выдержав резкого перепада
температуры величиной почти в сто градусов, просто останавливалось. Но,
говорили моряки, то была легкая смерть.
За десять минут до полуночной вахты старший офицер и Маршалл
отправились на мостик. Несмотря на поздний час и бурную погоду, старпом, как
всегда, был невозмутим и весел. Худощавый, смахивающий на пирата, он,
казалось, чудом явился из елизаветинских времен. Его жизнерадостность не
омрачалась ничем. Капюшон канадки откинут назад, фуражка с золотым галуном
заломлена набекрень. Нащупав ручку, он отодвинул дверь и постоял с минуту,
чтобы глаза привыкли к темноте. Заметив Кэррингтона, он звучно похлопал его
по спине.
- Как ночка, вахтенный? - прогудел он жизнерадостно. - Вот именно,
бодрит. Обстановочка хуже некуда. Куда-то разбежались наши цыплятки в этот
чудный вечерок?
Он стал вглядываться в снежную пелену; окинул взором горизонт, потом
отвернулся.
- Провалились в тартарары, а может, и дальше...
- Да нет, все не так уж и плохо, - усмехнулся Кэррингтон. Пришедший на
флот из запаса, бывший капитан торгового флота (Вэллери всецело ему
доверял), капитан-лейтенант Кэррингтон был человеком, неразговорчивым и
почти никогда не улыбался. Но между ним и Тэрнером - этими превосходными
моряками - давно возникла симпатия и взаимное уважение. - Иногда можно
разглядеть авианосцы. Но Боудену и его присным их координаты известны с
точностью до дюйма. По крайней мере, они так утверждают.
- Не дай Бог, чтобы старина Боуден услышал вас, - заметил Маршалл. - По
его мнению, радар - это единственный шаг вперед, который род людской сделал
с той поры, как слез с деревьев на землю. - Ежась от холода, он повернулся
спиной к пронизывающему ветру. - Во всяком случае, я бы поменялся с ним
местами, - прибавил он мечтательно. - Стужа тут почище, чем у нас зимой в
Альберте!
- Вздор, мой мальчик, сущий вздор! - загрохотал старпом. - Ну и хлипкая
же пошла нынче молодежь. Именно такой и должна быть жизнь всякого уважающего
себя мужчины. - Тэрнер с жадностью вдохнул ледяной воздух и повернулся к
Кэррингтону. - Кто с вами на вахте, первый?
От нактоуза отделилась темная фигура и направилась к нему.
- Ах, вот вы где. Ну-ну. Могу поклясться, это не кто иной, как
штурманский офицер господин Карпентер. Как всегда, при деле и с шиком
одетый. Знаете, штурманец, в этом одеянии вы смахиваете на помесь водолаза и
человека с реклам, призывающих покупать шины "Мишлен"!
- Три ха-ха, - грустно ответил Капковый мальчик. - Смейтесь и
издевайтесь, сэр, пока ваш черед. - Он любовно погладил свой капковый
комбинезон. - Что-то вы запоете, когда мы все окажемся в одном бульоне. Вы
все, пойдете ко дну или замерзнете, а я буду в тепле и уюте докуривать
которую по счету сигарету...
- Разговорчики! Ступайте. Какой курс, первый?
- Двадцать три градуса. Скорость пятнадцать узлов.
- Где командир?
- В укрытии. - Кэррингтон кивнул .головой в сторону бронированного
помещения в задней части мостика. Оно служило основанием дня поста
управления огнем. В кожухе, проходившем через укрытие, находились кабели, во