На ночь мы их запирали в проволочном вольере с полом и потолком из сетки, чтобы уберечь от диких кошек и лисиц. А когда утром мы выпускали их, они взлетали с шумом и гамом и прокладывали себе крыльями путь вдоль ручья к морю, переворачиваясь и кружась в воздухе, "кувыркаясь", как говорят охотники, отдаваясь чистой радости полёта.
Должен признаться, что, несмотря на всё своё очарование и красу, эти пятеро гусей в некоторых аспектах обнаруживали удивительное отсутствие интеллекта и даже откровенную глупость, что в корне противоречит поверью о приписываемой им мудрости. Даже после того, как они уже несколько месяцев были знакомы с хозяйством усадьбы, всё равно оставались сомнения, сумеют ли они попасть в ворота без того, чтобы то один, то другой из них не отстал. Нередко гусь оказывался не с той стороны открытых ворот, и вместо того, чтобы обойти вокруг и присоединиться к своей стае, вдруг отчаянно начинал биться о сетку, разделявшую его с собратьями.
Ещё более удивительным было их поведение в вольере, укрывавшем их на ночь.
Каждое утро я отправлялся открывать сетчатые ворота, чтобы выпустить их. Как только я появлялся, они устраивали гомон, достигавший предела, когда я подымал барьер, и они вываливались наружу. Однажды утром в сентябре, встав на рассвете, я открыл им ворота (которые составляли одну из стенок загона) на два часа раньше того времени, к которому они привыкли. Они поприветствовали меня как обычно, но не стали выходить, и я ушёл обратно в дом, полагая, что они зашевелятся, как только взойдёт солнце, и вновь пустился в размышления о роли распорядка в поведении животных. Почти три часа спустя, намного позже того времени, как они обычно улетали к морю, я вдруг выглянул из кухонного окна. Они всё ещё были в вольере, сердито переругиваясь и прохаживаясь взад и вперёд у открытых ворот, как будто бы какая-то невидимая перегородка отделяла их от травы снаружи. Решив, что их можно освободить только каким-либо символическим жестом, я вышел к ним с таким видом, как будто бы мы не виделись утром. Закрыл ворота, затем с треском растворил их, а сам при этом стал разговаривать с ними как обычно. С очевидным облегчением, можно сказать, в каждом своём движении, они гуськом вышли наружу следом за мной и почти сразу же полетели к берегу.
С последних дней мая до начала сентября лето в тот год пришлось у меня на отпуск. В то время, как Англия задыхалась от тропической жары, и прибрежные дороги из Лондона были на двадцать миль забиты очередями неподвижных машин, в Камусфеарне были лишь слабые проблески солнца сквозь пелену шторма и дождя, ручей скатывался вниз бурным потоком, а море беспокойно ворчало при беспрерывном ветре. Большая лодка сорвалась с якоря и пробила себе дно, и было очень мало дней, когда в маленькой плоскодонке можно было без риска выйти в море. Из-за этого, а также потому, что меня устраивала боязнь Эдаль открытого моря, что говорило в пользу её безопасности, только первого сентября мы возобновили с ней опыты в лодке.
Тем временем она стала значительно увереннее как в отношениях с нами, так и в своей стихии, и кружилась вокруг нас под теплым солнышком, пока мы тащили плоскодонку по песку ко всё ещё синему морю без единого всплеска отражавшему небо. Компанейские гуси с удовольствием принимали участие в этой затее, гогоча, следовали за нами к берегу, и вся наша разношерстная компания одновременно отправлялась в путь. Эдаль стрелой проносясь в чистом светлом море, хваталась лапами за вёсла и впрыгивала в лодку с целым фонтаном воды, а гуси плыли в нескольких метрах сзади и как бы укоризненно поглядывая на нас своими глазами из-за оранжевых клювов. Мы проплывали около мили вдоль берега с чудесными ярко-желтыми цветами оголённых при отливе водорослей на фоне вереска, рдеющего папоротника и голубизны горных вершин вдалеке. Вся прелесть Камусфеарны сосредоточена в этом утре: отчётливый, как молния, след выдры под водой; кружащий, серебристый полёт гусей, пролетающих над нами вперёд; длинные, вздымающиеся голубые валы моря среди шхер и морских зарослей; речушки, пенящиеся хрусталём и скатывающиеся со скал пеленой, которую подхватывала морская волна и слизывала с голого берега.
Эдаль, иногда обнаружив, что плывёт вроде бы над бездонной пропастью, вдруг страшно пугалась и по-собачьи устремлялась к лодке с высоко задранной головой, не смея глядеть вниз. Казалось, что её врождённая память чередовалась воспоминаниями о тусклых таинственных глубинах и лесах колышащихся водорослей и об уюте коврика у камина, поводке и надёжных руках человека. И вот она вдруг бросалась к лодке (которую совсем перестала бояться и чувствовала себя в ней как на суше), с маленькой озабоченной мордочкой над бешено мельтешащими передними лапами, стрелой выскакивала на поверхность пенящейся волны и прыгала на борт, неся с собой водопад. Затем она повисала на корме, крепко вцепившись задними лапами за планширь и погрузив голову в воду, разглядывала острый как нож край между морем и твердью земной, разрываясь между желанием исследовать подводный простор и страхом сгинуть в неведомой пучине. Иногда она бесшумно и почти без всплеска соскальзывала в глубину, и тут же вдруг пугалась и бешено устремлялась назад в лодку. И всё же в те мгновенья, когда уверенность ещё не покидала её, когда её изящное как торпеда тело скользило глубоко под водой рядом с лодкой, извиваясь над белым песком, между высокими, колышащимися стеблями ярких водорослей, или когда она стремительнобросалась в погоню за какой-либо невидимой сверху добычей, казалось, что вернулось прошлое, и что это Миджбил следует за лодкой в сверкающей воде.
После нескольких таких райских деньков среди островов гуси впервые не вернулись ночевать. Утром я звал их, но приветственного хора в ответ не услышал. Им ещё рановато было проявлять инстинкт к перемене мест, который, как я думал, они, возможно, и утратили после нескольких поколений не занимавшихся перелётами предков, и когда я не обнаружил их следов и днём, то испугался, как бы они не забрели слишком далеко и не стали жертвой какого-либо заезжего охотника с ружьём четвертьдюймового калибра. Я уже было отчаялся увидеть их вновь, когда ранним вечером приехал с Эдаль на один из белоснежных пляжей на острове, где вздумал познакомиться с высадившейся там с лодки группой туристов. Я разговаривал с ними и вдруг в полумиле к северу увидел длинную цепочку гусей на фоне неба, и, с дурацким приливом радости узнал своих пропавших диких гусей. Я позвал их, когда они пролетали высоко над нами в солнечных лучах, они как бы замерли в полёте и затем стремительно по спирали стали спускаться. Хлопая крыльями, они сели на песок у наших ног.
Я так и не перестал восторгаться тем, как мне удаётся призывать с неба диких гусей, которые на своём пути неподвижны как созвездие, когда солнце уже опускается за холмами Ская, слышать далеко-далеко их ответный гогот, и видеть силуэт их крыльев, взмахивающих над морем на фоне закатного неба. Эта стайка простых гусей доставляла мне больше радости, чем вся та большая коллекция экзотической дичи, предки которой были брошены на произвол судьбы и никому не нужны. Больше, пожалуй, испытывал я радости в их мирном нетребовательном сосуществовании, чем какой-либо средневековый дворянин в своём соколе, который по его мановению подымается за пролетающей дикой уткой или же затем, чтобы сбить в небе цаплю.
Хоть эти гуси причиняли мне мало хлопот и доставляли много радости, иногда они, как и все ручные животные, заставляли меня сильно поволноваться. Худшей из этих бед было то, как я увидел, как один из них, находясь вне пределов моей досягаемости, делал всё, что в его силах, чтобы проглотить рыболовный крючок.
Эдаль, как я уже упоминал, питалась живыми угрями, которых ей присылали из Лондона. Это была довольно дорогостоящая процедура, и когда выдра подросла, и её потребности стали превышать первоначальный заказ в шесть фунтов в неделю, я начал эксперименты по обеспечению её из камусфеарнского ручья, изобилующего угрями. Несмотря на массу советов, мне так и не удалось смастерить подходящую для них ловушку. И вот однажды мы закинули с моста несколько лесок с наживкой червями. Опыт оказался удачным, и за несколько часов мы наловили достаточно угрей, но я совсем забыл о гусях. Они редко появлялись у моста, и во всяком случае, я и не подумал о том, что они заинтересуются почти невидимыми лесками.
Тем не менее, пару часов спустя им вдруг вздумалось прилететь с моря, и когда я увидел их, то у одного в клюве уже болталась большущая форель. На конце лески был крючок, предназначенный для мухи, а гусь, не подозревая об опасности изо всех сил старался проглотить то, что осталось от форели. Леска была очень тонкая, он не замечал её, и пока я со страхом смотрел на него, он проглотил ещё несколько сантиметров. Остальные гуси собрались у моих ног, а этот, занятый своим делом, упрямо оставался в центре водоёма, а крючок, в ответ на его глотательные движения, поднимался всё выше и выше. В самый последний момент мы выманили его не берег, предложив пищу, и, когда я схватил за леску и стал наматывать её на руку, то выяснилось, что птица проглотила её около полутора метров. Этот случай на время поставил точку на моих попытках обеспечить Эдаль угрями из ручья.
По той же причине гуси оказывались помехой при рыбной ловле на море. Иногда они сопровождали нас с самого начала, а то вдруг прилетали издалека, когда мы уже считали, что нам удалось улизнуть от них, кружили над лодкой и, гогоча, садились на воду вокруг, тесно сгрудившись вокруг перемёта, зачарованные рыболовными крючками и танцующей серебристо-голубой рыбой, плескавшейся за бортом, так что нам нередко приходилось одной рукой управляться с перемётом, полным ставриды, а другой отгонять гусей. И вот в этот миг я понял, как трудно было бы жить всем диким зверям, если бы они не боялись человека, как сложно было св. Франциску в повседневной жизни.
Глава 14
С тех пор, как в доме появилась Эдаль, он сильно преобразился. Пока в Камусфеарне не было выдр, я занялся было украшением дома и навёл в комнатах некоторый уют. Теперь, когда все помещения вновь оказались, так сказать, в осадном положении, от этого поневоле пришлось отказаться в пользу более практических соображений. Все столы и полки пришлось как-то приподнять за пределы ловкого обследования Эдаль, все висевшие на стенах предметы переместились вверх, как у жителей города, которые ищут спасения на крышах домов при наводнении. Не стало журнального столика сбоку дивана, так как это недавно введённое новшество она присвоила себе в первый же день, изорвав и скомкав всё моё чтиво таким образом, чтобы оно послужило ей постелью на её собственный вкус.
Там она разлеглась на спине и уснула, а голова её покоилась на заголовке, в котором говорилось о дорожных пробках на улицах Лондона.
Стало очень трудно поднять уязвимый предмет вне пределов её досягаемости, так как, став на цыпочки, она могла доставать предметы на высоте уже более метра.
Если она была мокрой, то стаскивала одно или несколько полотенец и вытиралась, если вдруг скучала, то завладевала любым предметом, который привлекал её блуждающее внимание, и, глубоко сосредоточившись, начинала методически его разрушать. Такое настроение находило на неё временами, бывали дни, когда она была неподвижна, как ручная собачка, но бывали и такие, когда на стенах просто не хватало места для предметов её посягательств. В силу природных особенностей в Камусфеарне сосредоточено много резиновых сапог, как простых, так и охотничьих, за многие годы на них появились заплатки из красной резины, и Эдаль с вредительским восторгом отрывала их и расширяла появившиеся под ними дырки.
Таким образом, комнаты, в которые она имела доступ, приобрели такой вид, какой имеют загородные парки, где деревья похожи на "плакучие ивы", так печально воспетые писателями конца восемнадцатого века по лесопарковой культуре. По высоте над уровнем земли, до которой у деревьев не было веток, в этих парках можно было судить о том, кого держал владелец: оленей, крупный рогатый скот или лошадей, и по той же самой методике можно было сравнивать относительные размеры Эдаль и Миджа. Если сначала и были какие-то сомнения, то в конце её первого месяца пребывания у нас мне стало совсем ясно, что она гораздо более крупное создание, и это при всём том, что была она на целых шесть месяцев моложе Миджа в том возрасте, когда его убили. Она росла почти на глазах. В мае Малкольм Макдональд определил, что она была около метра длиной и весила чуть больше десяти килограммов, к августу она была уже почти метр двадцать пять в длину, а на вес я ей давал килограммов семнадцать. Тогда ей был год, и так как она ещё не стала взрослой, было ясно, что она ещё будет расти. В экваториальной Америке бывают выдры размером с котиков, и если их кто-либо приручал, то помещения их владельцев должны были выглядеть более чем прелюбопытно.
Так как в помещении кухни-столовой было не так уж много стен, оставлять там Эдаль одну на длительное время было нежелательно. В этом плане она была покладистей Миджа, и если до этого погуляла и поела, то могла пробыть одна часов пять, а то и больше. Когда мы отправлялись на лодке в деревню или на остров Скай, то закрывали её в специально для этого отведённой комнате, которая служила для этой же цели во времена Миджа. Здесь у неё была постель, сделанная из автомобильной шины, покрытой тряпками, уборная в углу, состоявшая из клеёнки, накрытой газетами (и в это же довольно удалённое место она приходила по надобности из кухни), масса различных игрушек и миски с водой. У этой комнаты был один крупный недостаток: в ней был однослойный пол, и она располагалась прямо над жилой комнатой. Хотя миски у неё были непроливашками, предназначенными для собак, для неё это не было преградой, так как, если ей не удавалось опрокинуть их просто так, то она брала их в обе руки и переворачивала, а потолок, как я уже говорил, был далеко не водонепроницаем. В первые дни она не очень точно попадала в свой туалет, а это место, к сожалению, приходилось примерно над креслом, где обычно сидел любой гость. Вода умножает свои достоинства для выдры, если она падает или движется каким-либо другим образом. А Эдаль обнаружила, что, если перевернуть чашку наверху, то можно пробраться вниз на кухню и получать двойное удовольствие от капель, падающих с потолка. Я видел её на полу кухни с задранной вверх головой и раскрытым ртом, она не упустила ни одной капли, сочившейся сверху.
Эдаль была очень разочарована тем, что те немногие собаки, с которыми ей разрешали познакомиться, далеко не устраивали её как товарищи по играм. В общем и целом они относились к ней как к человеку другой расы, и она откровенно обижалась на них за это и огорчалась оттого, что они не принимали её за свою. За немногими исключениями, они рычали, лаяли на неё и огрызались при её приставаниях. Первая, медлительная золотистая лабрадорская сука, сидела перед камином, повернувшись задом к Эдаль с откровенно неприступным видом. Время от времени Эдаль, не решаясь подойти к ней напрямую, осторожно протягивала свою обезьянью лапку и трогала её неподвижный жёлтый круп, издавая, тем временем, тоненькие, жалобные горловые стоны. Её откровенно удивляла невозможность установить дружеские отношения, так как она была непривычна к отказу.
Только две собаки на время подружились с ней, но обе очень скоро посчитали её слишком назойливой личностью. Особо ретивая желтоглазая сука, пойнтер, которую привёз судья Джеймз Робертсон, вначале проявила тот дух, который требовала Эдаль от своих приятелей. Она всё бегала кругами, пока Эдаль удивительно ловко срезала углы, это было уж слишком для собаки, которая оказалась в конце концов на спине посредине ручья, а Эдаль дразнила её с берега. Этот случай вызвал холодок в их отношениях, которые позже расстроились совсем, пойнтер стал осторожничать, а затем откровенно проявлять враждебность. Когда я заметил её хозяину о таком плачевном отсутствии выдержки, он ответил:
- Ну, она же не думала, что ей придётся развлекать какую-то выдру, тем более если её зовут Коротышка. (Как и большинство ручных зверьков Эдаль, после появления в Камусфеарне, получила массу всяких кличек, среди которых эта, пожалуй, была самой безобидной).
Эрик Минклейтер привёл большого английского сеттера, великолепного зверя по кличке Топсель. Тот тоже сначала попробовал было порезвиться с выдрой, на этот раз на песке, но, как и пойнтер, вскоре понял, что бегать вокруг неё кругами бесполезно, так как глаз у неё был отточен на радиусы. Таким образом, постоянно одураченный, он стал истерически лаять, а Эдаль спасалась бегством в море. Я всё ещё надеюсь, что когда-нибудь найдётся собака, которая будет играть с ней как Присцилла в Африке.
Выдра и пятеро диких гусей были всем известными обитателями Камусфеарны, хотя в течение лета там были и другие временные жители. Молодая славянская поганка, которая из множества водоёмов в этой местности умудрилась сесть на наш маленький бассейн, который мы выкопали за домом для Эдаль, посчитала, что сеточный забор вокруг него слишком высок, чтобы взлететь. Несчастный слепой мышонок, которого бросила родительница пока несла его от внезапно переполненных наводнением местных дренажных канав, и который прожил всего четыре дня, пока его кормили из с трудом изготовленного подобия материнской титьки. Раненая, едва оперившаяся серебристая чайка, подобранная невдалеке от дома и умиравшая под ветром и дождем, вскоре поправилась, стала летать и в какой-то мере стала питаться отходами нашего хозяйства. И водяной погоныш, который прибыл из деревни в картонной коробке, на оборотной стороне этикетки которой было написано : "Что это за птица, их что, обычно находят на шестке у камина?" Его совершенно неожиданно нашли сидевшим, нахохлившись, у потухшего камина, когда хозяин утром спустился в гостиную из спальни. Я очень удивился тому, что такая птица, с которой обычно сталкиваешься во время её коротких неуклюжих перелётов над камышом в каком-нибудь бекасовом болоте, одно из самых непритязательных летающих существ, вдруг закончила свой хоть и невидимый, но надо полагать, неудачный и бездарный полёт таким образом. Совершенно непримечательная, можно сказать, птица, с неопределённым опереньем, неуклюжая в движениях, а по привычкам вообще такова, как будто бы её и нет совсем. Однако тот экземпляр в картонной коробке, который таким образом вынужден был, так сказать, сблизиться и установить социальный контакт с человечеством, оказался очень ярок, с виду даже щеголеват, с серыми рубиновыми глазками и напористым холерическим темпераментом. Он наскакивал как бойцовский петух на любую протянутую к нему руку, а обманчиво тоненький красный клюв обладал похожей на щипцы хваткой. Ему откровенно не нравились обстоятельства его позорного плена, но он прибыл вечером, и мне не хотелось выпускать его на волю, не убедившись, что он здоров. Он провёл ночь в моей спальне, пол которой по такому случаю был усыпан земляными червями и прочими подобными невкусными подношениями. То ли гоняясь за ними, то ли, чтобы утвердиться самому, он топал всю ночь, по словам гостя, ночевавшего этажом ниже, подобно мышонку в кованых сапогах. Поутру выяснилось, что он здоров телом и душой, его выпустили, и он растворился в окружавшей нас природе.
И, наконец, самое большое впечатление произвело на нас появление дикого котёнка.
Однажды выяснилось, что наше нагревательное устройство "Калоргаз" (в тот год это была новинка), осталось почти без топлива, и мы сразу же решили съездить на лодке в деревню за пять миль отсюда. Стоял золотисто-голубой сентябрьский денёк, и море между островов было гладким, как поверхность глыбы полированного камня.
Был отлив, и в шхерах показались макушки водорослей, так что, если бы мы не торопились из-за боязни, что магазин в деревне закроется, то объехали бы маяк с внешней стороны. Теперь же возможность сэкономить десять минут заставила нас рискнуть, несмотря на то, что можно было напороться на мель, и мы решили пойти протокой между маяком и соседним островом. Я был у руля, а Джимми Уатт стоял на коленях в носу лодки, указывая мне направление между камней. Вдруг он взволнованно крикнул и обратил моё внимание на нечто на поверхности по правому борту.
Там, метрах в пятнадцати от нас, был дикий котёнок-подросток, который неуверенно плыл в направлении дальнего острова. (Позднее я узнал, что дикие кошки нередко отправляются в плаванье, даже если их не преследуют, но в то время мне это показалось таким же странным явлением, как рыба, ползающая по земле). Глубина была больше трёх метров, и котёнок плыл медленно, высоко задрав голову, так что вся спина и хвост у него были над водой и сухие. Я хотел было повернуть к нему, но именно в этот миг стойка подвесного мотора, которую мы в спешке закрепили не очень плотно, соскочила с одной стороны , и мы остались без руля. К нашему удивлению кот повернул к лодке как спасательному средству, и надавив на мотор одной рукой, я сумел подплыть к нему. Я никогда не имел дела с живыми дикими кошками и подумал, что Джимми в лучшем случае отделается сильными царапинами, но когда он подхватил его под пузо, раздалось лишь шипенье. Затем Джимми поднял его и бросил в плетёную корзину. Трудно было усмотреть в этом жалком, покорном, пушистом заблудшем котёнке грозное и неукротимое по слухам существо и я подумал было, что появилась возможность проверить эту версию самому. Трудно представить себе, как можно в Камусфеарне совместить при всей их покладистости дикую кошку и выдру, и я подумал о Мораг. Она, может, и приютит его как воспоминание о детстве, так как давным-давно держала помесь дикого кота и домашней кошки, об утрате которой она в свое время горевала. В то время она работала экономкой в охотничьем домике на берегу реки в четырёх милях от побережья, мы отказались от мысли пополнить свои запасы газа и направились вверх по реке. Мораг, однако, уже уехала на почтовом "Лэндровере" в Друимфиаклах, у охотничьего домика нам дали машину, и мы последовали за ней домой. Спокойствие котёнка в корзине теперь сменилось низким, но почти беспрерывным рычаньем, которое свидетельствовало о едва сдерживаемом гневе.
Когда выяснилось, что у Мораг и так слишком много домашних забот, чтобы заняться ещё дикой кошкой, мне следовало, без сомненья, выпустить её, но несмотря на всё то, что я слышал и читал о неукротимой природе диких кошек, я не встречал никого, кто мог бы лично рассказать мне об этом. Мне также было известно, что целого и невредимого котёнка удаётся поймать очень редко, и я чувствовал, что возможность проверить действительность этого мифа упускать нельзя. Я вернулся на заимку и оттуда позвонил доктору Морису Бэртону, зоологу, у которого дома в Саррее содержится большой набор диких зверей, который всю свою жизнь посвятил изучению поведения животных и имеет опыт общения со всеми представителями британской фауны. Как это ни странно, однако, оказалось, что он никогда не держал диких кошек и не знал никого, кто бы пробовал приручить их, хоть и слыхал об одном человеке, который всю жизнь мечтал заполучить для эксперимента здорового котёнка. Он вызвался позвонить своему другу, который перезвонит мне через полчасика, и через некоторое время я переговорил с г-ном Уильямом Кингхэмом, который пообещал на следующее утро выехать из Лондона на машине, чтобы забрать кошку. Дело было в пятницу вечером, и он предполагал завершить семисотмильное путешествие к утру в воскресенье.
Я отвёз теперь уже явно рычащую корзину на лодке в Камусфеарну. Оставался единственный способ переждать следующие полтора суток : убраться из своей спальни в пользу котёнка, а самому спать на кухне. Я проделал это не очень-то охотно, и не только потому, что представил себе, во что она превратится после этого, но и потому, что прошло лишь три дня с тех пор, как я вернулся туда после отъезда своего последнего гостя.
Когда мы причалили к берегу у дома, уже стемнело, и в ту ночь не было никакой возможности достать подходящей пищи для дикой кошки. Я оставил корзину в своей спальне открытой, поставил рядом блюдечко консервированного молока и несколько кусочков молоки морской форели. Подумав, заткнул печную трубу клубком проволочной сетки.
Наутро, после уже ставшей привычной ночевки в спальном мешке у камина, при беглом осмотре спальни кошки обнаружить не удалось. Исчезла одна молока и всё молоко из блюдца, в центре моей постели было весьма пахучее месиво, но автора всего этого безобразия не было видно нигде. Мне помнится, точно так же мы ещё детьми запирали ежей в комнате, из которой не могла бы ускользнуть и мышь.
Утром, едва проснувшись, ещё неумытые, но снедаемые любопытством, мы находили лишь одну иголку, которая свидетельствовала о том, что это был не сон. Я подозревал, что взрослые вмешивались в эти дела по ночам, но в том возрасте мы все были и очень большими фантазёрами, и фаталистами.
При более тщательном обследовании кошка нашлась в трубе. Она вытащила ненадёжную затычку из проволочной сетки, и забралась, как сова на приступочку где-то в полуметре выше рядом с решёткой. Мои первые попытки достать кошку оттуда лишь загнали её ещё выше в трубу, в такое место, откуда выгнать её можно было только таким орудием с дистанционным управлением, как веник для чистки труб.
Должен признаться, что, несмотря на всё своё очарование и красу, эти пятеро гусей в некоторых аспектах обнаруживали удивительное отсутствие интеллекта и даже откровенную глупость, что в корне противоречит поверью о приписываемой им мудрости. Даже после того, как они уже несколько месяцев были знакомы с хозяйством усадьбы, всё равно оставались сомнения, сумеют ли они попасть в ворота без того, чтобы то один, то другой из них не отстал. Нередко гусь оказывался не с той стороны открытых ворот, и вместо того, чтобы обойти вокруг и присоединиться к своей стае, вдруг отчаянно начинал биться о сетку, разделявшую его с собратьями.
Ещё более удивительным было их поведение в вольере, укрывавшем их на ночь.
Каждое утро я отправлялся открывать сетчатые ворота, чтобы выпустить их. Как только я появлялся, они устраивали гомон, достигавший предела, когда я подымал барьер, и они вываливались наружу. Однажды утром в сентябре, встав на рассвете, я открыл им ворота (которые составляли одну из стенок загона) на два часа раньше того времени, к которому они привыкли. Они поприветствовали меня как обычно, но не стали выходить, и я ушёл обратно в дом, полагая, что они зашевелятся, как только взойдёт солнце, и вновь пустился в размышления о роли распорядка в поведении животных. Почти три часа спустя, намного позже того времени, как они обычно улетали к морю, я вдруг выглянул из кухонного окна. Они всё ещё были в вольере, сердито переругиваясь и прохаживаясь взад и вперёд у открытых ворот, как будто бы какая-то невидимая перегородка отделяла их от травы снаружи. Решив, что их можно освободить только каким-либо символическим жестом, я вышел к ним с таким видом, как будто бы мы не виделись утром. Закрыл ворота, затем с треском растворил их, а сам при этом стал разговаривать с ними как обычно. С очевидным облегчением, можно сказать, в каждом своём движении, они гуськом вышли наружу следом за мной и почти сразу же полетели к берегу.
С последних дней мая до начала сентября лето в тот год пришлось у меня на отпуск. В то время, как Англия задыхалась от тропической жары, и прибрежные дороги из Лондона были на двадцать миль забиты очередями неподвижных машин, в Камусфеарне были лишь слабые проблески солнца сквозь пелену шторма и дождя, ручей скатывался вниз бурным потоком, а море беспокойно ворчало при беспрерывном ветре. Большая лодка сорвалась с якоря и пробила себе дно, и было очень мало дней, когда в маленькой плоскодонке можно было без риска выйти в море. Из-за этого, а также потому, что меня устраивала боязнь Эдаль открытого моря, что говорило в пользу её безопасности, только первого сентября мы возобновили с ней опыты в лодке.
Тем временем она стала значительно увереннее как в отношениях с нами, так и в своей стихии, и кружилась вокруг нас под теплым солнышком, пока мы тащили плоскодонку по песку ко всё ещё синему морю без единого всплеска отражавшему небо. Компанейские гуси с удовольствием принимали участие в этой затее, гогоча, следовали за нами к берегу, и вся наша разношерстная компания одновременно отправлялась в путь. Эдаль стрелой проносясь в чистом светлом море, хваталась лапами за вёсла и впрыгивала в лодку с целым фонтаном воды, а гуси плыли в нескольких метрах сзади и как бы укоризненно поглядывая на нас своими глазами из-за оранжевых клювов. Мы проплывали около мили вдоль берега с чудесными ярко-желтыми цветами оголённых при отливе водорослей на фоне вереска, рдеющего папоротника и голубизны горных вершин вдалеке. Вся прелесть Камусфеарны сосредоточена в этом утре: отчётливый, как молния, след выдры под водой; кружащий, серебристый полёт гусей, пролетающих над нами вперёд; длинные, вздымающиеся голубые валы моря среди шхер и морских зарослей; речушки, пенящиеся хрусталём и скатывающиеся со скал пеленой, которую подхватывала морская волна и слизывала с голого берега.
Эдаль, иногда обнаружив, что плывёт вроде бы над бездонной пропастью, вдруг страшно пугалась и по-собачьи устремлялась к лодке с высоко задранной головой, не смея глядеть вниз. Казалось, что её врождённая память чередовалась воспоминаниями о тусклых таинственных глубинах и лесах колышащихся водорослей и об уюте коврика у камина, поводке и надёжных руках человека. И вот она вдруг бросалась к лодке (которую совсем перестала бояться и чувствовала себя в ней как на суше), с маленькой озабоченной мордочкой над бешено мельтешащими передними лапами, стрелой выскакивала на поверхность пенящейся волны и прыгала на борт, неся с собой водопад. Затем она повисала на корме, крепко вцепившись задними лапами за планширь и погрузив голову в воду, разглядывала острый как нож край между морем и твердью земной, разрываясь между желанием исследовать подводный простор и страхом сгинуть в неведомой пучине. Иногда она бесшумно и почти без всплеска соскальзывала в глубину, и тут же вдруг пугалась и бешено устремлялась назад в лодку. И всё же в те мгновенья, когда уверенность ещё не покидала её, когда её изящное как торпеда тело скользило глубоко под водой рядом с лодкой, извиваясь над белым песком, между высокими, колышащимися стеблями ярких водорослей, или когда она стремительнобросалась в погоню за какой-либо невидимой сверху добычей, казалось, что вернулось прошлое, и что это Миджбил следует за лодкой в сверкающей воде.
После нескольких таких райских деньков среди островов гуси впервые не вернулись ночевать. Утром я звал их, но приветственного хора в ответ не услышал. Им ещё рановато было проявлять инстинкт к перемене мест, который, как я думал, они, возможно, и утратили после нескольких поколений не занимавшихся перелётами предков, и когда я не обнаружил их следов и днём, то испугался, как бы они не забрели слишком далеко и не стали жертвой какого-либо заезжего охотника с ружьём четвертьдюймового калибра. Я уже было отчаялся увидеть их вновь, когда ранним вечером приехал с Эдаль на один из белоснежных пляжей на острове, где вздумал познакомиться с высадившейся там с лодки группой туристов. Я разговаривал с ними и вдруг в полумиле к северу увидел длинную цепочку гусей на фоне неба, и, с дурацким приливом радости узнал своих пропавших диких гусей. Я позвал их, когда они пролетали высоко над нами в солнечных лучах, они как бы замерли в полёте и затем стремительно по спирали стали спускаться. Хлопая крыльями, они сели на песок у наших ног.
Я так и не перестал восторгаться тем, как мне удаётся призывать с неба диких гусей, которые на своём пути неподвижны как созвездие, когда солнце уже опускается за холмами Ская, слышать далеко-далеко их ответный гогот, и видеть силуэт их крыльев, взмахивающих над морем на фоне закатного неба. Эта стайка простых гусей доставляла мне больше радости, чем вся та большая коллекция экзотической дичи, предки которой были брошены на произвол судьбы и никому не нужны. Больше, пожалуй, испытывал я радости в их мирном нетребовательном сосуществовании, чем какой-либо средневековый дворянин в своём соколе, который по его мановению подымается за пролетающей дикой уткой или же затем, чтобы сбить в небе цаплю.
Хоть эти гуси причиняли мне мало хлопот и доставляли много радости, иногда они, как и все ручные животные, заставляли меня сильно поволноваться. Худшей из этих бед было то, как я увидел, как один из них, находясь вне пределов моей досягаемости, делал всё, что в его силах, чтобы проглотить рыболовный крючок.
Эдаль, как я уже упоминал, питалась живыми угрями, которых ей присылали из Лондона. Это была довольно дорогостоящая процедура, и когда выдра подросла, и её потребности стали превышать первоначальный заказ в шесть фунтов в неделю, я начал эксперименты по обеспечению её из камусфеарнского ручья, изобилующего угрями. Несмотря на массу советов, мне так и не удалось смастерить подходящую для них ловушку. И вот однажды мы закинули с моста несколько лесок с наживкой червями. Опыт оказался удачным, и за несколько часов мы наловили достаточно угрей, но я совсем забыл о гусях. Они редко появлялись у моста, и во всяком случае, я и не подумал о том, что они заинтересуются почти невидимыми лесками.
Тем не менее, пару часов спустя им вдруг вздумалось прилететь с моря, и когда я увидел их, то у одного в клюве уже болталась большущая форель. На конце лески был крючок, предназначенный для мухи, а гусь, не подозревая об опасности изо всех сил старался проглотить то, что осталось от форели. Леска была очень тонкая, он не замечал её, и пока я со страхом смотрел на него, он проглотил ещё несколько сантиметров. Остальные гуси собрались у моих ног, а этот, занятый своим делом, упрямо оставался в центре водоёма, а крючок, в ответ на его глотательные движения, поднимался всё выше и выше. В самый последний момент мы выманили его не берег, предложив пищу, и, когда я схватил за леску и стал наматывать её на руку, то выяснилось, что птица проглотила её около полутора метров. Этот случай на время поставил точку на моих попытках обеспечить Эдаль угрями из ручья.
По той же причине гуси оказывались помехой при рыбной ловле на море. Иногда они сопровождали нас с самого начала, а то вдруг прилетали издалека, когда мы уже считали, что нам удалось улизнуть от них, кружили над лодкой и, гогоча, садились на воду вокруг, тесно сгрудившись вокруг перемёта, зачарованные рыболовными крючками и танцующей серебристо-голубой рыбой, плескавшейся за бортом, так что нам нередко приходилось одной рукой управляться с перемётом, полным ставриды, а другой отгонять гусей. И вот в этот миг я понял, как трудно было бы жить всем диким зверям, если бы они не боялись человека, как сложно было св. Франциску в повседневной жизни.
Глава 14
С тех пор, как в доме появилась Эдаль, он сильно преобразился. Пока в Камусфеарне не было выдр, я занялся было украшением дома и навёл в комнатах некоторый уют. Теперь, когда все помещения вновь оказались, так сказать, в осадном положении, от этого поневоле пришлось отказаться в пользу более практических соображений. Все столы и полки пришлось как-то приподнять за пределы ловкого обследования Эдаль, все висевшие на стенах предметы переместились вверх, как у жителей города, которые ищут спасения на крышах домов при наводнении. Не стало журнального столика сбоку дивана, так как это недавно введённое новшество она присвоила себе в первый же день, изорвав и скомкав всё моё чтиво таким образом, чтобы оно послужило ей постелью на её собственный вкус.
Там она разлеглась на спине и уснула, а голова её покоилась на заголовке, в котором говорилось о дорожных пробках на улицах Лондона.
Стало очень трудно поднять уязвимый предмет вне пределов её досягаемости, так как, став на цыпочки, она могла доставать предметы на высоте уже более метра.
Если она была мокрой, то стаскивала одно или несколько полотенец и вытиралась, если вдруг скучала, то завладевала любым предметом, который привлекал её блуждающее внимание, и, глубоко сосредоточившись, начинала методически его разрушать. Такое настроение находило на неё временами, бывали дни, когда она была неподвижна, как ручная собачка, но бывали и такие, когда на стенах просто не хватало места для предметов её посягательств. В силу природных особенностей в Камусфеарне сосредоточено много резиновых сапог, как простых, так и охотничьих, за многие годы на них появились заплатки из красной резины, и Эдаль с вредительским восторгом отрывала их и расширяла появившиеся под ними дырки.
Таким образом, комнаты, в которые она имела доступ, приобрели такой вид, какой имеют загородные парки, где деревья похожи на "плакучие ивы", так печально воспетые писателями конца восемнадцатого века по лесопарковой культуре. По высоте над уровнем земли, до которой у деревьев не было веток, в этих парках можно было судить о том, кого держал владелец: оленей, крупный рогатый скот или лошадей, и по той же самой методике можно было сравнивать относительные размеры Эдаль и Миджа. Если сначала и были какие-то сомнения, то в конце её первого месяца пребывания у нас мне стало совсем ясно, что она гораздо более крупное создание, и это при всём том, что была она на целых шесть месяцев моложе Миджа в том возрасте, когда его убили. Она росла почти на глазах. В мае Малкольм Макдональд определил, что она была около метра длиной и весила чуть больше десяти килограммов, к августу она была уже почти метр двадцать пять в длину, а на вес я ей давал килограммов семнадцать. Тогда ей был год, и так как она ещё не стала взрослой, было ясно, что она ещё будет расти. В экваториальной Америке бывают выдры размером с котиков, и если их кто-либо приручал, то помещения их владельцев должны были выглядеть более чем прелюбопытно.
Так как в помещении кухни-столовой было не так уж много стен, оставлять там Эдаль одну на длительное время было нежелательно. В этом плане она была покладистей Миджа, и если до этого погуляла и поела, то могла пробыть одна часов пять, а то и больше. Когда мы отправлялись на лодке в деревню или на остров Скай, то закрывали её в специально для этого отведённой комнате, которая служила для этой же цели во времена Миджа. Здесь у неё была постель, сделанная из автомобильной шины, покрытой тряпками, уборная в углу, состоявшая из клеёнки, накрытой газетами (и в это же довольно удалённое место она приходила по надобности из кухни), масса различных игрушек и миски с водой. У этой комнаты был один крупный недостаток: в ней был однослойный пол, и она располагалась прямо над жилой комнатой. Хотя миски у неё были непроливашками, предназначенными для собак, для неё это не было преградой, так как, если ей не удавалось опрокинуть их просто так, то она брала их в обе руки и переворачивала, а потолок, как я уже говорил, был далеко не водонепроницаем. В первые дни она не очень точно попадала в свой туалет, а это место, к сожалению, приходилось примерно над креслом, где обычно сидел любой гость. Вода умножает свои достоинства для выдры, если она падает или движется каким-либо другим образом. А Эдаль обнаружила, что, если перевернуть чашку наверху, то можно пробраться вниз на кухню и получать двойное удовольствие от капель, падающих с потолка. Я видел её на полу кухни с задранной вверх головой и раскрытым ртом, она не упустила ни одной капли, сочившейся сверху.
Эдаль была очень разочарована тем, что те немногие собаки, с которыми ей разрешали познакомиться, далеко не устраивали её как товарищи по играм. В общем и целом они относились к ней как к человеку другой расы, и она откровенно обижалась на них за это и огорчалась оттого, что они не принимали её за свою. За немногими исключениями, они рычали, лаяли на неё и огрызались при её приставаниях. Первая, медлительная золотистая лабрадорская сука, сидела перед камином, повернувшись задом к Эдаль с откровенно неприступным видом. Время от времени Эдаль, не решаясь подойти к ней напрямую, осторожно протягивала свою обезьянью лапку и трогала её неподвижный жёлтый круп, издавая, тем временем, тоненькие, жалобные горловые стоны. Её откровенно удивляла невозможность установить дружеские отношения, так как она была непривычна к отказу.
Только две собаки на время подружились с ней, но обе очень скоро посчитали её слишком назойливой личностью. Особо ретивая желтоглазая сука, пойнтер, которую привёз судья Джеймз Робертсон, вначале проявила тот дух, который требовала Эдаль от своих приятелей. Она всё бегала кругами, пока Эдаль удивительно ловко срезала углы, это было уж слишком для собаки, которая оказалась в конце концов на спине посредине ручья, а Эдаль дразнила её с берега. Этот случай вызвал холодок в их отношениях, которые позже расстроились совсем, пойнтер стал осторожничать, а затем откровенно проявлять враждебность. Когда я заметил её хозяину о таком плачевном отсутствии выдержки, он ответил:
- Ну, она же не думала, что ей придётся развлекать какую-то выдру, тем более если её зовут Коротышка. (Как и большинство ручных зверьков Эдаль, после появления в Камусфеарне, получила массу всяких кличек, среди которых эта, пожалуй, была самой безобидной).
Эрик Минклейтер привёл большого английского сеттера, великолепного зверя по кличке Топсель. Тот тоже сначала попробовал было порезвиться с выдрой, на этот раз на песке, но, как и пойнтер, вскоре понял, что бегать вокруг неё кругами бесполезно, так как глаз у неё был отточен на радиусы. Таким образом, постоянно одураченный, он стал истерически лаять, а Эдаль спасалась бегством в море. Я всё ещё надеюсь, что когда-нибудь найдётся собака, которая будет играть с ней как Присцилла в Африке.
Выдра и пятеро диких гусей были всем известными обитателями Камусфеарны, хотя в течение лета там были и другие временные жители. Молодая славянская поганка, которая из множества водоёмов в этой местности умудрилась сесть на наш маленький бассейн, который мы выкопали за домом для Эдаль, посчитала, что сеточный забор вокруг него слишком высок, чтобы взлететь. Несчастный слепой мышонок, которого бросила родительница пока несла его от внезапно переполненных наводнением местных дренажных канав, и который прожил всего четыре дня, пока его кормили из с трудом изготовленного подобия материнской титьки. Раненая, едва оперившаяся серебристая чайка, подобранная невдалеке от дома и умиравшая под ветром и дождем, вскоре поправилась, стала летать и в какой-то мере стала питаться отходами нашего хозяйства. И водяной погоныш, который прибыл из деревни в картонной коробке, на оборотной стороне этикетки которой было написано : "Что это за птица, их что, обычно находят на шестке у камина?" Его совершенно неожиданно нашли сидевшим, нахохлившись, у потухшего камина, когда хозяин утром спустился в гостиную из спальни. Я очень удивился тому, что такая птица, с которой обычно сталкиваешься во время её коротких неуклюжих перелётов над камышом в каком-нибудь бекасовом болоте, одно из самых непритязательных летающих существ, вдруг закончила свой хоть и невидимый, но надо полагать, неудачный и бездарный полёт таким образом. Совершенно непримечательная, можно сказать, птица, с неопределённым опереньем, неуклюжая в движениях, а по привычкам вообще такова, как будто бы её и нет совсем. Однако тот экземпляр в картонной коробке, который таким образом вынужден был, так сказать, сблизиться и установить социальный контакт с человечеством, оказался очень ярок, с виду даже щеголеват, с серыми рубиновыми глазками и напористым холерическим темпераментом. Он наскакивал как бойцовский петух на любую протянутую к нему руку, а обманчиво тоненький красный клюв обладал похожей на щипцы хваткой. Ему откровенно не нравились обстоятельства его позорного плена, но он прибыл вечером, и мне не хотелось выпускать его на волю, не убедившись, что он здоров. Он провёл ночь в моей спальне, пол которой по такому случаю был усыпан земляными червями и прочими подобными невкусными подношениями. То ли гоняясь за ними, то ли, чтобы утвердиться самому, он топал всю ночь, по словам гостя, ночевавшего этажом ниже, подобно мышонку в кованых сапогах. Поутру выяснилось, что он здоров телом и душой, его выпустили, и он растворился в окружавшей нас природе.
И, наконец, самое большое впечатление произвело на нас появление дикого котёнка.
Однажды выяснилось, что наше нагревательное устройство "Калоргаз" (в тот год это была новинка), осталось почти без топлива, и мы сразу же решили съездить на лодке в деревню за пять миль отсюда. Стоял золотисто-голубой сентябрьский денёк, и море между островов было гладким, как поверхность глыбы полированного камня.
Был отлив, и в шхерах показались макушки водорослей, так что, если бы мы не торопились из-за боязни, что магазин в деревне закроется, то объехали бы маяк с внешней стороны. Теперь же возможность сэкономить десять минут заставила нас рискнуть, несмотря на то, что можно было напороться на мель, и мы решили пойти протокой между маяком и соседним островом. Я был у руля, а Джимми Уатт стоял на коленях в носу лодки, указывая мне направление между камней. Вдруг он взволнованно крикнул и обратил моё внимание на нечто на поверхности по правому борту.
Там, метрах в пятнадцати от нас, был дикий котёнок-подросток, который неуверенно плыл в направлении дальнего острова. (Позднее я узнал, что дикие кошки нередко отправляются в плаванье, даже если их не преследуют, но в то время мне это показалось таким же странным явлением, как рыба, ползающая по земле). Глубина была больше трёх метров, и котёнок плыл медленно, высоко задрав голову, так что вся спина и хвост у него были над водой и сухие. Я хотел было повернуть к нему, но именно в этот миг стойка подвесного мотора, которую мы в спешке закрепили не очень плотно, соскочила с одной стороны , и мы остались без руля. К нашему удивлению кот повернул к лодке как спасательному средству, и надавив на мотор одной рукой, я сумел подплыть к нему. Я никогда не имел дела с живыми дикими кошками и подумал, что Джимми в лучшем случае отделается сильными царапинами, но когда он подхватил его под пузо, раздалось лишь шипенье. Затем Джимми поднял его и бросил в плетёную корзину. Трудно было усмотреть в этом жалком, покорном, пушистом заблудшем котёнке грозное и неукротимое по слухам существо и я подумал было, что появилась возможность проверить эту версию самому. Трудно представить себе, как можно в Камусфеарне совместить при всей их покладистости дикую кошку и выдру, и я подумал о Мораг. Она, может, и приютит его как воспоминание о детстве, так как давным-давно держала помесь дикого кота и домашней кошки, об утрате которой она в свое время горевала. В то время она работала экономкой в охотничьем домике на берегу реки в четырёх милях от побережья, мы отказались от мысли пополнить свои запасы газа и направились вверх по реке. Мораг, однако, уже уехала на почтовом "Лэндровере" в Друимфиаклах, у охотничьего домика нам дали машину, и мы последовали за ней домой. Спокойствие котёнка в корзине теперь сменилось низким, но почти беспрерывным рычаньем, которое свидетельствовало о едва сдерживаемом гневе.
Когда выяснилось, что у Мораг и так слишком много домашних забот, чтобы заняться ещё дикой кошкой, мне следовало, без сомненья, выпустить её, но несмотря на всё то, что я слышал и читал о неукротимой природе диких кошек, я не встречал никого, кто мог бы лично рассказать мне об этом. Мне также было известно, что целого и невредимого котёнка удаётся поймать очень редко, и я чувствовал, что возможность проверить действительность этого мифа упускать нельзя. Я вернулся на заимку и оттуда позвонил доктору Морису Бэртону, зоологу, у которого дома в Саррее содержится большой набор диких зверей, который всю свою жизнь посвятил изучению поведения животных и имеет опыт общения со всеми представителями британской фауны. Как это ни странно, однако, оказалось, что он никогда не держал диких кошек и не знал никого, кто бы пробовал приручить их, хоть и слыхал об одном человеке, который всю жизнь мечтал заполучить для эксперимента здорового котёнка. Он вызвался позвонить своему другу, который перезвонит мне через полчасика, и через некоторое время я переговорил с г-ном Уильямом Кингхэмом, который пообещал на следующее утро выехать из Лондона на машине, чтобы забрать кошку. Дело было в пятницу вечером, и он предполагал завершить семисотмильное путешествие к утру в воскресенье.
Я отвёз теперь уже явно рычащую корзину на лодке в Камусфеарну. Оставался единственный способ переждать следующие полтора суток : убраться из своей спальни в пользу котёнка, а самому спать на кухне. Я проделал это не очень-то охотно, и не только потому, что представил себе, во что она превратится после этого, но и потому, что прошло лишь три дня с тех пор, как я вернулся туда после отъезда своего последнего гостя.
Когда мы причалили к берегу у дома, уже стемнело, и в ту ночь не было никакой возможности достать подходящей пищи для дикой кошки. Я оставил корзину в своей спальне открытой, поставил рядом блюдечко консервированного молока и несколько кусочков молоки морской форели. Подумав, заткнул печную трубу клубком проволочной сетки.
Наутро, после уже ставшей привычной ночевки в спальном мешке у камина, при беглом осмотре спальни кошки обнаружить не удалось. Исчезла одна молока и всё молоко из блюдца, в центре моей постели было весьма пахучее месиво, но автора всего этого безобразия не было видно нигде. Мне помнится, точно так же мы ещё детьми запирали ежей в комнате, из которой не могла бы ускользнуть и мышь.
Утром, едва проснувшись, ещё неумытые, но снедаемые любопытством, мы находили лишь одну иголку, которая свидетельствовала о том, что это был не сон. Я подозревал, что взрослые вмешивались в эти дела по ночам, но в том возрасте мы все были и очень большими фантазёрами, и фаталистами.
При более тщательном обследовании кошка нашлась в трубе. Она вытащила ненадёжную затычку из проволочной сетки, и забралась, как сова на приступочку где-то в полуметре выше рядом с решёткой. Мои первые попытки достать кошку оттуда лишь загнали её ещё выше в трубу, в такое место, откуда выгнать её можно было только таким орудием с дистанционным управлением, как веник для чистки труб.