- Может было б лучше, - сказала она с исключительно обворожительной улыбкой, - если бы вы сели на своё место, а я найду зверька и принесу его вам. - Она, пожалуй, сказала бы то же самое, если бы Мидж был заблудшим слоном-отшельником.
Я объяснил ей, что Мидж, потерявшись, с перепугу может укусить незнакомого человека, но она скептически отнеслась к моим словам, и я вернулся на своё место.
Я слышал в салоне позади себя шум беготни и погони, но видеть почти ничего не видел. Я сидел, вытянув шею и повернув голову назад, пытаясь из-за спинки сиденья уследить за ходом погони, как вдруг услышал у своих ног знакомое жалобное повизгиванье, зов и приветствие, Мидж прыгнул мне на колени и стал тыкаться мне в лицо и шею. В этом чужом мире в самолёте я был единственным знакомым ему существом, и при этом первом спонтанном возвращении было посеяно семя абсолютного доверия ко мне, которого он не утратил до конца жизни.
В течение последующих часа или двух он спал у меня на коленях, слезая время от времени для обильных испражнений на газету у моих ног, и мне приходилось без всякой у тому подготовки проявлять ловкость рук и, крадучись, убирать всё это с глаз долой и застилать всё вновь свежими газетами. Как только он проявлял признаки беспокойства, я звонил, чтобы принесли воды и рыбы, поскольку, как и рассказчица из "Тысячи и одной ночи", чувствовал, что если мне не удастся удерживать его внимание, то возмездие падёт на меня.
Выдры совершенно не приспособлены к бездействию. То есть, они не могут как, скажем, собаки, лежать и бодрствовать, они либо спят, либо полностью увлечены игрой или каким-либо другим занятием. Если под рукой не оказывается подходящей игрушки, или же у них плохое настроение, то они из самых лучших побуждений стремятся опустошить всё вокруг. Я убеждён, что выдры совершенно нетерпимы к порядку и чистоте в любой форме, и чем больший хаос они создают, тем получают больше удовлетворения. Любая комната недостаточно пригодна для обитания, пока они не перевернут всё вверх дном: подушки с диванов и кресел надо сбросить на пол, книги надо вытащить из книжных шкафов, корзины для бумаг - опрокинуть и весь мусор разбросать как можно шире, выдвижные ящики надо открыть и содержимое переворошить и разбросать. Комната, в которой выдре была предоставлена свобода действий, представляет собой не что иное, как результат поспешного поиска грабителем какой-либо ценности, которая по его мнению спрятана там. Я никогда толком не задумывался над смыслом выражения "обвальный обыск" до тех пор, пока не убедился, на что способна в этом плане выдра.
Эта черта поведения выдры отчасти вызвана огромной любознательностью, традиционно присущей мангустам, но в такой степени что любая мангуста выглядит в таком сравнении очень бледно. Выдре обязательно нужно всё выяснить и обязательно принять участие в чём бы то ни было, но прежде всего ей нужно знать, что находится в любой упаковке или же за созданной человеком преградой. Всё это вместе с почти сверхъестественным чувством механики, заключающемся в способности открывать запоры, а в более общем плане чувством статики и динамики, вызывает необходимость убирать ценные вещи вообще, это гораздо безопаснее, чем бросать вызов изобретательности выдры созданием хитроумных препятствий. Но всё это мне ещё предстояло узнать позднее.
Мы летели уже около пяти часов и, должно быть, подлетали к Каиру, когда на Миджбила нашло такое настроение. Всё началось с относительно безобидного налёта на тщательно расстеленные у меня под ногами газеты, и через минуту-другую всё вокруг стало похоже на улицу, по которой проезжала королевская особа, всё было усыпано серпантином и конфетти. Затем его внимание переключилось на коробку, спальное отделение которой было наполнено мелкой древесной стружкой. Сначала он залез в неё головой вперёд по плечи и с невероятной скоростью стал выбрасывать стружку назад, затем залез туда целиком, лег на спину и стал всеми четырьмя лапами имитировать велосипедиста и вышвырнул остатки. Я изо всех сил старался прибрать мусор, но это больше походило на работу судовых насосов, не справляющихся со слишком большой течью, и я безнадёжно отставал в этой гонке, когда он обратил внимание на холщовую дорожную сумку моей соседки, стоявшую на полу рядом с ним. Молния задержала его не более чем на несколько секунд, по всей вероятности он совершенно случайно дёрнул её назад и моментально ушёл в сумку с головой, выбрасывая журналы, платки, перчатки, флаконы с таблетками, баночки с затычками для ушей и прочие личные вещи, которые берут с собой в дальнюю дорогу.
Слава богу, соседка крепко спала, и мне удалось незаметно вытащить Миджа за хвост и кое-как затолкать всё это обратно. Я надеялся, что она выйдет в Каире, прежде чем мой позор всплывёт наружу, и к моему безграничному удовлетворению так оно и случилось. Я всё ещё боролся с Миджем, когда зажглась команда "Пристегнуть ремни", мы стали заходить на посадку и вскоре очутились на бетонном поле аэродрома, где надо было ждать сорок минут.
Мне кажется, именно в Каире я понял, какое сложное и, как мне тогда казалось, непредсказуемое создание я себе приобрёл. Из самолёта я вышел последним и, пока мы с ним были на земле, хлопот с ним было не больше, чем с послушным китайским мопсом. Я надел на него поводок и прогуливал его по краю лётного поля, вокруг нас с рёвом садились и взлетали реактивные самолёты, но он и виду не подавал, что замечает их. Он трусил рядом со мной, останавливаясь как собака, чтобы понюхать траву то тут, то там и, когда я зашёл в буфет чего-нибудь выпить, он сидел у моих ног так, как будто именно к такой жизни и был привычен.
По пути назад к самолёту какой-то египетский чиновник задал мне первый из множества в последующие месяцы вопросов по поводу моего питомца.
- Что это у вас такое? - спросил он. - Горностай?
По-настоящему беды мои начались в Париже бесконечно много времени спустя. Время от времени Мидж спал, я же не сомкнул глаз, и вот уже более полутора суток я даже не вздремнул. Мне нужно было переехать в другой аэропорт и, поскольку я знал, что Миджу ничего не стоит выскользнуть из своей упряжи, у меня не было другого выхода, как только посадить его обратно в ящик. Однако ящик был в плачевном состоянии, одна петля болталась, оторвавшись от крышки.
За полчаса до Парижа я позвонил в последний раз, чтобы мне принесли воды и рыбы, и объяснил стюардессе своё бедственное положение. Она сходила в кабину экипажа, через несколько минут вернулась и сообщила, что один из лётчиков вскоре придёт, заколотит и перевяжет ящик. В то же время она предупредила меня, что правила "Эр-Франс" отличаются от правил "Трансуорлд", и что от Парижа ящик поедет багажом, а не в пассажирской кабине самолёта. Мидж в это время спал на спине у меня за пазухой, и мне пришлось переломить себя, чтобы обмануть его доверие и запихать его назад в эту ненавистную тюрьму и слушать его жалобные крики, пока заколачивали ящик, который мне вдруг показался гробом. Есть один пока ещё слабо изученный фактор, который приводит к гибели многих диких животных при перевозке.
Его обычно называют "дорожный шок", но истинные причины его пока неизвестны. Я лично убеждён в том, что он сродни так называемой "добровольной смерти", на которую по давно укоренившимся поверьям способны африканцы. Жизнь становится невыносимой, и животное, конечно совершенно бессознательно, "предпочитает"
умереть. Я опасался, что именно такой дорожный шок мог привести Миджбила к гибели в этой коробке, которая поставила его в самое ужасное из выпадавших на его долю положений. А я не смогу даже ободрить его, дав хотя бы понюхать ему руку через вентиляционные отверстия. Мы выгрузились под проливным дождём, на бетонном поле образовались лужи и даже целые озёра. Мой тоненький полутропический костюм превратился в бесформенную промокшую тряпку ещё до того, как я и три других пассажира сели в автобус, который должен был провезти нас через весь Париж в аэропорт Орли для пересадки на Лондон. Всё это время я прижимал к себе этот громоздкий ящик, надеясь хоть как-то сократить неизбежный период отчаяния Миджа, когда нам придётся расстаться. Учитывая, что мне ещё нужно было следить за своим багажом, дальнейшее передвижение становилось почти невыносимым, и я сам был уже на грани добровольной смерти.
После часового ожидания в Орли, когда крики Миджа сменились зловещей тишиной, меня и моих трех спутников поспешно препроводили в самолёт. Миджа у меня отобрали, и он исчез в темноте багажного транспортёра.
Когда же вместо Лондона мы прибыли в Амстердам, представители авиакомпании стали выражать нам свои многословные извинения. Следующий рейс на Лондон был только через пятьдесят пять минут, и кажется, ни у кого не было ясного представления о том, что же случилось с багажом четырёх направлявшихся в Лондон пассажиров. Один любезный чиновник высказал предположение, что багаж всё ещё в Париже, поскольку он чётко адресован на Лондон, а не на Амстердам.
Я отправился в контору "Эр-Франс", и жалкие остатки моего самообладания полетели ко всем чертям. Промокший и всклокоченный, вряд ли я выглядел сколь-либо внушительно, но несмотря на всё это гнев мой парил высоко, как орёл на восходящем потоке воздуха. Я заявил, что везу в Лондон животное, которое стоит много тысяч фунтов стерлингов, если его немедленно не найдут и оно погибнет, я предъявлю компании иск и раструблю по всему миру о её некомпетентности. Чиновник оказался под перекрёстным огнём, поскольку рядом со мной какой-то бизнесмен-американец также грозил судебным иском. В самый разгар скандала подошёл другой служащий и спокойно сказал, что багаж уже находится на борту самолёта компании "БЕА", который должен взлететь через семь минут, и очень любезно предложил нам сесть в автобус.
Потихоньку мы стали отходить. Пробормотав: "Я, пожалуй, схожу посмотрю собственными глазами на багаж, прежде чем полечу куда-либо ещё. Я не позволю им делать из меня перемещённое лицо," - этот американец выразил чувства всех нас, беспризорников. Итак, мы пошли смотреть собственными глазами на багаж, и в углу я увидел ящик Миджа; из него не доносилось ни звука.
Мы прибыли в лондонский аэропорт рано утром. Из Амстердама я послал телеграмму в Лондон, и там меня уже ожидала заказная автомашина, но прежде чем я добрался до блаженного приюта своей квартиры, мне пришлось пережить ещё одну неприятность.
Никогда, за всё время моих путешествий, британская таможня не предлагала мне открыть хотя бы один чемодан и не требовала с меня чего-либо больше, чем декларацию о том, что я не везу подлежащих обложению пошлиной товаров. Никогда, кроме того раза. Я, разумеется, сам во всём виноват. Чрезвычайная усталость и нервное напряжение поездки лишили меня всякой дипломатичности. В силу каких бы то ни было причин я так устал, что едва держался на ногах, и на предложенную мне декларацию и вопрос:
- Вы читали это? - ответил чрезвычайно глупо: "Да, сотни раз."
- И вам нечего заявить?
- Нечего.
- Как долго вы были за границей?
- Около трёх месяцев.
- И за это время вы ничего не приобрели?
- Ничего, кроме того что в списке, который я вам дал. (В нём были те немногочисленные покупки, что я сделал в Ираке: две невыделанные шкурки выдры, кинжал болотного араба, три покрывала для подушек, сотканные в племени Бени-Лам, и одна живая выдра).
На несколько мгновений он пришёл в замешательство и отступил было, но лишь затем, чтобы удобнее нанести удар. Последовавший затем натиск оказался совершенно неожиданным.
- А откуда у вас эти часы?
Я готов был кусать себе локти. Двумя днями раньше, проделывая в ванне с Миджбилом водные процедуры, я забыл нажать на заводную головку своего Ролекс-Ойстера, и он, вполне естественно, остановился. Я поехал в Басру и за двенадцать шиллингов и шесть пенсов купил себе, с позволения сказать, часы, которые стучали как кастаньеты. За время путешествия они без какой-либо видимой причины останавливались дважды.
Я объяснил ему всё это, но доверие ко мне уже было утрачено. Я вынул из кармана свои собственные часы и добавил, что был бы весьма признателен, если бы он конфисковал первые тут же на месте.
- Дело не в конфискации, - сказал он. - Полагается штраф за необъявленные вещи.
А теперь позвольте мне посмотреть этот Ролекс.
Понадобилось ещё четверть часа на то, чтобы убедить его в том, что Ролекс не контрабанда. Затем он начал досматривать мой багаж. Он не оставил без внимания ни уголка, - сам Миджбил не смог бы проделать это лучше, - а когда кончил, ни один из чемоданов не закрывался. Затем он подошёл к последнему предмету в списке: одна живая выдра. Он молча раздумывал по этому поводу примерно в течение минуты. Затем: "Так у вас с собой живая выдра?" Я ответил, что очень сомневаюсь, что она ещё живая, но она была таковой в Париже.
- Если животное дохлое, то на невыделанную шкуру пошлины не будет, если же оно живое, то, разумеется, подлежит карантину.
Я специально выяснял этот вопрос ещё до отъезда из Ирака и теперь, наконец, почувствовал под собой твёрдую почву. Я заявил ему, что мне доподлинно известно, что карантину оно не подлежит, и, поскольку он уже досмотрел мой багаж, я хотел бы удалиться вместе с выдрой. Если же он попытается задержать меня, я предъявлю ему иск за гибель ценного животного.
Не представляю себе, сколько могло бы продолжаться это препирательство, но как раз в это время его сменил другой служащий, который был настолько же любезен, насколько холоден был первый, и настолько же обходителен, насколько тот равнодушен. Через три минуты коробку и весь мой багаж погрузили в ожидавшую машину, и мы оказались на последнем отрезке пути домой. Для меня же гораздо важнее было то, что из ящика доносилось слабое вопросительное щебетанье и шорох древесных стружек.
У Миджбила проявилось свойство, характерное, как мне кажется, для многих животных: вполне определённый, так сказать, шаг по пути к смерти от дорожного шока и достаточно мощное противодействие ему. Представляется, что многие животные способны впадать в глубокий сон, почти коматозное состояние, как добровольное действие, независимое от упадка сил. Это защитный механизм, который приходит в действие, когда изобретательность животного перед лицом испытаний не способна улучшить его положение. Я не раз отмечал это у животных, попадавших в западню: у полярной лисицы не более чем через час, после того, как она попала в капкан, у барсука в суррейском лесу, у обыкновенной домашней мыши, попавшей в мышеловку. И, конечно же, это- почти обычное явление у животных, которых содержат в слишком тесных помещениях, как, например, в зоопарках и зоомагазинах.
Я подмечал это явление у Миджа во время поездок в автомобиле, которые он люто ненавидел. После нескольких минут беснования он сворачивался в тугой клубок и полностью отключался от ненавистного ему окружающего мира.
В первый день по прибытии в Лондон он, думается, был как раз в таком отрешенном состоянии, в котором находился с того времени, как был заколочен его ящик перед прибытием в Париж. Можно предположить, что он пребывал в это время в знакомых ему местах на болотистом берегу Тигра или же в том беспросветном мире, где костный мозг берёт на себя функции органов дыхания, а подкорка впадает в состояние, граничащее с каталепсией.
К тому времени, как мы добрались до моей квартиры, он уже вполне пришёл в себя, и когда я расплатился с шофёром и за мной захлопнулась дверь, я почувствовал на мгновенье глубокое душевное удовлетворение, почти триумф, оттого что я всё-таки привёз живого детёныша выдры из Ирака в Лондон и что до Камусфеарны было всего лишь каких-нибудь шестьсот миль.
Я взломал крышку ящика, Мидж вскарабкался мне на руки и стал так яростно ласкаться, что мне даже стало неловко, поскольку ласки эти казались мне совершенно незаслуженными.
Глава 8
В то время я жил в однокомнатной квартире неподалёку от выставочного комплекса "Олимпия". Это была большая комната с антресолями, где можно было спать. На антресолях была дверь, выходившая на плоскую крышу гаража. Сзади же была кухонка, ванная и чулан. Всё это было миниатюрных размеров и больше походило на разделённый перегородками коридор. Хотя рядом не было никакого садика, для выдры в этом необычном помещении были определённые преимущества, так как крыша гаража компенсировала обычные трудности содержания ручного животного в лондонской квартире, а окошечко из чулана в ванную создавало условия, в которых её можно было в любое время ненадолго оставлять одну со всем для неё необходимым. Но я и не думал, что эти периоды окажутся столь непродолжительны, всего каких-нибудь четыре-пять часов. Я понял это лишь тогда, когда Мидж уже стал точкой, вокруг которой весьма эксцентрично кружилась моя жизнь. Выдры, взращенные человеком, требуют человеческого общения, много ласки и продолжительной совместной игры.
Без этого они очень быстро становятся несчастными и большей частью утомительны прямо пропорционально своему безрадостному положению. Они могут надоедать чисто из любопытства или от избытка чувств, но не преднамеренно, как это часто бывает в результате лишений.
Просторная спальня с кафельным полом в генеральном консульстве в Басре, минимально и безыскусно меблированная, не очень-то подготовила меня к решению тех проблем, которые возникли в моей загромождённой и уязвимой квартире при появлении там Миджбила. Несмотря на всю усталость в тот первый вечер не прошло и пяти минут после освобождения Миджа из ящика, как он начал со страшным воодушевлением исследовать своё новое жилище. Я было направился на кухню за рыбой для него, которую должна была приготовить моя домработница, но не успел даже дойти туда, как услышал в комнате позади себя звон разбитого фарфора. Рыба и ванна на время решали эту проблему, так как, поев, он стал с ума сходить от радости, очутившись в воде, и самозабвенно кувыркался там целых полчаса, но стало ясно, что квартиру придётся изрядно переоборудовать, чтобы жить в ней вместе с ним. Тем временем мне давно уже пора было спать, и я не нашёл никакого другого решения, кроме как положить спальный мешок на диван и привязать Миджа к ножке дивана за поводок.
У меня так и не сложилось определённого мнения относительно того, случайно ли некоторые аспекты поведения выдр похожи на человеческие или же такие молодые животные, как Мидж, просто копируют действия человека, как приёмного родителя.
По крайней мере, Мидж, мне кажется, внимательно следил за тем, как я укладываюсь спать и кладу голову на подушку, затем, с таким видом, что ему доподлинно известно, что нужно делать, он забирался на диван, извиваясь, залезал в спальный мешок и ложился на спину положив голову на подушку рядом с моей, а передние лапы при этом торчали вверх. В таком положении, как дети обычно укладывают спать своих кукол-медвежат, Мидж издавал глубочайший вздох и моментально засыпал.
И в самом деле у выдр есть множество черт, которые наводят на мысль об их человекоподобии. Играющая сухая выдра как бы специально создана для того, чтобы радовать ребёнка. Они очень похожи на "нарошечных" животных и больше всего на "Макса" Джиованнети; такое сравнение очень часто высказывалось теми, кто видел моих выдр впервые: те же коротенькие ножки, такое же толстенькое пушистое тело, пышные усы и клоунское добродушие. В воде же они ведут себя совсем по другому, становятся гибкими, как угорь, быстрыми, как молния и изящными, как балерина.
Однако, очень немногим приходилось наблюдать за ними в воде достаточно долго, и я не знаю ни одного зоопарка, где бы выдр держали в стеклянном аквариуме; мне кажется что такое зрелище затмило бы все остальное.
Мы пробыли с Миджем в Лондоне чуть ли не целый месяц. За это время квартира, по словам её хозяина, стала походить на нечто среднее между обезьянником и складом мебели. Крыша гаража была обнесена сеткой, к лестнице на антресоли была приделана калитка, так что временами его можно было удалять из комнаты. Телефон на антресолях упрятали в ящик (запор которого он вскоре научился открывать), платяной шкаф отгородили проволочной сеткой, свисавшей с самого потолка, а электропроводку убрали в деревянные короба, после чего помещение стало походить на электростанцию.
Все эти меры предосторожности были совершенно необходимы, ибо, если Мидж считал, что его устранили слишком надолго и в особенности от тех гостей, с которыми ему хотелось познакомиться, то он с чрезвычайной изобретательностью начинал крушить всё вокруг. Никакие мои ухищрения не могли устоять перед его гением, всегда оказывалось что-то, чего я недоучёл, всегда находилось какое-то средство для выражения треском или звоном его настроения или разочарования, и очень скоро я понял, что профилактика - гораздо более удобное средство, чем лечение.
В спектаклях, которые он задумывал, не было ничего случайного, он вкладывал в них всё упорство и изобретательность своего замечательного ума и проворство мускулистого тельца. Однажды вечером, к примеру, уже после третьего или четвёртого визита строителей, которые, как мне казалось, оставили после себя совершенно выдронепроницаемую обстановку, я, учитывая пожелание одной своей гостьи, боявшейся за сохранность своих нейлоновых чулок, выставил Миджа на часок на антресоли. Несколько минут спустя он появился на перилах антресолей, бесстрашно балансируя на узком поручне, и не обращал никакого внимания ни на нас, ни на высоту, на которой находился, ибо план его, очевидно, уже созрел. Над перилами по всей длине антресолей на бечевке висели различные декоративные вещицы: сумка пастуха с Крита, кинжал и ещё кое-какие предметы, которые я теперь уж и не могу припомнить. Целенаправленно и с видом величайшего самодовольства Мидж начал перегрызать верёвочки, с которых свисали эти поделки и сувениры.
Перегрызя одну из них, он останавливался, чтобы посмотреть, как она шлёпнется на паркет внизу, затем осторожно продолжал продвижение по перилам и подбирался к следующей. Мы с гостьей стояли внизу, стараясь поймать наиболее хрупкие вещи, и, мне помнится, когда последний, так сказать, фрукт, упал с ветки, она повернулась ко мне и со вздохом сказала: "Ну разве ты не видишь, что это просто не может так продолжаться дальше?"
Гораздо чаще, однако, когда его предоставляли самому себе в квартире, он обычно часами играл со вскоре установившимся набором игрушек: шариков для настольного тенниса, стеклянных шариков, гуттаперчевых мячиков и панцирем водяной черепахи, который я привёз из его родных болот. Те вещицы, которые были поменьше, он вскоре очень ловко стал бросать рывком головы через всю комнату, а с шариком от настольного тенниса он изобрёл свою собственную игру, которая занимала его по получасу кряду. Раздвижной чемодан, который я брал с собой в Ирак, по пути домой испортился так, что в закрытом виде крышка оказывалась под наклоном от одного края к другому. Мидж обнаружил, что, если положить шарик на верхний край, то он скатывается на другую сторону без посторонней помощи. Он бросался к другому краю, чтобы успеть туда раньше шарика, прятался от него, потом, пригнувшись, подпрыгивал и хватал его в тот момент, как тот касался пола, и затем снова трусил к высокому краю.
Эти игры занимали у него половину того времени, что он находился дома и не спал, но несколько раз в день ему нужно было как психологически, так, думается и физически довольно продолжительное время побаловаться с человеком. Ползая под ковром и считая себя таким образом невидимым, он вдруг выскакивал оттуда с триумфальным визгом, если чья-то нога оказывалась поблизости, или же, забравшись в чехол дивана, он начинал изображать тигра, или устраивал засаду на кого-нибудь, как это делает щенок, прыгая вокруг человека, захлёбываясь от визга и урчанья, а то просто прыгал взад и вперёд, делая вид, что пытается укусить.
Вот эти-то "укусы" и представляли собой самую большую беду, так как зубы у него были острые, как иголки, и как бы тихонько он не пытался ими пользоваться, эти игры, должен признаться, нередко кончались тем, что на руках игравшего с ним оставались видимые следы его успеха в такой тактике. Было не больно, но у гостей складывалось дурное впечатление, и многие из них относились к нему так же недоверчиво, как к какому-либо незнакомому задире.
Но вскоре я нашёл безотказное средство отвлекать его внимание, если он становился слишком возбуждённым. Успех этого средства заключается, думаю, в том, что тут проявляется характерная черта выдр: не останавливаться ни перед какими препятствиями. Я брал черепаховый панцирь, заворачивал его в полотенце и туго завязывал концы узлами. Вскоре он стал узнавать эти приготовления и следил за ними, не шелохнувшись, до тех пор, пока я не отдавал ему сверток. Затем он обхватывал его передними лапами, вонзал зубы в узлы и начинал возить свёрток по комнате как будто бы совершенно безо всякой цели. Но это было обманчивое впечатление, потому что, как бы сложны ни были узлы, он развязывал их минут за пять - десять. В конце этого представления он любил похвалу, и, казалось, ожидая её, снова приносил полотенце и панцирь, чтобы ему их завязали. Сначала он притаскивал полотенце, волоча его по полу, а потом отправлялся за панцирем и толкал его перед собой как футбольный мяч.
Я объяснил ей, что Мидж, потерявшись, с перепугу может укусить незнакомого человека, но она скептически отнеслась к моим словам, и я вернулся на своё место.
Я слышал в салоне позади себя шум беготни и погони, но видеть почти ничего не видел. Я сидел, вытянув шею и повернув голову назад, пытаясь из-за спинки сиденья уследить за ходом погони, как вдруг услышал у своих ног знакомое жалобное повизгиванье, зов и приветствие, Мидж прыгнул мне на колени и стал тыкаться мне в лицо и шею. В этом чужом мире в самолёте я был единственным знакомым ему существом, и при этом первом спонтанном возвращении было посеяно семя абсолютного доверия ко мне, которого он не утратил до конца жизни.
В течение последующих часа или двух он спал у меня на коленях, слезая время от времени для обильных испражнений на газету у моих ног, и мне приходилось без всякой у тому подготовки проявлять ловкость рук и, крадучись, убирать всё это с глаз долой и застилать всё вновь свежими газетами. Как только он проявлял признаки беспокойства, я звонил, чтобы принесли воды и рыбы, поскольку, как и рассказчица из "Тысячи и одной ночи", чувствовал, что если мне не удастся удерживать его внимание, то возмездие падёт на меня.
Выдры совершенно не приспособлены к бездействию. То есть, они не могут как, скажем, собаки, лежать и бодрствовать, они либо спят, либо полностью увлечены игрой или каким-либо другим занятием. Если под рукой не оказывается подходящей игрушки, или же у них плохое настроение, то они из самых лучших побуждений стремятся опустошить всё вокруг. Я убеждён, что выдры совершенно нетерпимы к порядку и чистоте в любой форме, и чем больший хаос они создают, тем получают больше удовлетворения. Любая комната недостаточно пригодна для обитания, пока они не перевернут всё вверх дном: подушки с диванов и кресел надо сбросить на пол, книги надо вытащить из книжных шкафов, корзины для бумаг - опрокинуть и весь мусор разбросать как можно шире, выдвижные ящики надо открыть и содержимое переворошить и разбросать. Комната, в которой выдре была предоставлена свобода действий, представляет собой не что иное, как результат поспешного поиска грабителем какой-либо ценности, которая по его мнению спрятана там. Я никогда толком не задумывался над смыслом выражения "обвальный обыск" до тех пор, пока не убедился, на что способна в этом плане выдра.
Эта черта поведения выдры отчасти вызвана огромной любознательностью, традиционно присущей мангустам, но в такой степени что любая мангуста выглядит в таком сравнении очень бледно. Выдре обязательно нужно всё выяснить и обязательно принять участие в чём бы то ни было, но прежде всего ей нужно знать, что находится в любой упаковке или же за созданной человеком преградой. Всё это вместе с почти сверхъестественным чувством механики, заключающемся в способности открывать запоры, а в более общем плане чувством статики и динамики, вызывает необходимость убирать ценные вещи вообще, это гораздо безопаснее, чем бросать вызов изобретательности выдры созданием хитроумных препятствий. Но всё это мне ещё предстояло узнать позднее.
Мы летели уже около пяти часов и, должно быть, подлетали к Каиру, когда на Миджбила нашло такое настроение. Всё началось с относительно безобидного налёта на тщательно расстеленные у меня под ногами газеты, и через минуту-другую всё вокруг стало похоже на улицу, по которой проезжала королевская особа, всё было усыпано серпантином и конфетти. Затем его внимание переключилось на коробку, спальное отделение которой было наполнено мелкой древесной стружкой. Сначала он залез в неё головой вперёд по плечи и с невероятной скоростью стал выбрасывать стружку назад, затем залез туда целиком, лег на спину и стал всеми четырьмя лапами имитировать велосипедиста и вышвырнул остатки. Я изо всех сил старался прибрать мусор, но это больше походило на работу судовых насосов, не справляющихся со слишком большой течью, и я безнадёжно отставал в этой гонке, когда он обратил внимание на холщовую дорожную сумку моей соседки, стоявшую на полу рядом с ним. Молния задержала его не более чем на несколько секунд, по всей вероятности он совершенно случайно дёрнул её назад и моментально ушёл в сумку с головой, выбрасывая журналы, платки, перчатки, флаконы с таблетками, баночки с затычками для ушей и прочие личные вещи, которые берут с собой в дальнюю дорогу.
Слава богу, соседка крепко спала, и мне удалось незаметно вытащить Миджа за хвост и кое-как затолкать всё это обратно. Я надеялся, что она выйдет в Каире, прежде чем мой позор всплывёт наружу, и к моему безграничному удовлетворению так оно и случилось. Я всё ещё боролся с Миджем, когда зажглась команда "Пристегнуть ремни", мы стали заходить на посадку и вскоре очутились на бетонном поле аэродрома, где надо было ждать сорок минут.
Мне кажется, именно в Каире я понял, какое сложное и, как мне тогда казалось, непредсказуемое создание я себе приобрёл. Из самолёта я вышел последним и, пока мы с ним были на земле, хлопот с ним было не больше, чем с послушным китайским мопсом. Я надел на него поводок и прогуливал его по краю лётного поля, вокруг нас с рёвом садились и взлетали реактивные самолёты, но он и виду не подавал, что замечает их. Он трусил рядом со мной, останавливаясь как собака, чтобы понюхать траву то тут, то там и, когда я зашёл в буфет чего-нибудь выпить, он сидел у моих ног так, как будто именно к такой жизни и был привычен.
По пути назад к самолёту какой-то египетский чиновник задал мне первый из множества в последующие месяцы вопросов по поводу моего питомца.
- Что это у вас такое? - спросил он. - Горностай?
По-настоящему беды мои начались в Париже бесконечно много времени спустя. Время от времени Мидж спал, я же не сомкнул глаз, и вот уже более полутора суток я даже не вздремнул. Мне нужно было переехать в другой аэропорт и, поскольку я знал, что Миджу ничего не стоит выскользнуть из своей упряжи, у меня не было другого выхода, как только посадить его обратно в ящик. Однако ящик был в плачевном состоянии, одна петля болталась, оторвавшись от крышки.
За полчаса до Парижа я позвонил в последний раз, чтобы мне принесли воды и рыбы, и объяснил стюардессе своё бедственное положение. Она сходила в кабину экипажа, через несколько минут вернулась и сообщила, что один из лётчиков вскоре придёт, заколотит и перевяжет ящик. В то же время она предупредила меня, что правила "Эр-Франс" отличаются от правил "Трансуорлд", и что от Парижа ящик поедет багажом, а не в пассажирской кабине самолёта. Мидж в это время спал на спине у меня за пазухой, и мне пришлось переломить себя, чтобы обмануть его доверие и запихать его назад в эту ненавистную тюрьму и слушать его жалобные крики, пока заколачивали ящик, который мне вдруг показался гробом. Есть один пока ещё слабо изученный фактор, который приводит к гибели многих диких животных при перевозке.
Его обычно называют "дорожный шок", но истинные причины его пока неизвестны. Я лично убеждён в том, что он сродни так называемой "добровольной смерти", на которую по давно укоренившимся поверьям способны африканцы. Жизнь становится невыносимой, и животное, конечно совершенно бессознательно, "предпочитает"
умереть. Я опасался, что именно такой дорожный шок мог привести Миджбила к гибели в этой коробке, которая поставила его в самое ужасное из выпадавших на его долю положений. А я не смогу даже ободрить его, дав хотя бы понюхать ему руку через вентиляционные отверстия. Мы выгрузились под проливным дождём, на бетонном поле образовались лужи и даже целые озёра. Мой тоненький полутропический костюм превратился в бесформенную промокшую тряпку ещё до того, как я и три других пассажира сели в автобус, который должен был провезти нас через весь Париж в аэропорт Орли для пересадки на Лондон. Всё это время я прижимал к себе этот громоздкий ящик, надеясь хоть как-то сократить неизбежный период отчаяния Миджа, когда нам придётся расстаться. Учитывая, что мне ещё нужно было следить за своим багажом, дальнейшее передвижение становилось почти невыносимым, и я сам был уже на грани добровольной смерти.
После часового ожидания в Орли, когда крики Миджа сменились зловещей тишиной, меня и моих трех спутников поспешно препроводили в самолёт. Миджа у меня отобрали, и он исчез в темноте багажного транспортёра.
Когда же вместо Лондона мы прибыли в Амстердам, представители авиакомпании стали выражать нам свои многословные извинения. Следующий рейс на Лондон был только через пятьдесят пять минут, и кажется, ни у кого не было ясного представления о том, что же случилось с багажом четырёх направлявшихся в Лондон пассажиров. Один любезный чиновник высказал предположение, что багаж всё ещё в Париже, поскольку он чётко адресован на Лондон, а не на Амстердам.
Я отправился в контору "Эр-Франс", и жалкие остатки моего самообладания полетели ко всем чертям. Промокший и всклокоченный, вряд ли я выглядел сколь-либо внушительно, но несмотря на всё это гнев мой парил высоко, как орёл на восходящем потоке воздуха. Я заявил, что везу в Лондон животное, которое стоит много тысяч фунтов стерлингов, если его немедленно не найдут и оно погибнет, я предъявлю компании иск и раструблю по всему миру о её некомпетентности. Чиновник оказался под перекрёстным огнём, поскольку рядом со мной какой-то бизнесмен-американец также грозил судебным иском. В самый разгар скандала подошёл другой служащий и спокойно сказал, что багаж уже находится на борту самолёта компании "БЕА", который должен взлететь через семь минут, и очень любезно предложил нам сесть в автобус.
Потихоньку мы стали отходить. Пробормотав: "Я, пожалуй, схожу посмотрю собственными глазами на багаж, прежде чем полечу куда-либо ещё. Я не позволю им делать из меня перемещённое лицо," - этот американец выразил чувства всех нас, беспризорников. Итак, мы пошли смотреть собственными глазами на багаж, и в углу я увидел ящик Миджа; из него не доносилось ни звука.
Мы прибыли в лондонский аэропорт рано утром. Из Амстердама я послал телеграмму в Лондон, и там меня уже ожидала заказная автомашина, но прежде чем я добрался до блаженного приюта своей квартиры, мне пришлось пережить ещё одну неприятность.
Никогда, за всё время моих путешествий, британская таможня не предлагала мне открыть хотя бы один чемодан и не требовала с меня чего-либо больше, чем декларацию о том, что я не везу подлежащих обложению пошлиной товаров. Никогда, кроме того раза. Я, разумеется, сам во всём виноват. Чрезвычайная усталость и нервное напряжение поездки лишили меня всякой дипломатичности. В силу каких бы то ни было причин я так устал, что едва держался на ногах, и на предложенную мне декларацию и вопрос:
- Вы читали это? - ответил чрезвычайно глупо: "Да, сотни раз."
- И вам нечего заявить?
- Нечего.
- Как долго вы были за границей?
- Около трёх месяцев.
- И за это время вы ничего не приобрели?
- Ничего, кроме того что в списке, который я вам дал. (В нём были те немногочисленные покупки, что я сделал в Ираке: две невыделанные шкурки выдры, кинжал болотного араба, три покрывала для подушек, сотканные в племени Бени-Лам, и одна живая выдра).
На несколько мгновений он пришёл в замешательство и отступил было, но лишь затем, чтобы удобнее нанести удар. Последовавший затем натиск оказался совершенно неожиданным.
- А откуда у вас эти часы?
Я готов был кусать себе локти. Двумя днями раньше, проделывая в ванне с Миджбилом водные процедуры, я забыл нажать на заводную головку своего Ролекс-Ойстера, и он, вполне естественно, остановился. Я поехал в Басру и за двенадцать шиллингов и шесть пенсов купил себе, с позволения сказать, часы, которые стучали как кастаньеты. За время путешествия они без какой-либо видимой причины останавливались дважды.
Я объяснил ему всё это, но доверие ко мне уже было утрачено. Я вынул из кармана свои собственные часы и добавил, что был бы весьма признателен, если бы он конфисковал первые тут же на месте.
- Дело не в конфискации, - сказал он. - Полагается штраф за необъявленные вещи.
А теперь позвольте мне посмотреть этот Ролекс.
Понадобилось ещё четверть часа на то, чтобы убедить его в том, что Ролекс не контрабанда. Затем он начал досматривать мой багаж. Он не оставил без внимания ни уголка, - сам Миджбил не смог бы проделать это лучше, - а когда кончил, ни один из чемоданов не закрывался. Затем он подошёл к последнему предмету в списке: одна живая выдра. Он молча раздумывал по этому поводу примерно в течение минуты. Затем: "Так у вас с собой живая выдра?" Я ответил, что очень сомневаюсь, что она ещё живая, но она была таковой в Париже.
- Если животное дохлое, то на невыделанную шкуру пошлины не будет, если же оно живое, то, разумеется, подлежит карантину.
Я специально выяснял этот вопрос ещё до отъезда из Ирака и теперь, наконец, почувствовал под собой твёрдую почву. Я заявил ему, что мне доподлинно известно, что карантину оно не подлежит, и, поскольку он уже досмотрел мой багаж, я хотел бы удалиться вместе с выдрой. Если же он попытается задержать меня, я предъявлю ему иск за гибель ценного животного.
Не представляю себе, сколько могло бы продолжаться это препирательство, но как раз в это время его сменил другой служащий, который был настолько же любезен, насколько холоден был первый, и настолько же обходителен, насколько тот равнодушен. Через три минуты коробку и весь мой багаж погрузили в ожидавшую машину, и мы оказались на последнем отрезке пути домой. Для меня же гораздо важнее было то, что из ящика доносилось слабое вопросительное щебетанье и шорох древесных стружек.
У Миджбила проявилось свойство, характерное, как мне кажется, для многих животных: вполне определённый, так сказать, шаг по пути к смерти от дорожного шока и достаточно мощное противодействие ему. Представляется, что многие животные способны впадать в глубокий сон, почти коматозное состояние, как добровольное действие, независимое от упадка сил. Это защитный механизм, который приходит в действие, когда изобретательность животного перед лицом испытаний не способна улучшить его положение. Я не раз отмечал это у животных, попадавших в западню: у полярной лисицы не более чем через час, после того, как она попала в капкан, у барсука в суррейском лесу, у обыкновенной домашней мыши, попавшей в мышеловку. И, конечно же, это- почти обычное явление у животных, которых содержат в слишком тесных помещениях, как, например, в зоопарках и зоомагазинах.
Я подмечал это явление у Миджа во время поездок в автомобиле, которые он люто ненавидел. После нескольких минут беснования он сворачивался в тугой клубок и полностью отключался от ненавистного ему окружающего мира.
В первый день по прибытии в Лондон он, думается, был как раз в таком отрешенном состоянии, в котором находился с того времени, как был заколочен его ящик перед прибытием в Париж. Можно предположить, что он пребывал в это время в знакомых ему местах на болотистом берегу Тигра или же в том беспросветном мире, где костный мозг берёт на себя функции органов дыхания, а подкорка впадает в состояние, граничащее с каталепсией.
К тому времени, как мы добрались до моей квартиры, он уже вполне пришёл в себя, и когда я расплатился с шофёром и за мной захлопнулась дверь, я почувствовал на мгновенье глубокое душевное удовлетворение, почти триумф, оттого что я всё-таки привёз живого детёныша выдры из Ирака в Лондон и что до Камусфеарны было всего лишь каких-нибудь шестьсот миль.
Я взломал крышку ящика, Мидж вскарабкался мне на руки и стал так яростно ласкаться, что мне даже стало неловко, поскольку ласки эти казались мне совершенно незаслуженными.
Глава 8
В то время я жил в однокомнатной квартире неподалёку от выставочного комплекса "Олимпия". Это была большая комната с антресолями, где можно было спать. На антресолях была дверь, выходившая на плоскую крышу гаража. Сзади же была кухонка, ванная и чулан. Всё это было миниатюрных размеров и больше походило на разделённый перегородками коридор. Хотя рядом не было никакого садика, для выдры в этом необычном помещении были определённые преимущества, так как крыша гаража компенсировала обычные трудности содержания ручного животного в лондонской квартире, а окошечко из чулана в ванную создавало условия, в которых её можно было в любое время ненадолго оставлять одну со всем для неё необходимым. Но я и не думал, что эти периоды окажутся столь непродолжительны, всего каких-нибудь четыре-пять часов. Я понял это лишь тогда, когда Мидж уже стал точкой, вокруг которой весьма эксцентрично кружилась моя жизнь. Выдры, взращенные человеком, требуют человеческого общения, много ласки и продолжительной совместной игры.
Без этого они очень быстро становятся несчастными и большей частью утомительны прямо пропорционально своему безрадостному положению. Они могут надоедать чисто из любопытства или от избытка чувств, но не преднамеренно, как это часто бывает в результате лишений.
Просторная спальня с кафельным полом в генеральном консульстве в Басре, минимально и безыскусно меблированная, не очень-то подготовила меня к решению тех проблем, которые возникли в моей загромождённой и уязвимой квартире при появлении там Миджбила. Несмотря на всю усталость в тот первый вечер не прошло и пяти минут после освобождения Миджа из ящика, как он начал со страшным воодушевлением исследовать своё новое жилище. Я было направился на кухню за рыбой для него, которую должна была приготовить моя домработница, но не успел даже дойти туда, как услышал в комнате позади себя звон разбитого фарфора. Рыба и ванна на время решали эту проблему, так как, поев, он стал с ума сходить от радости, очутившись в воде, и самозабвенно кувыркался там целых полчаса, но стало ясно, что квартиру придётся изрядно переоборудовать, чтобы жить в ней вместе с ним. Тем временем мне давно уже пора было спать, и я не нашёл никакого другого решения, кроме как положить спальный мешок на диван и привязать Миджа к ножке дивана за поводок.
У меня так и не сложилось определённого мнения относительно того, случайно ли некоторые аспекты поведения выдр похожи на человеческие или же такие молодые животные, как Мидж, просто копируют действия человека, как приёмного родителя.
По крайней мере, Мидж, мне кажется, внимательно следил за тем, как я укладываюсь спать и кладу голову на подушку, затем, с таким видом, что ему доподлинно известно, что нужно делать, он забирался на диван, извиваясь, залезал в спальный мешок и ложился на спину положив голову на подушку рядом с моей, а передние лапы при этом торчали вверх. В таком положении, как дети обычно укладывают спать своих кукол-медвежат, Мидж издавал глубочайший вздох и моментально засыпал.
И в самом деле у выдр есть множество черт, которые наводят на мысль об их человекоподобии. Играющая сухая выдра как бы специально создана для того, чтобы радовать ребёнка. Они очень похожи на "нарошечных" животных и больше всего на "Макса" Джиованнети; такое сравнение очень часто высказывалось теми, кто видел моих выдр впервые: те же коротенькие ножки, такое же толстенькое пушистое тело, пышные усы и клоунское добродушие. В воде же они ведут себя совсем по другому, становятся гибкими, как угорь, быстрыми, как молния и изящными, как балерина.
Однако, очень немногим приходилось наблюдать за ними в воде достаточно долго, и я не знаю ни одного зоопарка, где бы выдр держали в стеклянном аквариуме; мне кажется что такое зрелище затмило бы все остальное.
Мы пробыли с Миджем в Лондоне чуть ли не целый месяц. За это время квартира, по словам её хозяина, стала походить на нечто среднее между обезьянником и складом мебели. Крыша гаража была обнесена сеткой, к лестнице на антресоли была приделана калитка, так что временами его можно было удалять из комнаты. Телефон на антресолях упрятали в ящик (запор которого он вскоре научился открывать), платяной шкаф отгородили проволочной сеткой, свисавшей с самого потолка, а электропроводку убрали в деревянные короба, после чего помещение стало походить на электростанцию.
Все эти меры предосторожности были совершенно необходимы, ибо, если Мидж считал, что его устранили слишком надолго и в особенности от тех гостей, с которыми ему хотелось познакомиться, то он с чрезвычайной изобретательностью начинал крушить всё вокруг. Никакие мои ухищрения не могли устоять перед его гением, всегда оказывалось что-то, чего я недоучёл, всегда находилось какое-то средство для выражения треском или звоном его настроения или разочарования, и очень скоро я понял, что профилактика - гораздо более удобное средство, чем лечение.
В спектаклях, которые он задумывал, не было ничего случайного, он вкладывал в них всё упорство и изобретательность своего замечательного ума и проворство мускулистого тельца. Однажды вечером, к примеру, уже после третьего или четвёртого визита строителей, которые, как мне казалось, оставили после себя совершенно выдронепроницаемую обстановку, я, учитывая пожелание одной своей гостьи, боявшейся за сохранность своих нейлоновых чулок, выставил Миджа на часок на антресоли. Несколько минут спустя он появился на перилах антресолей, бесстрашно балансируя на узком поручне, и не обращал никакого внимания ни на нас, ни на высоту, на которой находился, ибо план его, очевидно, уже созрел. Над перилами по всей длине антресолей на бечевке висели различные декоративные вещицы: сумка пастуха с Крита, кинжал и ещё кое-какие предметы, которые я теперь уж и не могу припомнить. Целенаправленно и с видом величайшего самодовольства Мидж начал перегрызать верёвочки, с которых свисали эти поделки и сувениры.
Перегрызя одну из них, он останавливался, чтобы посмотреть, как она шлёпнется на паркет внизу, затем осторожно продолжал продвижение по перилам и подбирался к следующей. Мы с гостьей стояли внизу, стараясь поймать наиболее хрупкие вещи, и, мне помнится, когда последний, так сказать, фрукт, упал с ветки, она повернулась ко мне и со вздохом сказала: "Ну разве ты не видишь, что это просто не может так продолжаться дальше?"
Гораздо чаще, однако, когда его предоставляли самому себе в квартире, он обычно часами играл со вскоре установившимся набором игрушек: шариков для настольного тенниса, стеклянных шариков, гуттаперчевых мячиков и панцирем водяной черепахи, который я привёз из его родных болот. Те вещицы, которые были поменьше, он вскоре очень ловко стал бросать рывком головы через всю комнату, а с шариком от настольного тенниса он изобрёл свою собственную игру, которая занимала его по получасу кряду. Раздвижной чемодан, который я брал с собой в Ирак, по пути домой испортился так, что в закрытом виде крышка оказывалась под наклоном от одного края к другому. Мидж обнаружил, что, если положить шарик на верхний край, то он скатывается на другую сторону без посторонней помощи. Он бросался к другому краю, чтобы успеть туда раньше шарика, прятался от него, потом, пригнувшись, подпрыгивал и хватал его в тот момент, как тот касался пола, и затем снова трусил к высокому краю.
Эти игры занимали у него половину того времени, что он находился дома и не спал, но несколько раз в день ему нужно было как психологически, так, думается и физически довольно продолжительное время побаловаться с человеком. Ползая под ковром и считая себя таким образом невидимым, он вдруг выскакивал оттуда с триумфальным визгом, если чья-то нога оказывалась поблизости, или же, забравшись в чехол дивана, он начинал изображать тигра, или устраивал засаду на кого-нибудь, как это делает щенок, прыгая вокруг человека, захлёбываясь от визга и урчанья, а то просто прыгал взад и вперёд, делая вид, что пытается укусить.
Вот эти-то "укусы" и представляли собой самую большую беду, так как зубы у него были острые, как иголки, и как бы тихонько он не пытался ими пользоваться, эти игры, должен признаться, нередко кончались тем, что на руках игравшего с ним оставались видимые следы его успеха в такой тактике. Было не больно, но у гостей складывалось дурное впечатление, и многие из них относились к нему так же недоверчиво, как к какому-либо незнакомому задире.
Но вскоре я нашёл безотказное средство отвлекать его внимание, если он становился слишком возбуждённым. Успех этого средства заключается, думаю, в том, что тут проявляется характерная черта выдр: не останавливаться ни перед какими препятствиями. Я брал черепаховый панцирь, заворачивал его в полотенце и туго завязывал концы узлами. Вскоре он стал узнавать эти приготовления и следил за ними, не шелохнувшись, до тех пор, пока я не отдавал ему сверток. Затем он обхватывал его передними лапами, вонзал зубы в узлы и начинал возить свёрток по комнате как будто бы совершенно безо всякой цели. Но это было обманчивое впечатление, потому что, как бы сложны ни были узлы, он развязывал их минут за пять - десять. В конце этого представления он любил похвалу, и, казалось, ожидая её, снова приносил полотенце и панцирь, чтобы ему их завязали. Сначала он притаскивал полотенце, волоча его по полу, а потом отправлялся за панцирем и толкал его перед собой как футбольный мяч.