Наконец, я кое-как спустился к лодке и быстро погрёб прочь, но через двадцать ярдов он уже был рядом и стал мусолить весло. Я уж было отчаялся и не знал, что мне делать с этим неожиданным найдёнышем, как вдруг в двадцати ярдах от лодки зафыркала его мать, он ответил на её зов, и они оба поплыли прочь. Детёныш несомненно получил выговор, который запомнится ему на всю жизнь.
Детёныши благородного оленя тоже не пугаются человека в первые дни своей жизни, и если где-то в июне вы наткнётесь на оленёнка, прилизанного и всего в пятнышках, лежащего среди длинных зелёных стеблей папоротника-орляка, то не следует заигрывать с ним, если хотите затем уйти восвояси. Поначалу я бывало ласкал и гладил их, а затем попытки удалиться выливались в гораздо более отчаянную игру в прятки, чем с котиком, в то время как встревоженная лань топала ногами и безрезультатно кричала. И хотя оленята в эти первые свои дни по неопытности не боятся человека, они с самого начала с ужасом бегут от таких своих прирождённых врагов, как орлы, дикие кошки и лисицы. Я видел, как лань пыталась защитить своего детёныша от орла, пригнув назад уши и дико взмахивая передними копытами всякий раз, как он подлетал, с шумом рассекая воздух своими огромными крыльями. Если бы лань хоть раз попала в него копытом, то выбила бы ему все потроха, но она лишь задела его по крылу, орёл присмирел и наконец уплыл вдоль лощины, а солнце поблескивало на его величественной мантии.
Если беспомощные оленята являются постоянной пищей горных лисиц в июне, а молодые ягнята - в апреле и мае, то я уж не знаю, чем они кормятся в остальное время года теперь, когда кроликов больше не стало, а голубой горный заяц почти совсем вывелся. Возможно они едят гораздо реже, чем мы это себе представляем, и конечно же значительную часть их пропитания составляют мыши. Несколько лет тому назад я ходил на охоту с одним ловчим на лис вскоре после поры ягнения. Логово лисиц было где-то на высоте около двух тысяч футов в горах. Мы вышли на рассвете, когда солнце ещё скрывалось за вершинами холмов всё ещё покрытых снегом. Они выделялись на фоне яблочно-зелёного неба с тонкими алыми полосами.
Логово, большая куча гранитных валунов в расщелине на склоне горы, находилось как раз на границе снежного покрова. К тому времени, как мы добрались туда, золотистое солнце только что засверкало над верхушками гор. Терьеры устремились в нору, и мы застрелили лисицу, когда она выскочила из норы, а собаки задушили и вытащили из норы пятерых щенков, но лиса не было видно нигде. Мы нашли его следы на торфяном карьере в нескольких сотнях ярдов ниже, которые указывали, что он пошёл вниз. Он спускался спокойно, а не бежал, так что мы пришли к заключению, что он ушёл из логова ещё до того, как там появились мы, и он, видимо, не знал, что что-то случилось. Мы укрылись и стали ждать его возвращения.
Прождали весь день. Свежий весенний ветер дул нам в лицо с той стороны, где далеко внизу раскинулось море и маячили острова, было видно, как лодки с сетями вышли в первый раз в сезоне на лов селедки. Весь день на холме не было почти никакого движения, только раз стадо оленей в новой шкуре вышло на кромку лощины справа от нас, да однажды орёл проплыл на расстоянии броска камня. Он резко взметнулся и сразу же, как только заметил нас, ушёл в сторону, шумно рассекая воздух крыльями. К вечеру похолодало, и когда солнце стало садиться за внешней грядой островов, а тень от снежных сугробов стала синей, мы стали подумывать об уходе. Уже стали собирать вещи, когда я заметил какое-то движенье на торфяных разработках внизу. Лис бежал вверх по склону к логову, совершенно ни о чем не подозревая, и что-то нес в зубах. Я убил его из ружья наповал за пятьдесят метров, и мы пошли посмотреть, что он нёс. У него было гнездо розовых новорождённых мышей - всё, что ему удалось раздобыть за весь долгий день охоты для своей лисицы и пятерых щенят.
На первый взгляд кажется загадкой, как в этой местности вокруг Камусфеарны удаётся выжить такому большому числу хищников, когда вокруг так мало живности. В небе орлы, канюки, соколы, вороны и хохлатые вороны, на земле дикие кошки, лисы, барсуки и куницы. Нет сомненья в том, что огромное количество представителей этого животного мира проводит вне сезона, когда нет молодняка, которым можно питаться, много времени за моим любимым занятием : прочёсыванием пляжа. На мягком песке помимо всяческих морских находок я постоянно встречаю следы диких кошек, барсуков и лисиц. Иногда они находят попавших в нефть птиц, иногда погибшую овцу, упавшую с зеленеющего горного уступа, которые по всему Западному нагорью образуют такие заманчивые, но зачастую и опасные ловушки, или же оленя, спустившегося с мартовских сугробов, чтобы полакомиться морскими водорослями, единственной пищей, не скрытой снегом, или могут подкрасться к заснувшему кулику-сороке или кроншнепу, поджидающему в темноте начала отлива. Но что бы они ни искали, именно на берег по ночам выходят эти зубастые звери. Иногда они находят совсем немногое, поскольку в помёте у диких кошек и лисиц мне приходилось видеть непереваренных рачков-бокоплавов. Вороны и хохлатые вороны, хоть и могут выклевать глаза ослабшему ягнёнку или оленёнку, по большей части всё-таки питаются падалью. Хохлатки проводят немало времени на берегу в конце лета и в середине зимы, раскалывая мидии, подняв их на высоту крыши дома и бросая на скалы, но большую часть года они могут свободно собирать урожай и в других местах. В конце зимы, когда весна ещё не потревожила землю, старые олени, которые плохо перенесли зимовку, слабеют и погибают в сугробах, а серые хищники, питающиеся падалью, хрипят и грызутся над их тушами. А немного позднее, когда впервые наступает тепло, лани прекращают пастьбу, закидывают голову назад и начинают раздражённо щипать себя за спину, хохлатки шныряют рядом и сглатывают жирные личинки, которые выползают у них из шерсти и падают на землю. Когда приходит пора ягниться, они обшаривают землю в поисках плаценты, а затем появляются яйца и молодняк всех остальных птиц, которые меньше их.
До сих пор я почти ничего не рассказал о своих ближайших соседях Мак-Киннонах.
Кэлума Мэрдо Мак-Киннона всегда называют обоими именами, ибо в округе так много Кэлумов Мак-Киннонов, что одно имя Кэлум вызывает недоумение. Здесь так же много Мэрдо, что самого этого имени тоже недостаточно. И к тому же множество Мэрдо Кэлумов, как правильно числится его имя, заставило его поменять их местами, чтобы хоть как-то сохранить свою личность. Это обычная практика при клановой системе и она до сих пор остаётся правилом во многих районах Западного нагорья, где клановые имена всё ещё изобилуют на их древней территории. Иногда для краткости его называют "Кэлум-Дорожник" (так же, как в других местах я слыхал "Джон-Гробовщик", "Дункан с грузовика", "Рональд-Стрелок" и "Рональд-Дональд-Немой"). Последнее прозвище вовсе не было насмешкой, а просто оттого, что он действительно был немой. Но необходимость такого переименования очень странно выглядит здесь, где до ближайшего соседа, кроме меня, по крайней мере четыре мили.
Кэлум Мэрдо - невысокий жилистый мужчина средних лет, который, когда я впервые появился в Камусфеарне, уже давно работал ремонтником на дороге и отвечал за одноколейное полотно по нескольку миль в обе стороны от Друимфиаклаха. Можно предположить, что горец, живущий в таком уединении, вряд ли сможет беседовать о чём-либо, выходящем за рамки своего узкого круга деятельности. Например, вряд ли можно было предположить, что он знает наизусть большую часть из того, что написано классиками, что он в состоянии пространно рассуждать о политике как внутренней, так и внешней со знанием дела или же что он выписывает "Нью-Стейтсмэн". Однако же это так, и боюсь, что он был несколько разочарован, когда узнал, что его новый сосед видимо образованнее его самого, а по ряду вопросов - значительно более информирован. Он обычно обрушивал на меня массу разнообразной удивительной информации по всевозможной тематике и закруглял как правило разговор примерно вот такой формулой:
- Ну вот, майор, такому образованному человеку как вы, пожалуй, уж порядком надоело слушать россказни старого болтуна.
За десять лет нашего общения он внёс значительный вклад в моё образование.
С женой Кэлума Мэрдо Мораг, женщиной тонкой чеканной красоты, смягчённой юмором, я сразу же нашёл общий язык: любовь ко всякой живности. Мы много читали и слышали в разговорах о духовных потомках св.Франциска и св.Катберта, тех, кто мгновенно устанавливает взаимопонимание с птицей и зверем, и которых совсем не боится животный мир. Я лично никогда не встречал таких людей и стал уже было сомневаться в их существовании, пока не познакомился с Мораг. Тот небольшой успех, которым я пользуюсь у животных, думаю, вызван только выдержкой, опытом и сознательным стремлением поставить себя в положение животного, а Мораг всё это было ни к чему. Она откровенно призналась, что больше любит и жалеет зверей, чем людей, и они сразу же откликаются на это, как будто бы она у них своя, и относятся к ней с таким доверием и уважением, каким немногие из нас пользуются в своей среде. Я убеждён, что между ними и ней существует некая "связь", которую не в состоянии установить, даже при большом старании, большинство людей, которые хотели бы этого. Пожалуй не так уж и трудно найти более подходящее объяснение тем отдельным случаям, в которых эта "связь" кажется очевидной, но именно число таких случаев и последовательность, с которой поведение животного отличается от установившихся форм отношения к людям, убеждает меня в том, что существует нечто такое, что до сих пор eщё не поддаётся объяснению.
В доказательство приведу один только пример. Через дорогу от дома Мак-Киннонов у подножья холма находится поросшее тростником озеро метров ста в длину и пятидесяти в ширину. Каждую зиму дикие лебеди-кликуны обычно прилетали туда по пути на юг, подгоняемые арктической погодой, и оставались там на несколько дней, а иногда и недель. Мораг любила этих лебедей и от зелёных дверей своего дома она по нескольку раз в день приветствовала их, так что они привыкли к её голосу и никогда не отплывали к другому берегу озера, как обычно делали, когда на дороге появлялись другие человеческие фигуры. Однажды ночью она услышала, что они тревожатся и зовут, их чистый трубный голос приглушался и относился ветром прочь, и когда открыла утром дверь, то поняла, что случилась беда. Два лебедя-родителя у ближнего берега озера суетились, если так можно выразиться в отношении этих грациозных и величественных птиц, вокруг лебедёнка, который вроде бы попался в силки у кромки тростника. Мораг пошла к озеру и как обычно стала их звать. Лебедёнок хлопал крыльями по воде и жалобно рвался, но под болотистой поверхностью его что-то удерживало, а родители всё это время вместо того, чтобы удалиться при приближении Мораг, продолжали кричать, оставаясь рядом с ним.
Мораг пошла вброд, но дно было илистым и топким, и она увязла почти по пояс, пока не поняла, что не сможет дотянуться до лебедёнка. Тогда он повернулся и потянулся к ней, перестал бить крылами и затих. Мораг протянула руку и пошарила в воде под ним. Она нащупала проволоку, потянув за которую, вытащила ржавый железный капкан, захвативший его ногу. Капкан ставили на лису и привязывали его длинной проволокой, чтобы лиса утопилась и тем самым избавилась от мучений.
Мораг подняла лебедёнка из воды, он покорно сидел у неё на руках, пока она раскрывала капкан, а в это время оба родителя подплыли к ней и стали по обе стороны от неё, ручные, по её словам, как домашние утки. Они не уплыли даже тогда, когда она положила невредимого малыша на воду и стала выбираться на берег.
Лебеди тогда пробыли неделю, а то и больше, и теперь уже не ждали её зова, чтобы поприветствовать её. Каждый раз, как она открывала дверь, их голоса как серебряные колокольчики звенели ей с озера через дорогу. Если бы у Йитса были такие же странные чары, что и у Мораг, то его пятьдесят девять лебедей, пожалуй, сразу не взлетели бы, а его знаменитое стихотворение так и осталось бы ненаписанным.
Мораг увлеклась животными вовсе не из-за бездетности, как это бывает со многими старыми девами, - у неё трое сыновей. Старшему, Лахлану, когда я приехал в Камусфеарну, было тринадцать лет, и у него были братья-близнецы, Юван и Дональд, которым было одиннадцать. Близнецы были энергичными, общительными и внимательными, всегда стремились помочь, хоть это не всегда у них получалось.
Всего лишь несколько недель спустя я подружился с их семьёй, и именно они по вечерам после школы приносили мне почту из Друимфиаклаха, а по выходным выполняли различные хозяйственные работы у меня в доме. Они красили внешние стены дома белой краской по крайней мере на ту высоту, на которую хватало их роста и сломанной лестницы. Они таскали тяжёлый белый порошок сюда вниз из Друимфиаклаха в бумажных мешках, и однажды я предложил им свой рюкзак, так, пожалуй, было удобнее. Они очень обрадовались этому, и на следующий день вернулись с рюкзаком, под завязку наполненным этим порошком. Не только сам мешок, но и всевозможные кармашки на молнии, которые были предназначены для таких вещей, как зубные щетки и табак. Это было девять лет тому назад, близнецы уже давно стали взрослыми и вышли в люди, но в сырую погоду по швам моего рюкзака ещё можно вполне заметить следы беловатой пасты.
Постепенно хозяйство Мак-Киннонов стало частью моей жизни, моей единственной связью с удалённым миром магазинов и почтовых отделений, телеграмм и раздраженья, от которого мне так хотелось избавиться насовсем. Обеспечить дом продовольствием всегда непросто, в особенности когда к нему нет дороги, но гораздо труднее делать это тогда, когда до ближайшей деревни, в которой больше одного магазина, по дороге от тридцати до сорока миль. Почта приходит в Друимфиаклах один раз в день по сложной системе морского и автомобильного транспорта из той деревни, где находится железнодорожная станция. Оттуда её везут на моторной лодке в маленькое селение в пяти милях от Друимфиаклаха, где вначале огромный старый "Хамбер", а теперь "Лэндровер" принимает её и развозит по разбросанным по округе жилищам. Я, таким образом, могу быть практически уверен, что получу хотя бы одно почтовое отправление в день, если протопаю в Друимфиаклах за нею (правда иногда в плохую погоду лодка не ходит, и бывали случаи в этой глуши, что весь мешок с почтой отправляли на остров Скай то ли по недосмотру, то ли по халатности). Ответ на это письмо я оставляю в Друимфиаклахе только на следующий день, чтобы его забрал "Лэндровер" утром послезавтра. Так что, если, скажем, я получил письмо во вторник вечером, то мой корреспондент получит ответ только в пятницу. Газеты доходят ко мне только вечером на следующий день, если я сам не схожу в Друимфиаклах за ними. Из-за большой высоты окружающих гор из радиоприёмника доносится едва различимый шёпот. Прижав к нему ухо, можно с трудом уловить обрывки новостей, чаще всего о войне, либо о слухах о войне, либо навязчивые и непрошеные ритмы рок-н-ролла, похожие на мышиный писк и напоминающие о далёком сумасшедшем человечестве. Плохая слышимость гораздо больше подчеркивает изолированность Камусфеарны, чем полная тишина.
Обмен письмами частенько занимает целую неделю, и наиболее нетерпеливые из моих друзей в такой ситуации в отчаянье слали мне массу телеграмм. Единственный путь, по которому можно доставить телеграмму, кроме "Лэндровера", привозящего почту в Друимфиаклах по вечерам, - это поездка на велосипеде по крутым и опасным тропинкам от почты до Друимфиаклаха, а затем полторы мили пешком под откос.
Итого: десять миль на велосипеде и три мили пешком. Деревенский почтальон - человек исключительно пунктуальный и преисполненный чувства долга. Первую свою телеграмму в Камусфеарне я получил в жаркий летний день, когда горы прямо дымились от зноя, а изнывающий от мух скот стоял по колено в воде в штилевом море. Взмокший почтальон стоял у дверей и протягивал мне листок, на котором было написано :"С днём рожденья!" Гора поднатужилась и родила мышь. Затем я с большим трудом убедил его в том, чтобы он сам решал, срочная телеграмма или нет и отправлял несрочные "Лэндровером" в Друимфиаклах вечером.
Телеграммы, курсирующие между Западным нагорьем и Англией, иногда претерпевают некоторые изменения, которые почтовые работники называют "техническими причинами". В начале своего пребывания в Камусфеарне я обнаружил, что, хотя мне дом, можно сказать, свалился на голову практически бесплатно, прав у меня здесь как у хозяина не было никаких. Я посчитал, что пропитание свое, состоящее главным образом из моллюсков, можно значительно разнообразить кроликами. Тогда я телеграфировал владельцу усадьбы и попросил у него разрешения на их отстрел. Он получил от меня такую телеграмму: " Можно ли мне отстреливать Заиньку, и если да, то где?"
Я получил на такой садистский запрос положительный ответ и стал отстреливать Заиньку по утрам и вечерам ружьем четвертьдюймового калибра с глушителем прямо у окна своей кухни. Это в значительной степени решило продовольственную проблему как мне, так и моей собаке Джонни. К сожалению, Заинька и все его братцы теперь в Камусфеарне перевелись, и, если не питаться только дарами моря, прожить здесь очень трудно.
Примерно год или два у меня было козье молоко. Мораг по своей доброй натуре приютила четырёх коз, оказавшихся бездомными после смерти владельца. Одну из них, грациозную шаловливую белую фею по имени Майри-Бхан она подарила Камусфеарне. Это был чисто символический жест, ибо козочка вовсе не сознавала, что произошла смена владельца, и предпочитала общество своих подружек и старого развратного козла. Стадо, однако, стало проводить значительную часть времени в Камусфеарне, где они взбирались на стенку хозяйственного забора и объедали кроны старых яблонь и слив у моста, что привело к необходимости создания высоких барьеров, которые сейчас, когда коз уже давно нет, выглядят весьма странно и загадочно. Их бесстыжие хищные глаза, сверкающие древней эгоистической мудростью, мгновенно усматривали открытую дверь, и не единожды я возвращался домой с дневной рыбалки и находил кухню в хаосе, мои последние куски хлеба исчезали между проворными резиновыми губами козы, а Майри-Бхан нахально возвышалась на столе.
В конце концов предрасположенность к Камусфеарне привела к их гибели. Там, где прошлый обитатель дома держал огород, вокруг росли большие листья ревеня в значительном количестве. Однажды весной они объелись этими листьями и все, кроме козла, перемерли. Он сам никогда не отличался приятным запахом или покладистым поведением, а теперь, лишившись своего гарема, стал просто невыносим. И только его великолепный внешний вид помешал мне присоединиться к рядам его врагов. Он выжил, одинокий сатир, печальный символ нерастраченного мужества и, наконец, бремя вынужденного целомудрия стало для него невыносимым, он куда-то ушёл и сгинул.
В мой дом вторгались не только козы, ибо в те дни вокруг дома не было забора, и оставленная приоткрытой дверь принималась за молчаливое приглашение для самых неожиданных и невероятных посетителей. Однажды, вернувшись домой после нескольких часов отсутствия, я почувствовал, что случилась какая-то беда.
Мощные, глухие стоны перемежались со стуком, похожим на удары тяжёлого молота по деревянному настилу. Моё воображение нарисовало картину, превосходящую, если это возможно, невероятную действительность. На полпути вверх по деревянной лестнице, там, где она поворачивает под прямым углом и ведёт на небольшую площадку, застряла огромная черная стельная корова, зажатая между двумя стенами, не в состоянии продвинуться вперёд и боявшаяся крутого спуска назад. Её тыльная часть, чья бурная деятельность, то ли в результате сильного волнения, то ли от сознательного стремления уменьшить свои размеры, извергла на нижнюю часть лестницы содержимое Авгиевых конюшен, которое практически преграждало путь любому из возможных спасателей. Более того, несмотря на своё неустойчивое положение и воистину слоновью дородность, она всё же оказалась способной брыкаться с проворством поистине достойным лишь фавна. Однако, именно один из приступов такой раздражительности привёл, в буквальном смысле, к её падению.
Попытка взбрыкнуть обоими копытами закончилась шумным и жалким падением, и она так и разлеглась на своём огромном брюхе с измазанными навозом ногами у подножья лестницы. Когда в итоге почти часового труда мне удалось выставить её во внешний мир, у меня появились опасения за будущего телёнка. Но все мои страхи оказались напрасными. Некоторое время спустя я уже помогал ей телиться, и не щипцами, а верёвками, прикреплёнными к торчащим копытам. Телёнок вывалился с ужасным шумом на каменный пол, а полчаса спустя он уже стоял на ногах и сосал.
Как я уже рассказывал, после того, как козы пропали в расцвете своей брачной жизни, Камусфеарна пользуется только консервированным молоком. Припасы доходят ко мне всё таким же трёхступенчатым путём, как и почта. Иногда мне по-дружески помогают в этом случайные люди. Я оставляю заказ бакалейщику, скобянщику или аптекарю в Друимфиаклахе вечером, "Лэндровер" подбирает его поутру и отдаёт шкиперу на баркасе, который передаёт его в магазины и привозит товар обратно, если, конечно его можно достать в том "торговом центре". Ибо, хоть в таком маленьком селении и имеется довольно много лавок, в них почти нечего купить.
Такие совершенно обыденные вещи, как, скажем, вешалку для одежды или пару голубых джинсов можно купить лишь в Инвернессе, что в ста милях отсюда на другом берегу Шотландии, или же в Форт-Уильяме, расположенном на таком же расстоянии к югу. Это вызвано вовсе ни характерным отсутствием предприимчивости, схожим с отношением глупой девки к самым необходимым в жизни вещам, примером чему был я сам в бытность владельцем острова Соэй. Только в то время, когда я уже жил в Камусфеарне, в округе появилось электричество, хотя оно до меня и не дошло благодаря стараниям Совета по гидротехнике Западной Шотландии. До того все дома освещались керосиновыми светильниками, и очень многие готовили на примусе.
Однако, несмотря на пресловутую капризность электроснабжения на Западном нагорье, все до единой лавки во всех селеньях немедленно прекратили завозить керосин, метиловый спирт и свечи. В прошлом году, как мне доподлинно известно, во всей округе на сотню миль вокруг не было ни одной капли метилового спирта.
Дружеский дух сотрудничества, однако, проявляется и в таких ситуациях: однажды я послал сигнал СОС по поводу метилового спирта в удалённую деревню и получил в ответ довольно странный с виду пакет. Он вовсе не был похож на метиловый спирт, и я с интересом развернул его. Внутри была написанная карандашом записка, которую я не без труда расшифровал. "Извините, метилового спирта нет, но вместо него я посылаю вам два фунта сосисок."
Чтобы как-нибудь разнообразить свою консервную диету, я сразу же начал экспериментировать со съедобными грибами, но результат оказался неважным, и мне так и не удалось пополнить ими свой рацион в Камусфеарне. У меня было две книги, в которых со всевозможными иллюстрациями были представлены съeдобные и несъедобные грибы, соответственно. Вооружившись таким образом, однажды августовским днём я отправился в поиск. Солнце нещадно палило поросшие лишайником и вереском камни, а я стал собирать грибы и проводить их опознание .
К вечеру вернулся нагруженным, как оказалось, гораздо большим количеством образцов, чем их было в обеих книгах вместе взятых. Разложив их как палитру пастельных оттенков на кухонном столе и раскрыв обе книги для наглядности, я начал с интересом отделять козлищ от баранов. Однако, почти сразу же обнаружил, что у каждого съедобного вида есть ядовитый двойник, настолько похожий на него, что различить их практически невозможно. Поломав голову около получаса, я собрал в одну кучу друзей и переодетых врагов и отнёс их всех в помойную яму. Теперь у меня остался только один гриб, на поиски которого я всё не решаюсь тратить время. Это Boletus edulis, у которого коричневая лакированная как у булочки шляпка, и который действительно похож вкусом на грибы. Лисички, нежные оранжевые создания, похожие на игрушечные трубы, в неимоверных количествах растут под деревьями на берегах ручьёв под горой. Но хоть и сказал о них один писатель восемнадцатого века, что, отведав их, даже мёртвый восстанет из гроба, я нахожу их пресными и безвкусными, красота их более уместна в таинственности мхов, папоротников и журчащей воды, чем за столом.
Детёныши благородного оленя тоже не пугаются человека в первые дни своей жизни, и если где-то в июне вы наткнётесь на оленёнка, прилизанного и всего в пятнышках, лежащего среди длинных зелёных стеблей папоротника-орляка, то не следует заигрывать с ним, если хотите затем уйти восвояси. Поначалу я бывало ласкал и гладил их, а затем попытки удалиться выливались в гораздо более отчаянную игру в прятки, чем с котиком, в то время как встревоженная лань топала ногами и безрезультатно кричала. И хотя оленята в эти первые свои дни по неопытности не боятся человека, они с самого начала с ужасом бегут от таких своих прирождённых врагов, как орлы, дикие кошки и лисицы. Я видел, как лань пыталась защитить своего детёныша от орла, пригнув назад уши и дико взмахивая передними копытами всякий раз, как он подлетал, с шумом рассекая воздух своими огромными крыльями. Если бы лань хоть раз попала в него копытом, то выбила бы ему все потроха, но она лишь задела его по крылу, орёл присмирел и наконец уплыл вдоль лощины, а солнце поблескивало на его величественной мантии.
Если беспомощные оленята являются постоянной пищей горных лисиц в июне, а молодые ягнята - в апреле и мае, то я уж не знаю, чем они кормятся в остальное время года теперь, когда кроликов больше не стало, а голубой горный заяц почти совсем вывелся. Возможно они едят гораздо реже, чем мы это себе представляем, и конечно же значительную часть их пропитания составляют мыши. Несколько лет тому назад я ходил на охоту с одним ловчим на лис вскоре после поры ягнения. Логово лисиц было где-то на высоте около двух тысяч футов в горах. Мы вышли на рассвете, когда солнце ещё скрывалось за вершинами холмов всё ещё покрытых снегом. Они выделялись на фоне яблочно-зелёного неба с тонкими алыми полосами.
Логово, большая куча гранитных валунов в расщелине на склоне горы, находилось как раз на границе снежного покрова. К тому времени, как мы добрались туда, золотистое солнце только что засверкало над верхушками гор. Терьеры устремились в нору, и мы застрелили лисицу, когда она выскочила из норы, а собаки задушили и вытащили из норы пятерых щенков, но лиса не было видно нигде. Мы нашли его следы на торфяном карьере в нескольких сотнях ярдов ниже, которые указывали, что он пошёл вниз. Он спускался спокойно, а не бежал, так что мы пришли к заключению, что он ушёл из логова ещё до того, как там появились мы, и он, видимо, не знал, что что-то случилось. Мы укрылись и стали ждать его возвращения.
Прождали весь день. Свежий весенний ветер дул нам в лицо с той стороны, где далеко внизу раскинулось море и маячили острова, было видно, как лодки с сетями вышли в первый раз в сезоне на лов селедки. Весь день на холме не было почти никакого движения, только раз стадо оленей в новой шкуре вышло на кромку лощины справа от нас, да однажды орёл проплыл на расстоянии броска камня. Он резко взметнулся и сразу же, как только заметил нас, ушёл в сторону, шумно рассекая воздух крыльями. К вечеру похолодало, и когда солнце стало садиться за внешней грядой островов, а тень от снежных сугробов стала синей, мы стали подумывать об уходе. Уже стали собирать вещи, когда я заметил какое-то движенье на торфяных разработках внизу. Лис бежал вверх по склону к логову, совершенно ни о чем не подозревая, и что-то нес в зубах. Я убил его из ружья наповал за пятьдесят метров, и мы пошли посмотреть, что он нёс. У него было гнездо розовых новорождённых мышей - всё, что ему удалось раздобыть за весь долгий день охоты для своей лисицы и пятерых щенят.
На первый взгляд кажется загадкой, как в этой местности вокруг Камусфеарны удаётся выжить такому большому числу хищников, когда вокруг так мало живности. В небе орлы, канюки, соколы, вороны и хохлатые вороны, на земле дикие кошки, лисы, барсуки и куницы. Нет сомненья в том, что огромное количество представителей этого животного мира проводит вне сезона, когда нет молодняка, которым можно питаться, много времени за моим любимым занятием : прочёсыванием пляжа. На мягком песке помимо всяческих морских находок я постоянно встречаю следы диких кошек, барсуков и лисиц. Иногда они находят попавших в нефть птиц, иногда погибшую овцу, упавшую с зеленеющего горного уступа, которые по всему Западному нагорью образуют такие заманчивые, но зачастую и опасные ловушки, или же оленя, спустившегося с мартовских сугробов, чтобы полакомиться морскими водорослями, единственной пищей, не скрытой снегом, или могут подкрасться к заснувшему кулику-сороке или кроншнепу, поджидающему в темноте начала отлива. Но что бы они ни искали, именно на берег по ночам выходят эти зубастые звери. Иногда они находят совсем немногое, поскольку в помёте у диких кошек и лисиц мне приходилось видеть непереваренных рачков-бокоплавов. Вороны и хохлатые вороны, хоть и могут выклевать глаза ослабшему ягнёнку или оленёнку, по большей части всё-таки питаются падалью. Хохлатки проводят немало времени на берегу в конце лета и в середине зимы, раскалывая мидии, подняв их на высоту крыши дома и бросая на скалы, но большую часть года они могут свободно собирать урожай и в других местах. В конце зимы, когда весна ещё не потревожила землю, старые олени, которые плохо перенесли зимовку, слабеют и погибают в сугробах, а серые хищники, питающиеся падалью, хрипят и грызутся над их тушами. А немного позднее, когда впервые наступает тепло, лани прекращают пастьбу, закидывают голову назад и начинают раздражённо щипать себя за спину, хохлатки шныряют рядом и сглатывают жирные личинки, которые выползают у них из шерсти и падают на землю. Когда приходит пора ягниться, они обшаривают землю в поисках плаценты, а затем появляются яйца и молодняк всех остальных птиц, которые меньше их.
До сих пор я почти ничего не рассказал о своих ближайших соседях Мак-Киннонах.
Кэлума Мэрдо Мак-Киннона всегда называют обоими именами, ибо в округе так много Кэлумов Мак-Киннонов, что одно имя Кэлум вызывает недоумение. Здесь так же много Мэрдо, что самого этого имени тоже недостаточно. И к тому же множество Мэрдо Кэлумов, как правильно числится его имя, заставило его поменять их местами, чтобы хоть как-то сохранить свою личность. Это обычная практика при клановой системе и она до сих пор остаётся правилом во многих районах Западного нагорья, где клановые имена всё ещё изобилуют на их древней территории. Иногда для краткости его называют "Кэлум-Дорожник" (так же, как в других местах я слыхал "Джон-Гробовщик", "Дункан с грузовика", "Рональд-Стрелок" и "Рональд-Дональд-Немой"). Последнее прозвище вовсе не было насмешкой, а просто оттого, что он действительно был немой. Но необходимость такого переименования очень странно выглядит здесь, где до ближайшего соседа, кроме меня, по крайней мере четыре мили.
Кэлум Мэрдо - невысокий жилистый мужчина средних лет, который, когда я впервые появился в Камусфеарне, уже давно работал ремонтником на дороге и отвечал за одноколейное полотно по нескольку миль в обе стороны от Друимфиаклаха. Можно предположить, что горец, живущий в таком уединении, вряд ли сможет беседовать о чём-либо, выходящем за рамки своего узкого круга деятельности. Например, вряд ли можно было предположить, что он знает наизусть большую часть из того, что написано классиками, что он в состоянии пространно рассуждать о политике как внутренней, так и внешней со знанием дела или же что он выписывает "Нью-Стейтсмэн". Однако же это так, и боюсь, что он был несколько разочарован, когда узнал, что его новый сосед видимо образованнее его самого, а по ряду вопросов - значительно более информирован. Он обычно обрушивал на меня массу разнообразной удивительной информации по всевозможной тематике и закруглял как правило разговор примерно вот такой формулой:
- Ну вот, майор, такому образованному человеку как вы, пожалуй, уж порядком надоело слушать россказни старого болтуна.
За десять лет нашего общения он внёс значительный вклад в моё образование.
С женой Кэлума Мэрдо Мораг, женщиной тонкой чеканной красоты, смягчённой юмором, я сразу же нашёл общий язык: любовь ко всякой живности. Мы много читали и слышали в разговорах о духовных потомках св.Франциска и св.Катберта, тех, кто мгновенно устанавливает взаимопонимание с птицей и зверем, и которых совсем не боится животный мир. Я лично никогда не встречал таких людей и стал уже было сомневаться в их существовании, пока не познакомился с Мораг. Тот небольшой успех, которым я пользуюсь у животных, думаю, вызван только выдержкой, опытом и сознательным стремлением поставить себя в положение животного, а Мораг всё это было ни к чему. Она откровенно призналась, что больше любит и жалеет зверей, чем людей, и они сразу же откликаются на это, как будто бы она у них своя, и относятся к ней с таким доверием и уважением, каким немногие из нас пользуются в своей среде. Я убеждён, что между ними и ней существует некая "связь", которую не в состоянии установить, даже при большом старании, большинство людей, которые хотели бы этого. Пожалуй не так уж и трудно найти более подходящее объяснение тем отдельным случаям, в которых эта "связь" кажется очевидной, но именно число таких случаев и последовательность, с которой поведение животного отличается от установившихся форм отношения к людям, убеждает меня в том, что существует нечто такое, что до сих пор eщё не поддаётся объяснению.
В доказательство приведу один только пример. Через дорогу от дома Мак-Киннонов у подножья холма находится поросшее тростником озеро метров ста в длину и пятидесяти в ширину. Каждую зиму дикие лебеди-кликуны обычно прилетали туда по пути на юг, подгоняемые арктической погодой, и оставались там на несколько дней, а иногда и недель. Мораг любила этих лебедей и от зелёных дверей своего дома она по нескольку раз в день приветствовала их, так что они привыкли к её голосу и никогда не отплывали к другому берегу озера, как обычно делали, когда на дороге появлялись другие человеческие фигуры. Однажды ночью она услышала, что они тревожатся и зовут, их чистый трубный голос приглушался и относился ветром прочь, и когда открыла утром дверь, то поняла, что случилась беда. Два лебедя-родителя у ближнего берега озера суетились, если так можно выразиться в отношении этих грациозных и величественных птиц, вокруг лебедёнка, который вроде бы попался в силки у кромки тростника. Мораг пошла к озеру и как обычно стала их звать. Лебедёнок хлопал крыльями по воде и жалобно рвался, но под болотистой поверхностью его что-то удерживало, а родители всё это время вместо того, чтобы удалиться при приближении Мораг, продолжали кричать, оставаясь рядом с ним.
Мораг пошла вброд, но дно было илистым и топким, и она увязла почти по пояс, пока не поняла, что не сможет дотянуться до лебедёнка. Тогда он повернулся и потянулся к ней, перестал бить крылами и затих. Мораг протянула руку и пошарила в воде под ним. Она нащупала проволоку, потянув за которую, вытащила ржавый железный капкан, захвативший его ногу. Капкан ставили на лису и привязывали его длинной проволокой, чтобы лиса утопилась и тем самым избавилась от мучений.
Мораг подняла лебедёнка из воды, он покорно сидел у неё на руках, пока она раскрывала капкан, а в это время оба родителя подплыли к ней и стали по обе стороны от неё, ручные, по её словам, как домашние утки. Они не уплыли даже тогда, когда она положила невредимого малыша на воду и стала выбираться на берег.
Лебеди тогда пробыли неделю, а то и больше, и теперь уже не ждали её зова, чтобы поприветствовать её. Каждый раз, как она открывала дверь, их голоса как серебряные колокольчики звенели ей с озера через дорогу. Если бы у Йитса были такие же странные чары, что и у Мораг, то его пятьдесят девять лебедей, пожалуй, сразу не взлетели бы, а его знаменитое стихотворение так и осталось бы ненаписанным.
Мораг увлеклась животными вовсе не из-за бездетности, как это бывает со многими старыми девами, - у неё трое сыновей. Старшему, Лахлану, когда я приехал в Камусфеарну, было тринадцать лет, и у него были братья-близнецы, Юван и Дональд, которым было одиннадцать. Близнецы были энергичными, общительными и внимательными, всегда стремились помочь, хоть это не всегда у них получалось.
Всего лишь несколько недель спустя я подружился с их семьёй, и именно они по вечерам после школы приносили мне почту из Друимфиаклаха, а по выходным выполняли различные хозяйственные работы у меня в доме. Они красили внешние стены дома белой краской по крайней мере на ту высоту, на которую хватало их роста и сломанной лестницы. Они таскали тяжёлый белый порошок сюда вниз из Друимфиаклаха в бумажных мешках, и однажды я предложил им свой рюкзак, так, пожалуй, было удобнее. Они очень обрадовались этому, и на следующий день вернулись с рюкзаком, под завязку наполненным этим порошком. Не только сам мешок, но и всевозможные кармашки на молнии, которые были предназначены для таких вещей, как зубные щетки и табак. Это было девять лет тому назад, близнецы уже давно стали взрослыми и вышли в люди, но в сырую погоду по швам моего рюкзака ещё можно вполне заметить следы беловатой пасты.
Постепенно хозяйство Мак-Киннонов стало частью моей жизни, моей единственной связью с удалённым миром магазинов и почтовых отделений, телеграмм и раздраженья, от которого мне так хотелось избавиться насовсем. Обеспечить дом продовольствием всегда непросто, в особенности когда к нему нет дороги, но гораздо труднее делать это тогда, когда до ближайшей деревни, в которой больше одного магазина, по дороге от тридцати до сорока миль. Почта приходит в Друимфиаклах один раз в день по сложной системе морского и автомобильного транспорта из той деревни, где находится железнодорожная станция. Оттуда её везут на моторной лодке в маленькое селение в пяти милях от Друимфиаклаха, где вначале огромный старый "Хамбер", а теперь "Лэндровер" принимает её и развозит по разбросанным по округе жилищам. Я, таким образом, могу быть практически уверен, что получу хотя бы одно почтовое отправление в день, если протопаю в Друимфиаклах за нею (правда иногда в плохую погоду лодка не ходит, и бывали случаи в этой глуши, что весь мешок с почтой отправляли на остров Скай то ли по недосмотру, то ли по халатности). Ответ на это письмо я оставляю в Друимфиаклахе только на следующий день, чтобы его забрал "Лэндровер" утром послезавтра. Так что, если, скажем, я получил письмо во вторник вечером, то мой корреспондент получит ответ только в пятницу. Газеты доходят ко мне только вечером на следующий день, если я сам не схожу в Друимфиаклах за ними. Из-за большой высоты окружающих гор из радиоприёмника доносится едва различимый шёпот. Прижав к нему ухо, можно с трудом уловить обрывки новостей, чаще всего о войне, либо о слухах о войне, либо навязчивые и непрошеные ритмы рок-н-ролла, похожие на мышиный писк и напоминающие о далёком сумасшедшем человечестве. Плохая слышимость гораздо больше подчеркивает изолированность Камусфеарны, чем полная тишина.
Обмен письмами частенько занимает целую неделю, и наиболее нетерпеливые из моих друзей в такой ситуации в отчаянье слали мне массу телеграмм. Единственный путь, по которому можно доставить телеграмму, кроме "Лэндровера", привозящего почту в Друимфиаклах по вечерам, - это поездка на велосипеде по крутым и опасным тропинкам от почты до Друимфиаклаха, а затем полторы мили пешком под откос.
Итого: десять миль на велосипеде и три мили пешком. Деревенский почтальон - человек исключительно пунктуальный и преисполненный чувства долга. Первую свою телеграмму в Камусфеарне я получил в жаркий летний день, когда горы прямо дымились от зноя, а изнывающий от мух скот стоял по колено в воде в штилевом море. Взмокший почтальон стоял у дверей и протягивал мне листок, на котором было написано :"С днём рожденья!" Гора поднатужилась и родила мышь. Затем я с большим трудом убедил его в том, чтобы он сам решал, срочная телеграмма или нет и отправлял несрочные "Лэндровером" в Друимфиаклах вечером.
Телеграммы, курсирующие между Западным нагорьем и Англией, иногда претерпевают некоторые изменения, которые почтовые работники называют "техническими причинами". В начале своего пребывания в Камусфеарне я обнаружил, что, хотя мне дом, можно сказать, свалился на голову практически бесплатно, прав у меня здесь как у хозяина не было никаких. Я посчитал, что пропитание свое, состоящее главным образом из моллюсков, можно значительно разнообразить кроликами. Тогда я телеграфировал владельцу усадьбы и попросил у него разрешения на их отстрел. Он получил от меня такую телеграмму: " Можно ли мне отстреливать Заиньку, и если да, то где?"
Я получил на такой садистский запрос положительный ответ и стал отстреливать Заиньку по утрам и вечерам ружьем четвертьдюймового калибра с глушителем прямо у окна своей кухни. Это в значительной степени решило продовольственную проблему как мне, так и моей собаке Джонни. К сожалению, Заинька и все его братцы теперь в Камусфеарне перевелись, и, если не питаться только дарами моря, прожить здесь очень трудно.
Примерно год или два у меня было козье молоко. Мораг по своей доброй натуре приютила четырёх коз, оказавшихся бездомными после смерти владельца. Одну из них, грациозную шаловливую белую фею по имени Майри-Бхан она подарила Камусфеарне. Это был чисто символический жест, ибо козочка вовсе не сознавала, что произошла смена владельца, и предпочитала общество своих подружек и старого развратного козла. Стадо, однако, стало проводить значительную часть времени в Камусфеарне, где они взбирались на стенку хозяйственного забора и объедали кроны старых яблонь и слив у моста, что привело к необходимости создания высоких барьеров, которые сейчас, когда коз уже давно нет, выглядят весьма странно и загадочно. Их бесстыжие хищные глаза, сверкающие древней эгоистической мудростью, мгновенно усматривали открытую дверь, и не единожды я возвращался домой с дневной рыбалки и находил кухню в хаосе, мои последние куски хлеба исчезали между проворными резиновыми губами козы, а Майри-Бхан нахально возвышалась на столе.
В конце концов предрасположенность к Камусфеарне привела к их гибели. Там, где прошлый обитатель дома держал огород, вокруг росли большие листья ревеня в значительном количестве. Однажды весной они объелись этими листьями и все, кроме козла, перемерли. Он сам никогда не отличался приятным запахом или покладистым поведением, а теперь, лишившись своего гарема, стал просто невыносим. И только его великолепный внешний вид помешал мне присоединиться к рядам его врагов. Он выжил, одинокий сатир, печальный символ нерастраченного мужества и, наконец, бремя вынужденного целомудрия стало для него невыносимым, он куда-то ушёл и сгинул.
В мой дом вторгались не только козы, ибо в те дни вокруг дома не было забора, и оставленная приоткрытой дверь принималась за молчаливое приглашение для самых неожиданных и невероятных посетителей. Однажды, вернувшись домой после нескольких часов отсутствия, я почувствовал, что случилась какая-то беда.
Мощные, глухие стоны перемежались со стуком, похожим на удары тяжёлого молота по деревянному настилу. Моё воображение нарисовало картину, превосходящую, если это возможно, невероятную действительность. На полпути вверх по деревянной лестнице, там, где она поворачивает под прямым углом и ведёт на небольшую площадку, застряла огромная черная стельная корова, зажатая между двумя стенами, не в состоянии продвинуться вперёд и боявшаяся крутого спуска назад. Её тыльная часть, чья бурная деятельность, то ли в результате сильного волнения, то ли от сознательного стремления уменьшить свои размеры, извергла на нижнюю часть лестницы содержимое Авгиевых конюшен, которое практически преграждало путь любому из возможных спасателей. Более того, несмотря на своё неустойчивое положение и воистину слоновью дородность, она всё же оказалась способной брыкаться с проворством поистине достойным лишь фавна. Однако, именно один из приступов такой раздражительности привёл, в буквальном смысле, к её падению.
Попытка взбрыкнуть обоими копытами закончилась шумным и жалким падением, и она так и разлеглась на своём огромном брюхе с измазанными навозом ногами у подножья лестницы. Когда в итоге почти часового труда мне удалось выставить её во внешний мир, у меня появились опасения за будущего телёнка. Но все мои страхи оказались напрасными. Некоторое время спустя я уже помогал ей телиться, и не щипцами, а верёвками, прикреплёнными к торчащим копытам. Телёнок вывалился с ужасным шумом на каменный пол, а полчаса спустя он уже стоял на ногах и сосал.
Как я уже рассказывал, после того, как козы пропали в расцвете своей брачной жизни, Камусфеарна пользуется только консервированным молоком. Припасы доходят ко мне всё таким же трёхступенчатым путём, как и почта. Иногда мне по-дружески помогают в этом случайные люди. Я оставляю заказ бакалейщику, скобянщику или аптекарю в Друимфиаклахе вечером, "Лэндровер" подбирает его поутру и отдаёт шкиперу на баркасе, который передаёт его в магазины и привозит товар обратно, если, конечно его можно достать в том "торговом центре". Ибо, хоть в таком маленьком селении и имеется довольно много лавок, в них почти нечего купить.
Такие совершенно обыденные вещи, как, скажем, вешалку для одежды или пару голубых джинсов можно купить лишь в Инвернессе, что в ста милях отсюда на другом берегу Шотландии, или же в Форт-Уильяме, расположенном на таком же расстоянии к югу. Это вызвано вовсе ни характерным отсутствием предприимчивости, схожим с отношением глупой девки к самым необходимым в жизни вещам, примером чему был я сам в бытность владельцем острова Соэй. Только в то время, когда я уже жил в Камусфеарне, в округе появилось электричество, хотя оно до меня и не дошло благодаря стараниям Совета по гидротехнике Западной Шотландии. До того все дома освещались керосиновыми светильниками, и очень многие готовили на примусе.
Однако, несмотря на пресловутую капризность электроснабжения на Западном нагорье, все до единой лавки во всех селеньях немедленно прекратили завозить керосин, метиловый спирт и свечи. В прошлом году, как мне доподлинно известно, во всей округе на сотню миль вокруг не было ни одной капли метилового спирта.
Дружеский дух сотрудничества, однако, проявляется и в таких ситуациях: однажды я послал сигнал СОС по поводу метилового спирта в удалённую деревню и получил в ответ довольно странный с виду пакет. Он вовсе не был похож на метиловый спирт, и я с интересом развернул его. Внутри была написанная карандашом записка, которую я не без труда расшифровал. "Извините, метилового спирта нет, но вместо него я посылаю вам два фунта сосисок."
Чтобы как-нибудь разнообразить свою консервную диету, я сразу же начал экспериментировать со съедобными грибами, но результат оказался неважным, и мне так и не удалось пополнить ими свой рацион в Камусфеарне. У меня было две книги, в которых со всевозможными иллюстрациями были представлены съeдобные и несъедобные грибы, соответственно. Вооружившись таким образом, однажды августовским днём я отправился в поиск. Солнце нещадно палило поросшие лишайником и вереском камни, а я стал собирать грибы и проводить их опознание .
К вечеру вернулся нагруженным, как оказалось, гораздо большим количеством образцов, чем их было в обеих книгах вместе взятых. Разложив их как палитру пастельных оттенков на кухонном столе и раскрыв обе книги для наглядности, я начал с интересом отделять козлищ от баранов. Однако, почти сразу же обнаружил, что у каждого съедобного вида есть ядовитый двойник, настолько похожий на него, что различить их практически невозможно. Поломав голову около получаса, я собрал в одну кучу друзей и переодетых врагов и отнёс их всех в помойную яму. Теперь у меня остался только один гриб, на поиски которого я всё не решаюсь тратить время. Это Boletus edulis, у которого коричневая лакированная как у булочки шляпка, и который действительно похож вкусом на грибы. Лисички, нежные оранжевые создания, похожие на игрушечные трубы, в неимоверных количествах растут под деревьями на берегах ручьёв под горой. Но хоть и сказал о них один писатель восемнадцатого века, что, отведав их, даже мёртвый восстанет из гроба, я нахожу их пресными и безвкусными, красота их более уместна в таинственности мхов, папоротников и журчащей воды, чем за столом.