Куропалат не знал, что ему делать. Рассказать обо всем императору? Но как заставить его поверить в историю с котенком, такую странную и по сути постыдную. Иметь на руках документ особой секретности и оставить его без присмотра из-за какого-то дохлого котенка во дворе — в этот факт было трудно поверить, но еще труднее было о нем рассказать. Если император не поверит в кражу документа, то подумает, что сам куропалат и завладел секретной формулой. В любом случае он знал, что Никифор его не простит.
Они как будто поменялись местами с эпархом. Давно ли его противник стоял здесь перед ним, бледный и дрожащий, сумевший избежать смерти, но не бесчестия. Теперь ему предстояли беспокойные дни и бессонные ночи из-за этого его нелепого влечения к крови. Как ему вести себя с эпархом, что ему говорить? И эпарх ли украл у него пергамент? Почему он в этом так уверен? Если Лев решит вновь встретиться с эпархом, следует ли ему сообщить о пропаже или сделать вид, будто ничего не произошло?
18
19
20
21
Они как будто поменялись местами с эпархом. Давно ли его противник стоял здесь перед ним, бледный и дрожащий, сумевший избежать смерти, но не бесчестия. Теперь ему предстояли беспокойные дни и бессонные ночи из-за этого его нелепого влечения к крови. Как ему вести себя с эпархом, что ему говорить? И эпарх ли украл у него пергамент? Почему он в этом так уверен? Если Лев решит вновь встретиться с эпархом, следует ли ему сообщить о пропаже или сделать вид, будто ничего не произошло?
18
Эпарх был искренне удивлен, когда первый секретарь суда доложил ему о визите куропалата. Он принял его в своем кабинете с почтительностью, полагавшейся сановнику, который более других придворных был приближен к особе императора. С учтивым поклоном он пригласил его занять место в кресле перед окном, из которого открывался вид на Босфор. Это было почетное место, предназначавшееся для посетителей высокого ранга, но он никак не думал, что куропалат захочет принять приглашение. Его визит уже сам по себе был неожиданным, но сидеть в покоях эпарха было бы со стороны куропалата проявлением благосклонности, никак не вязавшейся с обстоятельствами их предыдущей беседы. И вот теперь эпарх с удивлением наблюдал, как его гость уселся в кресло, украшенное золотыми гвоздиками, и любуется великолепной панорамой, открывавшейся из окна.
— Теперь я понимаю, — сказал куропалат, — почему вы выбрали эти покои, хотя вам предлагали более просторные. Пожалуй, это один из самых красивых видов во Дворце Дафни.
— Я приберегаю его для высоких гостей, почтивших меня своим визитом, но когда я остаюсь один, то и сам с удовольствием работаю у окна. Всякий раз, как я поднимаю глаза, море успокаивает меня и отвлекает от неприятных мыслей. Мне всегда казалось, что море, такое величественно-спокойное и лучезарное, каким оно видится из этого окна в час захода солнца, возвышает душу. Теперь, вместе с должностью, от которой я уже отказался, мне придется лишиться и этого удовольствия, о чем я искренне сожалею.
— Возможно, вам придется лишиться и многого другого. Эпарх не ответил на эту угрозу, подтверждавшую самые худшие его опасения. И кроме того, он никак не мог понять, зачем куропалату понадобилось снова с ним встречаться, да еще так скоро. Последовавшая вслед за этим беседа носила очень двусмысленный характер и шла как бы окольным путем, который намечал куропалат. Эпарх же, казалось, пассивно и с откровенным изумлением участвовал в этом новом допросе.
— Я пришел, чтобы еще раз переговорить с вами о похищенном пергаменте.
— Скажите мне прямо, без обиняков, что вы решили и что собираетесь предпринять в отношении меня. Я ожидаю решения своей участи.
Эпарх подумал или сделал вид, будто думает, что куропалат пришел сообщить ему, какому наказанию он собирается его подвергнуть. Но гость вновь удивил его, а еще больше напугал своим следующим вопросом.
— Ваша судьба зависит не только от ваших поступков, но и от ваших слов, точнее, от того, что вы мне сейчас скажете. Я буду говорить после вас. Итак, что нового вы можете мне сообщить?
Эпарх терялся в догадках: какой очередной подвох скрывал столь точный и одновременно расплывчатый вопрос? Разве между ними не было все сказано уже в предыдущей беседе? Если куропалат намеревался возобновить тот разговор, то должен был более четко обозначить его тему. А может быть, он хотел как раз запутать и запугать его? Конечно, было ясно, что камнем преткновения оставалась все та же формула греческого огня, но что еще он мог сказать по этому поводу? Эпарх решил занять оборонительную позицию.
— Что я могу сказать вам помимо того, что уже сказал? Я искренне признался вам в своих мыслях и чувствах, открыл душу, как другу, хотя знал, что вы мне не друг, сам отказался от своей должности и даже унижался перед вами.
— Я не просил вас унижаться, унижались вы сами, по своей воле. Вот вы сказали, что открыли мне свою душу, и, если теперь я вновь заговариваю с вами об этом пергаменте, значит, мне нужно от вас что-то иное, не признания в ваших чувствах, которые, по правде говоря, мало меня интересуют, а изложение фактов, относящихся к этой истории.
И снова эпарх растерянно посмотрел на своего гостя, который, бросив этот вопрос, как отыгранные карты, отвернулся к окну.
— В каких фактах я должен признаться? Честно говоря, я не понимаю, чего вы от меня хотите. Если у вас есть конкретная идея, то задайте мне наводящие вопросы, чтобы я мог понять, чего вы от меня ждете, и удовлетворить, по возможности, ваши желания.
Но куропалат и не думал открываться перед эпархом. Сам он хорошо знал, чего хочет: узнать, не эпарх ли (или кто-то по его приказу) похитил у него пергамент, пока он выходил во двор за котенком, или эпарх действительно ничего не знал о краже, как это следовало из его слов. Но куропалат должен был учитывать также хитрость эпарха, его умение притворяться.
— Хорошо, я задам вам более точный вопрос: что вы делали, о чем думали после нашего с вами разговора?
Эпарх помолчал несколько минут, чтобы собраться с мыслями, но, прежде всего, чтобы понять, чего куропалат добивается от него этим вопросом.
— То, о чем я успел подумать за такой короткий промежуток времени, касалось только меня лично и вряд ли может вас заинтересовать. Что же касается фактов, то могу вам сказать, что, вернувшись от вас, я все это время провел в своей комнате, сидя спиной к окну, из которого вы теперь наслаждаетесь видом на Босфор, но боюсь, что этого недостаточно, чтобы удовлетворить ваше любопытство.
— А вы уверены, что ничего не скрываете, ничего не упустили?
— Как представитель закона, я привык разбираться в чужих намерениях и поступках. Вы знаете, один и тот же факт может быть понят с разных точек зрения, нередко противоположных, особенно если учитывать не только объективные обстоятельства, но также склад характера, душу того, кто действует. В настоящее время я нахожусь уже не среди тех, кто судит, но среди тех, кого судят. Я— законник, и с большим опытом, но должен признаться, что на вашем месте у меня были бы серьезные сомнения, так как в своих рассуждениях и оценках вы можете опираться лишь на объективные обстоятельства и факты, которые вы сами же и вызвали к жизни, поскольку именно вы поручили мне допросить Нимия Никета. И вот теперь перед вами совершенно пассивный субъект вашей воли, который лишь исполнял ваши приказы и который, провалив допрос, отказался от своей должности, от своего положения при дворе, от всех своих привилегий и вообще от действия как такового.
— Вы слишком искусны в своих софизмах, чтобы быть убедительным. Но и слишком уж откровенно переводите разговор на нашу с вами предыдущую встречу и на наказание, которое вас ожидает, а ведь я задал вам конкретный вопрос, относящийся лишь к промежутку времени между нашей предыдущей встречей и новым свиданием в этой комнате.
— Не понимаю, какой интерес для вас могут представлять мысли попавшего в беду человека, который не знает, какие еще несчастья ожидают его в ближайшем будущем. Поскольку вам известны мои слабые места, могу признаться вам, что неопределенности я бы предпочел любое определенное решение, которое можете сообщить мне только вы. Мое будущее, если оно у меня есть, — в ваших руках. Вы пришли в мои покои, почтили меня визитом, я чрезвычайно польщен этим обстоятельством, но почему вы сами не скажете мне о цели вашего посещения, требуете вместо этого, чтобы говорил я? Вот чего я никак не могу понять: в этой ситуации что-то ускользает от моего понимания, и это «что-то» для меня — все.
На этот раз куропалат ответил другим, более доверительным тоном, может быть, даже намекая на возможность взаимопонимания и союза между ними.
— Ваша судьба в моих руках, этот факт настолько очевиден, что не требует комментариев. Но что вы скажете, если я признаюсь вам, что от этого пергамента зависит и моя судьба?
— Вы случайно не вскрыли печать?
Куропалат пристально посмотрел на эпарха, пытаясь понять, притворяется он или действительно ничего не знает о случившемся. Обезоруживающая наивность этого вопроса могла быть вполне искренней, но могла быть и притворной. Непроницаемое бронзовое лицо эпарха сбивало куропалата с толку, и он решил на некоторое время отложить разгадку тайны. Куропалат порывисто встал с кресла и, коротко кивнув эпарху, стремительно вышел из комнаты.
Он чувствовал небольшое головокружение. До сих пор он никогда не сопротивлялся своим тайным влечениям и порокам. Потакать своим слабостям, любил повторять он, это признак силы и уверенности в себе. Но эпизод с котенком, такой глупый и бессмысленный, имевший такие страшные последствия, поставил его в очень трудное положение. Искушенный в интригах, хитрости и притворстве, он пал жертвой собственных козней, причем положение усугублялось тем, что он не мог ничего объяснить даже своему брату Никифору.
У дверей его ожидали два личных охранника, которые и проводили куропалата по длинному безлюдному коридору в покои императора.
— Теперь я понимаю, — сказал куропалат, — почему вы выбрали эти покои, хотя вам предлагали более просторные. Пожалуй, это один из самых красивых видов во Дворце Дафни.
— Я приберегаю его для высоких гостей, почтивших меня своим визитом, но когда я остаюсь один, то и сам с удовольствием работаю у окна. Всякий раз, как я поднимаю глаза, море успокаивает меня и отвлекает от неприятных мыслей. Мне всегда казалось, что море, такое величественно-спокойное и лучезарное, каким оно видится из этого окна в час захода солнца, возвышает душу. Теперь, вместе с должностью, от которой я уже отказался, мне придется лишиться и этого удовольствия, о чем я искренне сожалею.
— Возможно, вам придется лишиться и многого другого. Эпарх не ответил на эту угрозу, подтверждавшую самые худшие его опасения. И кроме того, он никак не мог понять, зачем куропалату понадобилось снова с ним встречаться, да еще так скоро. Последовавшая вслед за этим беседа носила очень двусмысленный характер и шла как бы окольным путем, который намечал куропалат. Эпарх же, казалось, пассивно и с откровенным изумлением участвовал в этом новом допросе.
— Я пришел, чтобы еще раз переговорить с вами о похищенном пергаменте.
— Скажите мне прямо, без обиняков, что вы решили и что собираетесь предпринять в отношении меня. Я ожидаю решения своей участи.
Эпарх подумал или сделал вид, будто думает, что куропалат пришел сообщить ему, какому наказанию он собирается его подвергнуть. Но гость вновь удивил его, а еще больше напугал своим следующим вопросом.
— Ваша судьба зависит не только от ваших поступков, но и от ваших слов, точнее, от того, что вы мне сейчас скажете. Я буду говорить после вас. Итак, что нового вы можете мне сообщить?
Эпарх терялся в догадках: какой очередной подвох скрывал столь точный и одновременно расплывчатый вопрос? Разве между ними не было все сказано уже в предыдущей беседе? Если куропалат намеревался возобновить тот разговор, то должен был более четко обозначить его тему. А может быть, он хотел как раз запутать и запугать его? Конечно, было ясно, что камнем преткновения оставалась все та же формула греческого огня, но что еще он мог сказать по этому поводу? Эпарх решил занять оборонительную позицию.
— Что я могу сказать вам помимо того, что уже сказал? Я искренне признался вам в своих мыслях и чувствах, открыл душу, как другу, хотя знал, что вы мне не друг, сам отказался от своей должности и даже унижался перед вами.
— Я не просил вас унижаться, унижались вы сами, по своей воле. Вот вы сказали, что открыли мне свою душу, и, если теперь я вновь заговариваю с вами об этом пергаменте, значит, мне нужно от вас что-то иное, не признания в ваших чувствах, которые, по правде говоря, мало меня интересуют, а изложение фактов, относящихся к этой истории.
И снова эпарх растерянно посмотрел на своего гостя, который, бросив этот вопрос, как отыгранные карты, отвернулся к окну.
— В каких фактах я должен признаться? Честно говоря, я не понимаю, чего вы от меня хотите. Если у вас есть конкретная идея, то задайте мне наводящие вопросы, чтобы я мог понять, чего вы от меня ждете, и удовлетворить, по возможности, ваши желания.
Но куропалат и не думал открываться перед эпархом. Сам он хорошо знал, чего хочет: узнать, не эпарх ли (или кто-то по его приказу) похитил у него пергамент, пока он выходил во двор за котенком, или эпарх действительно ничего не знал о краже, как это следовало из его слов. Но куропалат должен был учитывать также хитрость эпарха, его умение притворяться.
— Хорошо, я задам вам более точный вопрос: что вы делали, о чем думали после нашего с вами разговора?
Эпарх помолчал несколько минут, чтобы собраться с мыслями, но, прежде всего, чтобы понять, чего куропалат добивается от него этим вопросом.
— То, о чем я успел подумать за такой короткий промежуток времени, касалось только меня лично и вряд ли может вас заинтересовать. Что же касается фактов, то могу вам сказать, что, вернувшись от вас, я все это время провел в своей комнате, сидя спиной к окну, из которого вы теперь наслаждаетесь видом на Босфор, но боюсь, что этого недостаточно, чтобы удовлетворить ваше любопытство.
— А вы уверены, что ничего не скрываете, ничего не упустили?
— Как представитель закона, я привык разбираться в чужих намерениях и поступках. Вы знаете, один и тот же факт может быть понят с разных точек зрения, нередко противоположных, особенно если учитывать не только объективные обстоятельства, но также склад характера, душу того, кто действует. В настоящее время я нахожусь уже не среди тех, кто судит, но среди тех, кого судят. Я— законник, и с большим опытом, но должен признаться, что на вашем месте у меня были бы серьезные сомнения, так как в своих рассуждениях и оценках вы можете опираться лишь на объективные обстоятельства и факты, которые вы сами же и вызвали к жизни, поскольку именно вы поручили мне допросить Нимия Никета. И вот теперь перед вами совершенно пассивный субъект вашей воли, который лишь исполнял ваши приказы и который, провалив допрос, отказался от своей должности, от своего положения при дворе, от всех своих привилегий и вообще от действия как такового.
— Вы слишком искусны в своих софизмах, чтобы быть убедительным. Но и слишком уж откровенно переводите разговор на нашу с вами предыдущую встречу и на наказание, которое вас ожидает, а ведь я задал вам конкретный вопрос, относящийся лишь к промежутку времени между нашей предыдущей встречей и новым свиданием в этой комнате.
— Не понимаю, какой интерес для вас могут представлять мысли попавшего в беду человека, который не знает, какие еще несчастья ожидают его в ближайшем будущем. Поскольку вам известны мои слабые места, могу признаться вам, что неопределенности я бы предпочел любое определенное решение, которое можете сообщить мне только вы. Мое будущее, если оно у меня есть, — в ваших руках. Вы пришли в мои покои, почтили меня визитом, я чрезвычайно польщен этим обстоятельством, но почему вы сами не скажете мне о цели вашего посещения, требуете вместо этого, чтобы говорил я? Вот чего я никак не могу понять: в этой ситуации что-то ускользает от моего понимания, и это «что-то» для меня — все.
На этот раз куропалат ответил другим, более доверительным тоном, может быть, даже намекая на возможность взаимопонимания и союза между ними.
— Ваша судьба в моих руках, этот факт настолько очевиден, что не требует комментариев. Но что вы скажете, если я признаюсь вам, что от этого пергамента зависит и моя судьба?
— Вы случайно не вскрыли печать?
Куропалат пристально посмотрел на эпарха, пытаясь понять, притворяется он или действительно ничего не знает о случившемся. Обезоруживающая наивность этого вопроса могла быть вполне искренней, но могла быть и притворной. Непроницаемое бронзовое лицо эпарха сбивало куропалата с толку, и он решил на некоторое время отложить разгадку тайны. Куропалат порывисто встал с кресла и, коротко кивнув эпарху, стремительно вышел из комнаты.
Он чувствовал небольшое головокружение. До сих пор он никогда не сопротивлялся своим тайным влечениям и порокам. Потакать своим слабостям, любил повторять он, это признак силы и уверенности в себе. Но эпизод с котенком, такой глупый и бессмысленный, имевший такие страшные последствия, поставил его в очень трудное положение. Искушенный в интригах, хитрости и притворстве, он пал жертвой собственных козней, причем положение усугублялось тем, что он не мог ничего объяснить даже своему брату Никифору.
У дверей его ожидали два личных охранника, которые и проводили куропалата по длинному безлюдному коридору в покои императора.
19
Император Никифор только что вернулся с охоты на дикого осла, которая была устроена в честь епископа кремонского Лиутпранда, прибывшего в Византию со щекотливой дипломатической миссией. Затея с переговорами о браке между императором Священной Римской империи Отгоном II и Багрянородной принцессой была не по душе Никифору Фоке, считавшему себя единственным монархом Римской империи как на Западе, так и на Востоке. В его присутствии никто не смел даже упоминать о какой-то другой Римской империи, ибо для него существовала лишь одна Священная Римская и христианская империя — Византия. Еще большее раздражение вызывала у него надменность епископа Лиутпранда, из-за которой то и дело возникали всякие неприятности и недоразумения. Для начала епископ осмелился выразить свое неудовольствие блюдами, подававшимися на императорских пирах, в другой раз он прилюдно возмутился тем, что отведенные ему и его свите покои кишат мышами, и заявил, что в таких помещениях не пристало жить даже рабам. В довершение всего, во время охоты на дикого осла он, сославшись на то, что не выносит солнцепека, отказался, как предписывал этикет, снять в присутствии императора головной убор.
Никифор, со своей стороны, пользовался любым предлогом, чтобы унизить епископа. Принимая его в Тронном Зале, он решил потрясти гостя, продемонстрировав ему механических птичек, сидевших на золотом дереве и по его команде начинавших громко щебетать, а также двух бронзовых львов, красовавшихся по обе стороны от трона и с громким рыком бивших хвостами по мраморному полу, что на лонгобардского епископа не произвело особого впечатления: просто он попросил императора по возможности прекратить этот мешавший разговору шум. Ни удивления и ни слова восторга не выжали из него эти поразительные механизмы, обошедшиеся предшественнику Никифора — Роману II — в тысячи золотых номизм и отнявшие годы жизни у придворных мастеров инженерного дела.
Куропалат велел доложить императору о своем приходе, но его попросили сесть и подождать, а это означало, что ожидание может затянуться, император сейчас занят. В действительности же Никифор, только что вернувшийся с охоты, приводил в порядок туфли императрицы Феофано, чтобы она могла выбрать себе пару, подходящую для назначенного на завтра в Тронном Зале приема в честь епископа лонгобардского и молодого болгарского посла — высокого белокурого варвара, пользовавшегося большим успехом у византийских придворных дам.
— Наш Дворец превращается в роскошный постоялый двор для путешествующих в свое удовольствие иностранных гостей. Какую бы хулу ни возводил епископ Лиутпранд на нашу кухню, он живет у нас уже добрых двадцать дней, и если мы дадим ему сносное жилье, то есть опасность, что он просидит здесь еще бог весть сколько времени, да не один, а со всей этой своей прожорливой оравой прихлебателей. Что касается болгарского посла, то я никак не возьму в толк, зачем он сюда явился и что ему от нас нужно, кроме одного — жить на нашем содержании и объедаться на наших трапезах, к которым, судя по всему, он весьма неравнодушен.
— Да, похоже, наш стол и наши придворные дамы пришлись ему по сердцу, — сказала Феофано. — Если бы болгарское воинство одерживало на войне такие же блестящие победы, какие одерживает этот посол над нашими дамами, империя бы не устояла.
— Мне не нравится, что ты слишком часто показываешься в обществе и этих развратных дам, и этого посла-варвара.
— Свое внимание я безраздельно отдаю епископу Лиутпранду. Вот уж кто настоящий ценитель женской красоты, несмотря на свой преклонный возраст.
— Именно из-за него я сегодня так намучился и не раз выходил из себя.
— Ты называешь мукой охоту на дикого осла? Когда-то для тебя это было такой же забавой, как охота на арабов во время войны в Сирии. Если дошедшие до меня слухи верны, епископ отказался обнажить голову в твоем присутствии?
— Он сослался на слабое здоровье и головную боль, а в действительности просто хотел продемонстрировать свое непочтение. В конце концов я позволил ему прикрыть голову носовым платком с четырьмя узелками, как делают прачки на берегу Мраморного моря.
Императрица задержала взгляд на паре туфель, напоминавших по форме змеиные головы с яркими, как раскаленные угольки, рубинами на месте глаз, и кивнула:
— Эти.
Никифор взял туфли и поднес их сидящей Феофано. Она сунула в них ноги и, поднявшись, несколько раз прошлась перед зеркалом.
— До чего же я хороша! Вся — с ног до маковки, но главное мое сокровище вот здесь, посередине. — С этими словами она легонько прикоснулась к лобку, выделявшемуся под тонкой шелковой тканью туники, и громко захохотала.
— Ты гневишь Бога, одарившего тебя этими прелестями.
— Доброта Господня безгранична, достаточно попросить у него прощения, и его гнева как не бывало.
— Доброта Господня действительно не знает границ, чего не могу сказать о своей.
— Бог не нуждается ни в твоем согласии, ни в твоей помощи.
— Господь Бог всегда приходил мне на помощь, когда меня вынуждали защищать свою честь и достоинство.
— Теперь я понимаю, почему ты каждодневно молишься ему, не вставая с колен, — Феофано снова расхохоталась и, покачивая бедрами, отвернулась от Никифора.
— Когда-то я сумел защитить границы империи и присоединить к ней новые земли, отнятые у варваров. Став императором, я научился ограждать себя от придворных льстецов и от назойливых послов, вроде этого епископа, но мне очень горько сносить насмешки, которыми постоянно осыпает меня собственная супруга.
— Какой ты император, ты — монах, спящий на шкуре дикого осла и укрывающийся старой рясой. А потому тебе следует быть терпеливым, сносить все обиды, молча страдать, жертвовать собой, смиренно отказываться от альковных радостей, умерщвлять свою плоть, и без того слабую от рождения, да и от возраста. Восседая на троне, ты еще можешь позволить себе какую-нибудь дерзкую выходку, но здесь, когда я велю тебе поднять мои туфли и надеть их мне на ноги, ты должен смиренно выполнять мой приказ. Ни на минуту не забывай, что на трон тебе удалось взойти только потому, что именно я постоянно держала тебя в курсе всех планов Иоанна Бринги — самого умного и самого лукавого из всех врагов, с какими тебе когда-либо приходилось иметь дело.
У правды, подумал Никифор, прежде чем ответить, два разных лица. Однажды в пустыне какой-то мудрец сказал ему, что у правды семь лиц, но на собственном опыте он убедился, что тому, кто верит в Бога, достаточно и двух. Стараясь сдержать раздражение, он сказал:
— Ты прекрасно понимаешь, что Иоанн Бринга воспротивился бы твоим планам так же, как он противился моим. Раз ты предала его, значит, даже ты понимала, что он тебе не союзник.
— Ну да, ты на стену полезешь, но не признаешь, что столь многим обязан мне. Не забывай, однако, что я уже была во Дворце, вблизи трона, когда сам ты находился еще очень далеко и не имел сюда доступа.
— Верно, ты была моей союзницей, но помогал и Бог, а Бринга… Всем известно, что он взял себе в помощники дьявола, нарушив первую из заповедей Господних.
— Бринга не нуждался в помощниках, он был умен и хитер. А хитрость, по-моему, это не грех, раз многие мудрецы приписывают ее даже самому Богу.
— Не богохульствуй. Лишь неверные арабы приписывают своему Богу такое качество, как хитрость. Ты спутала Бога мусульман с нашим Богом.
Разъяренная упреком мужа, Феофано сняла с ноги туфлю и запустила ею в Никифора, но тот вовремя увернулся и в знак примирения поднял руки:
— Давай прекратим все эти бесполезные споры о прошлом. Меня ждут. А если тебе так уж хочется продолжить этот неприятный разговор, мы можем вернуться к нему позднее. — С этими словами он направился к двери, навстречу куропалату. Феофано же с яростью стала пинать туфли, выставленные рядами вдоль стены.
Никифор, со своей стороны, пользовался любым предлогом, чтобы унизить епископа. Принимая его в Тронном Зале, он решил потрясти гостя, продемонстрировав ему механических птичек, сидевших на золотом дереве и по его команде начинавших громко щебетать, а также двух бронзовых львов, красовавшихся по обе стороны от трона и с громким рыком бивших хвостами по мраморному полу, что на лонгобардского епископа не произвело особого впечатления: просто он попросил императора по возможности прекратить этот мешавший разговору шум. Ни удивления и ни слова восторга не выжали из него эти поразительные механизмы, обошедшиеся предшественнику Никифора — Роману II — в тысячи золотых номизм и отнявшие годы жизни у придворных мастеров инженерного дела.
Куропалат велел доложить императору о своем приходе, но его попросили сесть и подождать, а это означало, что ожидание может затянуться, император сейчас занят. В действительности же Никифор, только что вернувшийся с охоты, приводил в порядок туфли императрицы Феофано, чтобы она могла выбрать себе пару, подходящую для назначенного на завтра в Тронном Зале приема в честь епископа лонгобардского и молодого болгарского посла — высокого белокурого варвара, пользовавшегося большим успехом у византийских придворных дам.
— Наш Дворец превращается в роскошный постоялый двор для путешествующих в свое удовольствие иностранных гостей. Какую бы хулу ни возводил епископ Лиутпранд на нашу кухню, он живет у нас уже добрых двадцать дней, и если мы дадим ему сносное жилье, то есть опасность, что он просидит здесь еще бог весть сколько времени, да не один, а со всей этой своей прожорливой оравой прихлебателей. Что касается болгарского посла, то я никак не возьму в толк, зачем он сюда явился и что ему от нас нужно, кроме одного — жить на нашем содержании и объедаться на наших трапезах, к которым, судя по всему, он весьма неравнодушен.
— Да, похоже, наш стол и наши придворные дамы пришлись ему по сердцу, — сказала Феофано. — Если бы болгарское воинство одерживало на войне такие же блестящие победы, какие одерживает этот посол над нашими дамами, империя бы не устояла.
— Мне не нравится, что ты слишком часто показываешься в обществе и этих развратных дам, и этого посла-варвара.
— Свое внимание я безраздельно отдаю епископу Лиутпранду. Вот уж кто настоящий ценитель женской красоты, несмотря на свой преклонный возраст.
— Именно из-за него я сегодня так намучился и не раз выходил из себя.
— Ты называешь мукой охоту на дикого осла? Когда-то для тебя это было такой же забавой, как охота на арабов во время войны в Сирии. Если дошедшие до меня слухи верны, епископ отказался обнажить голову в твоем присутствии?
— Он сослался на слабое здоровье и головную боль, а в действительности просто хотел продемонстрировать свое непочтение. В конце концов я позволил ему прикрыть голову носовым платком с четырьмя узелками, как делают прачки на берегу Мраморного моря.
Императрица задержала взгляд на паре туфель, напоминавших по форме змеиные головы с яркими, как раскаленные угольки, рубинами на месте глаз, и кивнула:
— Эти.
Никифор взял туфли и поднес их сидящей Феофано. Она сунула в них ноги и, поднявшись, несколько раз прошлась перед зеркалом.
— До чего же я хороша! Вся — с ног до маковки, но главное мое сокровище вот здесь, посередине. — С этими словами она легонько прикоснулась к лобку, выделявшемуся под тонкой шелковой тканью туники, и громко захохотала.
— Ты гневишь Бога, одарившего тебя этими прелестями.
— Доброта Господня безгранична, достаточно попросить у него прощения, и его гнева как не бывало.
— Доброта Господня действительно не знает границ, чего не могу сказать о своей.
— Бог не нуждается ни в твоем согласии, ни в твоей помощи.
— Господь Бог всегда приходил мне на помощь, когда меня вынуждали защищать свою честь и достоинство.
— Теперь я понимаю, почему ты каждодневно молишься ему, не вставая с колен, — Феофано снова расхохоталась и, покачивая бедрами, отвернулась от Никифора.
— Когда-то я сумел защитить границы империи и присоединить к ней новые земли, отнятые у варваров. Став императором, я научился ограждать себя от придворных льстецов и от назойливых послов, вроде этого епископа, но мне очень горько сносить насмешки, которыми постоянно осыпает меня собственная супруга.
— Какой ты император, ты — монах, спящий на шкуре дикого осла и укрывающийся старой рясой. А потому тебе следует быть терпеливым, сносить все обиды, молча страдать, жертвовать собой, смиренно отказываться от альковных радостей, умерщвлять свою плоть, и без того слабую от рождения, да и от возраста. Восседая на троне, ты еще можешь позволить себе какую-нибудь дерзкую выходку, но здесь, когда я велю тебе поднять мои туфли и надеть их мне на ноги, ты должен смиренно выполнять мой приказ. Ни на минуту не забывай, что на трон тебе удалось взойти только потому, что именно я постоянно держала тебя в курсе всех планов Иоанна Бринги — самого умного и самого лукавого из всех врагов, с какими тебе когда-либо приходилось иметь дело.
У правды, подумал Никифор, прежде чем ответить, два разных лица. Однажды в пустыне какой-то мудрец сказал ему, что у правды семь лиц, но на собственном опыте он убедился, что тому, кто верит в Бога, достаточно и двух. Стараясь сдержать раздражение, он сказал:
— Ты прекрасно понимаешь, что Иоанн Бринга воспротивился бы твоим планам так же, как он противился моим. Раз ты предала его, значит, даже ты понимала, что он тебе не союзник.
— Ну да, ты на стену полезешь, но не признаешь, что столь многим обязан мне. Не забывай, однако, что я уже была во Дворце, вблизи трона, когда сам ты находился еще очень далеко и не имел сюда доступа.
— Верно, ты была моей союзницей, но помогал и Бог, а Бринга… Всем известно, что он взял себе в помощники дьявола, нарушив первую из заповедей Господних.
— Бринга не нуждался в помощниках, он был умен и хитер. А хитрость, по-моему, это не грех, раз многие мудрецы приписывают ее даже самому Богу.
— Не богохульствуй. Лишь неверные арабы приписывают своему Богу такое качество, как хитрость. Ты спутала Бога мусульман с нашим Богом.
Разъяренная упреком мужа, Феофано сняла с ноги туфлю и запустила ею в Никифора, но тот вовремя увернулся и в знак примирения поднял руки:
— Давай прекратим все эти бесполезные споры о прошлом. Меня ждут. А если тебе так уж хочется продолжить этот неприятный разговор, мы можем вернуться к нему позднее. — С этими словами он направился к двери, навстречу куропалату. Феофано же с яростью стала пинать туфли, выставленные рядами вдоль стены.
20
Император встретил своего брата Льва взглядом, в котором был не столько гнев, вызванный такой серьезной причиной, как кража формулы, сколько обезоруживающая печаль, глубокое огорчение.
— Этот второй визит за столь короткий промежуток времени дает основания полагать, что вы принесли какие-то новости, — сказал он.
Куропалат сразу понял, что зря поторопился и что лучше было бы как следует подготовиться к встрече с братом.
— Я думал, лучше держать вас в курсе всего, что имеет хоть какое-то отношение к пропаже пергамента, и считаю это своим долгом, хотя не знаю, удостоите ли вы меня аудиенции или предпочтете отложить разговор до другого раза. Дела преходящи, а время, как известно, бесконечно.
— По-моему, сейчас не самый подходящий момент для пустых философствований. Время бесконечно, но, к сожалению, это не то время, которым мы располагаем. Один лишь Господь распоряжается временем и отпускает его нам очень экономно. Однако ближе к делу.
— Как вам известно, допрос, который учинил эпарх Нимию Никету, ничего не дал. Едва дело дошло до чтения пергамента, как писарь убежал, а всем известно, что допрос, учиненный без писаря, и протокол без его подписи считаются недействительными.
— И что дальше?
— Второй допрос не мог состояться потому, что на этот раз сам эпарх отказался его вести, зная, какой конец его ждет, если он будет присутствовать при чтении секретной формулы.
— Вы, вероятно, помните, что я с самого начала не считал нужным убирать ни эпарха Георгия Мезарита, ни этериарха Никета и что поддался я вашим настойчивым советам скорее от усталости, чем по убеждению. Что же вы собираетесь делать теперь, когда ваш план, судя по всему, провалился?
— Никет в тюрьме, но эпарх свободно разгуливает по Дворцу и теперь, после всего случившегося, с удвоенной энергией станет плести свои интриги. Вот я и пришел, чтобы испросить вашего августейшего совета.
Но Никифора, казалось, занимали совсем другие мысли.
— Где пергамент?
— Я оставил его в своих апартаментах.
— Опасная неосмотрительность: вы же знаете, сколько во Дворце всяких лазутчиков, да и вообще, любая случайность может сделать человека предателем. Вам известно также, что ваша жизнь зависит от судьбы пергамента. Меня просто удивляет, как вы можете ходить по коридорам Дворца без этого документа, зная, что обладание им — гарантия того, что ваша голова не расстанется с телом.
При этих словах императора куропалат побледнел. Он не находил в себе силы признаться, что пергамент у него похитили, и теперь мог ждать любой беды. Суровый выговор брата его очень встревожил, и если еще несколько минут назад ему казалось совершенно невозможным, что Никифор осведомлен о пропаже пергамента, то теперь он усомнился в правоте собственных соображений, а главное, признал, что во всех уголках Дворца есть шпионящие за ним глаза и уши: истина часто бывает банальной, но от этого она не перестает быть истиной. После встречи с эпархом, который, судя по его поведению, действительно ничего не знал о пропаже, куропалат был вынужден остановиться на совсем уж страшном предположении: не сам ли Никифор повелел выкрасть у него пергамент, когда он столь легкомысленно спустился во двор, чтобы поднять мертвого котенка? Но зачем ему это? Неужели Никифор хочет от него избавиться? Нет, такое предположение совершенно безосновательно. Куропалат подверг тщательному пересмотру свои встречи и беседы с братом за последнее время, и у него не возникло ни единого сомнения: не было в их отношениях ничего, свидетельствовавшего о том, что брат вынашивает против него какой-то тайный замысел.
— Если вы позволите мне удалиться, — сказал куропалат, — я тотчас вернусь к себе и больше не выпущу пергамента из рук.
— Ваше намерение мне кажется разумным после всех этих неразумных речей. Можете идти.
Сделав ритуальный поклон, куропалат. отступил на несколько шагов, вышел за дверь и поспешил в свои апартаменты.
— Этот второй визит за столь короткий промежуток времени дает основания полагать, что вы принесли какие-то новости, — сказал он.
Куропалат сразу понял, что зря поторопился и что лучше было бы как следует подготовиться к встрече с братом.
— Я думал, лучше держать вас в курсе всего, что имеет хоть какое-то отношение к пропаже пергамента, и считаю это своим долгом, хотя не знаю, удостоите ли вы меня аудиенции или предпочтете отложить разговор до другого раза. Дела преходящи, а время, как известно, бесконечно.
— По-моему, сейчас не самый подходящий момент для пустых философствований. Время бесконечно, но, к сожалению, это не то время, которым мы располагаем. Один лишь Господь распоряжается временем и отпускает его нам очень экономно. Однако ближе к делу.
— Как вам известно, допрос, который учинил эпарх Нимию Никету, ничего не дал. Едва дело дошло до чтения пергамента, как писарь убежал, а всем известно, что допрос, учиненный без писаря, и протокол без его подписи считаются недействительными.
— И что дальше?
— Второй допрос не мог состояться потому, что на этот раз сам эпарх отказался его вести, зная, какой конец его ждет, если он будет присутствовать при чтении секретной формулы.
— Вы, вероятно, помните, что я с самого начала не считал нужным убирать ни эпарха Георгия Мезарита, ни этериарха Никета и что поддался я вашим настойчивым советам скорее от усталости, чем по убеждению. Что же вы собираетесь делать теперь, когда ваш план, судя по всему, провалился?
— Никет в тюрьме, но эпарх свободно разгуливает по Дворцу и теперь, после всего случившегося, с удвоенной энергией станет плести свои интриги. Вот я и пришел, чтобы испросить вашего августейшего совета.
Но Никифора, казалось, занимали совсем другие мысли.
— Где пергамент?
— Я оставил его в своих апартаментах.
— Опасная неосмотрительность: вы же знаете, сколько во Дворце всяких лазутчиков, да и вообще, любая случайность может сделать человека предателем. Вам известно также, что ваша жизнь зависит от судьбы пергамента. Меня просто удивляет, как вы можете ходить по коридорам Дворца без этого документа, зная, что обладание им — гарантия того, что ваша голова не расстанется с телом.
При этих словах императора куропалат побледнел. Он не находил в себе силы признаться, что пергамент у него похитили, и теперь мог ждать любой беды. Суровый выговор брата его очень встревожил, и если еще несколько минут назад ему казалось совершенно невозможным, что Никифор осведомлен о пропаже пергамента, то теперь он усомнился в правоте собственных соображений, а главное, признал, что во всех уголках Дворца есть шпионящие за ним глаза и уши: истина часто бывает банальной, но от этого она не перестает быть истиной. После встречи с эпархом, который, судя по его поведению, действительно ничего не знал о пропаже, куропалат был вынужден остановиться на совсем уж страшном предположении: не сам ли Никифор повелел выкрасть у него пергамент, когда он столь легкомысленно спустился во двор, чтобы поднять мертвого котенка? Но зачем ему это? Неужели Никифор хочет от него избавиться? Нет, такое предположение совершенно безосновательно. Куропалат подверг тщательному пересмотру свои встречи и беседы с братом за последнее время, и у него не возникло ни единого сомнения: не было в их отношениях ничего, свидетельствовавшего о том, что брат вынашивает против него какой-то тайный замысел.
— Если вы позволите мне удалиться, — сказал куропалат, — я тотчас вернусь к себе и больше не выпущу пергамента из рук.
— Ваше намерение мне кажется разумным после всех этих неразумных речей. Можете идти.
Сделав ритуальный поклон, куропалат. отступил на несколько шагов, вышел за дверь и поспешил в свои апартаменты.
21
С некоторых пор в дворцовых коридорах поговаривали о том, что Феофано, ставшая благодаря замужеству императрицей, тайно готовит заговор, чтобы разделаться с грубым, неотесанным Никифором. Но кто займет его место? На вопрос этот пока никто еще не нашел ответа, вернее, ответов могло быть слишком много, и потому небескорыстные сплетники называли то одного, то другого возможного кандидата.
Сам Никифор, очевидно, подозревал о каких-то затевавшихся против него кознях, о чем свидетельствовали его уединенный образ жизни и осмотрительное поведение, а также все более редкие и неожиданные официальные выходы из Дворца и прогулки инкогнито в самой странной и неподобающей императору одежде.
Всегда находился человек, готовый поклясться, что он узнал императора, когда тот в отрепье нищего бродил ночью по припортовым улочкам. А кое-кто даже утверждал, будто видел, как император с измазанным грязью лицом, согнувшись от тяжести, таскал на спине короба с соленой рыбой, разгружая суда, прибывшие из Карфагена или из портов Эгейского моря.
Куропалат не мог не отдавать себе отчета в том, что он не раз задевал самолюбие Феофано, а однажды, во время того злополучного Аристотелева пира, и вовсе поставил ее в неловкое положение. Феофано всегда относилась к куропалату настороженно, избегала не только встреч с ним, но и, по возможности, старалась не попадаться ему на глаза. Императрице была неприятна его близость к трону, его внезапные появления в комнатах Никифора, секретные беседы братьев, эти его испытующие взгляды, вынуждавшие ее проявлять особую осторожность в своих любовных похождениях и бесконечных интригах. Феофано не могла не знать, что куропалат Лев пользуется поддержкой дворцовых чиновников и наемного войска особенно теперь, после того, как их командира Нимия Никета бросили в тюрьму и не назначили на его место никого другого. Это последнее обстоятельство, конечно же, не могло не смущать и не беспокоить ее тоже.
У Феофано не было недостатка в преданных и жестоких прислужниках-евнухах, которые следили за каждым шагом куропалата и, воспользовавшись его кратковременным отсутствием, могли выкрасть пергамент. Куропалату было хорошо известно, что во Дворце все относятся друг к другу с подозрением, шпионят сами или пользуются услугами соглядатаев, которые ведут слежку не только за противниками, но, главным образом, за союзниками, ибо именно под прикрытием фиктивных союзов те, кто похитрее, замышляют заговоры или расчищают себе путь в сферы высшей дворцовой знати. В сущности, куропалат сознавал, что на бюрократию он может рассчитывать лишь до тех пор, пока попутный ветер дует в его паруса, но едва ветер переменится, первыми предадут его именно те чиновники, которым он помог выдвинуться. Благодарность — чувство унизительное для всякой посредственности. Если ты почуял грозящую тебе опасность, говорили во Дворце, ищи предателя среди тех, кого ты облагодетельствовал.
Куропалат направлялся к своим апартаментам, охваченный тревожными предчувствиями, которые с каждым шагом все усиливались. Неужели Феофано задумала осуществить свой план с помощью его родного брата Никифора? Абсурдная, безумная, казалось бы, мысль, но разве не было при дворе самой изощренной игрой скрывать правду, облекая ее в форму какой-то нелепицы, чего-то невероятного? Почему император Никифор осведомился у него о пергаменте? С чего бы он вдруг стал заботиться не о свитке, который пропал после убийства оружейного мастера, а о пергаменте, доверенном брату? Странное поведение Никифора наводило на мысль, что действовал он по чьему-то наущению. Но кто еще тут мог быть замешан, кроме Феофано?
Сам Никифор, очевидно, подозревал о каких-то затевавшихся против него кознях, о чем свидетельствовали его уединенный образ жизни и осмотрительное поведение, а также все более редкие и неожиданные официальные выходы из Дворца и прогулки инкогнито в самой странной и неподобающей императору одежде.
Всегда находился человек, готовый поклясться, что он узнал императора, когда тот в отрепье нищего бродил ночью по припортовым улочкам. А кое-кто даже утверждал, будто видел, как император с измазанным грязью лицом, согнувшись от тяжести, таскал на спине короба с соленой рыбой, разгружая суда, прибывшие из Карфагена или из портов Эгейского моря.
Куропалат не мог не отдавать себе отчета в том, что он не раз задевал самолюбие Феофано, а однажды, во время того злополучного Аристотелева пира, и вовсе поставил ее в неловкое положение. Феофано всегда относилась к куропалату настороженно, избегала не только встреч с ним, но и, по возможности, старалась не попадаться ему на глаза. Императрице была неприятна его близость к трону, его внезапные появления в комнатах Никифора, секретные беседы братьев, эти его испытующие взгляды, вынуждавшие ее проявлять особую осторожность в своих любовных похождениях и бесконечных интригах. Феофано не могла не знать, что куропалат Лев пользуется поддержкой дворцовых чиновников и наемного войска особенно теперь, после того, как их командира Нимия Никета бросили в тюрьму и не назначили на его место никого другого. Это последнее обстоятельство, конечно же, не могло не смущать и не беспокоить ее тоже.
У Феофано не было недостатка в преданных и жестоких прислужниках-евнухах, которые следили за каждым шагом куропалата и, воспользовавшись его кратковременным отсутствием, могли выкрасть пергамент. Куропалату было хорошо известно, что во Дворце все относятся друг к другу с подозрением, шпионят сами или пользуются услугами соглядатаев, которые ведут слежку не только за противниками, но, главным образом, за союзниками, ибо именно под прикрытием фиктивных союзов те, кто похитрее, замышляют заговоры или расчищают себе путь в сферы высшей дворцовой знати. В сущности, куропалат сознавал, что на бюрократию он может рассчитывать лишь до тех пор, пока попутный ветер дует в его паруса, но едва ветер переменится, первыми предадут его именно те чиновники, которым он помог выдвинуться. Благодарность — чувство унизительное для всякой посредственности. Если ты почуял грозящую тебе опасность, говорили во Дворце, ищи предателя среди тех, кого ты облагодетельствовал.
Куропалат направлялся к своим апартаментам, охваченный тревожными предчувствиями, которые с каждым шагом все усиливались. Неужели Феофано задумала осуществить свой план с помощью его родного брата Никифора? Абсурдная, безумная, казалось бы, мысль, но разве не было при дворе самой изощренной игрой скрывать правду, облекая ее в форму какой-то нелепицы, чего-то невероятного? Почему император Никифор осведомился у него о пергаменте? С чего бы он вдруг стал заботиться не о свитке, который пропал после убийства оружейного мастера, а о пергаменте, доверенном брату? Странное поведение Никифора наводило на мысль, что действовал он по чьему-то наущению. Но кто еще тут мог быть замешан, кроме Феофано?