Страница:
Было бы ошибочным, как мне думается, искать для Робеспьера точный социальный эквивалент. Якобинцы выступали как представители этого классово неоднородного блока, а этот блок ведь и был собственно французский народ. Иными словами, Робеспьер представлял и защищал интересы французского народа, творившего революцию.
Приведенные записи показывают, как отчетливо сознавал Робеспьер задачи революции в решающие дни восстания 31 мая — 2 июня. Для того чтобы «объединить народ», сплотить его вокруг Конвента, очищенного от жирондистских лидеров, нужны были быстрые и подлинно революционные меры.
И якобинский Конвент их находит. Аграрные законы 3 и 10 июня и 17 июля <Напомним, что декретом 3 июня конфискованные земли эмигрантов дробились на маленькие участки, и для приобретения их бедным крестьянам предоставлялась рассрочка платежа на 10 лот. Декрет 10 июня делил общинные земли (свыше 8 млн десятин) между крестьянами поровну на каждую душу. Декрет 17 июля уничтожил, без выкупа, все феодальные права, повинности, подати и привилегии.> дали крестьянам за шесть недель то, что революция не дала им за четыре года. Сокрушительный удар по феодализму в деревне и земля, хотя и не полностью, но в существенной части полученная крестьянством," обеспечили переход основных масс крестьянства на сторону якобинцев.
Матьез утверждал, что меры Горы, давшие крестьянству существенное удовлетворение, были проведены по проекту Робеспьера. В этом есть, конечно, доля преувеличения. Известно, что подготовка и проведение этих мер осуществлялись при участии множества лиц: членов комитетов по сельскому хозяйству и торговле, по феодальным правам, депутатов Конвента и т. д.149. Но надо согласиться с Матьезом в том, что Робеспьер не только нес за все эти меры ответственность, но и был, по-видимому, их вдохновителем.
С такой же поразительной быстротой, в течение трех недель, якобинцы выработали, приняли в Конвенте и поставили на утверждение народа новую конституцию. Эта республиканская, проникнутая духом последовательного демократизма конституция должна была слу-, жить идейно-политической платформой, призванной сплотить вокруг нее всю нацию.
Проблемы конституционно-демократического строя принадлежали к числу наиболее разработанных якобинцами вопросов. Робеспьер здесь мог опираться не только на теоретическое наследие Руссо, но и на свой собственный опыт борьбы за принципы демократии в Учредительном собрании. Обобщая живой опыт революции в частности первый опыт республиканского режима, Робеспьер еще в период борьбы против Жиронды создал стройную систему взглядов по вопросам политической демократии150. Новое, что здесь было по сравнению с его конституционной программой периода Учредительного собрания, — это усиление гарантии сохранения народного суверенитета: выборность, отчетность и право отзыва государственных служащих, усиление контроля народа над работой законодательных органов; установление предельных сроков (два года) для избираемых государственных служащих и т. п. Новым было также и ограничительное толкование права собственности, внесенное в проект Декларации прав человека и гражданина, написанное Робеспьером «право на труд», что свидетельствовало о желании Робеспьера включить в будущую конституцию и некоторые элементы своих эгалитаристских взглядов151.
Не удивительно, что эта конституция, в некоторых своих частях самая демократическая из всех действовавших в истории Франции до наших дней, будучи поставлена на утверждение первичных собраний, была единодушно одобрена народом.
Но истинное величие якобинцев и их вождя Максимилиана Робеспьера как подлинных революционеров проявилось в том, что, покинув почву изведанного, они бесстрашно пошли вперед по непроторенным путям. Их величие было в том, что, приняв самую демократическую конституцию и получив полное ее одобрение народом, они правильно оценили требования войны насмерть с внешней и внутренней контрреволюцией — отказались от применения на практике конституционного режима и заменили его другой, более высокой формой организации власти — революционно-демократической диктатурой.
В отличие от вопросов конституционно-демократического строя, еще ранее теоретически разработанных якобинцами, проблема революционно-демократической диктатуры ни в якобинской, ни в какой-либо иной литературе не обсуждалась, да и не ставилась вообще. Исключением из этого общего правила и в этом, как и во многом другом, был Жан-Жак Руссо. В знаменитом «Общественном договоре» Руссо с гениальной прозорливостью предусмотрел возможность возникновения такого положения, когда станет необходимым отступление от обычцых законодательных норм. В главе VI трактата, так и озаглавленной: «О диктатуре», Руссо писал: «Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели государство, когда оно переживает кризис… Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлений до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их действие…» Опираясь на исторический опыт Римской республики и в какой-то мере Спарты, автор «Общественного договора» считал, что при определенных условиях в качестве временной, даже кратковременной, меры может быть установлена диктатура одного или нескольких лиц, облеченных широкими правами.
Бее сочинения Жан-Жака Руссо, и особенно «Общественный договор» с его программно-политическими вопросами, воспринимались Робеспьером как своего рода завещание Учителя, Учителя с большой буквы. Робеспьер через всю свою жизнь пронес не поколебленный ни на мгновение, безграничный пиетет к великому творцу учения о равенстве. Он многократно перечитывал Руссо; он как бы советовался с ним; раздумывал, как поступил бы в тех или иных обстоятельствах Жан-Жак.
Но ни в манере мышления, ни в натуре обоих Робеспьеров — ни Максимилиана, ни Огюстена — не было ничего ни от сухого педантичного догматизма, ни от склонности к схемам. То были люди творческого, даже азартного склада, смело шедшие в страну неизведанного; действие у них, как и у большинства других якобинцев, всегда первенствовало над словом.
Конечно, Робеспьер прочитал и обратил внимание на VI главу «Общественного договора» Руссо. Но ведь в трактовке Жан-Жака проблема диктатуры ставилась в самой общей, абстрактно-гипотетической форме. Практически эта глава не давала никаких ответов на вопросы, неумолимо выдвигаемые жизнью в 1793 году. Она и не могла дать ни-ответов, ни советов, ни рекомендаций: ведь она была написана почти за двадцать лет до начала революции.
В ходе революции у Марата более отчетливо, у Робеспьера как бы стихийно порою появлялось понимание необходимости диктаторских действий народа, но это были лишь случайно мелькнувшие мысли, не получившие развития.
Якобинская революционно-демократическая диктатура возникла и сложилась не в результате сознательного ее подготовления — ранее разработанного плана или теоретического обоснования ее необходимости. Она была рождена и создана самой жизнью, революционным творчеством масс. И только после того, как она установилась, стала действительностью жизни, ее опыт был осознан, а затем теоретически обобщен якобинскими вождями, и прежде всего Робеспьером.
Собственно начало революционно-демократической диктатуры надо видеть в самом акте народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 года и в установленном восстанием новом соотношении классовых сил в стране. Но якобинцы, придя к власти, не замечали или не осознавали этого. Положение республики было столь критическим, опасности, подстерегавшие ее со всех сторон, так быстро росли, что якобинцам в эти дни некогда было задумываться, осмысливать происходящее. Надо было действовать — надо было молниеносно отвечать ударом на удар, более того — опережать в ударах противников. Но в главном усилия якобинцев летом 1793 года были направлены на развязывание инициативы масс, всемерную демократизацию политического строя, расширение участия народа в революции.
Усилиями якобинцев в стране в короткий срок была расширена, а частью вновь создана сеть низовых выборных революционных органов — революционных комитетов. Вместе с «народными обществами», широко разветвленным по всей стране Якобинским клубом с его филиалами и другими демократическими клубами, собраниями секций в Париже и некоторых других городах эти созданные революцией новые, демократические организации стали формой непосредственного участия народа в государственном строительстве и политической жизни страны.
Через эти многообразные демократические организации выявлялась народная инициатива, осуществлялось революционное творчество масс и их воздействие снизу на высшие органы власти.
В борьбе против Жиронды, ставшей после 31 мая — 2 июня знаменем и объединяющим центром всех сил внутренней контрреволюции, Гора опиралась на силы народа и на его авангард — санкюлотов. Формула Робеспьера: «Кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов» — раскрывала социальный, классовый смысл этой борьбы. Война против Жиронды была борьбой бедных против богатых. Еще до восстания 31 мая Робеспьер в уже упоминавшейся программной речи в Якобинском клубе 8 мая говорил: «Есть только два класса людей: друзья свободы и равенства, защитники угнетенных, друзья бедных, с одной стороны, и деятели несправедливо приобретенного богатства и тиранической аристократии — с другой»152. Якобинцы — это были «друзья бедных». Сам Робеспьер подчеркивал свою принципиальную приверженность бедности. «Я тоже мог бы продать свою душу за богатство, — говорил он в той же речи. — Но я в богатстве вижу не только плату за преступление, но и кару за преступление, и я хочу быть бедным, чтобы не быть несчастным»153. В этих словах в сжатом виде сформулирована вся система взглядов нкобпнизма и его вождя Робеспьера в отношении богатства и бедности со всеми вытекающими отсюда выводами.
Ведя войну «против богатых и тиранов», против Жиронды и армий европейских монархий, якобинская республика могла и должна была вести ее как народную войну, т. е. действовать народными, санкюлотски-ми средствами.
В начале сентября по требованию народных масс Парижа Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня». Деятельность Революционного трибунала была расширена. Революционный террор был направлен теперь не только против врагов революции и подозрительных, но и против спекулянтов, скупщиков, нарушителей закона о максимуме.
В условиях жестокого продовольственного кризиса Конвент в интересах плебейства и по его требованию, правда не без борьбы, принял декрет о введении всеобщего максимума. Логика этого социального законодательства потребовала затем от государства жесткого регулирования распределения и торговли и все более властного вмешательства в важнейшие сферы экономической деятельности. Этого же требовали задачи снабжения быстро растущей армии, обеспечения ее оружием, боеприпасами и т. и.
Но и политические функции власти должны были быть усилены и укреплены. Ожесточенность гражданской войны, необходимость преодолевать и подавлять яростные атаки и скрытые диверсии неисчислимых врагов, намного превосходящих Республику своими силами, требовали совершенно иной организации государственной власти. Для спасения Республики надо было не только отражать удары, сыпавшиеся со всех сторон, надо было суметь ответными сокрушающими ударами подавлять по частям, один за другим всех врагов. Для этого нужен был не конституционный режим, а сильная централизованная власть, опирающаяся на широчайшую поддержку народных масс снизу и возглавлямая государственным органом, обладающим непререкаемым авторитетом и неограниченными полномочиями. Для этого нужна была революционно-демократическая диктатура.
Сама жизнь создала систему якобинской революционно-демократической диктатуры с ее широкими разветвлениями снизу — революционными комитетами, народными обществами и т. д. и самым авторитетным и авторитарным высшим органом — Комитетом общественного спасения.
Эта новая революционная власть, созданная творчеством народных масс в ходе гражданской войны, естественно, требовала своего теоретического осмысления и обоснования. Этому были посвящены усилия ряда деятелей якобинского правительства: Сен-Жюста, Барера, Билло-Варенна и др. Но наиболее целостное и стройное обоснование проблемы революционной власти дал Максимилиан Робеспьер.
«Теория революционного правления, — говорил он в речи 25 декабря 1793 года, — так же нова, как и революция, создавшая этот порядок правления. Напрасно было бы искать эту теорию в книгах тех политических писателей, которые не предвидели революции»154.
Уже в этих словах, в самом подходе к вопросу чувствуется революционер, не страшащийся нового и готовый черпать уроки для народа не из книжной мудрости, не из «опыта отцов», а из живой практики революционной борьбы.
В чем же сущность революционного правления? В каком соотношении оно находится с конституционно-демократическим строем, за который ратовали вчера якобинцы?
Робеспьер понимает, .что этот вопрос возникает перед каждым участником революции, и он дает на него совершенно ясный ответ: «Революция — это война между свободой и ее врагами; конституция — это режим уже достигшей победы и мира свободы». Ту же мысль он выражает еще лапидарнее: «Цель конституционного правления — в сохранении республики, цель революционного правления — создание республики» 155.
Таким образом, по мысли Робеспьера, режим революционного правления — это переходный период.
В программном докладе «О принципах политической морали», прочитанном в Конвенте 5 февраля 1794 года, он еще раз уточняет, в чем существо «революционного правления» как переходного периода. «Для того, чтобы создать и упрочить среди нас демократию, чтобы прийти к мирному господству конституционных законов, надо довести до конца войну свободы против тирании и пройти с честью сквозь бури революции»156.
«Война свободы против тирании» — вот в чем сущность «революционного правления». Но, чтобы довести эту справедливую войну до победного конца, режим революционного правления должен действовать иными методами, чем конституционный: он должен быть активен, действен, мобилен; он не может быть стеснен никакими ограничениями формально-правового характера. «Режим революционного правления, — говорил Робеспьер, — действует в грозных и постоянно меняющихся условиях, поэтому он вынужден сам применять против них новые и быстро действующие средства борьбы»157.
Робеспьер, обладавший замечательной силой революционного мышления, сумел понять и, обобщив, показать народу величие этого нового переходного режима как формы революционно-демократической диктатуры. «Революционное правительство опирается в своих действиях, — говорил он, — на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований — необходимостью (курсив мой. — А. М.)158.
Бывший воспитанник юридического факультета Сорбонны, готовый пожертвовать формально-юридической основой законодательства, он был великим революционером и Потому, не колеблясь, ставил интересы революции выше формального права.
Он учился непосредственно у революции и с поразительной глубиной понимания и быстротой восприятия теоретически обобщал уроки революционной борьбы. Он понял, что в самой природе революционно-демократической диктатуры должно быть диалектическое единство двух важнейших задач: забота о благе народа и непримиримость, беспощадность в борьбе с врагами революции. В той же речи в Конвенте 5 февраля 1794 года, обращаясь к депутатам, Робеспьер говорил: «В создавшемся положении первым правилом вашей политики должно быть управление народом — при помощи разума и врагами народа — при помощи террора»159.
Реакционная историография не одно десятилетие клеветала на Робеспьера, изображая его кровожадным тираном, озлобленным существом, наслаждавшимся жестокостями террора, главным вдохновителем политики кровавых репрессий. Нет более низкой клеветы на Робеспьера, чем эта. Робеспьер был искренним и убежденным гуманистом, выступавшим уже в зрелом возрасте против применения смертной казни вообще. Он встал на путь поддержки революционного террора только тогда, когда тот стал необходимостью, средством самозащиты Республики от контрреволюционного террора внутренних и внешних врагов революции.
Как уже отмечалось, требование революционного террора было выдвинуто снизу, народными массами как необходимая мера самообороны. Народное движение 4-5 сентября 1793 года заставило Конвент «поставить в порядок дня террор».
Робеспьер не был бы великим революционером, если бы он не смог сразу же оценить спасительное значение для Республики в сложившихся условиях этого требования. Революционный террор для него не стал ни особым принципом, ни тем более самоцелью; он его рассматривал как временную, крайнюю меру, к которой во имя спасения революции, а следовательно, во имя спасения человечества должно прибегать революционное правительство.
«Террор есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость; тем самым он является проявлением добродетели», — говорил Робеспьер в той же речи 5 февраля 1794 года. И он добавлял, что террор следует рассматривать не как особый принцип, а как «вывод из общего принципа демократии, применимого при самой крайней нужде отечества»160.
Это и было то самое, доведенное до крайних логических выводов, применение идей Руссо о народном суверенитете, которое Энгельс определил сжатой блестящей формулировкой: «Общественный договор Руссо нашел свое осуществление во время террора»161.
Но был ли Максимилиан Робеспьер, был ли ЖанПоль Марат, Сен-Жюст, Кутон и другие якобинские деятели, столько раз повторявшие имя Руссо, только ревностными учениками великого женевского гражданина?
На первый взгляд сама постановка такого вопроса может показаться неправомерной. Разве Руссо когда-либо призывал к террору? Разве автор «Прогулок одинокого мечтателя» когда-либо предвидел суровое время беспощадной революционной диктатуры, которая была установлена его последователями во Франции в 1793-1794 годах?
Нет, у Руссо нельзя, конечно, найти призывов к установлению режима революционного террора. Он и о революции, как известно, никогда не говорил в полный голос. И все-таки только что приведенное суждение Энгельса было глубоко верным. Режим революционно-демократической якобинской диктатуры во Франции был первой в истории попыткой осуществления на практике идей Руссо о народовластии, о равенстве, о справедливом общественном строе.
Но для того чтобы идеи Руссо, остававшиеся в течение многих лет «книжной мудростью», перевоплотились в суровую и грозную политику Комитета общественного спасения, для этого надо было, чтобы его ученики были не только ортодоксальными последователями его учения, но обладали и иными качествами.
Робеспьер до конца своих дней оставался искренним почитателем таланта Руссо и считал его истинным наставником революции. Он принимал великого Жан-Жака всего, целиком: не только «Общественный договор» и другие политические сочинения, но и «Новую Элоизу», и «Эмиля», и «Исповедь». Он стал убежденным последователем эгалитаристских концепций Руссо. Его литературный стиль — и читателю в этом нетрудно убедиться — также носит явственных! отпечаток влияния Руссо162. Проницательный Пушкин, обладавший поразительным историческим чутьем, сумел заметить и большее. Он назвал Робеспьера «сентиментальным тигром»163. И в этом парадоксальном определении, улавливающем нечто противоречивое в облике Робеспьера, метко схвачено: сентиментализм «тигра» — это то, что было в Робеспьере от Руссо.
Итак, Робеспьер принимал всего Руссо, вплоть до его сентиментализма. Но историческое величие Робеспьера в том и состояло, что он не остался робким подрадеятелем автора «Общественного договора». Абстрактные политические гипотезы Руссо Робеспьер перевел на суровый язык революционного действия. Там, где мысль Руссо в нерешительности останавливалась, Робеспьер безбоязненно шел дальше. Он проверял истинность идей своего учителя практикой, и эта жестокая практика давала ему, конечно, неизмеримо больше, чем книжные советы Жан-Жака. С каждым днем он уходил все дальше вперед по сравнению с тем, кого продолжал называть своим учителем.
Робеспьер, как, впрочем, и Марат, и Сен-Жгост, и Кутон, как "вся эта плеяда людей железной закалки — якобинцев, освободил руссоизм от присущей ему созерцательности и мечтательности. Это были люди дела, великие мастера революционной практики. Не мечтать, не грезить, не ждать; надо самому ввязываться в самую гущу сечи, разить мечом направо и налево, увлекать за собою других, идти смело навстречу опасности, рисковать, дерзать и побеждать.
Якобинцы, и среди них снова первым должен быть назван Робеспьер, освободили руссоизм и от его неясно-сумеречной, пессимистической окраски. Они видели перед собой не заход солнца, не закат, а зарю, пробуждение нового дня, утро, озаренное яркими лучами восходящего солнца.
У Робеспьера не было той грубой жадности к жизни, того необузданного кипения страстей, которые были так присущи мощной натуре Дантона. Он был строже и сосредоточеннее своих товарищей якобинцев.
В литературе существует версия, согласно которой при посещении юным Робеспьером в 1778 году Эрме-нонвиля, где в последние дни жизни уединился «одинокий мечтатель», на Руссо в беседе с этим молодым студентом Сорбонны наибольшее впечатление произвели не исключительная начитанность собеседника, не поразившее его знание, порою наизусть, сочинений Жан-Жака, в том числе и тех, которые он сам давно забыл, а нечто иное: твердый, непроницаемый, как бы стальной взгляд его чуть прищуренных глаз.
Трудно сказать, насколько верна эта получившая распространение версия; во всяком случае в ней нет ничего неправдоподобного. О внушавшем ужас людям с нечистой совестью прищуре неумолимых, стальных глаз Максимилиана писалось нередко.
Стальным, бестрепетным взглядом Максимилиан Робеспьер смотрел на приближавшихся врагов, на подстерегавшие его со всех сторон неисчислимые опасности: обходные маневры, подкопы, то здесь, то там расставленные западни. Он все видел, все замечал, ничто не ускользало от его казавшегося неподвижным, окаменевшим, но пристального взгляда, и бесстрастность его непроницаемого лица скрывала мысли и чувства, его волновавшие.
Но и для Робеспьера жизнь начиналась с утра. Воспитанный на литературе XVIII столетия, он был также романтиком, и его романтизм питался реминисценциями античности. Но он, как и его сверстники якобинцы, был чужд созерцательной мечтательности. Мир открывался для него не в своих красотах — он завоевывался в боях. Якобинцы прошли слишком суровую школу борьбы, чтобы хоть в малой мере предаваться элегическим настроениям.
«Прекрасно то, чего нет», — говорил Руссо. Робеспьер отверг эту пессимистическую формулу. К прекрасному путь лежит через подвиг, через борьбу, через сражения — так можно было бы определить мировосприятие Робеспьера.
«Пусть Франция, — говорил Робеспьер в 1794 году, — некогда прославленная среди рабских стран, ныне затмевая славу всех когда-то существовавших свободных народов, станет образцом для всех наций, ужасом для угнетателей, утешением для угнетенных, украшением Вселенной, и пусть, скрепив наш труд своею кровью, мы сможем увидеть, по крайней мере, сияние зари всеобщего высшего счастья» .
Это «сияние зари всеобщего высшего счастья», «золотой век» человечества были, по убеждению Робеспьера, совсем близки, находились где-то рядом. Нужно было только напрячь последние усилия народа — объединиться, сплотиться и, ударив всей мощью, сокрушить врагов. Это было вполне достижимо; можно было по пальцам перечесть то, что оставалось доделать: изгнать интервентов, подавить внутреннюю контрреволюцию, отправить на гильотину последних заговорщиков и предателей. Вот в сущности и все. И тогда одержавший победу народ обретет этот вожделенный мир свободы, равенства, справедливости, счастья.
Таков был путь к прекрасному, путь к счастью в представлении Робеспьера, и эта перспектива, которую он открывал для своих соотечественников, была исполнена величайшего социального оптимизма.
Революция непобедима. Никто и ничто не могут ей противостоять; ее силы неистощимы, и она в состоянии сокрушить любых своих врагов.
Таково было непоколебимое убеждение Робеспьера, почерпнутое им из опыта революции, и отсюда шли его неустрашимость, уверенность в правоте своего дела, непреклонная решимость в действиях.
VIII
Приведенные записи показывают, как отчетливо сознавал Робеспьер задачи революции в решающие дни восстания 31 мая — 2 июня. Для того чтобы «объединить народ», сплотить его вокруг Конвента, очищенного от жирондистских лидеров, нужны были быстрые и подлинно революционные меры.
И якобинский Конвент их находит. Аграрные законы 3 и 10 июня и 17 июля <Напомним, что декретом 3 июня конфискованные земли эмигрантов дробились на маленькие участки, и для приобретения их бедным крестьянам предоставлялась рассрочка платежа на 10 лот. Декрет 10 июня делил общинные земли (свыше 8 млн десятин) между крестьянами поровну на каждую душу. Декрет 17 июля уничтожил, без выкупа, все феодальные права, повинности, подати и привилегии.> дали крестьянам за шесть недель то, что революция не дала им за четыре года. Сокрушительный удар по феодализму в деревне и земля, хотя и не полностью, но в существенной части полученная крестьянством," обеспечили переход основных масс крестьянства на сторону якобинцев.
Матьез утверждал, что меры Горы, давшие крестьянству существенное удовлетворение, были проведены по проекту Робеспьера. В этом есть, конечно, доля преувеличения. Известно, что подготовка и проведение этих мер осуществлялись при участии множества лиц: членов комитетов по сельскому хозяйству и торговле, по феодальным правам, депутатов Конвента и т. д.149. Но надо согласиться с Матьезом в том, что Робеспьер не только нес за все эти меры ответственность, но и был, по-видимому, их вдохновителем.
С такой же поразительной быстротой, в течение трех недель, якобинцы выработали, приняли в Конвенте и поставили на утверждение народа новую конституцию. Эта республиканская, проникнутая духом последовательного демократизма конституция должна была слу-, жить идейно-политической платформой, призванной сплотить вокруг нее всю нацию.
Проблемы конституционно-демократического строя принадлежали к числу наиболее разработанных якобинцами вопросов. Робеспьер здесь мог опираться не только на теоретическое наследие Руссо, но и на свой собственный опыт борьбы за принципы демократии в Учредительном собрании. Обобщая живой опыт революции в частности первый опыт республиканского режима, Робеспьер еще в период борьбы против Жиронды создал стройную систему взглядов по вопросам политической демократии150. Новое, что здесь было по сравнению с его конституционной программой периода Учредительного собрания, — это усиление гарантии сохранения народного суверенитета: выборность, отчетность и право отзыва государственных служащих, усиление контроля народа над работой законодательных органов; установление предельных сроков (два года) для избираемых государственных служащих и т. п. Новым было также и ограничительное толкование права собственности, внесенное в проект Декларации прав человека и гражданина, написанное Робеспьером «право на труд», что свидетельствовало о желании Робеспьера включить в будущую конституцию и некоторые элементы своих эгалитаристских взглядов151.
Не удивительно, что эта конституция, в некоторых своих частях самая демократическая из всех действовавших в истории Франции до наших дней, будучи поставлена на утверждение первичных собраний, была единодушно одобрена народом.
Но истинное величие якобинцев и их вождя Максимилиана Робеспьера как подлинных революционеров проявилось в том, что, покинув почву изведанного, они бесстрашно пошли вперед по непроторенным путям. Их величие было в том, что, приняв самую демократическую конституцию и получив полное ее одобрение народом, они правильно оценили требования войны насмерть с внешней и внутренней контрреволюцией — отказались от применения на практике конституционного режима и заменили его другой, более высокой формой организации власти — революционно-демократической диктатурой.
В отличие от вопросов конституционно-демократического строя, еще ранее теоретически разработанных якобинцами, проблема революционно-демократической диктатуры ни в якобинской, ни в какой-либо иной литературе не обсуждалась, да и не ставилась вообще. Исключением из этого общего правила и в этом, как и во многом другом, был Жан-Жак Руссо. В знаменитом «Общественном договоре» Руссо с гениальной прозорливостью предусмотрел возможность возникновения такого положения, когда станет необходимым отступление от обычцых законодательных норм. В главе VI трактата, так и озаглавленной: «О диктатуре», Руссо писал: «Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели государство, когда оно переживает кризис… Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлений до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их действие…» Опираясь на исторический опыт Римской республики и в какой-то мере Спарты, автор «Общественного договора» считал, что при определенных условиях в качестве временной, даже кратковременной, меры может быть установлена диктатура одного или нескольких лиц, облеченных широкими правами.
Бее сочинения Жан-Жака Руссо, и особенно «Общественный договор» с его программно-политическими вопросами, воспринимались Робеспьером как своего рода завещание Учителя, Учителя с большой буквы. Робеспьер через всю свою жизнь пронес не поколебленный ни на мгновение, безграничный пиетет к великому творцу учения о равенстве. Он многократно перечитывал Руссо; он как бы советовался с ним; раздумывал, как поступил бы в тех или иных обстоятельствах Жан-Жак.
Но ни в манере мышления, ни в натуре обоих Робеспьеров — ни Максимилиана, ни Огюстена — не было ничего ни от сухого педантичного догматизма, ни от склонности к схемам. То были люди творческого, даже азартного склада, смело шедшие в страну неизведанного; действие у них, как и у большинства других якобинцев, всегда первенствовало над словом.
Конечно, Робеспьер прочитал и обратил внимание на VI главу «Общественного договора» Руссо. Но ведь в трактовке Жан-Жака проблема диктатуры ставилась в самой общей, абстрактно-гипотетической форме. Практически эта глава не давала никаких ответов на вопросы, неумолимо выдвигаемые жизнью в 1793 году. Она и не могла дать ни-ответов, ни советов, ни рекомендаций: ведь она была написана почти за двадцать лет до начала революции.
В ходе революции у Марата более отчетливо, у Робеспьера как бы стихийно порою появлялось понимание необходимости диктаторских действий народа, но это были лишь случайно мелькнувшие мысли, не получившие развития.
Якобинская революционно-демократическая диктатура возникла и сложилась не в результате сознательного ее подготовления — ранее разработанного плана или теоретического обоснования ее необходимости. Она была рождена и создана самой жизнью, революционным творчеством масс. И только после того, как она установилась, стала действительностью жизни, ее опыт был осознан, а затем теоретически обобщен якобинскими вождями, и прежде всего Робеспьером.
Собственно начало революционно-демократической диктатуры надо видеть в самом акте народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 года и в установленном восстанием новом соотношении классовых сил в стране. Но якобинцы, придя к власти, не замечали или не осознавали этого. Положение республики было столь критическим, опасности, подстерегавшие ее со всех сторон, так быстро росли, что якобинцам в эти дни некогда было задумываться, осмысливать происходящее. Надо было действовать — надо было молниеносно отвечать ударом на удар, более того — опережать в ударах противников. Но в главном усилия якобинцев летом 1793 года были направлены на развязывание инициативы масс, всемерную демократизацию политического строя, расширение участия народа в революции.
Усилиями якобинцев в стране в короткий срок была расширена, а частью вновь создана сеть низовых выборных революционных органов — революционных комитетов. Вместе с «народными обществами», широко разветвленным по всей стране Якобинским клубом с его филиалами и другими демократическими клубами, собраниями секций в Париже и некоторых других городах эти созданные революцией новые, демократические организации стали формой непосредственного участия народа в государственном строительстве и политической жизни страны.
Через эти многообразные демократические организации выявлялась народная инициатива, осуществлялось революционное творчество масс и их воздействие снизу на высшие органы власти.
В борьбе против Жиронды, ставшей после 31 мая — 2 июня знаменем и объединяющим центром всех сил внутренней контрреволюции, Гора опиралась на силы народа и на его авангард — санкюлотов. Формула Робеспьера: «Кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов» — раскрывала социальный, классовый смысл этой борьбы. Война против Жиронды была борьбой бедных против богатых. Еще до восстания 31 мая Робеспьер в уже упоминавшейся программной речи в Якобинском клубе 8 мая говорил: «Есть только два класса людей: друзья свободы и равенства, защитники угнетенных, друзья бедных, с одной стороны, и деятели несправедливо приобретенного богатства и тиранической аристократии — с другой»152. Якобинцы — это были «друзья бедных». Сам Робеспьер подчеркивал свою принципиальную приверженность бедности. «Я тоже мог бы продать свою душу за богатство, — говорил он в той же речи. — Но я в богатстве вижу не только плату за преступление, но и кару за преступление, и я хочу быть бедным, чтобы не быть несчастным»153. В этих словах в сжатом виде сформулирована вся система взглядов нкобпнизма и его вождя Робеспьера в отношении богатства и бедности со всеми вытекающими отсюда выводами.
Ведя войну «против богатых и тиранов», против Жиронды и армий европейских монархий, якобинская республика могла и должна была вести ее как народную войну, т. е. действовать народными, санкюлотски-ми средствами.
В начале сентября по требованию народных масс Парижа Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня». Деятельность Революционного трибунала была расширена. Революционный террор был направлен теперь не только против врагов революции и подозрительных, но и против спекулянтов, скупщиков, нарушителей закона о максимуме.
В условиях жестокого продовольственного кризиса Конвент в интересах плебейства и по его требованию, правда не без борьбы, принял декрет о введении всеобщего максимума. Логика этого социального законодательства потребовала затем от государства жесткого регулирования распределения и торговли и все более властного вмешательства в важнейшие сферы экономической деятельности. Этого же требовали задачи снабжения быстро растущей армии, обеспечения ее оружием, боеприпасами и т. и.
Но и политические функции власти должны были быть усилены и укреплены. Ожесточенность гражданской войны, необходимость преодолевать и подавлять яростные атаки и скрытые диверсии неисчислимых врагов, намного превосходящих Республику своими силами, требовали совершенно иной организации государственной власти. Для спасения Республики надо было не только отражать удары, сыпавшиеся со всех сторон, надо было суметь ответными сокрушающими ударами подавлять по частям, один за другим всех врагов. Для этого нужен был не конституционный режим, а сильная централизованная власть, опирающаяся на широчайшую поддержку народных масс снизу и возглавлямая государственным органом, обладающим непререкаемым авторитетом и неограниченными полномочиями. Для этого нужна была революционно-демократическая диктатура.
Сама жизнь создала систему якобинской революционно-демократической диктатуры с ее широкими разветвлениями снизу — революционными комитетами, народными обществами и т. д. и самым авторитетным и авторитарным высшим органом — Комитетом общественного спасения.
Эта новая революционная власть, созданная творчеством народных масс в ходе гражданской войны, естественно, требовала своего теоретического осмысления и обоснования. Этому были посвящены усилия ряда деятелей якобинского правительства: Сен-Жюста, Барера, Билло-Варенна и др. Но наиболее целостное и стройное обоснование проблемы революционной власти дал Максимилиан Робеспьер.
«Теория революционного правления, — говорил он в речи 25 декабря 1793 года, — так же нова, как и революция, создавшая этот порядок правления. Напрасно было бы искать эту теорию в книгах тех политических писателей, которые не предвидели революции»154.
Уже в этих словах, в самом подходе к вопросу чувствуется революционер, не страшащийся нового и готовый черпать уроки для народа не из книжной мудрости, не из «опыта отцов», а из живой практики революционной борьбы.
В чем же сущность революционного правления? В каком соотношении оно находится с конституционно-демократическим строем, за который ратовали вчера якобинцы?
Робеспьер понимает, .что этот вопрос возникает перед каждым участником революции, и он дает на него совершенно ясный ответ: «Революция — это война между свободой и ее врагами; конституция — это режим уже достигшей победы и мира свободы». Ту же мысль он выражает еще лапидарнее: «Цель конституционного правления — в сохранении республики, цель революционного правления — создание республики» 155.
Таким образом, по мысли Робеспьера, режим революционного правления — это переходный период.
В программном докладе «О принципах политической морали», прочитанном в Конвенте 5 февраля 1794 года, он еще раз уточняет, в чем существо «революционного правления» как переходного периода. «Для того, чтобы создать и упрочить среди нас демократию, чтобы прийти к мирному господству конституционных законов, надо довести до конца войну свободы против тирании и пройти с честью сквозь бури революции»156.
«Война свободы против тирании» — вот в чем сущность «революционного правления». Но, чтобы довести эту справедливую войну до победного конца, режим революционного правления должен действовать иными методами, чем конституционный: он должен быть активен, действен, мобилен; он не может быть стеснен никакими ограничениями формально-правового характера. «Режим революционного правления, — говорил Робеспьер, — действует в грозных и постоянно меняющихся условиях, поэтому он вынужден сам применять против них новые и быстро действующие средства борьбы»157.
Робеспьер, обладавший замечательной силой революционного мышления, сумел понять и, обобщив, показать народу величие этого нового переходного режима как формы революционно-демократической диктатуры. «Революционное правительство опирается в своих действиях, — говорил он, — на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований — необходимостью (курсив мой. — А. М.)158.
Бывший воспитанник юридического факультета Сорбонны, готовый пожертвовать формально-юридической основой законодательства, он был великим революционером и Потому, не колеблясь, ставил интересы революции выше формального права.
Он учился непосредственно у революции и с поразительной глубиной понимания и быстротой восприятия теоретически обобщал уроки революционной борьбы. Он понял, что в самой природе революционно-демократической диктатуры должно быть диалектическое единство двух важнейших задач: забота о благе народа и непримиримость, беспощадность в борьбе с врагами революции. В той же речи в Конвенте 5 февраля 1794 года, обращаясь к депутатам, Робеспьер говорил: «В создавшемся положении первым правилом вашей политики должно быть управление народом — при помощи разума и врагами народа — при помощи террора»159.
Реакционная историография не одно десятилетие клеветала на Робеспьера, изображая его кровожадным тираном, озлобленным существом, наслаждавшимся жестокостями террора, главным вдохновителем политики кровавых репрессий. Нет более низкой клеветы на Робеспьера, чем эта. Робеспьер был искренним и убежденным гуманистом, выступавшим уже в зрелом возрасте против применения смертной казни вообще. Он встал на путь поддержки революционного террора только тогда, когда тот стал необходимостью, средством самозащиты Республики от контрреволюционного террора внутренних и внешних врагов революции.
Как уже отмечалось, требование революционного террора было выдвинуто снизу, народными массами как необходимая мера самообороны. Народное движение 4-5 сентября 1793 года заставило Конвент «поставить в порядок дня террор».
Робеспьер не был бы великим революционером, если бы он не смог сразу же оценить спасительное значение для Республики в сложившихся условиях этого требования. Революционный террор для него не стал ни особым принципом, ни тем более самоцелью; он его рассматривал как временную, крайнюю меру, к которой во имя спасения революции, а следовательно, во имя спасения человечества должно прибегать революционное правительство.
«Террор есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость; тем самым он является проявлением добродетели», — говорил Робеспьер в той же речи 5 февраля 1794 года. И он добавлял, что террор следует рассматривать не как особый принцип, а как «вывод из общего принципа демократии, применимого при самой крайней нужде отечества»160.
Это и было то самое, доведенное до крайних логических выводов, применение идей Руссо о народном суверенитете, которое Энгельс определил сжатой блестящей формулировкой: «Общественный договор Руссо нашел свое осуществление во время террора»161.
Но был ли Максимилиан Робеспьер, был ли ЖанПоль Марат, Сен-Жюст, Кутон и другие якобинские деятели, столько раз повторявшие имя Руссо, только ревностными учениками великого женевского гражданина?
На первый взгляд сама постановка такого вопроса может показаться неправомерной. Разве Руссо когда-либо призывал к террору? Разве автор «Прогулок одинокого мечтателя» когда-либо предвидел суровое время беспощадной революционной диктатуры, которая была установлена его последователями во Франции в 1793-1794 годах?
Нет, у Руссо нельзя, конечно, найти призывов к установлению режима революционного террора. Он и о революции, как известно, никогда не говорил в полный голос. И все-таки только что приведенное суждение Энгельса было глубоко верным. Режим революционно-демократической якобинской диктатуры во Франции был первой в истории попыткой осуществления на практике идей Руссо о народовластии, о равенстве, о справедливом общественном строе.
Но для того чтобы идеи Руссо, остававшиеся в течение многих лет «книжной мудростью», перевоплотились в суровую и грозную политику Комитета общественного спасения, для этого надо было, чтобы его ученики были не только ортодоксальными последователями его учения, но обладали и иными качествами.
Робеспьер до конца своих дней оставался искренним почитателем таланта Руссо и считал его истинным наставником революции. Он принимал великого Жан-Жака всего, целиком: не только «Общественный договор» и другие политические сочинения, но и «Новую Элоизу», и «Эмиля», и «Исповедь». Он стал убежденным последователем эгалитаристских концепций Руссо. Его литературный стиль — и читателю в этом нетрудно убедиться — также носит явственных! отпечаток влияния Руссо162. Проницательный Пушкин, обладавший поразительным историческим чутьем, сумел заметить и большее. Он назвал Робеспьера «сентиментальным тигром»163. И в этом парадоксальном определении, улавливающем нечто противоречивое в облике Робеспьера, метко схвачено: сентиментализм «тигра» — это то, что было в Робеспьере от Руссо.
Итак, Робеспьер принимал всего Руссо, вплоть до его сентиментализма. Но историческое величие Робеспьера в том и состояло, что он не остался робким подрадеятелем автора «Общественного договора». Абстрактные политические гипотезы Руссо Робеспьер перевел на суровый язык революционного действия. Там, где мысль Руссо в нерешительности останавливалась, Робеспьер безбоязненно шел дальше. Он проверял истинность идей своего учителя практикой, и эта жестокая практика давала ему, конечно, неизмеримо больше, чем книжные советы Жан-Жака. С каждым днем он уходил все дальше вперед по сравнению с тем, кого продолжал называть своим учителем.
Робеспьер, как, впрочем, и Марат, и Сен-Жгост, и Кутон, как "вся эта плеяда людей железной закалки — якобинцев, освободил руссоизм от присущей ему созерцательности и мечтательности. Это были люди дела, великие мастера революционной практики. Не мечтать, не грезить, не ждать; надо самому ввязываться в самую гущу сечи, разить мечом направо и налево, увлекать за собою других, идти смело навстречу опасности, рисковать, дерзать и побеждать.
Якобинцы, и среди них снова первым должен быть назван Робеспьер, освободили руссоизм и от его неясно-сумеречной, пессимистической окраски. Они видели перед собой не заход солнца, не закат, а зарю, пробуждение нового дня, утро, озаренное яркими лучами восходящего солнца.
У Робеспьера не было той грубой жадности к жизни, того необузданного кипения страстей, которые были так присущи мощной натуре Дантона. Он был строже и сосредоточеннее своих товарищей якобинцев.
В литературе существует версия, согласно которой при посещении юным Робеспьером в 1778 году Эрме-нонвиля, где в последние дни жизни уединился «одинокий мечтатель», на Руссо в беседе с этим молодым студентом Сорбонны наибольшее впечатление произвели не исключительная начитанность собеседника, не поразившее его знание, порою наизусть, сочинений Жан-Жака, в том числе и тех, которые он сам давно забыл, а нечто иное: твердый, непроницаемый, как бы стальной взгляд его чуть прищуренных глаз.
Трудно сказать, насколько верна эта получившая распространение версия; во всяком случае в ней нет ничего неправдоподобного. О внушавшем ужас людям с нечистой совестью прищуре неумолимых, стальных глаз Максимилиана писалось нередко.
Стальным, бестрепетным взглядом Максимилиан Робеспьер смотрел на приближавшихся врагов, на подстерегавшие его со всех сторон неисчислимые опасности: обходные маневры, подкопы, то здесь, то там расставленные западни. Он все видел, все замечал, ничто не ускользало от его казавшегося неподвижным, окаменевшим, но пристального взгляда, и бесстрастность его непроницаемого лица скрывала мысли и чувства, его волновавшие.
Но и для Робеспьера жизнь начиналась с утра. Воспитанный на литературе XVIII столетия, он был также романтиком, и его романтизм питался реминисценциями античности. Но он, как и его сверстники якобинцы, был чужд созерцательной мечтательности. Мир открывался для него не в своих красотах — он завоевывался в боях. Якобинцы прошли слишком суровую школу борьбы, чтобы хоть в малой мере предаваться элегическим настроениям.
«Прекрасно то, чего нет», — говорил Руссо. Робеспьер отверг эту пессимистическую формулу. К прекрасному путь лежит через подвиг, через борьбу, через сражения — так можно было бы определить мировосприятие Робеспьера.
«Пусть Франция, — говорил Робеспьер в 1794 году, — некогда прославленная среди рабских стран, ныне затмевая славу всех когда-то существовавших свободных народов, станет образцом для всех наций, ужасом для угнетателей, утешением для угнетенных, украшением Вселенной, и пусть, скрепив наш труд своею кровью, мы сможем увидеть, по крайней мере, сияние зари всеобщего высшего счастья» .
Это «сияние зари всеобщего высшего счастья», «золотой век» человечества были, по убеждению Робеспьера, совсем близки, находились где-то рядом. Нужно было только напрячь последние усилия народа — объединиться, сплотиться и, ударив всей мощью, сокрушить врагов. Это было вполне достижимо; можно было по пальцам перечесть то, что оставалось доделать: изгнать интервентов, подавить внутреннюю контрреволюцию, отправить на гильотину последних заговорщиков и предателей. Вот в сущности и все. И тогда одержавший победу народ обретет этот вожделенный мир свободы, равенства, справедливости, счастья.
Таков был путь к прекрасному, путь к счастью в представлении Робеспьера, и эта перспектива, которую он открывал для своих соотечественников, была исполнена величайшего социального оптимизма.
Революция непобедима. Никто и ничто не могут ей противостоять; ее силы неистощимы, и она в состоянии сокрушить любых своих врагов.
Таково было непоколебимое убеждение Робеспьера, почерпнутое им из опыта революции, и отсюда шли его неустрашимость, уверенность в правоте своего дела, непреклонная решимость в действиях.
VIII
То, что казалось чудом современникам и особенно врагам революции, то, что поражало позднее всех, кто пытался постичь загадочную историю Первой республики, — невероятная, ошеломляющая, почти необъяснимая победа якобинской Франции над ее неисчислимыми внешними и внутренними врагами — все это совершилось в ничтожно короткий срок — за двенадцать-три-надцать месяцев.
Якобинская республика, которая летом 1793 года, казалось, вот-вот падет под ударами теснивших ее со всех сторон врагов, сжатая кольцом блокады, интервенции, контрреволюционных мятежей, задыхавшаяся от голода, от нехватки оружия, пороха, всего самого необходимого, — эта Республика, уже хоронимая ее недругами, не только отбила яростные атаки и подавила мятежи, но и перешла в наступление и, к ужасу консервативно-реакционного мира, разгромила своих противников и— стала сильнейшей державой Европы.
Якобинская республика, которая летом 1793 года, казалось, вот-вот падет под ударами теснивших ее со всех сторон врагов, сжатая кольцом блокады, интервенции, контрреволюционных мятежей, задыхавшаяся от голода, от нехватки оружия, пороха, всего самого необходимого, — эта Республика, уже хоронимая ее недругами, не только отбила яростные атаки и подавила мятежи, но и перешла в наступление и, к ужасу консервативно-реакционного мира, разгромила своих противников и— стала сильнейшей державой Европы.