Манова Елизавета. Рукопись Бэрсара

   — Замаскированный подарок Тубару. Купил в его элонском поместье триста коней для войска. Старик доволен.
   — Переплатил?
   — Не очень. Трехлетки, гогтонская порода. Эргис сам ездил отбирать.
   Мы работали, а время летело; не дошли до последних пунктов, а из ближнего храма уже протрубили к молитве.
   — Хватит, — сказал Баруф и закрыл глаза. — Отлично сработано, Тилам. Эту дыру мы залатали.
   — Значит, пора опять в печку?
   — Пора, — сказал он устало. — Да ты ведь и сам все знаешь. Контролируешь ситуацию не хуже, чем я.
   — Нет, Баруф, — ответил я грустно, — только наблюдаю.
   — А то?
   — Я бы убрал от тебя Равата.
   — Чем он тебе мешает?
   — Мне?
   — Да, тебе.
   — Тем, что всех от тебя оттеснил. Ты остался почти один, Баруф. Тебе это нравится?
   — Нет. Но это неизбежно.
   — А то, что он делает за твоей спиной?
   — А ты уверен, что за спиной?
   — Тем хуже. Эти подонки, которых он подобрал…
   — Я сам вышел из грязи, Тилам, и грязи не боюсь. У меня нет причин не верить Равату. Он достаточно предан мне.
   — Преданность честолюбца? Боюсь, это товар скоропортящийся!
   — Может быть, — сказал он устало, — но, кроме Равата, у меня нет никого. А он — неплохая заготовка для правителя.
   — Тень святого Баада тебя не пугает?
   Он ответил не сразу. Заглянул в себя, взвесил, просчитал — и покачал головой:
   — Мне не из чего выбирать. Если бы я мог надеяться, что проживу ещё хотя бы пять лет. Если бы я мог рассчитывать, что ты переживёшь меня. Слишком много «если», Тилам. Остаётся только Рават. Святой Баад или аких Таласар, но он сделает то, что я наметил, и удержит Квайр.
   — А народ?
   — Ты опоздал с этим вопросом. Мы уже повернули колесо.
   Да, мы уже повернули колесо, и народ будет драться до конца. Они осознали себя народом. Речь идёт не о политическом, а о физическом существовании, и мне больше нечего сказать…
   — Хорошо. Последний вопрос. Что хуже: Садан или Араз?
   Он вздрогнул, как от удара, но ответил спокойно:
   — Араз.
   — Значит, Садану есть к чему стремиться?
   Он пожал плечами.
   — Я сделаю для Садана всё, что можно, но не больше.
   — Значит, ничего.
   — Скорей всего, так.
   — Тогда до завтра, — я повернулся, чтобы уйти, но он окликнул меня:
   — Тилам!
   — Что?
   — Пожалуйста, будь осторожней! Если я останусь один — как-то смиренно он это сказал; горькая нежность была в его взгляде и потерявшем твёрдость лице. И та же самая горькая нежность взяла моё сердце в жёсткие лапы и сжала горло шершавой тоской. И стало неважно, кто из нас прав, важно лишь то, что пока мы вместе…
   — Не беспокойся, — ответил я мягко, — у меня ещё без малого год.
 
   Мы с Суил обманули охрану и сбежали за город вдвоём. Дальше, все дальше вдоль реки, и уже только наши следы бегут по сырой земле.
   А река разлилась. Злобно ворча, она тащит ветки, подмытые где-то деревья и всякий весенний хлам. Она забросала весь берег дрянью и заплевала жёлтой пеной, злясь на наше неуместное счастье.
   А небо синее до испуга, пушистые шарики на ветвях, и глаза у Суил совсем голубые.
   — Ты меня правда любишь?
   Смеётся и обнимает за шею.
   — Не верю! Я старый и противный.
   — Ты красивый, — говорит она серьёзно. — А я?
   — Как солнце!
   — Ой, грех!
   — Нет, лучше солнца. Оно ведь ночью не греет?
   — Ой, бесстыдник! — а сама прижалась ко мне.
   Речной прохладой пахнут её волосы, так нежны и пугливы губы, и мира нет — есть только мы и счастье, тревожное, украденное счастье, и жизнь, готовая его отнять.
 
   Что-то Асаг не торопился со встречей, и это уже слегка пугало меня. Или весть не дошла, или он мне не верит. Не хотелось бы мне самому искать связь, когда приставленная Баруфом охрана день и ночь караулит меня. Конечно, я пробовал избавиться от этой чести. Спорил и ругался, пока не охрип, а когда поневоле умолк, Баруф сне сказал непреклонно:
   — Ты слишком нужен Квайру, Тилам. Будь у Братства кто-то в залоге, я бы не стал тебя опекать. А так — сам понимаешь.
   И мне пришлось замолчать, чтобы не навести на мысль о залоге.
   Я должен был кое-что сказать Асагу перед тем, как покинуть Квайр — может быть, навсегда. Но день отъезда все приближался, а никто не искал меня, и я стал подумывать, что и как я смогу рассказать Эргису.
   Я совсем уже было решился — и тут увидел его. Я его сразу узнал. Невзрачный, тощенький человек, такой безобидный, пока его не увидишь в деле. Брат Совета Эгон, один из самых опасных в Братстве.
   Он просто шёл по улице — кинул быстрый прицельный взгляд, проверяя, заметил ли я его, угадал ли, в чём дело — и брёл себе не спеша, равнодушный ко мне и ко всем на свете.
   Мы ехали следом, я придержал коня, чтобы не обогнать его. А он все шёл и шёл, свернул в переулок, дождался, пока мы окажемся рядом, поглядел на солнце, покачал головой и трижды стукнул в неприметную дверь. Я молча проехал дальше, а вечером, еле избавившись от охраны, как мальчишка помчался туда, где должен был ждать Асаг.
   Асаг был верен себе: ни улыбки, ни привета, кивнул равнодушно и спросил:
   — Чисто смылся?
   — Проверь, — ответил я тем же тоном.
   — Говоришь, большой стал человек?
   — А я и был не маленький.
   — Что да, то да — длинный вырос! — Асаг, наконец, улыбнулся, и я понял, что все в порядке. Просто он тоже устал.
   — Ну и как оно там, наверху?
   — Тяжело, — ответил я честно.
   — А назад не тянет?
   — Тянет.
   — Смотри, я тебя не тороплю, но раз уж так…
   — Пока не могу, Асаг. Квайр в опасности. Того, что я смогу, никто другой не сделает.
   — А ты не в грош себя ценишь! Ладно, не кривись! Мне тебя не покупать, и на твоей цене сойдёмся. Звал-то зачем?
   — Предупредить. Спрячьтесь. Заройтесь в землю. Оборвите все нити к Ирсалу.
   — Затеяли что?
   — Пока нет, но если вы покажете силу… Кеватские войска на границе. Скоро начнётся…
   — Война?
   — Да. Этим летом все решится. Если Огил сочтёт, что вы опасны, Братству не уцелеть.
   — Многие нас истребить ладились, — сказал Асаг с усмешкой, — да их уж позабыли, а Братство стоит.
   — Огил сможет. Такого врага у вас ещё не было.
   — А мы ведь его сами на шею взгромоздили. Так?
   — Так. И правильно сделали, Асаг. Только Огил может спасти Квайр. Он его спасёт…
   — Но?
   — Подожди с этим, ладно? Квайр ещё не спасён.
   — Погодим. Где ж это ты был до сей поры?
   — В Лагар ездил мир заключать.
   Он кивнул, будто сам это знал.
   — А теперь куда?
   — Сейчас в Бассот, потом в армию — к Криру.
   — Ты и с ним запросто?
   — А я со всеми запросто, даже с тобой.
   — А я ведь тебе добрую весть припас. По моему слову взяли тебя в Совет. Оно, конечно, дома у тебя нет, да ты один за всех спляшешь.
   Надо было благодарить — я благодарил, наверное, без восторга. Просто сейчас это было совсем неважно. Может, потом…
   — Слышь, Тилар, а ты как: веришь, что победим?
   — Почти. Сил у нас маловато, но ведь и в Кевате неспокойно. Думаю, сумеем перессорить кеватских вельмож. А нет — устроим бунт-другой.
   — И опять ты?
   — Я тоже.
   — Страшные вы люди, — тихо сказал Асаг. — Что он, что ты… Ни в добром, ни в злом не остановитесь. Только оно, видать, так и надо: всегда до конца. А как стал — так пропал.
   — Ты о чём?
   — Сам не знаю. Вот гляжу на вас и думаю: вторая сотня лет, как Братство стоит, а что переменилось? Деды в обиде прожили, отцы в землю ушли, а нынче и мы свой век в беде доживаем. И ни конца тому, ни краю. Ладно, иди. Сам-то меня не ищи, найду, коль будешь надобен. И за мать не тревожься. Покуда я жив… не тревожься.
   Домой я добрался без приключений, зато у дверей столкнулся с Баруфом: они с Дибаром как раз показались из-за угла. Дибар ухмыльнулся, а Баруф спросил равнодушно:
   — Гулял?
   — Вот именно.
   — Очень полезно. Зайди ко мне на минутку.
   В своей спальне — единственной комнате, куда не проникала роскошь — Баруф отпустил Дибара и одетый прилёг на постель.
   — Подвинься, — сказал я и устроился рядом.
   — Тилам, — начал он, — когда ты поймёшь, что твоя жизнь — достояние Квайра? Глупый риск…
   — Отстань! Может, я как раз о своей жизни и позаботился.
   — Значит, с прогулками кончено?
   — Они тебе мешают?
   — Мешают, — сказал он спокойно. — Если о них узнают…
   — Рават?
   — Я не уверен, что смогу это замять. Вот и все.
   — Спасибо!
   — Послезавтра уже сможешь выехать. Все готово.
   — Спешишь убрать меня из Квайра?
   Баруф ничего не ответил. Он просто повернулся и поглядел мне в глаза. Печаль и нежность были в его взгляде, какая-то необидная дружеская зависть — и у меня опять встал в горле комок. Я был готов сказать… сам не знаю что, какую-то глупость, но он уже отвернулся.
   — Ты что, спать здесь собрался?
   — Почему бы и нет?
   — Ну да! Мне только выволочки от Суил не хватало!
   — Тогда вещего вам сна, сиятельный аких.
   — Ладно, иди знаешь куда!
   — Рад выполнить ваше поручение, господин мой!
 
   Вот уже два месяца я не слезаю с седла. Где-то на постоялом дворе остался измученный Блир, и пегий Иг, хрипя, упал на одной из лесных дорог.
   Я давно не жалею ни коней, ни людей: бросаю загнанных лошадей, меняю измученную охрану, и только Эргис неразлучен со мной. Из Каса я мчусь в ставку Крира, от Крира — в лесные вертепы олоров, оттуда — тайком перейдя границу, в укромное место, где ждёт меня кое-кто из кеватских вельмож.
   Я угрожаю и льщу, уговариваю и подкупаю, я устраиваю заговоры и разрешаю старые склоки, я шлю к Баруфу гонца за гонцом, требуя денег, оружия, охранных грамот и — слава богу, это Баруф! — вовремя получаю все.
   Я ем что попало и сплю в седле, забыл о матери, забыл о Суил, я помню только одно — надо успеть! Успеть, пока война не выплеснулась в страну, покуда Крир с Угаларом, как собаки медведя, ещё держат возле границы стотысячное кеватское войско, пока наши враги ещё не сговорились и не стиснули нас в стальное кольцо.
   И вот уже из Приграничья вывезли всё, что возможно. Ушли все женщины, старики и дети, а мужчины вооружились и готовы к партизанской войне. Вот уже подкупленные мною олоры двинулись на перехват кеватским обозам. Вот уже Тубар прошёл огненной тучей прошёл по Тардану, а Господин Лагара отказался напасть на Квайр.
   Но силы нельзя соизмерить, и Крир отводит измотанное войско. Они уходят, разрушая дороги и оставляя за собою ловушки. Мы остаёмся одни.
   Мы — это я, Эргис и сорок биралов, лично отобранных Угаларом. Все храбрецы, отчаянные рубаки — но их всего сорок, а между нами и кеватцами только лес.
   И снова мы мечемся в кольце знакомых дорог, но теперь вокруг нас враги, и каждый наш шаг — это бой. Все меньше и меньше становится мой отряд; падают под пулями люди, валятся истощённые кони, у Эргиса рука на перевязи, и ночами он стонет и скрипит зубами от боли. Подо мною убили двух коней, панцирь расколот в схватке и пули издырявили плащ, почему-то щадя моё тело.
   Но в кеватском войске голод — ведь обозы достаются олорам. Кеватский главнокомандующий шлёт в Кайал гонца за гонцом, но нам известны все тропы и мы неплохо стреляем.
   Мертвечиной пропахли леса: обнаглевшие урлы стаями рыщут вокруг, не дай бог даже днём в одиночку попасться такой стае. Спасаясь от это напасти, местные жгут леса; в пламени гибнут и звери и люди, мы сами не раз с трудом вырывались из огненного кольца.
   Но и в южном Кевате горят хлеба, засуха бродит по Истарской равнине, и вместе с олорами в Кеват ушли мои люди. Это надёжные парни; они ловки и бесстрашны, ничей взгляд и ничьё ухо не признают в них чужаков. Скоро в Кевате должно кое-что завариться…
   Но нас уже обложили со всех сторон, и нет нам ни отдыха, ни передышки. Кончились пули, мы закопали в лесу бесполезные ружья и тайными тропами выходим к своим. Только восемь нас осталось, восемь ходячих скелетов, чёрных от голода и засыпающих на ходу.
   Главный теперь Эргис. Это он запутывает следы, находит какую-то пищу и отгоняет зверей. В полузабытьи я тащусь за ним, и голод уже не терзает меня. Скоро я упаду, силы кончаются… кончились, земля закружилась, плывёт, прижалась к щеке — и больше уже ничего…
 
   А потом я открыл глаза. Сероватое, светлое, просвечивающее плавало надо мной. Я не знал, зачем оно здесь. Я чуть не заплакал, до того это было обидно. Я устал от обиды, закрыл глаза — и стало лучше. Тихо, темно, никак было вокруг, и из этого медленного всплыло и встало на место ощущение моего «я». Я складывал себя из осколков, как когда-то разрезанные картинки; это было очень занятно.
   — Ну как? — спросил слишком громкий голос.
   — Да так же, славный дос.
   — А тот где… поп?
   — Службу правит, славный дос. Кликнуть велел, как отходить станут.
   Слова протекли мимо меня, в них не было смысла, но голоса мне мешали, я не хотел голосов. Мне была нужна тишина и что-то ещё, я знал, что, но это уже очень нужно; я огромным усилием выдернул из памяти слово, которое почему-то должно помочь.
   — Эргис.
   — Бредит, что ли?
   — Вроде не походит, славный дос.
   — Эргис! — повторил я капризно.
   — Кто такой?
   — Оруженосец ихний.
   — Живой?
   — Живёхонек, славный дос.
   — Чего стал, дубина! Живо зови!
   Я понял, что все хорошо, и открыл глаза. Знакомое лицо наклонилось ко мне, смуглое, с маленькой курчавой бородкой, с диковатыми чёрными глазами. И опять надо было достать из памяти слово, я даже застонал, так это трудно, но чёрное покрывало разорвалось, и слово выскользнуло наверх.
   — Дос Угалар, — шепнул я еле слышно, и он ответил залпом радостных ругательств. Облегчил душу и спросил:
   — Как вы себя чувствуете, биил Бэрсар?
   — Пить.
   Угалар заботливо, но неуклюже приподнял мне голову и сунул в губы чашу. Я отхлебнул и задохнулся. Крепчайший лот, он все мне опалил и затуманил голову. Потом туман рассеялся, и я все сразу вспомнил.
   — Где кеватцы?
   — Ха! Нашли о чём тревожиться! Гоним сволочей! Пока до Тиса дошли — уже лошадей сожрали. А дальше того хуже — знаете, небось, сами постарались. В спину приходится толкать, а то до границы, глядишь, не доползут!
   — А дос Крир?
   — Тс-с, — сказал он, и приложил палец к губам.
   Я улыбнулся.
   — Калар Эсфа…
   — Толкает. А я в заслоне сижу. — Он снисходительно улыбнулся тому, что даже с ним, с единственным другом, Крир не хочет делиться славой.
   — Живы?
   — Кто?
   — Мои люди… все?
   — Будь я проклят! Это вы о ком? Ко мне шесть дохляков приползли, третью неделю отжираются!
   — Значит, я…
   — Да, биил Бэрсар. Мы уже вас вовсе похоронили. Попа в караул поставили, чтобы вас без обряда на небеса не отпустить.
   — А Эргис?
   — Да вон он, лёгок на помине. Эй ты, живо сюда!
   — Благородный гинур звал меня?
   Я нахмурился, соображая, вспомнил и это, и кивнул. Эргис стоял в ногах постели, чтобы я мог видеть его, не шевеля головой. Радостно было его худое лицо, и глаза как-то странно блестели.
   — Тут… будь, — шепнул я, чувствуя, что опять ухожу. Ещё мгновение поборолся — и соскользнул в никуда.
   …А потом была ночь, и жёлтый огонёк осторожно лизал темноту. Эргис спал за столом, положив голову на руки; вторая, завязанная грязной тряпкой, лежала у него на коленях. Жалко было будить, но я не знал, сколько теперь продержусь.
   Эргис вскочил, будто не спал, улыбнулся.
   — Есть будешь?
   — Давай.
   Приподнял повыше, сел рядом и стал кормить с ложки молоком с размоченным хлебом. Накормил, обтёр лицо, как ребёнку, уложил опять.
   — Спи.
   — Некогда. Рассказывай.
   Поглядел неодобрительно, покачал головой.
   — Чего тебе неймётся? Слышал же: уходят.
   — Почему?
   — Известно почему! Раздор пошёл. Второй-то промеж них воевода — сагар Абилор — своей волей попёр на Исог. Тридцать тыщ с ним было. Дошёл до завалов под Исогом, а Крир тут как тут. Кеватцы в завал упёрлись, в кольцо зажал, да с заду и ударил. Абилор-то сразу смекнул, кинул войско и смылся с одной охраной, а прочих всех… Ну, сам знаешь, Крир пленных не берет.
   — В Кевате?
   — Порядок. Тирг с Гилором воротились, а Салара ещё нет. Добрую, говорят, кашу заварили, год Тибайену не расхлебать.
   — В Квайре?
   — А я почём знаю? Тихо.
   Я закрыл глаза, отдохнул немного.
   — Эргис… пора в Квайр.
   — Да ты в уме? Две недели без памяти валялся… ты ж на первой лаге помрёшь!
   — Не умру. Мне надо в Квайр. Дня три… и в путь.
   Прикажешь к постели скакуна подать?
   — Могу и носилках.
   Угалар бранился, Эргис спорил, но дней через пять наш маленький караван отправился в путь. Я тихо качался в полумраке крытых носилок, засыпал, просыпался, пытался о чём-то думать — засыпал опять. Жизнь возвращалась ко мне не спеша, крошечными шажками, и побывав за краем, я радовался всему.
   Радостно было сонное колыханье носилок, нечаянное тепло заглянувшего в щёлку луча, негромкое звяканье сбруи и запах — запах хвои, запах кожи, запах конского пота. На привалах Эргис легко вынимал меня из носилок укладывал где-то под деревом и знакомый забытый мир цветов и запахов, тресков, шелестов, птичьего пенья тепло и заботливо принимал меня. Эргис все ещё кормил меня, как младенца: даже ложка была тяжела для моих бесплотных рук.
   И всё-таки жизнь входила в меня — по капельке, но входила: я дольше бодрствовал, чётче делались мысли, и как-то, раздвинув бездумную радость существования, конкретные люди вошли в мою жизнь. Я стал отличать друг от друга солдат охраны и с радостью увидел среди них недавних соратников по войне в Приграничье.
   — Это хорошо, — сказал я Эргису.
   — Что?
   — Что ты ребят взял… наших.
   — Так сами напросились!
   — Не сердятся?
   — Чего это?
   — Ну, столько досталось… из-за меня.
   — Чудно, Тилар, — сказал Эргис, отвернувшись, — до чего ты силы своей не разумеешь! Я и сам — тебе спасибо! — нынче только понял, что люди могут, ежели с ними по-людски.
   — Скажи и мне… может, пойму.
   — Куда тебе! Тебе-то все люди одинаковые! А ты про солдат подумай: кто они? Смерды, чёрная кость. Сменяли голод на палку и думают: в барыше, мол, остались. Им что, объяснили когда, за что умирать? Саблю наголо — и пошёл, а что не так — под палку иль на сук. А ты их прям взял и огорошил…
   — Когда?
   — А как собрал перед уходом. Так, мол, и так, ребята, смерть почти верная. Кто боится — оставайтесь, ничего вам не будет. А дело у нас такое…
   — Чтобы требовать с людей… они должны знать… главное.
   — А я про что? Я-то примечал, как они сперва глядели. Все ждали, когда ж ты господином себя покажешь, хоть в зубы-то дашь. Иной бы, может, и рад — больно чудно, когда тебя за человека считают.
   — Глупости, Эргис!
   — Глупости? Да я сколько воевал, сроду не видел, чтобы люди так дрались! Ты-то, небось, и не примечал, как они тебя собой заслоняли…
   — Хочешь пристыдить? Ты прав. Не замечал.
   — Вот олух, прости господи! Я что, о том? За твоим-то делом на нас глядеть? Я к другому. Поверил я в тебя теперь. Коль не прогонишь, и дальше вместе потопаем.
   — Спасибо, Эргис, — ответил я — и как слаб, как жалок был мой голос!
   — А Огил? О нем ты подумал?
   — Что о нем думать! Давно передумано. Для того я, что ли, шесть лет в лесах мыкался да кровь лил, чтоб обратно в кабалу лезть?
   — Огил… поможет тебе.
   — Мне-то поможет! А как ты мне велишь сельчанам моим в глаза смотреть? Всю жизнь им порушил, в леса сманил… Всем рай обещал, а себе одному, выходит, добыл?
   — Не спеши, Эргис. Ещё война не кончилась.
   — Ну да! После переменится! Против каларов акиху не идти, тронет — сам полетит. Да и другое у него на уме, не слепой, чай, вижу. Эх, Тилар! Я б его и теперь собой заслонил, а служить не стану. Как, берёшь?
   — Беру.
   — Ну и ладно. Спи. Даст бог, довезу тебя.
   Бог дал, и я давно уже в Квайре. Суил нашла тихий дом на улице святого Лигра, и мир надолго забыл о нас. Нелегко ей пришлось, бедной моей птичке! Та развалина, что привёз ей Эргис, ещё долго болталась между жизнью и смертью, только преданность и забота Суил удержали меня на краю.
   Но теперь все позади; я жив и намерен жить. Смерть ушла, оставив меня Суил, и она со мной днём и ночью. Лицо её весело, смех её звонок, но в глазах уже поселилась тревога, и паутина первой морщинки легла на её ясный лоб.
   — Тяжело со мной, птичка?
   А она смеётся в ответ:
   — Тоже мне тяжесть! Хоть сколько-то со мной побудешь! Слава богу, ноги не носят, а то только б я тебя и видела!
   Ноги и правда меня не носят. Сижу в постели и читаю то Дэнса, то местные хроники, которые принёс мне Баруф. Скучнейшее чтиво, но пищей для размышлений снабжает, и эти размышления не утешают меня.
   Хорошо, что Суил умеет отгонять невесёлые мысли. Подойдёт, прижмётся, потрётся щекой о щеку — и все остальное уже не важно; только она и я, и то, что касается нас. И я не могу удержаться, спрашиваю с тревогой:
   — Птичка, неужели я тебя не противен?
   И она опять смеётся в ответ:
   — Ой, и глупый же ты, Тилар! Такой-то ты мне всего милей! Что нам, бабам, надо? Пожалеть всласть!
   — А я не хочу, чтобы меня жалели!
   — А ты мне не прикажешь! Вот хочу — и жалею!
   — Видно, тебе никто не прикажет.
   — Как знать, — таинственно отвечает она. — Может, кто и прикажет.
   Ко мне Суил никого не пускает. Не смеет прогнать только Баруфа, и, по-моему, очень жалеет об этом. К счастью в ней прочен деревенский предрассудок, что гостя надо кормить, и пока она бегает, собирая на стол, мы с Баруфом шепчемся, как мальчишки. Но от Суил ничего не скроешь: обернётся, подбоченится — и давай стыдить:
   — Дядь Огил, ты совесть-то поимей! Вовсе заездил человека, так хоть нынче-то не трожь! Этому неймётся, так он-то себя не видит! А ты глянь! Глянь, глянь — да посовестись!
   И мы с Баруфом прячем глаза и улыбаемся у неё за спиной.
   Вот я уже настолько окреп, что Суил рискует оставить меня, чтобы сбегать к матери, в Ираг. Возвращается притихшая, и как-то особенно лукаво и смущённо поглядывает на меня.
   А я тоже времени не теряю. Стоит Суил отлучиться, как у меня Эргис, и мы очень много успеваем.
   Странно, но я даже рад своей болезни. Вот так, почти чудом вырваться из суеты, отойти в сторону, посмотреть и подумать.
   А о чём мне думать? У меня есть друзья, есть дело, есть мать, есть чудесная любящая жена, правитель этой страной мой друг, так что можно не вспоминать о хлебе насущном. Впрочем, это как раз неважно. У меня есть ещё голова и руки — достаточно, чтоб прокормить семью.
   Нет, я даже не смеюсь над глупостью этих мыслей. Да, у меня есть друзья — но они друг другу враги, кого мне выбрать? Да, у меня есть дело, и я нужен ему, но верю ли я в правоту этого дела и должен ли я его делать? Да, у меня есть мать, но я не смею к ней приходить, я должен прятать её от всех. А Суил? Что я могу ей дать, кроме неизбежного вдовства, кроме горького одиночества на чужбине? А мой лучший друг? Баруф Имк, Охотник, сиятельный аких Огилар Калат. Не очень-то я ему верю. И он, конечно, не очень-то верит мне. Он прав: я пойду с ним до самой победы, а дальше нам сразу не по пути. Я — не чиновник, не воин, не дипломат, я могу подчиниться, но не могу быть лицом подчинённым. Руки и голова? Это точно попадусь когда-то, и меня удавят на радость богобоязненным квайрцам.
   Только и это ведь чепуха, размышления от нечего делать. Остаётся Братство — аргумент очень весомый. Конечно, в этом Баруф мне мог бы помочь… Нет, это так, упражнение в логике, слава богу, всерьёз я такого не думал. Не стоит моя жизнь пары сотен жизней. Жизнь не купишь за жизнь — каждый из нас только он сам, и одно не возмещает другого…
   Силы всё-таки вернулись ко мне. Я боролся со слабостью и, наконец, победил. Вот, цепляясь за Суил, я добрёл до двери, вот впервые вскарабкался на коня, вот доплёлся без провожатых от дома Баруфа — и кончился мой отдых.
   И лето тоже кончалось. Все чаще дожди мочили притихший Квайр, смывая отбросы с улиц и расквашивая дороги. Крестьяне убрали урожай; на это время Баруф распустил половину войска, оставив только заслоны у границ. Конечно, по этому поводу мне пришлось прогуляться по Бассот и в Лагар.
   Опять меня затянуло в поток неизбежных дел; он гнал меня из страны в страну, из города в город, и некогда было остановиться, чтобы подумать о себе, о Суил, о тревожном взгляде Асага на нашей последней встрече.
   И вдруг поток налетел на стену…
   Отшумел суматошный день, распустился прозрачный вечер, и через Северные ворота я возвращался в Квайр. Еле переступал мой усталый конь, и незачем было его торопить, ведь дома меня не ждут. Суил умчалась к брату в Биссал. Зиран все никак не возвращалась, и Суил оставалась главой семьи. Братьев она держала железной рукой, налетала на них, как вихрь, и всегда возвращалась такой воинственной и усталой, что я поневоле сочувствовал парням.
   Сейчас ревизия предстояла Карту — младший уехал за матерью в Кас и задержался из-за её болезни. Я-то знал, какая это болезнь, но лицемерно притворялся печальным.
   Я достаточно часто мотался в Кас, и Зиран успела смириться со мною. Без восторга, конечно, — что я за зять? Но, кажется, и без особой печали — наверное, думала, что Суил уже не совьёт гнёзда.
   Я хотел увезти её в Квайр. Предлагал ей деньги, повозку, охрану; она отказывалась под каким-то предлогом, я немедленно все устранял, она находила другую причину, я терпеливо справлялся и с этим, и в конце-концов ей пришлось мне сказать:
   — Нечего мне там делать, Тилар. Я, чай, и сама знаю, что Огил меня не оставит, да мне оно — нож острый. Мужа-то он мне не воротит, а коль богатство даст — что ж это: выходит, он мне за кровь Гилора моего заплатил, а я приняла?