Манова Елизавета. Рукопись Бэрсара

   Мы так старательно не афишируем нашу дружбу, что Кас нам её простил. На людях я холодно кланяюсь, он еле кивает в ответ — а нечастые вечера наших встреч затягиваются до утра.
   — Слишком дорогой подарок, Бэрсар. Боюсь, я не вправе его принять.
   — Вам не нравится?
   — Нравится, — сказал он серьёзно. — Чем-то напоминает сосуды, которые находят в развалинах древних городов Ольрика. Не форма и не материал — но сама гармония между формой, материалом и назначением. Эта ваза предназначена для цветов. Не для питья и не для умывания — а для цветов. И знаете, что в ней волнует? Никаких украшений. Она прекрасна сама по себе благородством материала, совершенством формы и предназначенностью.
   — Тогда все решено, царственный кор, потому что она предназначена вам. Другой такой не будет.
   — Спасибо, — тихо сказал он, — вдвойне драгоценный дар. Вы и это сделали своими руками?
   Я поглядел на свои обожжённые руки. Чего я этими руками только не делал! Четыреста человек на плечах — пришлось повертеться. И всё-таки в самые хлопотливые дни, в самые сжатые до упора недели я урывал хоть часок на стекольную мастерскую. Расчёты печей и опыты со стеклом, ожоги, косые взгляды, шепоты за спиной…
   — Отказывается, вы ещё и художник, Бэрсар. Воин, дипломат, учёный, купец… не слишком ли много для одного человека?
   — Пора повторять Божий суд?
   — Пусть бог сам вершит свой суд. Никто из нас его не избегнет — если не мы, так дела наши. И будут одни вознесены, другие прокляты, третьи — забыты…
   — Вас что-то заботит, царственный кор?
   — Нет. Просто я тоже хочу кое-что вам подарить. Не столь дорогой дар, но…
   Я поглядел на него, и он улыбнулся — как-то бледно.
   — Не сейчас. В конце нашей беседы.
   — Но если эта весть столь печальна…
   — Не более, чем все прочие вести. Поговорим лучше о вашем твореньи.
   — Оно вас тревожит?
   — Да, — сказал он, — тревожит. Вы нашли верное слово. Эта вещь словно бы не из нашего мира. В ней нет ничего от нас. Поглядите кругом, — он обвёл взглядом комнату, и я тоже её оглядел, — в каждой вещи есть что-то от нас. И когда мы умрём — и творцы её, и хозяева — она всё равно в себе сохранит что-то от нас. А ваша ваза — в ней есть что-то от вас, не спорю — но это будит во мне тревогу. Словно бы я заглянул туда, где кончается бытие…
   — И это вас пугает, биил Эслан?
   — Нет. Кто бы вы ни были, я вас не боюсь. Просто сегодня я знаю то, что чудилось мне всегда: вы — не один из нас. Вы — существо иного мира, и всё-таки вы человек из плоти и костей, и, наверное, тоже смертны, как мы.
   Не испугался и даже почти не удивился. Просто ленивая мысль: вот на чём, оказывается, ещё можно погореть. Не склад ума, не знания — вкус. Глупо соглашаться, ещё глупее спорить — я просто заговорил о другом.
   — Вам, я думаю, ведомо имя Элса Эрдана, царственный кор?
   — Художник? Я знаю, что он в Касе, и что вы приблизили его к себе.
   — Мне нравится его рисунок. Скупо, точно… трогательное такое, чуть угловатое изящество.
   — А краски кричат, как торговки на базаре.
   — Как у всех квайрцев, царственный кор. Кто родился в мрачной стране, любит яркие краски. Он сделал мне несколько моделей для первой партии.
   — Желаю удачи, — сказал Эслан. — Стекло дорого само по себе, а стекло-рубин пойдёт по цене серебра. Думаю, вы возьмёте по две-три сотни ломбов в Тардан и до пяти за морем.
   — Так дорого?
   — Так дёшево, — уточнил он. — Мир болен войной, мой друг, и искусство упало в цене. Мы ценим не красоту, а власть, а власть не признает красоты.
   — А вы?
   — А я, наверное, уже смирился, Бэрсар. Вы были правы: мне нет места в этом котле. Когда-нибудь я просто сменю Кас на Лагар… когда это станет возможно.
   — Что вас гнетёт, царственный кор? Если я способен помочь…
   — Нет, — горько сказал он. — Этого не можете даже вы. Мир изменился и стал неуютен, как брошенный дом. Квайр уходит от меня — не из моих рук, а из моей души. Ваш друг и соплеменник, — он поглядел на меня и странно улыбнулся, — заколдовал его. Квайр уже другая страна — не та, что я любил и хотел для себя. И знаете, что тягостно? Он мне не безразличен. Я хочу, чтобы он процветал — пусть даже и без меня. Чтобы был славен — пусть и не под моей рукой. Я ненавижу Калата, но я не хочу, чтобы его убили…
   — Это и есть ваш подарок, царственный кор?
   — Да, — сказал он совсем тихо. — Отныне вы можете презирать меня. Я предаю тех, кто мне верен, и кто доверил мне свою жизнь.
   — Но если вы не желаете…
   — Если бы я не желал, я бы не стал говорить. Ценю ваш такт, но у вас уже нет времени, чтобы узнать все без меня.
   — Значит, примерно месяц?
   — Уже меньше.
   — Акхон?
   — Ну, сам он останется в стороне. Он недостаточно глуп, чтобы верить словам Тибайена. Недавний казначей двора, Банаф, и калары Назора и Глата.
   — Все они под наблюдением, царственный кор.
   — Знаю, — с трудом улыбнувшись, ответил он, — но они члены Совета Благородных, и Совет Благородных будет на их стороне. А поскольку ваш друг и его… помощник снимут оружие, входя в зал…
   — Но это же нелепо! Никто из них не выйдет из зала живым!
   — Кому они нужны! Они верят, что стражу заменят людьми акхона. Я не верю. Тибайену удобнее, чтобы погибли все.
   — И страна без власти сама упадёт ему в руки? Я думаю, этого не случится, царственный кор.
   — Я тоже так думаю, — горько ответил он.
 
   — Малый совет, — бросил я Дарну ещё на крыльце, и он исчез в темноте. Онар пошёл за мной. Уже не друзья — телохранители, безмолвные тени за спиною, и смутная горечь несвободы который раз шевельнулась во мне. Лишь шевельнулась, пока поднимался наверх, потому что не до того, потому что все минуты этой ночи уже сочтены.
   Началась. Целых две недели украли. Рухнул мой график, все полетело к чертям, и придётся все заново обдумать в пути…
   …Они появились вместе, хоть Эргис живёт вдвое дальше, чем Сибл, и Дарн, конечно, сначала уведомил Старшего Брата. Сибл был хмур спросонья, Эргис спокоен и свеж; Сибл покосился с тревогой, Эргис улыбнулся, и я тихонько вздохнул, проклятое равновесие, как это мне надоело!
   — Садитесь, братья, — сказал я им. — Надо подумать. Послезавтра с утра я уезжаю. Думаю, что надолго.
   — Куда? — спросил Сибл.
   — В Квайр.
   — Чего это вдруг?
   И я рассказал им то, что узнал от Эслана.
   — Больно ты распрыгался, Великий, — пробурчал Сибл, — аль дела нет? Иль поменьше тебя не найдётся? Вон Эргис — он что, без ног?
   — Хоть завтра, — сказал Эргис.
   И я улыбнулся тому, что самое трудное оказалось самым лёгким.
   — Ты прав, Сибл. И дел полно, и люди не без ног. Просто Эргис не успеет. Пока он пробьётся…
   — А Зелор?
   — Огил поверит только Эргису или мне.
   — Ну и черт с ним, коль так!
   — А с Квайром? Страна останется без головы как раз перед войной.
   — Я пробьюсь, Тилар, — сказал Эргис.
   — А если он и тебе не поверит? У меня нет доказательств, Эргис.
   И я не вправе сослаться на того, кто мне это сказал. Он может решить, что я просто пытаюсь поссорить его со знатью — а ведь война на носу! — и он предпочтёт рискнуть.
   — Ну, ты-то пробьёшься, добьёшься и живой останешься!
   — Да, — сказал я ему. — Пробьюсь, добьюсь и останусь. Это решено, Сибл.
   — Ты б хоть не придуривался с Советом-то, коль сам все решил! Значит, ты хвост трубой — а тут трава не расти. Только-только выбираться начали, и нате вам: пропадай все пропадом — я пошёл! Иль на меня порешил хозяйство оставить?
   — На тебя.
   — А Эргиса, значит, с собой? Ну, спасибо! Другие, значит, воевать, а я горшки считать?
   — Да, — сказал я ему. — Будешь считать горшки, пока не приедет Асаг. Вызывай Асага, передавай ему хозяйство — и свободен. Бери людей и уводи в лес. Эргис, проводники готовы?
   Эргис спокойно кивнул.
   Я знал, что у него все готово, просто опять равновесие, и надо в него играть.
   — А моих, что ль, никого не берёшь? — ревниво спросил Сибл.
   — Дарна и Эгона. И ещё троих до границы. Сам отберёшь.
   Вот и все. Главное позади. И тревога: Сибл уступил слишком легко. Он должен был ещё возражать. Ему было что возразить.
   Мы говорили о насущном, о том неотложном и неизбежном, что требовал от нас Малый Квайр, а тревога все сидела во мне. Сибл мне верен, но это верность ревнивой жены, и если он что-то задумал…
   И когда, проводив их, я шёл к себе, тревога сидела внутри. Чего-то я не додумал, что-то не так.
   Я забыл об этом, когда увидел Суил. Она не спала и ждала меня за шитьём, хоть знала давно, что меня бесполезно ждать, я сам не знаю, когда приду, и приду ли…
   Она подняла глаза от шитья и улыбнулась.
   — Ну, никак про дом вспомнил! Опять не евши, да?
   — Не помню, — не хочу ей сейчас говорить. Завтра.
   — Горе ты моё! Когда только поумнеешь?
   — Суил! — я хотел её обнять, но она отвела мои руки.
   — После!
   — Что?
   — После, говорю. Вот как поешь, так и скажешь.
   — Что скажу?
   — А что завтра хотел сказать. Ой, Тилар, ну не липни! Садись за стол.
   Я сел, а она мелькала по комнате, собирая на стол, то почти исчезая, то возникая в светлом кругу; такая лёгкая, ловкая, такая моя, что я сам не верил, что смогу хоть на час оставить её.
   А потом я ел, о она сидела напротив, опершись щекой на ладонь, и все смотрела, смотрела, словно уже прощалась, словно хотела насмотреться на долгие дни разлуки.
   — Ну, — спросила она, — когда едешь?
   — Послезавтра. Прямо с утра.
   — Надолго?
   — Не знаю, птичка.
   И я рассказал ей то, что мог сказать — без имён.
   — Доигрался, — тихо сказала она.
   — Кто?
   — Рават, кто ж ещё? Всех разогнал, дурак! Ты хоть с Эргисом?
   — Конечно, птичка.
   И она сама потянулась ко мне.
 
   Лес был вокруг, бесконечный и безначальный; я знаю, что у него есть начало и есть конец, что выйдя из пункта А, я прибуду а пункт Б, если только шальная пуля не остановит меня на пути — но это знание, а чувства твердили другое: нет начала и нет конца, просто живой зелёный обрывок вечности, мостик вневременья между двумя временами.
   Тусклый подводный свет стоял в лесу, мелькал иногда в разрывах крон лоскуток голубого неба, и кони бесшумно ступали по слежавшейся хвое. Снова я был в пути и опять свободен; вся моя свобода тут: на отрезке от А до Б, в островке безвременья, где никто из владеющих мной — ни друзья, ни враги не предъявят свои права.
   Эргис уехал вперёд, исчез за изгибом тропы, другие отстали, оберегали моё раздумье, и это было приятно и немного смешно: мне есть о чём думать, но путь ещё так далёк, и можно подумать о том, о чём можно думать лишь здесь — в лесу, между двух времён.
   Я думал о себе — таком, какого не может быть. Счастливый семьянин: сын, муж и отец. Я ещё не скучал по сыну. Я только научился его любить. Ещё недавно он раздражал меня. Он отнял Суил, он заполнил собой весь дом, и я приходил туда, как незванный гость, не зная, где спрятаться от их восторгов и их суеты.
   А потом он стал меньше орать, и женщины стали меньше ахать, и я однажды вгляделся в него.
   Он важно спал, завёрнутый в полотно, и он был Бэрсар. Малюсенький Бэрсар, точь-в-точь такой же, как я, как мой отец и, наверное, как дед, как вся беспокойная, долговязая череда, текущая в прошлое… до сегодняшнего дня. Вот тут я и почувствовал, что он — мой сын. Моё продолжение. Часть меня.
   Нет, это не было радостью — я испугался. Мне всегда казалось, что я люблю этот мир. Что эти люди очень много для меня значат. Но когда я понял, что в этом мире останется часть меня, что даже смерть не вычеркнет меня из этого мира — вот теперь я чувствовал страх.
   Это жалкое существо, безмозглый комочек плоти неожиданно оказался сильнее всех иллюзий. До сих пор я думал, что принадлежу этому миру — а теперь я ему принадлежу. До сих пор я думал, что завтра за него отвечаю — а теперь я за него отвечаю. Все, что я сделаю в этом мире, падёт на моё дитя. И всё, что я не сумею сделать, тоже падёт на него. Раньше я не был в ответе ни перед кем. Только перед собой, своей совестью и своей любовью. Слова! Очень легко перехитрить свою совесть и обмануть любовь, но это маленькое существо не обманешь, жизнью своей он ответит за всё, что я натворю…
   Я придержал коня, потому что увидел Эргиса. Он стоял поперёк тропы, загораживая путь, и это значит, что кончился наш лес, и начались чужие леса — земли чужих племён и тропы олоров — и надо ждать провожатых, которых пошлёт нам лес. Раньше я был чужой, мне хватало оружия и охраны, теперь мы уже свои, и чтим законы лесов. «Забавно, — подумал я, — с охраною или без я мчался по этим лесам мимо десятков глаз и думал, что я — невидимка, тень, и путь мой не ведом никому». Но — слава Эргису! — я поумнел и чту законы лесов. А вот и проводник: угрюмая тень в лохматом меху. Он молча коснулся груди и пошёл по тропе, и наши кони пошли за ним, почти не замедлив ход.
   И можно думать о том, о чём надо подумать в пути, но опять я думаю о другом. О караванах, которые скоро выйдут из Каса. Пять караванов готовы к отправке в Тардан; отборные меха и стекло; Эслан был прав, называя меня купцом, мне надо и я буду торговать. «Деньги, — подумал я, и если я не вернусь, сумеют ли Сибл и Асаг сохранить Малый Квайр?»
   И та же тревога, моя неподъёмная ноша, клочок неожиданной тверди под ногами — мой Малый Квайр.
   Всего лишь предместье крохотного Каса, несколько улочек простых бревенчатых изб, где живут много женщин, детей и стариков, и совсем немного мужчин, но чем он стал для меня!
   Можно и должно любить свой народ и отвечать за него, и, конечно, ты знаешь, что «народ» — это значит только «все люди», но слово очень легко заслоняет людей, есть нечто абстрактное в слове «народ», и ты считаешь его абстракцией, и можно уверить себя, что ты знаешь лучше, чем сам народ, чего желает народ, и знаешь лучше, чем сам народ, что нужно народу, и можно убрать народ за скобки, рассчитывая его и свою судьбу. Но если народ твой — четыреста человек, и ты почти всех знаешь в лицо, а они все знают тебя, и ты отвечаешь перед каждым из них…
   Нет, Малый Квайр не заменил мне большого — скорее, уравновесил его. Большой Квайр — это боль почти без надежды, Малый — это надежда почти без боли. Большому я не сумею дать ничего. Может быть, я помогу ему уцелеть, но он не станет счастливей и уцелев, потому что я уже вижу, куда он идёт.
   Малый Квайр заберёт у меня все. Он, как губка, впитывает меня: время, силы, даже немного знаний; понемногу он втягивает в себя Кас — беглецов, осевших здесь после бунтов и войн, храбрецов, беспокойных, искателей новизны.
   Мои люди скоро уйдут в леса, но в моих мастерских не убудет рабочих рук, и мои караваны поведут лихие купцы, которые объегорят самого сатану, и в моей маленькой школе на два десятка ребят останутся трое учителей — и все это будет жить… если буду жив я.
   Тот самый вопрос, который не задал Сибл: смею ли я рисковать Малым Квайром, навсегда потеряв большой?
   — Должен, — сказал я себе. — Если Кеват, слопав Квайр и Лагар, в надлежащее время проглотит Бассот, история вытрет из памяти город Кас, и я впервые узнаю о нем, когда совершу бесполезный побег.
   Провожатый оставил нас. Растворился среди стволов, и Эргис подождал меня.
   — Слышь, Тилар, Тан говорит, засады в приграничье. Отрезов пять, говорит. Ежели обходить…
   — А если не обходить?
   Он с усмешкой поглядел на меня.
   — Коль нет, так своротить пора.
   — Пора, — согласился я.
   — В Биссал?
   — Можно и в Биссал.
   — А можно и в Согор?
   — Да нет, — сказал я. — Нельзя.
   Звериные тропы, зелёный подводный свет, и яркое небо в разрывах крон. Движение. Мы движемся в Квайр. Мы вовсе не возвращаемся в Квайр, мы только соприкасаемся с ним. «Земля отцов, — подумал я. — Высокопарный бред — но правда». Моя земля, земля отцов, пятнадцать поколений нас упрятано в неё, оказывается, это существует, — зов крови… или зов земли? Она звала меня, такая же, покрытая такими же лесами — и всё-таки особая. Моя.
   Мы едем в Квайр. Всего лишь две недели на все про все: шесть дней пути, семь дней работы, день в запасе. А после все размечено до точки, и обязан сделать то, что только я сумею сделать. Забавный парадокс: я возвращаюсь в Квайр врагом, чтобы его спасти. Я должен уцелеть, перехитрить, переиграть своих врагов-друзей, чтобы быть полезным Квайру.
   А Эргис молчит. Едет передо мной и молчит. Мне не хочется думать о них — о врагах-друзьях и друзьях-врагах, потому что есть на свете один, который мне просто друг.
   — Эргис, — спрашиваю я, — как это случилось, что ты мне поверил? Увидел в первый раз — и поверил.
   — А страху в тебе не было.
   Он не удивляется моим вопросам. Привык.
   — Был.
   — По тебе сроду не видать. — Придержал коня, чтобы ехать рядом, глянул искоса: — Что, уморился в господах ходить?
   — Есть немного.
   — А я чего-то как на казнь еду. Не то что боюсь… душу рвёт. До коих-то пор в родимую землю вором прорыскивать?
   — Всегда, — говорю я ему. — Покуда живы. Знаешь, Эргис, — говорю я ему, — если мы погибнем этой весной, так именно за то, чтобы нас никогда не признали в Квайре.
   — Загадка проста, да отгадчик простей. Ты что, Огила за дурака считаешь?
   — Речь о Таласаре.
   — О Равате, что ль? — глухо спросил Эргис.
   — Забудь о Равате, Эргис. Есть Таласар — наш смертельный враг, и он унаследует Квайр.
   — Слышь, Тилар, а тошно, поди, жить, коль все наперёд знаешь?
   Воспоминание — как вина, и я ответил Эргису так, как должен был бы сказать Баруф.
   — Очень тошно. Просто я знаю, что судьбу возможно изменить. И я сделаю все, чтобы её изменить.
 
   Распутица изнуряет нас. Полдня дождя — и тропы совсем расползались, мы едем через лес напрямик, прорубая дорогу в подлеске. У границы мы отдали сменных коней и остались одни. Я да Эргис, да двое людей Эргиса, да Дарн с Эгоном. Ещё одна цепь несвободы, наложенная на меня. Мне нравится Дарн, и мне приятен Эгон, но Дарн — это око Сибла, а Эгон — ухо Асага; я знаю: они мне верны и с восторгом умрут за меня, но с таким же восторгом доложат Старшим каждый мой шаг и каждое моё слово на этом шагу. И Зелор тоже тайно оберегает меня, и как только я перейду границу, ему станет известен каждый мой шаг и каждое слово.
   — Великий! — окликнул Дарн. Он ехал сзади, почти впритык, и был ещё мрачней, чем всегда.
   — Да?
   — Дозволь молвить, — сказал он тихо и взглядом повёл назад.
   — Эргис! — приказал я. — Возьми людей и проверь тропу. Если что — в бой не ввязывайся.
   — А ты?
   — Оставь со мной Дарна, если боишься.
   Он сразу все понял, да я ведь не его хотел обмануть. Стрельнул глазом и подхватил игру.
   — И то! Я уж сам хотел. Прём, как стадо! — кивнул своим и Эгону и погнал коня.
   — Великий, — угрюмо сказал Дарн, — ты при Эгоне остерегайся. Я-то лишнее не передам, а он — Брат Совета, ему никак.
   — Я знаю, Дарн. Спасибо.
   — И вот чего. Старший… — он долго молчал, я видел, как он ломает себя, но не хотел ему помогать. Я не имел права ему помочь: ведь выбор был простой: я или Сибл. — Старший велел… если шибко на рожон полезешь… не дозволять. Хоть что, говорит… все поломай… пусть только живой воротится.
   Ай да Сибл!
   — Ну и что? — сказал я ему. — Конечно, Сибл за меня боится.
   — Кабы за тебя! — с тоской отозвался Дарн. — За Кас он боится, за деревню нашу. Мол, на что чужая корова, когда своя курица… Не чужая, — глухо сказал он. — Своя.
   — Спасибо, Дарн! Потому я и еду, что не чужая. Если я не сделаю то, зачем еду, кеватцы захватят Квайр.
 
   Он кивнул, и тень всё-таки застряла. Даже Эргис никак не мог отыскать щели, где бы мы могли просочиться, не оставив следа.
   Граница на замке. В такое трудно поверить, но поверить пришлось. Всюду, где можно пройти, стоят дозоры, а где не стоят дозоры — там невозможно пройти.
   Мы прошли там, где невозможно. Шли, связавшись верёвкой, по очереди проваливались в болото, укладывали срубленные ветки под копыта коней — и я был счастлив.
   Рука Крира, но при нем есть кто-то из наших — может быть, Тирг?
   — Он, — согласился Эргис. — Рават его первым делом спихнул. Не любит умных, гадюка!
   Мы сидим на нарубленных ветках — шесть статуй из чёрной болотной грязи, и различить нас можно только по росту.
   — Плохо дело. Тирга я в игру не беру.
   — Это ты зря. Тирг не предаст.
   — Меня или Огила?
   Сверкнул белизной зубов на чёрном лице и ждёт. Уж он-то знает меня насквозь: когда я вправду прошу совета, а когда лишь пробую мысль.
   — Надо искать невидимку, — говорю я ему. — Пусть проведёт нас в Биссал.
   — Ищи сам! В лесного хозяина я верю, а в невидимого — боюсь!
   — Я отыщу, — говорит Эгон. — Не бойся, Великий.
   И спокойная насмешка в глазах: зря стараешься, всё равно знаю. Наверное знает. Один из самых опасных друзей-врагов: стальная рука, светлая голова и душа на запоре. Невзрачный маленький человечек, такой безобидный, такой забитый, но я видел его на Совете и видел в бою — и очень хочется верить, что друг он мне больше, чем враг.
   — Зря боишься, Тилар, — говорит он. — Что в Касе — то в Касе, а что в лесу — то в лесу.
   А на Дарна не смотрит.
   — Но мы-то вернёмся в Кас.
   — А это пусть дураков заботит. Над Старшим Великий, над Великим — бог, а против бога мне не идти.
   — Смотри, Эгон! У Сибла руки длинные.
   — Так и Асаг не безрукий. А я, Тилар, не под Сиблом, а под Асагом нынче хожу. Мне от Асага велено тебе заместо подушки быть.
   — Костляв ты для подушки, — серьёзно сказал Эргис, и мы засмеялись. Дружно и облегчённо заржали, наконец становясь заодно.
   И только тут до меня дошло, что я уже всё-таки в Квайре.
   И долго ещё мы тащились вдали от раскисших троп, тащили измученных лошадей и тащили себя, но кончился день — и кончились наши муки. Мы добрались до первого из тайников.
   Сторожил, конечно, Эргис — мы свалились. Совершенно буквально: вползли в землянку и свалились на нары, и последнее, что я запомнил, был облепленный грязью сапог перед самым моим лицом.
   А назавтра Эргис с Эгоном ушли к Биссалу. Если справятся за два дня, я укладываюсь в расчёт. И пришла пора отоспаться, отмыться, и проиграть все ходы.
   Они управились за день, потому что им не пришлось искать. Зелор умеет знать наперёд.
   И что-то похожее на тошноту: не могу привыкнуть к этим людям без лиц. И даже восторг на никаком лице — как улыбка, висящая в пустоте.
   Мы нашли невидимку, и невидимка привёл нас в Биссал — в маленький домик в предместье Торан, где все было готово к приёму гостей. «Все» — это огромный подвал с деревянный стенами и негаснущим очагом и подземный ход, уводящий куда-то в лес.
   Да здравствует победа Баруфа! Теперь у нас есть тайники во всех городах, и даже в Согоре можно тихо сказать «Во имя святого Тига».
   Эргис расставил людей, где им должно стоять, а я уселся у очага, и нити, разомкнутые на время пути, опять заплелись у меня в руках.
   Войско стоит у Биссала. Командиры живут в самом городе, полк биралов и полк когеров — в казарме, остальные полки — в лесу. Система дозоров. Разведка и контрразведка…
   Рутинная работа, к которой я привык, как привык к подземным жилищам, к дорогам и бездорожью, к телохранителям и конвою, к невозможности хоть на миг остаться самим собой.
   Обыденная работа, которая стала житейской привычкой, как бритьё или чистка зубов. Я просто не замечаю её, а если заметил, это значит, что я сомневаюсь, что я не уверен в себе.
   Я сомневаюсь, я не уверен в себе. Не потому, что рискую — риск невелик. Я просто вступая в игру. Последние корчи совести, когда все уже решено. Нельзя поступить иначе — иного пути просто нет. Есть только цена, которую заплатим мы все — не я не те, что со мной, а сотни тысяч людей — и я ужасаюсь этой ценой. И уверяю себя, что иначе нельзя. Да, иначе будет ещё хуже. И всё-таки мне совестно перед теми, за кого я выбираю сейчас.
   — Эргис!
   Мы стоим наверху, у окна, и сиреневый сумрак чуть приукрасил предместье. Огородики с бледной зеленью всходов, хилые заборчики, частоколы дымов и дымков.
   — Тебе надо бы сходить в город. Могут тебя узнать?
   Молчит, думает.
   — А черт его… В Биссал многих спихнули.
   — Я не хочу писать Угалару, а тебе он и без письма поверит.
   — Вон что… Опять на рожон прёшь?
   — Тут без риска. Главное, Угалара не подведи.
   — Попробую, — говорит он. — Может, не напорюсь.
 
   День перевернут, как листок в записной книжке. Сейчас войдёт Угалар. Мы в городе, а не предместье, и это тоже оказалось нетрудно, все нетрудно, когда с тобой мастера. Странная мысль: мастера. Профессионалы. Люди, выбравшие работой борьбу. Ремесленники борьбы. Нет, об этом я пока думать не стану. Впереди ещё долгий путь.
   А Угалар изменился. Не постарел, просто тень легла на лицо, омрачив его красоту. И проблески седины на висках.
   — Господи всеблагой, биил Бэрсар! — протягивая руки, сказал мне, — дозволит ли нам судьба встретиться по-людски, дабы я мог приветить вас, как добрый хозяин?
   — Увы, славный дос Угалар! Птице — небо, урлу — лес. Но если судьба приведёт вас в Кас…
   — Не будем загадывать, биил Бэрсар. Пока судьба привела вас ко мне.
   — Не судьба, а долг, дос Угалар.
   Угалар, улыбаясь, глядел на меня, и меня поразила его улыбка. Словно прошёл не год, а десяток лет, и Угалар стал старше лет на десять.
   — Вы достаточно знаете меня, дос Угалар, и знаете, что я не стал бы рисковать… вашим будущим только ради удовольствия видеть вас.
   — Вам нечем рисковать, биил Бэрсар, — сказал он спокойно. — Я был и останусь тенью Крира. Пока калар Эсфа командует войском, мне не на что надеяться и нечего опасаться. Я сам так хочу, биил Бэрсар. Защищать страну от врагов, но не быть в ответе за то, что вы натворили.