Манова Елизавета. Рукопись Бэрсара

   У Миз там была тётка. Сухонькая старушонка, похожая на мышь, но в хитром её лице таилось семейное сходство, и я вдруг ясно увидел ту же мышиную хитрость на ясном личике Миз.
   Мгновенное ощущение, оно ушло и забылось, но я вспомнил о нем через год. После первого ареста, когда я звонил Миз. Она даже не ответила: услыхала мой голос и бросила трубку, и я увидел, словно стоял рядом — озабоченную мышиную хитрость на ещё любимом лице.
   Взгляд Охотника — и я ответил сквозь зубы:
   — Я бывал в Суле.
   — Пока Сул — просто рыбацкая деревушка. Его расцвет впереди — когда кеватцы через 26 лет дотла сожгут Лагар.
   — А вам не скучно, Имк? Все знать наперёд…
   — Не скучно, а тошно. Для вас это только слова: Квайр, Лагар, Кас. А я жил в этих городах, там у меня остались друзья и просто люди, которых я знаю. Если у меня ничего не выйдет, эти города сожгут. Этих людей убьют, а их дети станут рабами. Через сорок лет начнётся Великий Голод, который наполовину опустошит страну. А ещё через сто лет во всей стране не останется и тысячи грамотных. Должен вам сказать, что сейчас в Квайре грамотны почти все горожане. Есть даже зародыш университета.
   — Почти рай?
   — Отнюдь. Все прелести средневековья плюс суровый климат и скудные почвы. Но Квайр никогда не знал рабства. Здесь процветают ремесла и соблюдаются законы. Не так уж мало, если сравнить с тем, что нас ждёт. Мне не нужно такое будущее, Бэрсар!
   — А если вы сделаете ещё хуже?
   — Все может быть, — спокойно ответил он, — но я думаю, что хуже не будет. Хуже просто не может быть. Если не родится Олгон…
   — У вас есть и такая модель: Ольрик. Вы там не бывали, а я бывал. И в Балге, и в Саккаре, и в Коггеу. Ничем не лучше, можете мне поверить. Та же военная история и тот же полицейский террор. А вдобавок коррупция, преступность и пограничные конфликты.
   — Но вы забываете: это тоже идёт из Олгона. Гонку вооружений навязываем мы. И это наши тайные службы меняют правительства и убирают неугодных. Кстати, не только в Ольрике, но и в Тиороне.
   — Не собираюсь спорить о том, что плохо знаю. «Если бы» — это не по моей части. Я признаю только «если-то».
   — Хорошо. Я считаю, что если не возникнет Олгон — это противоестественное образование, раковая опухоль, сожравшая целый континент, то у человечества будет больше шансов выжить.
   — Тут у вас по крайней мере два прокола. Первый: слово «противоестественный» подразумевает, что есть некий естественный ход развития. Чем вы можете это обосновать? Какие у вас есть критерии, чтобы определить, что естественно, а что нет?
   — Опыт, — ответил он спокойно. — Только опыт.
   — Но тогда вылезет второй вопрос: можно ли изменить историю? Мы с вами существуем, мы родились в Олгоне, который тоже существует, значит, все это произошло…
   — Погодите, — сказал Охотник, — не завлекайте меня в дебри. Историю можно изменить. Хотите докажу?
   — Попробуйте.
   — Что вы скажите о Равате?
   — Почти ничего.
   — А знаете, кем бы он стал, не вмешивайся в его судьбу?
   — Кем?
   — Имя святого Баада вам ничего не говорит?
   Это был хороший удар, у меня мороз прошёл по коже. Таких имён немного даже в нерадостной истории Олгона. Фанатик, изувер, основатель Общества Ока Господня, которое, до начала прошлого века огнём и кровью защищало веру. Рават?
   — Я сам его отыскал, Бэрсар! Разбудил в нём тягу к знанию. Направил его честолюбие — а он дьявольски честолюбив! — на благородную цель. Святого Баада уже не будет!
   — Будет кто-то другой, — сказал я устало. — Но в чём вы меня не убедили. Не «Око Господне», так иной какой-нибудь «Меч Господень». Мне не нравятся ваши построения, Имк, раз они не поддаются проверке. Я не могу обходиться верой, особенно, если речь о людях. Впрочем, моё мнение, кажется, вас не очень интересует? Я всё-таки попался и пора выбирать. Или-или, я правильно понял?
   Весёлое недоумение мелькнуло в его глазах — мгновенный проблеск — тогда я его не понял.
   — К сожалению. Вы ведь не из тех, кто остаётся посредине. Разве не так?
   Я мрачно пожал плечами: так, конечно. И мрачно спросил:
   — У меня будет время подумать?
   — Сколько угодно.
   — Тогда пошли из этого холодильника.
 
   Дожди, дожди. Лес напитался водой, как губка, в землянке промозглый холод. Только и остаётся валяться на нарах, напрасно листая Дэнса. Дэнс подтверждает Имка, и я ловлю себя на том, что ему не верю. Даже если он прав, мне этого мало. Правда и правота… Приходится быть честным, если выбираешь между жизнью и смертью. Если бы не проклятый выбор, я бы уже согласился с Имком.
   На третий день я проснулся и увидел, что он стоит рядом.
   — Не хотите прогуляться, Учитель?
   — Уже?
   Он промолчал.
   После завтрака мы надели тяжёлые сумки и отправились в путь.
   Сыростью и ледяной капелью встретил нас лес. Ветки наперебой избавлялись от груза, — струйка за струйкой — сначала я ёжился, а потом стало всё равно.
   Имк шёл легко и как будто не очень быстро, но я еле за ним поспевал. Стоило попросить, чтобы он сбавил темп, но я знал, что не попрошу. Глупая гордость? Может быть. А может быть, просто расчёт: чем бы это ни кончилось, я должен быть с ним на равных. Только так — и больше никак.
   Он сам сбавил шаг. Посмотрел на меня, улыбнулся:
   — Устали?
   Я упрямо мотнул головой.
   — А вы неплохо держитесь, Тилам.
   Теперь уже я посмотрел на него и ответил с запинкой:
   — Спасибо… Баруф.
   Сквозь воду и грязь по безобразно мокрому лесу, и не видно конца…
   — Баруф, а война… Квайр и Лагар, так?
   — Да. Образец кеватской политики. Нас стравили, как боевых псов.
   — Вот так просто?
   — Совсем непросто. Квайр — своеобразная страна. Один местный философ сравнил его с домом, построенный на дюне. Неглупое сравнение. Территория где-то от Тобара до Гарота вдоль и от Уазт до Сэдгара поперёк. Этих городов пока нет, но размеры, думаю, ясны.
   — Небогато.
   — Вот именно. Больше половины страны покрыто лесами. Переписей, сами понимаете, не делали, но на глаз в Квайре примерно полмиллиона. Зря улыбаетесь… Тилам. Площадь Бассота вчетверо больше, а там и трехсот тысяч не наберётся. Хлебом Квайр себя не обеспечивает, сырьём тоже. Квайрские сукна славятся от Балга до Гогтона. Квайрская парча и биссалский шёлк идут на вес золота. Но квайрские ремесленники работают на привозном сырьё, как это стало нашим несчастьем. В Кевате кончилась полувековая смута, на престол возвели малолетнего императора, а регентом стал его дядя — Тибайен. Начал он лихо: с государственной монополии на торговлю с Квайром. Шерсть и зерно — вы понимаете, что это значит? Кеват ухватил нас за глотку и ещё тогда задушил бы, если бы у Квайра не было союзных и торговых договоров с Лагаром и Тарданом.
   Немного не по Дэнсу, но…
   — Пять лет понадобилось Тибайену, чтобы рассорить нас Тарданом. А потом ему пришлось подождать ещё пару лет — до Голода. Понимаете, Тилам, Квайр ведь живёт без запасов. У нас и в хорошие годы крестьяне до жатвы перебивались на траве. А тут два неурожайных года подряд. Я этого не застал, но, говорят, целые деревни вымирали. Особенно на западе, где леса сведены. Там и начались голодные бунты. А потом и захлестнуло и Средний Квайр.
   Выход, конечно был. Лагар помог бы купить зерно за морем. Но у нас ведь монархия! Покойным Господином Квайра — как и нынешним, впрочем — вертели, как хотели. Тибайен не упустил случая. Скупил всех, кто продавался, а остальных — их было немного! — попросту уничтожил. Результат: Квайр разорвал союзный договор с Лагаром и заключил новый — вассальный — с Кеватом.
   — Весёлая история!
   — Ещё бы! Теперь на наших товарах наживается Кеват. Покупает по смехотворным ценам и продаёт втридорога. За 13 лет производство сократилось вдвое. Ремесленники бросают мастерские и бегут из страны. Страна гибнет, Тилам!
   — И местные тоже так считают?
   Баруф весело усмехнулся.
   — Смотри кто. Локих и его двор живут на содержании у Кевата. Тибайен не жалеет денег — ведь стоит намекнуть на возврат долга — и они шёлковые!
   — А война?
   — В Лагаре тоже невесело. Распались старые торговые связи, а тут ещё лет десять, как идёт необъявленная война с Тарданом. Мы в своё время пытались что-то связать… без толку, как видите. Может, это и лучше…
   — Почему?
   Баруф не ответил. Он словно вдруг позабыл обо мне, сдвинул створки, защёлкнул дверцу — и в лице ничего не прочтёшь.
   Длился и длился мокрый день. Мокрые насквозь брели мы по мокрому лесу, а когда стемнело, заползли под нависшие ветки мокрого старого лара. Это был не лучший ночлег в моей жизни — даже в карцере бывало уютней.
   Перед утром стало ещё холодней. Нехотя пожевали раскисшее, когда-то сушёное мясо, и едва засерело, продолжили путь. Тот же промокший лес качался вокруг, и тяжёлое злое бессилие одолевало меня. Еле тащился, с отвращением чувствуя, как я грязен, безнадёжно мечтал о горячей ванне и сварливо завидовал Баруфу. Цивилизованный человек, десять лет в этом гнусном мире — и так невыносимо спокоен!
   А потом деревья вдруг расступились, и мы уткнулись в ограду.
   — Прибыли, — сказал Баруф. — Договоримся сразу: вы мой соотечественник из Балга. Скажем, друг детства. Имя… ладно, оно достаточно необычно. Меня здесь зовут Огилар Калат. Запомнили?
   Я кивнул.
   — Кстати. О Балге эти люди знают всё-таки больше вас. Так что поосторожней.
   Дом был низкий, бревенчатый, почерневший от непогоды. Дверь открыла хозяйка — невысокая, плотная женщина с круглым, уютным лицом. Глянула и всплеснула руками:
   — Владыка Небесный, Огил! Сам пожаловал! А я-то думаю: кого в такую погоду занесло!
   — Здравствуй, Зиран, — сказал Баруф. — Чужих нет?
   И смех у неё был круглый, уютный.
   — А ни чужих, ни своих. Одна я.
   А потом вымытые, в сухой одежде мы сидели в сухом тепле избушки, и Зиран мелькала вокруг. Все она успевала: делала мимоходом домашнюю работу, подкладывала и подсовывала нам еду и при том болтала без умолку.
   — Тебя-то, Огил, ровно и лес не берет! Вон Баф давеча забегал, так его уже в дугу свело, а ты не стареешь! Что-то я дружка твоего ране не видела?
   — А он тут недавно. Из моих краёв. Вместе росли.
   — Ну, вот и тебе радость! Свой на чужбине — сладко, чай, свидеться? Звать-то вас как, добрый человек? Иль по-нашему не разумеете?
   — Понимаю. Тилам меня зовут.
   Улыбнулась спокойно ласково и опять к Баруфу:
   — Мы-то с Суил давеча тебя поминали. Как зарядили дожди, она и говорит: «Каково, мать, нынче в лесу дяде Огилу?»
   — А где она?
   — А в город поехала. Табалу срок за аренду платить, мы кой-чего и подсобрали. Нынче в городе-то, сказывают, съестное в цене. Я и то думала, она воротилась.
   — А ребята?
   — На росчисти. Время-то какое? Возраст им не подошёл, а все пусть от глазу подальше.
   — Сколько ж это Карту?
   — Да на святого Афата девятнадцатый пошёл!
   А я глядел на Баруфа во все глаза. Мягким и домашним было его лицо, и в глазах простой человеческий интерес.
   — А что хозяйство?
   — Какое хозяйство! Все налоги съели! Одну коровёнку оставили и ту в лесу держу — пусть лучше зверь заест…
   Она вдруг вся вскинулась, слушая.
   — Никак, Суил? Ну, слава те, господи!
   Метнулась к двери, заговорила с кем-то в сенях, и вдруг весёлый мокрый клубок влетел и с воплем повис у Баруфа на шее.
   — Дядь Огил! Ой, дядь Огил!
   — Суил! Ладно, ладно! Слезай с меня, дай на тебя гляну!
   Клубок отцепился и оказался девушкой с блестящими светлыми глазами и румяным лицом.
   — А что ты мне принёс?
   — А что я мог принести?
   — Колечко!
   — Помилуй бог, разве в лесу кольца растут?
   — А ты глянь в кармане!
   — А ну, Зиран, дай-ка мой тапас, может, и правда с ветки упало?
   — И не надоест вам всякий раз? Да и тебе, Суил, не те года гостинцы клянчить!
   Девушка засмеялась и принялась отстёгивать мокрый плащ.
   — Ох и льёт! Меня в деревне оставляли, а я чуяла! «Мать, — говорю, — забоится».
   — Расторговалась?
   — Ой, еле-еле! Сперва-то все совестилась, а потом слышу, почём продают, ну, думаю, а я чем хуже? А народу на рынке по пальцам перечесть! Спасибо, биэла одна подошла, покрутила носом, да и взяла все по моей цене. Уж пошли ей бог здорового любовника!
   — Суил! — прикрикнула мать. — Человека б постыдилась!
   Только тут она меня разглядела и улыбнулась простодушно:
   — Ой, уж простите, что не приветила! С темноты да на свет…
   — Ничего, я не в обиде…
   Быстрые её глаза мигом рассмотрели и вопросительно обратились к Баруфу.
   — Тилам — мой друг. Вместе росли. В Квайре он недавно.
   — Садись, егоза, — ворчливо сказала Зиран. — С утра, чай, не ела?
   Легко, как осенний лист, Суил опустилась на лавку и принялась за еду, не умолкая ни на миг.
   — А у горбатого Равла корову сглазили, третий день не доится. Бабы на старую Гинар сказали, он и пошёл, в ноги сунулся.
   — А она?
   — А она за палку! «Сроду, — говорит, — своим не вредила! Не уйдёшь, — говорит, — на самого порчу наведу!»
   — Что правда, то правда. На Малских выселках она раз всех кур сглазила, полгода не неслись, а нам от неё одно добро.
   — А у старой Иморы сына убили, который день голосит. Сноха-то её тяжёлая, говорят, на святого Ларета рожать.
   — Ой, горе-то!
   — А у кума Либара сына забрали. Они уж и проводы справили. Нас звать хотели, да Гинар не велела. «Худой, — говорит, — знак, чтоб вдова провожала. Уж он винился, винился. Гостинец прислал.
   — Тьфу ты, господи! Нашёл вину! Живой бы воротился, а мне…
   — Многих забрали? — спросил Баруф.
   — Почитай, с каждого двора. Уже троих убили.
   — А ты замуж не надумала?
   Суил засмеялась, а Зиран сказала со вздохом:
   — Двоим отказали. Она не хочет, а я не велю. Время-то, вишь, какое? Лучше уж девкой остаться, чем вдовой.
   Очень горько это прозвучало, и Суила спросила торопливо:
   — Дядь Огил, а ты у нас поживёшь?
   — Я-то поживу, а тебе надо опять в город.
   — Когда?
   — Завтра.
   — Одной, что ли?
   — С Тиламом.
   Я повернулся к Баруфу, встретил насмешливый взгляд и молча отвёл глаза. Суил заметила, как мы переглянулись — этот чертёнок все замечает! — и деловито зевнула.
   — Ой, и притомилась я что-то. Вещий сон тебе, дядь Огил. И вам, добрый человек.
   Зиран проводила её взглядом и мигом убрала все со стола.
   — Небось, и вы умаялись, путь-то неблизкий. Я тебе, Огил, наверху постелю. Льёт-то льёт, а неровен час, кто завалится.
   Ушла — и Баруф с насмешкой глядит на меня. Напрасно он ждёт, что я заведусь. Это будет смешно, а я не люблю быть смешным. Я просто спросил — надеюсь, спокойно:
   — А если я не пойду?
   — Суил отправится одна. А на дорогах опасно.
   — Вам, конечно, больше некого послать?
   — Представьте себе, — сказал он уже без улыбки. — Взяли одного из связных… Он многих знает… Если сломали…
   — А Суил?
   — О ней он не знал.
   Мы ночевали на чердаке в блаженном тепле меховых одеял, и утром Баруф едва растолкал меня. Молча разбудил, молча оделись и молча спустились вниз.
   Суил уже ждала за столом. Я подумал, что на неё приятно смотреть.
   У каждой эпохи свой эталон красоты. Я считал красивыми бледных, угловатых женщин Олгона, и Суил не казалась мне ни хорошенькой, ни миловидной. Не подходило это к её крепкому телу и румяному, дышащему здоровьем лицу. Милая, славная я…
   — Садитесь, садитесь, — заторопила Зиран. — Путь неблизкий, дорога — хуже некуда.
   Баруф кивнул и сказал осторожно:
   — Ты бы побрился, Тилам.
   — Пожалуй, — согласился я, усмехнувшись. Ох, не скоро мы перейдём на «ты»! И ещё я подумал, что мне не хочется покидать этот дом. Жалкий домишко, убогий, но как в нём тепло…
   Но все хорошее скоро кончается, и мы уже месим грязь на тропинке, срезающей петли лесной дороги. Суил с Баруфом идут впереди, он что-то тихо ей говорит, она помалкивает и кивает. А я за ними: сутулюсь, ёжусь, кутаюсь в отсыревший плащ, и на душе чёрт знает что. И раздражение, и страх, и щекотливое любопытство.
   — Тилам! — Баруф остановился, поджидая, — осторожней, ладно? Не горячись. Если сможешь, вообще ни с кем не заговаривай.
   Суил верно поняла мой взгляд и быстренько за меня вступилась:
   — Ой, дядь Огил, зря! Говор-то у них не вовсе чистый, малость на кеватский смахивает, да в городе оно не худо. Только вы, дядь Тилам, больше на «ры» напирайте. Мы-то «ры» скоро говорим, а у кеватцев оно шариком катается.
   — Если «дядя», тогда «ты».
   — Ладно, будь по-вашему. Только тогда уж дядя Тилар, оно привычней.
   Огромный овраг лёг на пути, и Баруф остановился. Стоял и глядел, как, цепляясь за ветки, мы спускаемся вниз, а когда он исчез за кустами, я чуть не вернулся к нему. Мгновенный холодный страх: вот теперь я один, по-настоящему один в этом мире. И мгновенное облегчение: наконец-то я один, по-настоящему один… сам по себе.
   Перебрались через овраг, пошли по дороге, а потом лес расступился и зажелтели поля.
   — Не ко времени дождь, — сказала Суил. — Полягут хлеба, наголодаемся.
   — А ты давно Огила знаешь?
   — Да годков шесть, то ли семь, ещё как отец был жив. Кабы не он, нам с матерью да ребятами только по миру идти.
   Вздохнула и замолчала, и мы перетаскивали на ногах грязевые пласты, пока нас не обогнал чуть ползущий обоз. Три тяжело нагруженных повозки прошлёпали мимо, а четвёртая остановилась.
   — Не в город? — спросил небритый возница.
   — В город, добрый человек, в город!
   — Ну так лезьте, пока сборщик не приметил.
   — Господь вас спаси! — сказала Суил и вспорхнула на скамеечку рядом. Я кое-как устроился позади.
   — Отколь едете?
   — С Тобарских пустошей. Сено войску везём. Все выгребли, ещё сам и вези. Тьфу! — возница сплюнул в сердцах и вытянул без нужды хворостиною лошадь. Та только кожей дёрнула, но не ускорила шаг.
   — А вы откуда?
   — С Малка, — быстро сказала Суил.
   — Далеконько. Это же какая беда вас гонит?
   — Истинно, что беда, добрый человек! Брата на святого Гоэда забрали, а в дому без меня пять ртов: мать, да невестка, да маленьких трое. Оно и выходит, что мне услуженье идти. Дядя вот проводить вызвался.
   — Да, девка, хлебнёшь лиха!
   — Что делать, мил человек, беда беду ищет!
   К городу подъехали в сумерках, и Суил уверенно повела меня по раскисшей улицы вдоль добротных заборов. Тяжёлая калитка, мощённая камнем дорожка, какие-то смутные постройки, длинный бревенчатый дом.
   И опять нам открыла женщина.
   — Суил, голубушка! — закричала она. — Вот радость-то! Ой, как промокла!
   — Я не одна, Ваора, — осторожно сказала Суил. — С дядей.
   Многоопытные тёмные глаза меня изучили, насмешливая улыбка протекла по бледным губам.
   — Не больно-то дядя на тебя походит!
   — Беда, коли б на мать-отца не походила, а что с дядей не схожи, то не грех.
   Ваора почему-то зашлась смехом, так, хохоча, и потащила девушку в дом. Сделала несколько шагов, вернулась, поклонилась:
   — Не прогневайтесь, добрый человек, на бабью дурость. Рада вам в дому моем.
   Вдвоём со служанкой они быстро накрыли ужин, потом она отослала служанку и тихо присела рядом с Суил. Подпёрла ладошкой щеку, сидела и молча смотрела.
   — Чего это ты затуманилась, Ваора?
   — А с чего веселиться?
   — Что-то у тебя на дворе не так?
   — А я мастерскую Атабу Динсарлу сдала, — она засмеялась негромко, злобно. — Поднялся с войной ровно на доброй опаре — ещё пятерых подмастерьев взял. А я его и прижала. Три раза уходил… ничего, воротился. Где ж ныне вольную мастерскую взять… со всем обзаведеньем…
   Дикая злоба была на лице Ваоры; сузились и засверкали глаза, выглянули из-под верхней губы мелкие зубки, и сразу она удивительно похорошела. Тихо, коротко посмеиваясь, цедила сквозь зубы:
   — Думал, оболтает меня, при расчёте надует… не на таковскую напал! Я Тасу, писцу из Судейского приказа, заплатила, он и написал договор… с крючками. Ещё до мяса его обдеру!
   — Зачем, Ваора?
   — А зачем он тогда смеялся?
   — Вольно ж тебе на погань душу тратить! В нем ли горе?
   — А до тех-то мне не достать!
   Постелили мне в узкой каморке, где едва помещалась кровать, и я мигом разделся, закутался в одеяло и упал в темноту.
   А когда я проснулся, в окошке стояла предрассветная муть. Лежал среди скрипов и шелестов старого дома и думал, как же нам мало надо. Поел, обогрелся, выспался — и все по-другому. Глядишь на вчерашний день из сегодняшней дали и сам не веришь, что это было. И все вчерашние мысли так глупы и мелки, словно их думал совсем другой человек. Я — но вчерашний, недавний беглец из Олгона, где жизнь или смерть — самый естественный выбор и жизнь человека — совершенный пустяк. Здесь, наверное, тоже, просто не в этом дело. Есть Баруф. Уже не Имк, не Охотник, а только Баруф, и это тоже немало. Я не верю, что он бы меня убил. Незачем ему меня убивать, если так просто манипулировать мною. Как он легко заставил меня пойти! Ситуация, из которой единственный выход. А я ведь ждал подвоха и был на стороже! Ладно, очко в его пользу — я сам хочу пойти и увидеть своими глазами…
   А дом просыпался. Прошлёпали по коридору босые ноги, послышались голоса. Один — недовольный принадлежал Ваоре. Я улыбнулся. Хозяюшка с грешными глазами и грешной улыбкой. Неплохо, если б она пришла меня разбудить…
   …И опять мы плыли по загустевшей за ночь грязи. Пусто было на улице, редкие прохожие хмуро мелькали мимо, и хмуро было лицо Суил. Тёмное облако легко на её лицо, и веки припухли, как от недавних слез.
   — Ваора твоя родственница? — спросил я.
   — Роднёй родни. Её жениха и батюшку моего вместе казнили. Одиннадцать их было — все дружки дяди Огила, — а для самого столб стоял с железным ошейником.
   — Прости, Суил.
   — Да чего там! Тебе-то откуда знать!
   — А Огил тоже тут жил?
   — Нет, — ответила она чуть оживившись. — В городе. У него там дом был. Краси-ивый! Меня раз отец водил. Ой, и удивилась я! Такой богатый, а с отцом запросто. А теперь там кеватец живёт.
   Сказала — и опять омрачилась.
   Переулок вытек в улицу — широкую, разъезженную колёсами. С одной стороны она вытягивалась в дорогу, с другой — упиралась в надвратную башню. Людей здесь было полно. Молчаливые и шумные, озабоченные и наглые, боязливые и любопытствующие, в приличных тапасах, в гнусном отрепье или в грязных пышных одеждах; каждый из них был сам по себе, и все они составляли толпу, и она толкалась, галдела, вопила, раздавалась перед повозками и жидко смыкалась за ними.
   Очень странное ощущение. Все это словно меня не касалось; я был только зритель — смотрел холодно и отстраненно непонятно кем снятый фильм. Но утренняя сырость, брызги из-под колёс, ошмётки грязи, запахи, толчки, превращали нелепый фильм в реальность. Я не мог признать истинность того, что меня окружало, и не мог её отрицать; я был, как во сне, меня вело, несло, влекло, куда-то, я не знал и не хотел узнавать, что будет дальше со мной.
   Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто-то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решётки.
   В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет — но только на первый взгляд.
   Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днём его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалёванные юнцы, молодчики с ловкими руками.
   Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода…
   Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему-то не оставляли за собой трупов.
   Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица — её я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новёхонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золочёный солнечный диск.
   Однажды, ещё до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шёпотом стала мне объяснять:
   — Как солнце одно, так и бог один. Солнце — око божие, чти его, сынок.
   Я, конечно, тут же спросил:
   — Мам, а бог — одноглазый?
   Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно-серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто-то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть-чуть приоткрылась.
   — Чего надо? — спросил нас угрюмый старик.
   — Нам бы господину купеческого старшину, — сказала Суил.
   — Станут биил Таласар с деревенщиной разговаривать!
   — Коль так, передай господину, — Суил вытащила откуда-то крохотную записку и отдала слуге. Тот только глянул — и спесь как рукою сняло.
   — Сразу что не сказали, почтённые? Пожалуйте в дом, бог вам воздаст!
   Я сразу узнал хозяина дома. Худощавый, лёгкий в движениях, немолодой человек — но бликом пролетела по губам улыбка, вспыхнули и замерцали глаза, и я понял: отец Равата.