Елизавета МАНОВА
РУКОПИСЬ БЭРСАРА
КНИГА ПЕРВАЯ
1. БЕГЛЕЦ
Мне не с чем это сравнить. Мир погас, и вязкое серое нечто запеленало меня. Окружило, сдавило, впитало в себя; я медленно таял в нём, и тени, отзвуки, шевеленья иных существований пронизывали меня. Словно что-то двигалось сквозь меня, словно бедное моё одинокое «я» под напором времени распадалось на кванты, и каждый из них был страхом. Миллионы крошечных страхов кричали во мне, бились, корчились, сплетались в один выжигающий страх, и это все длилось и длилось, невероятное мгновение.
И кончилось.
Мир вернулся. Створки кожуха разошлись, стрелки снова упали на нуль, и просторное предрассветное небо наклонилось ко мне.
Я с трудом расстегнул ремни, отключил питание, передохнул — и шагнул прямиком в тишину.
Я ещё не верил, что жив. Несмотря на все недоделки. Несмотря на нестабильность рабочей кривой хронотрона. Вопреки всей официальной науке.
Я стоял на опушке Исирского леса, на том самом месте, откуда отправился в путь, и всё-таки это было другое место. Рослый лес сомкнулся зеленой стеной, заслонился раскидистыми кустами, и нигде ни бутылки, ни клочка бумаги, ни единой консервной банки. Медленно, почти боязливо я повернулся спиною к лесу и увидел луг. Ровная зелёная пелена, запертая зубцами дальнего леса. Ни следа уродливых башен Нового Квайра. Получилось. Я сбежал.
Я достал из машины рюкзак с тем немногим, что смог захватить: инструменты, аптечка, немного тёплой одежды, нашарил в ящичке под сиденьем потрёпанный томик и сунул в нагрудной карман. Запрещённая «История Квайра» Дэнса, единственный мой путеводитель в неведомом мире…
С коробкой передатчика в руках я стоял и глядел на машину. На мою серебристую красавицу, игрушку, сказочное насекомое, присевшее на сказочный луг. Полгода адской работы, сумасшедшие качели успехов и неудач, мой триумф, о котором не узнает никто.
Пора кончать. Перерезать пуповину, отсечь себя от немногих друзей и многих врагов, от жестокого, но моего мира. Не думал, что будет так больно.
Я нажал на кнопку, и половинки кожуха сошлись в серебряное яйцо. Задрожал, заструился воздух — и луг опустел. Все. Машины времени тоже нет. Заряда в аккумуляторах не хватит на материализацию.
Я закинул мешок на плечо и потащился к лесу.
Было так хорошо идти по росистой траве, в свежем облаке запахов, под оживающим небом.
Было так тяжело идти, потому что я нёс с собой унижения и пытки, предательства и потери, боль побега и стыд поражения. И нерадостные мысли о тех, кого я оставил. Верный мой Имк и Таван. А Миз меня предала. В Имке я ни минуты не сомневался, но Таван! Мягкий, изнеженный Таван, я привык считать его слабым — но как он за меня дрался! И он, конечно, знал, что будет, когда добивался, чтобы меня выпустили под залог. И он, и умница Имк, который за полгода работы сумел не задать мне главного вопроса. Нет, я уверен, что их не тронут. Слишком выгодна там моя смерть. Взрыв в лаборатории — это не дорожная катастрофа и не закрытый процесс…
Тут я споткнулся о корень и едва устоял на ногах. Лес был вокруг. Чистый, вечный, нетронутый лес. Не зря я подался в прошлое — будущего-то нет. Уже разграбленная, полуотравленная планета, переполненные арсеналы, озверевшие диктаторы и политики, оглохшие от собственных воплей…
Усталость — вся сразу — вдруг легла на меня, затуманила голову, потянула к земле и я поддался. С облегчением сбросил с плеча мешок, и земля подплыла, поворочалась подо мною, подстелила под щеку полоску зеленого мха…
— Эй! — сказали над ухом, и я вскочил без единой мысли. Это было, наверное, продолжение сна. Сказочный лес и человек в невозможной одежде. Был на нём долгополый коричневый балахон, широчайшие штаны ядовито-зеленого цвета, жёлтый пояс с ножнами, за плечами, очевидно, ружьё. Очень смешно, но я даже не улыбнулся. Было в нём что-то такое. Ощущение насторожённой силы в небольшом ловком теле и насмешливое любопытство на загорелом лице.
— Однако ты нашёл, где спать, приятель! В заповедном-то лесу господина нашего!
— А твой господин что, сонных не любит?
Он усмехнулся, покачал головой и спросил не без сожаления:
— Это ж ты откуда такой?
— Из Олгона, — буркнул я, не подумав, и сам испугался, но он только плечами пожал:
— Сроду не слыхивал. Чай, далеко?
— Далековато.
— Путь-то в Квайр держишь?
— В Квайр, — ответил я осторожно.
— А зря! Коль не забыл, так война нынче. С лазутчиками-то просто: в темницу, ну и…
Многозначительный жест: вокруг шеи и вверх. Даже физику ясно. И понятно, что если дойдёт до драки, этот маленький человек без труда одолеет меня. Мне не хочется драться. Я никак не могу ощутить, что всё это реальность, и что это происходит со мной.
— А ты кто будешь?
— Не знаю. Пока бродяга.
— А прежде?
— Был учёным.
— Лекарь, что ли?
— Нет. Физик.
— Чего-чего?
— Ничего? — отрубил я с досадой. — Машины умею делать. Водяные колёса, самодвижущиеся экипажи…
— Колдун?
— Да нет же! Просто мастер.
Он почесал в затылке, покосился с опаской:
— Со злой силой, что ли, знаешься?
— Да говорю же тебе, нет! Ремесло это, понял?
Он не понял, но уходить не спешил. Помялся с ноги на ногу и продолжал допрос:
— Сюда-то тебя как занесло?
— Ветром!
Я не умею врать. Старая беда и причина многих напастей, но даже если б умел, я не знаю, что мне сказать. Я просто не знаю, где я и какой это век, и что творится сейчас в этом неведомом веке.
— А ты не шебуршись, — сказал он спокойно. — Я тебе, может, и пособлю.
— Шкуру спасал.
— Что ж так?
— Молчать вовремя не научили.
Странно, но он кивнул. Прищурился, поглядел мне прямо в глаза, словно сверял что-то. И сказал:
— Ну, коль так, пошли со мной. Сведу тебя к добрым людям, только не гневайся, коли круто встретят.
Я пожал плечами и закинул на спину рюкзак. Все это сон. Изломанная, непобедимая логика сна, с которой бесполезно и нежелательно спорить.
Я знал, что это не сон. Это на самом деле, это есть, это все со мной. Но знание — это одно, а ощущенье — другое, и мы шли не раз исхоженным мной незнакомым лесом — когда-то, много веков спустя, мы с Миз приезжали сюда. Оставляли мобиль на опушке и, держась за руки, шли в загаженную, истоптанную тропинками чашу…
— Как звать-то тебя? — спросил мой спутник.
— Тилам Бэрсар, — ответил я безрассудно.
— Ты глянь, — удивился он. — И у нас Бэрсары есть!
Щелчок! Сработало сразу: я собрался, как на допросе, и сказал равнодушно:
— Мой дед был из этих мест. Поэтому я и язык ваш знаю.
— Да, говоришь чудно, а разобрать можно.
— А тебя как зовут?
— Эргис.
— А фамилия?
— И так ладно будет.
Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели — и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились.
И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за неё заплатил.
— Подойдите поближе, — велели мне, и я подошёл. Трое весело переглянулись, но четвёртый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и всё-таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтёшь.
— Ваше имя — Бэрсар? — спросил он властно.
— Да.
— Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я — Охотник.
Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак — какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого.
— Я ж говорил: нездешний, — сказал Эргис.
— Присядем и побеседуем, — властно сказал Охотник. — Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтёте это праздным любопытством?
— Не сочту, — пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошёл за Эргисом.
— Кто вы такой, и что вы здесь делаете?
— Сижу на траве, — ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймёт, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру.
— Я был учёным, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в… в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. Мои ученики, понимаете? Боролся как умел… не очень умно. Ходил по высоким ничтожествам, писал в газеты, даже… короче, добился только, что меня самого посадили. Продержали пять месяцев, не предъявляя обвинения, и выпустили. Решили, что уже поумнел. Пока я сидел, был суд. Ребятам дали по двадцать лет. Как я мог отступить? Да и в тюрьме… Ну, в общем, выгнали из университета, отобрали лабораторию, а потом опять посадили… уже всерьёз. Решили добиться признания в государственной измене… любым способом…
И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьёшься в корчах или рвёшь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль… Что-то твёрдое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил… Обойдётесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану.
— Когда не получилось — стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все.
Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь.
А потом Охотник вдруг протянул мне руку:
— Вы — смелый человек, Учитель. Мы рады вам.
Мы поднялись и пошли.
Это был нелёгкий путь, потому что усталость чёрной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы.
Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушёл и Эргис, как ни жаль.
Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават — красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар — рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало.
Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрёстка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете.
А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрёстках, пёстрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих.
Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет — и не разу не выдать себя?
Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память — моя гордость и моё проклятье, она сохраняет все.
Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили — и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.
Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.
Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.
Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и всё-таки я иногда ловил его взгляд — оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало.
Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне — овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я — делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починить его ружьё, наше приятельство стало совсем непритворным.
Вот и занятие мне нашлось — починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.
Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться, поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый физик профессор Бэрсар наконец-то нашёл себе дело, я и смеялся, но не всерьёз. Да, я нашёл себе дело в этой жизни, и почти уже принят людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа, которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий человек без корней, и надо было зацепиться за что-то.
Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават. Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень удобно для наблюдения — Рават меня тоже занимал.
Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный, кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и никак не решится спросит меня.
— Учитель, — робко спросил он меня наконец, — а правда, что вы ребят учили?
— Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.
— А… а меня вы не согласитесь учить?
— Чему?
Он кивнул на мой самодельный стол.
— Вот этому?
— Всему! — ответил он, осветившись улыбкой.
Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года, как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно — давать и сеять, именно мне, мне самому…
— Могу и поучить, только легко не будет.
— Я понимаю! — ответил он торопливо. — Не сомневайтесь во мне, Учитель!
И я дорвался. Отвёл душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах тел, законы Кетана и Табра, — и очень неплохо пошло. Рават был толковый парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На всякий вопрос он отвечал: «так бог велел», а после оказалось, что бог — богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет двигаться пулю.
Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налёг на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений — достаточно радужная картинка, я знал, что это его возьмёт.
А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.
Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.
Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда, невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир.
И я сорвался.
Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в землянках под решётками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит. Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду вразнос, и стыдился этого, и хотел.
Рават предложил позаниматься, я грубо буркнул, что болит голова.
— С дождя, — сказал Дибар. — Бывает.
Они сидели на нарах и глядели, как я мечусь, и за это я ненавидел их.
— Тоже затылок ломит, — сказал вдруг Охотник. — Пройдусь, пожалуй. Не хотите со мной, Учитель?
Я не хотел, но пошёл. Колючей сыростью встречал нас лес, дождь перестал, но воздухе висела мокрая мгла, и сразу же меня прохватило ознобом.
— Озябли? — спросил Охотник?
— Сыро.
Он взял меня под руку и повёл к одной из пустых землянок. Там было ещё холодней. Ссутулившись, я смотрел, как он бьёт по огниву кресалом, пытаясь поджечь отсыревший трут. Тот стал тлеть. Охотник раздул огонёк, нашарил на полке светильник, и красные блики легли на его лицо. Впервые он показался мне очень усталым. Мы молча стояли, разглядывая друг друга, вопросы душили меня, но эту игру начал он, и первый ход был его.
И он сказал, наконец:
— Я все ждал, когда вы начнёте задавать вопросы.
— Вы бы всё равно не ответили.
— Теперь отвечу.
— Хорошо. Кто вы, Охотник?
— Моё имя — Баруф Имк.
Я нашарил позади нары и сел. Так вот оно что.
— Я думал… у Имка никого!
— Быстро соображаете. Я его племянник. — Посмотрел на меня и улыбнулся. — Значит, я вас не удивил?
— Не очень. Вас выдают привычки — от умывания до поведения за столом.
— А вы наблюдательны!
— Я — экспериментатор, Имк. Рассказывайте!
Он опять улыбнулся — снисходительно и устало.
— Все очень просто, профессор. Вы завещали своё имущество дяде…
— Жалкие крохи!
— Для вас. Ему хватило не только на безбедную жизнь, но и на то, чтобы выучить меня. Так что я ваш должник.
— Оставьте! Что мне, Глару было наследство оставлять? Как вы сюда попали?
— Это долгая история, профессор.
— Я не спешу.
Я знал, что веду себя глупо. Не так бы мне с ним говорить — с единственным своим человеком в неведомом мире, где все так бессмысленно и глупо, и только он… Но ярость душила меня, я его почти ненавидел за эти пропащие недели, за все проглоченные унижения, за то, что, все обо мне зная, он только сейчас приоткрылся мне. И пусть у него есть на то причины — я даже догадываюсь, какие — плевать! Я всё равно не прощу!
— Начало заурядное. Кончил Политехнический, несколько лет работал инженером на алюминиевом заводе в Сэдгаре. А потом… Обычная история: оборудование изношенное, эксплуатируется безобразно. Была авария, погибло пять человек. Рабочие потребовали принять меры, администрация, конечно, отказалась. Я тоже участвовал в забастовке. А дальше, как всегда: дирекция вызвала войска, с рабочими разделались, а я навсегда потерял работу. Собственно, это все решило. Мне оставалось только найти людей, которые борются с режимом Глара…
— Я не нашёл.
— Конечно. Вы были слишком на виду. Ни одна группа не решилась с вами связаться. Для нас конспирация — это жизнь.
— И помогало?
— До поры. Пока к нам не втёрся провокатор. Часть организации спасти всё-таки удалось, но пришлось помотаться. Как-то обстоятельства привели нас в Квайр, и я рискнул повидаться с дядей. Знал, что он очень болен, и боялся, что другого раза не будет.
— А он знал, чем вы занимаетесь?
— Конечно. Я его достаточно уважал. — Помолчал и сказал задумчиво: — Удивил он меня тогда. Молчун — а тут его вдруг прорвало. Тогда он и рассказал мне правду о вашем исчезновении. Я ведь знал только официальную версию: взрыв в лаборатории. А потом достал из тайника старую папку. Знаете, что там было?
— Откуда?
— Могли бы и догадаться. Чертежи и основные расчёты вашей машины.
— Я все уничтожил!
— Конечно. А он заблаговременно снял копии.
— Зачем?
— А вы не догадываетесь? Ну, правильно, какой-то техник…
— Идите к черту! — сказал я злобно. — Это уже наше дело — моё и его. А оправдываться перед вами…
— В чем? — спросил он невинно.
— Имк — это моё второе «я», мы двадцать лет проработали вместе. Понимаете? Двадцать лет!
— Да, — сказал он задумчиво, — двадцать лет. И это были главные годы его жизни. Все, что вы сделали, принадлежало и ему, и в каждом вашем открытии была и его доля.
— Это знали все!
— Нет, конечно, но это неважно. Просто мне было обидно, что эта преданность и любовь… Короче, на этот раз вы не сказали дяде, что это за работа, и он понял, как вы поступите с записями. Вот он и решил спасти открытие… для человечества.
— И отдал вам?
— Вы бы предпочли Глара?
— Да нет, пожалуй. И вы смогли разобраться?
— Не я, — ответил он очень спокойно. — Один из наших. Бывший физик. Кстати, он так и не поверил, что это осуществимо.
— А вы?
— А я — дилетант, у меня не было альтернативы. Поймите, профессор, с нами почти покончили. Движение разгромлено, уцелевшие группы бессильны. В стране террор. Хватают по тени подозрения — целыми семьями. Ни суда, ни следствия — люди просто исчезают. Все запрещено, университеты под контролем. Начато производство новой сверхбомбы, — это не считая того, что уже есть в арсеналах. На Ольрике уже война, и она подползает к Олгону…
— Значит, ещё хуже, чем было?
— А вы чего ожидали? Идут разговоры, что Глар при смерти, уже называют имя преемника: Сават Лабр, министр полиции.
Я поёжился.
— Ваша машина дала нам последнюю возможность.
— А именно?
— Перенести борьбу в прошлое, — сказал он спокойно. — К сожалению, мы не знали радиус действия вашей машины. — Усовершенствовать её? — он усмехнулся. — Среди нас не было учёных вашего класса. Нас хватило только на копию, да и та развалилась после перехода.
— А Имк?
— Дядя умер через два месяца после… прощания. Ему было 68 лет.
Умер. Имк умер? Да, я знаю, что все мы смертны. Да, я знаю, что он прожил целую жизнь и состарился… всё равно. Все равно он умер вчера… нет, сейчас.
Я благодарен Охотнику за то, что он отвернулся. Не надо смотреть на меня. Сейчас я справлюсь с собой. Сейчас…
— Среди нас был историк, — сказал Охотник, — он немного подготовил меня. И машину мы строили в Дове — на территории нынешнего Бассота. После перехода я оказался в лесах. Только через неделю выбился к людям. Сами понимаете, после этого мой вид никого не удивлял. Местного наречия, конечно, не знал, но в Бассоте гостям вопросов не задают. Накормили и показали, куда идти. Когда добрался до Каса — это столица Бассота — уже мог кое-как объяснятся и имел представление об образе жизни. Знаете, профессор, это было самое слабое место в нашем плане, но Гаэф — наш историк — не ошибся. Бассота — презанятная страна. В Касе верят чужеземцам на слово и не придираются к неточностям, но за это надо платить. Этакий налог на враньё, который обогащает местного правителя. Я там прожил год, прежде чем отправился в Квайр…
— Это все очень мило, может, вы мне всё-таки скажете, какой сейчас год?
Нет, я его не разозлил. Пожал плечами и ответил спокойно:
— Извините. Я думал, вы уже разобрались. 164 год до начала нового летоисчисления или 520 год по квайрскому счёту. Вы махнули назад на 370 лет. — Помолчал и продолжил невозмутимо: — Вы сами понимаете, все зависело от того, куда я попаду. Гаэф выделил пять перспективных переходов, когда можно было повернуть историю Квайра. Я попал почти точно — в третий. Время окончательного формирования Кеватской империи, которой предстоит стать Олгоном.
— И что же вы намерены делать?
— Предотвратить её образование.
— Всего-то? Извините, Имк, по-моему у вас мания величия!
— Не замечал, — ответил он равнодушно.
— Я бы орбиту планеты изменил. Ненамного труднее — зато наверняка!
— Не спешите с выводами, Бэрсар. Вы слишком мало знаете.
— Тогда поделитесь информацией.
— Какой? — он глядел мне прямо в глаза, и глаза его были как тёмные камни — непроницаемая гладкая твердь. Это была ловушка, и я чуть в неё не влетел. Пара запальчивых фраз и я узнаю так много, что о выборе уже не придётся мечтать.
— Об эпохе, конечно. Пока меня это интересует.
Он улыбнулся. Чуть-чуть.
— Год я назвал: 520 лет со дня принятия Квайром истинной веры или 1009 в кеватском летоисчислении. Лет через тридцать — Кеват, захватив Квайр и Лагар, станет зародышем Олгона.
— А пока?
— А пока Кеват самое большое из местных государств. Примерно от нынешнего Саура до Лгайа — это лучшие земли в Среднем Олгоне. Квайр и Лагар — мелкие царства, Квайр — побольше и побогаче, зато Лагар лежит у моря и имеет два отличных порта — Лагар и Сул.
И боль, как подлый удар в спину: последний мой отпуск мы с Миз провели в Суле.
Собрались на модный курорт в Лаор, но Миз взбунтовалась: ей надоели курорты, ей надоели люди, ей хочется тишины, — и мы оказались в Суле, в загадочном городке, как будто забытом в прошлом.
И кончилось.
Мир вернулся. Створки кожуха разошлись, стрелки снова упали на нуль, и просторное предрассветное небо наклонилось ко мне.
Я с трудом расстегнул ремни, отключил питание, передохнул — и шагнул прямиком в тишину.
Я ещё не верил, что жив. Несмотря на все недоделки. Несмотря на нестабильность рабочей кривой хронотрона. Вопреки всей официальной науке.
Я стоял на опушке Исирского леса, на том самом месте, откуда отправился в путь, и всё-таки это было другое место. Рослый лес сомкнулся зеленой стеной, заслонился раскидистыми кустами, и нигде ни бутылки, ни клочка бумаги, ни единой консервной банки. Медленно, почти боязливо я повернулся спиною к лесу и увидел луг. Ровная зелёная пелена, запертая зубцами дальнего леса. Ни следа уродливых башен Нового Квайра. Получилось. Я сбежал.
Я достал из машины рюкзак с тем немногим, что смог захватить: инструменты, аптечка, немного тёплой одежды, нашарил в ящичке под сиденьем потрёпанный томик и сунул в нагрудной карман. Запрещённая «История Квайра» Дэнса, единственный мой путеводитель в неведомом мире…
С коробкой передатчика в руках я стоял и глядел на машину. На мою серебристую красавицу, игрушку, сказочное насекомое, присевшее на сказочный луг. Полгода адской работы, сумасшедшие качели успехов и неудач, мой триумф, о котором не узнает никто.
Пора кончать. Перерезать пуповину, отсечь себя от немногих друзей и многих врагов, от жестокого, но моего мира. Не думал, что будет так больно.
Я нажал на кнопку, и половинки кожуха сошлись в серебряное яйцо. Задрожал, заструился воздух — и луг опустел. Все. Машины времени тоже нет. Заряда в аккумуляторах не хватит на материализацию.
Я закинул мешок на плечо и потащился к лесу.
Было так хорошо идти по росистой траве, в свежем облаке запахов, под оживающим небом.
Было так тяжело идти, потому что я нёс с собой унижения и пытки, предательства и потери, боль побега и стыд поражения. И нерадостные мысли о тех, кого я оставил. Верный мой Имк и Таван. А Миз меня предала. В Имке я ни минуты не сомневался, но Таван! Мягкий, изнеженный Таван, я привык считать его слабым — но как он за меня дрался! И он, конечно, знал, что будет, когда добивался, чтобы меня выпустили под залог. И он, и умница Имк, который за полгода работы сумел не задать мне главного вопроса. Нет, я уверен, что их не тронут. Слишком выгодна там моя смерть. Взрыв в лаборатории — это не дорожная катастрофа и не закрытый процесс…
Тут я споткнулся о корень и едва устоял на ногах. Лес был вокруг. Чистый, вечный, нетронутый лес. Не зря я подался в прошлое — будущего-то нет. Уже разграбленная, полуотравленная планета, переполненные арсеналы, озверевшие диктаторы и политики, оглохшие от собственных воплей…
Усталость — вся сразу — вдруг легла на меня, затуманила голову, потянула к земле и я поддался. С облегчением сбросил с плеча мешок, и земля подплыла, поворочалась подо мною, подстелила под щеку полоску зеленого мха…
— Эй! — сказали над ухом, и я вскочил без единой мысли. Это было, наверное, продолжение сна. Сказочный лес и человек в невозможной одежде. Был на нём долгополый коричневый балахон, широчайшие штаны ядовито-зеленого цвета, жёлтый пояс с ножнами, за плечами, очевидно, ружьё. Очень смешно, но я даже не улыбнулся. Было в нём что-то такое. Ощущение насторожённой силы в небольшом ловком теле и насмешливое любопытство на загорелом лице.
— Однако ты нашёл, где спать, приятель! В заповедном-то лесу господина нашего!
— А твой господин что, сонных не любит?
Он усмехнулся, покачал головой и спросил не без сожаления:
— Это ж ты откуда такой?
— Из Олгона, — буркнул я, не подумав, и сам испугался, но он только плечами пожал:
— Сроду не слыхивал. Чай, далеко?
— Далековато.
— Путь-то в Квайр держишь?
— В Квайр, — ответил я осторожно.
— А зря! Коль не забыл, так война нынче. С лазутчиками-то просто: в темницу, ну и…
Многозначительный жест: вокруг шеи и вверх. Даже физику ясно. И понятно, что если дойдёт до драки, этот маленький человек без труда одолеет меня. Мне не хочется драться. Я никак не могу ощутить, что всё это реальность, и что это происходит со мной.
— А ты кто будешь?
— Не знаю. Пока бродяга.
— А прежде?
— Был учёным.
— Лекарь, что ли?
— Нет. Физик.
— Чего-чего?
— Ничего? — отрубил я с досадой. — Машины умею делать. Водяные колёса, самодвижущиеся экипажи…
— Колдун?
— Да нет же! Просто мастер.
Он почесал в затылке, покосился с опаской:
— Со злой силой, что ли, знаешься?
— Да говорю же тебе, нет! Ремесло это, понял?
Он не понял, но уходить не спешил. Помялся с ноги на ногу и продолжал допрос:
— Сюда-то тебя как занесло?
— Ветром!
Я не умею врать. Старая беда и причина многих напастей, но даже если б умел, я не знаю, что мне сказать. Я просто не знаю, где я и какой это век, и что творится сейчас в этом неведомом веке.
— А ты не шебуршись, — сказал он спокойно. — Я тебе, может, и пособлю.
— Шкуру спасал.
— Что ж так?
— Молчать вовремя не научили.
Странно, но он кивнул. Прищурился, поглядел мне прямо в глаза, словно сверял что-то. И сказал:
— Ну, коль так, пошли со мной. Сведу тебя к добрым людям, только не гневайся, коли круто встретят.
Я пожал плечами и закинул на спину рюкзак. Все это сон. Изломанная, непобедимая логика сна, с которой бесполезно и нежелательно спорить.
Я знал, что это не сон. Это на самом деле, это есть, это все со мной. Но знание — это одно, а ощущенье — другое, и мы шли не раз исхоженным мной незнакомым лесом — когда-то, много веков спустя, мы с Миз приезжали сюда. Оставляли мобиль на опушке и, держась за руки, шли в загаженную, истоптанную тропинками чашу…
— Как звать-то тебя? — спросил мой спутник.
— Тилам Бэрсар, — ответил я безрассудно.
— Ты глянь, — удивился он. — И у нас Бэрсары есть!
Щелчок! Сработало сразу: я собрался, как на допросе, и сказал равнодушно:
— Мой дед был из этих мест. Поэтому я и язык ваш знаю.
— Да, говоришь чудно, а разобрать можно.
— А тебя как зовут?
— Эргис.
— А фамилия?
— И так ладно будет.
Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели — и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились.
И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за неё заплатил.
— Подойдите поближе, — велели мне, и я подошёл. Трое весело переглянулись, но четвёртый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и всё-таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтёшь.
— Ваше имя — Бэрсар? — спросил он властно.
— Да.
— Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я — Охотник.
Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак — какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого.
— Я ж говорил: нездешний, — сказал Эргис.
— Присядем и побеседуем, — властно сказал Охотник. — Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтёте это праздным любопытством?
— Не сочту, — пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошёл за Эргисом.
— Кто вы такой, и что вы здесь делаете?
— Сижу на траве, — ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймёт, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру.
— Я был учёным, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в… в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. Мои ученики, понимаете? Боролся как умел… не очень умно. Ходил по высоким ничтожествам, писал в газеты, даже… короче, добился только, что меня самого посадили. Продержали пять месяцев, не предъявляя обвинения, и выпустили. Решили, что уже поумнел. Пока я сидел, был суд. Ребятам дали по двадцать лет. Как я мог отступить? Да и в тюрьме… Ну, в общем, выгнали из университета, отобрали лабораторию, а потом опять посадили… уже всерьёз. Решили добиться признания в государственной измене… любым способом…
И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьёшься в корчах или рвёшь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль… Что-то твёрдое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил… Обойдётесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану.
— Когда не получилось — стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все.
Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь.
А потом Охотник вдруг протянул мне руку:
— Вы — смелый человек, Учитель. Мы рады вам.
Мы поднялись и пошли.
Это был нелёгкий путь, потому что усталость чёрной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы.
Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушёл и Эргис, как ни жаль.
Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават — красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар — рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало.
Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрёстка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете.
А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрёстках, пёстрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих.
Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет — и не разу не выдать себя?
Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память — моя гордость и моё проклятье, она сохраняет все.
Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили — и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.
Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.
Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.
Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и всё-таки я иногда ловил его взгляд — оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало.
Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне — овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я — делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починить его ружьё, наше приятельство стало совсем непритворным.
Вот и занятие мне нашлось — починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.
Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться, поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый физик профессор Бэрсар наконец-то нашёл себе дело, я и смеялся, но не всерьёз. Да, я нашёл себе дело в этой жизни, и почти уже принят людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа, которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий человек без корней, и надо было зацепиться за что-то.
Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават. Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень удобно для наблюдения — Рават меня тоже занимал.
Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный, кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и никак не решится спросит меня.
— Учитель, — робко спросил он меня наконец, — а правда, что вы ребят учили?
— Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.
— А… а меня вы не согласитесь учить?
— Чему?
Он кивнул на мой самодельный стол.
— Вот этому?
— Всему! — ответил он, осветившись улыбкой.
Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года, как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно — давать и сеять, именно мне, мне самому…
— Могу и поучить, только легко не будет.
— Я понимаю! — ответил он торопливо. — Не сомневайтесь во мне, Учитель!
И я дорвался. Отвёл душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах тел, законы Кетана и Табра, — и очень неплохо пошло. Рават был толковый парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На всякий вопрос он отвечал: «так бог велел», а после оказалось, что бог — богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет двигаться пулю.
Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налёг на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений — достаточно радужная картинка, я знал, что это его возьмёт.
А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.
Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.
Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда, невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир.
И я сорвался.
Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в землянках под решётками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит. Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду вразнос, и стыдился этого, и хотел.
Рават предложил позаниматься, я грубо буркнул, что болит голова.
— С дождя, — сказал Дибар. — Бывает.
Они сидели на нарах и глядели, как я мечусь, и за это я ненавидел их.
— Тоже затылок ломит, — сказал вдруг Охотник. — Пройдусь, пожалуй. Не хотите со мной, Учитель?
Я не хотел, но пошёл. Колючей сыростью встречал нас лес, дождь перестал, но воздухе висела мокрая мгла, и сразу же меня прохватило ознобом.
— Озябли? — спросил Охотник?
— Сыро.
Он взял меня под руку и повёл к одной из пустых землянок. Там было ещё холодней. Ссутулившись, я смотрел, как он бьёт по огниву кресалом, пытаясь поджечь отсыревший трут. Тот стал тлеть. Охотник раздул огонёк, нашарил на полке светильник, и красные блики легли на его лицо. Впервые он показался мне очень усталым. Мы молча стояли, разглядывая друг друга, вопросы душили меня, но эту игру начал он, и первый ход был его.
И он сказал, наконец:
— Я все ждал, когда вы начнёте задавать вопросы.
— Вы бы всё равно не ответили.
— Теперь отвечу.
— Хорошо. Кто вы, Охотник?
— Моё имя — Баруф Имк.
Я нашарил позади нары и сел. Так вот оно что.
— Я думал… у Имка никого!
— Быстро соображаете. Я его племянник. — Посмотрел на меня и улыбнулся. — Значит, я вас не удивил?
— Не очень. Вас выдают привычки — от умывания до поведения за столом.
— А вы наблюдательны!
— Я — экспериментатор, Имк. Рассказывайте!
Он опять улыбнулся — снисходительно и устало.
— Все очень просто, профессор. Вы завещали своё имущество дяде…
— Жалкие крохи!
— Для вас. Ему хватило не только на безбедную жизнь, но и на то, чтобы выучить меня. Так что я ваш должник.
— Оставьте! Что мне, Глару было наследство оставлять? Как вы сюда попали?
— Это долгая история, профессор.
— Я не спешу.
Я знал, что веду себя глупо. Не так бы мне с ним говорить — с единственным своим человеком в неведомом мире, где все так бессмысленно и глупо, и только он… Но ярость душила меня, я его почти ненавидел за эти пропащие недели, за все проглоченные унижения, за то, что, все обо мне зная, он только сейчас приоткрылся мне. И пусть у него есть на то причины — я даже догадываюсь, какие — плевать! Я всё равно не прощу!
— Начало заурядное. Кончил Политехнический, несколько лет работал инженером на алюминиевом заводе в Сэдгаре. А потом… Обычная история: оборудование изношенное, эксплуатируется безобразно. Была авария, погибло пять человек. Рабочие потребовали принять меры, администрация, конечно, отказалась. Я тоже участвовал в забастовке. А дальше, как всегда: дирекция вызвала войска, с рабочими разделались, а я навсегда потерял работу. Собственно, это все решило. Мне оставалось только найти людей, которые борются с режимом Глара…
— Я не нашёл.
— Конечно. Вы были слишком на виду. Ни одна группа не решилась с вами связаться. Для нас конспирация — это жизнь.
— И помогало?
— До поры. Пока к нам не втёрся провокатор. Часть организации спасти всё-таки удалось, но пришлось помотаться. Как-то обстоятельства привели нас в Квайр, и я рискнул повидаться с дядей. Знал, что он очень болен, и боялся, что другого раза не будет.
— А он знал, чем вы занимаетесь?
— Конечно. Я его достаточно уважал. — Помолчал и сказал задумчиво: — Удивил он меня тогда. Молчун — а тут его вдруг прорвало. Тогда он и рассказал мне правду о вашем исчезновении. Я ведь знал только официальную версию: взрыв в лаборатории. А потом достал из тайника старую папку. Знаете, что там было?
— Откуда?
— Могли бы и догадаться. Чертежи и основные расчёты вашей машины.
— Я все уничтожил!
— Конечно. А он заблаговременно снял копии.
— Зачем?
— А вы не догадываетесь? Ну, правильно, какой-то техник…
— Идите к черту! — сказал я злобно. — Это уже наше дело — моё и его. А оправдываться перед вами…
— В чем? — спросил он невинно.
— Имк — это моё второе «я», мы двадцать лет проработали вместе. Понимаете? Двадцать лет!
— Да, — сказал он задумчиво, — двадцать лет. И это были главные годы его жизни. Все, что вы сделали, принадлежало и ему, и в каждом вашем открытии была и его доля.
— Это знали все!
— Нет, конечно, но это неважно. Просто мне было обидно, что эта преданность и любовь… Короче, на этот раз вы не сказали дяде, что это за работа, и он понял, как вы поступите с записями. Вот он и решил спасти открытие… для человечества.
— И отдал вам?
— Вы бы предпочли Глара?
— Да нет, пожалуй. И вы смогли разобраться?
— Не я, — ответил он очень спокойно. — Один из наших. Бывший физик. Кстати, он так и не поверил, что это осуществимо.
— А вы?
— А я — дилетант, у меня не было альтернативы. Поймите, профессор, с нами почти покончили. Движение разгромлено, уцелевшие группы бессильны. В стране террор. Хватают по тени подозрения — целыми семьями. Ни суда, ни следствия — люди просто исчезают. Все запрещено, университеты под контролем. Начато производство новой сверхбомбы, — это не считая того, что уже есть в арсеналах. На Ольрике уже война, и она подползает к Олгону…
— Значит, ещё хуже, чем было?
— А вы чего ожидали? Идут разговоры, что Глар при смерти, уже называют имя преемника: Сават Лабр, министр полиции.
Я поёжился.
— Ваша машина дала нам последнюю возможность.
— А именно?
— Перенести борьбу в прошлое, — сказал он спокойно. — К сожалению, мы не знали радиус действия вашей машины. — Усовершенствовать её? — он усмехнулся. — Среди нас не было учёных вашего класса. Нас хватило только на копию, да и та развалилась после перехода.
— А Имк?
— Дядя умер через два месяца после… прощания. Ему было 68 лет.
Умер. Имк умер? Да, я знаю, что все мы смертны. Да, я знаю, что он прожил целую жизнь и состарился… всё равно. Все равно он умер вчера… нет, сейчас.
Я благодарен Охотнику за то, что он отвернулся. Не надо смотреть на меня. Сейчас я справлюсь с собой. Сейчас…
— Среди нас был историк, — сказал Охотник, — он немного подготовил меня. И машину мы строили в Дове — на территории нынешнего Бассота. После перехода я оказался в лесах. Только через неделю выбился к людям. Сами понимаете, после этого мой вид никого не удивлял. Местного наречия, конечно, не знал, но в Бассоте гостям вопросов не задают. Накормили и показали, куда идти. Когда добрался до Каса — это столица Бассота — уже мог кое-как объяснятся и имел представление об образе жизни. Знаете, профессор, это было самое слабое место в нашем плане, но Гаэф — наш историк — не ошибся. Бассота — презанятная страна. В Касе верят чужеземцам на слово и не придираются к неточностям, но за это надо платить. Этакий налог на враньё, который обогащает местного правителя. Я там прожил год, прежде чем отправился в Квайр…
— Это все очень мило, может, вы мне всё-таки скажете, какой сейчас год?
Нет, я его не разозлил. Пожал плечами и ответил спокойно:
— Извините. Я думал, вы уже разобрались. 164 год до начала нового летоисчисления или 520 год по квайрскому счёту. Вы махнули назад на 370 лет. — Помолчал и продолжил невозмутимо: — Вы сами понимаете, все зависело от того, куда я попаду. Гаэф выделил пять перспективных переходов, когда можно было повернуть историю Квайра. Я попал почти точно — в третий. Время окончательного формирования Кеватской империи, которой предстоит стать Олгоном.
— И что же вы намерены делать?
— Предотвратить её образование.
— Всего-то? Извините, Имк, по-моему у вас мания величия!
— Не замечал, — ответил он равнодушно.
— Я бы орбиту планеты изменил. Ненамного труднее — зато наверняка!
— Не спешите с выводами, Бэрсар. Вы слишком мало знаете.
— Тогда поделитесь информацией.
— Какой? — он глядел мне прямо в глаза, и глаза его были как тёмные камни — непроницаемая гладкая твердь. Это была ловушка, и я чуть в неё не влетел. Пара запальчивых фраз и я узнаю так много, что о выборе уже не придётся мечтать.
— Об эпохе, конечно. Пока меня это интересует.
Он улыбнулся. Чуть-чуть.
— Год я назвал: 520 лет со дня принятия Квайром истинной веры или 1009 в кеватском летоисчислении. Лет через тридцать — Кеват, захватив Квайр и Лагар, станет зародышем Олгона.
— А пока?
— А пока Кеват самое большое из местных государств. Примерно от нынешнего Саура до Лгайа — это лучшие земли в Среднем Олгоне. Квайр и Лагар — мелкие царства, Квайр — побольше и побогаче, зато Лагар лежит у моря и имеет два отличных порта — Лагар и Сул.
И боль, как подлый удар в спину: последний мой отпуск мы с Миз провели в Суле.
Собрались на модный курорт в Лаор, но Миз взбунтовалась: ей надоели курорты, ей надоели люди, ей хочется тишины, — и мы оказались в Суле, в загадочном городке, как будто забытом в прошлом.