Манова Елизавета. Рукопись Бэрсара

   — Вот и все, биил Таласар.
   Он бережно провёл рукой по стволу, отдал ружьё слуге и отослал его.
   — Думаю, мы это устроим. Оружие нынче в цене. Ваши условия?
   — Ну, что вы, биил Таласар! Я полагаюсь на вас. Единственное… я хотел бы получать товар ночью. Скажем, у часовни святого Эбра, что за Ирагскими воротами.
   — Хорошо. Через три дня?
   — Ну и отлично. Вы чем-то озабочены, дорогой хозяин?
   — Признаюсь, — ответил он смущённо, — удивляет такое умение в муже столь много знающем. Только не сочтите мои слова обидными…
   — Не сочту. Знание не исключает умения, биил Таласар, но я не всегда был ремесленником. Простите, но я вынужден вас покинуть…
   — Разве? — отозвался он со свой мимолётной улыбкой. — Рад вам напомнить, что городские ворота уже заперты!
   Пришлось ночевать у Таласара, и только утром я вернулся в Ираг. Так старательно путал следы, что и сам запутался среди задворок. Солнце уже подкатывалось к полудню, когда я добрался до старухиного крыльца. Потоптался, сбивая снег, ступил в сени и сказал — для себя, а не для неё:
   — Вот и я, матушка.
   И вдруг старуха прервала бессмысленное движение и замерла, вглядываясь в полумрак сеней. Смотрела, смотрела; страх, тревога, боязливая радость тенями протекли по её лицу. Медленно, непривычно тяжёлыми шагами Синар подошла ко мне и робко погладила по щеке.
   А к вечеру, конечно, явился Ирсал. Присел, обшарил глазами избу, справился, не надо ли мне чего. Ничего мне не надо. Ирсал кивнул, но уходит не спешил. Сидел себе молча, поглядывал на меня, ожидая, что я скажу. А я ничего не скажу — пусть начинает сам. Мне очень удобно молчать, потому что я занят делом. Выстругиваю из чурки модель спускового гнёзда, бессмысленное занятие, но почему бы и нет?
   — Где это ты ночью шлялся?
   — Я уже взрослый, Ирсал, — ответил я коротко.
   Он хмыкнул и сказал — как будто бы без угрозы:
   — Смотри, наведёшь…
   — Вот и позаботься, раз уж следите.
   — Ты б потише, парень, — посоветовал он. — Просили тебя беречь, так ведь и понадёжнее можно местечко сыскать.
   — А если я не боюсь? Не стоит меня пугать, Ирсал.
   — А то?
   — Ну, чего бы я стал грозить? Да, кстати. Дня через три я опять гулять пойду. Присмотри. Заодно и поможете — чего зря мёрзнуть?
   — П-пошёл ты! — выдавил Ирсал сквозь зубы. Выскочил, не прощаясь, ещё и дверью хлопнул.
 
   Мне стало куда веселее жить. Устроил себе мастерскую у окошка: полочки для инструментов, рабочий столик, собрал тиски, приладил зажимы.
   Старуха ходила за мной. Она оживала на глазах — и это было немного жутко. Случайно сказанное слово — и вдруг открылась заветная дверь и выпустила в мир человека. Одно только плохо: она считала меня одним из умерших сыновей, сама не очень знала которым и называла то Равлом, то Таргом. Сначала мне было не по себе, я чувствовал себя самозванцем, но это довольно быстро прошло. Пусть хоть по ошибке она получит немного радости, ну, а я — немного тепла.
   Потом я получил в условном месте ружья и жадно набросился на работу. В деньгах я не нуждался — Баруф мне оставил, да и — просто я кое-что задумал. Мы ведь очень нуждались в ружьях. Их почти невозможно купить: система ограничительных пошлин делает для мастеров невыгодной свободную продажу, выгодней беспошлинно сдавать их в казну. А вот старые раздобыть, пожалуй, несложно. Стоит потолковать с Таласаром. К весне у меня будет небольшой арсенал…
   За работой время сдвинулось с места и побежало вперёд. Старуха уже твёрдо звала меня Равлом.
   Как-то вечером, когда мы заперли дверь, и Синар дошептывала молитвы, кто-то тихо стукнул в окно. Я встрепенулся. Попросил Синар отворит, а сам прижался к стене у двери.
   Стукнул запор, старуха пошаркала мимо, а за ней… Я просто глазам не верил, стоял истуканом и глядел, как Суил (Суил!) озирается в незнакомом доме.
   — Суил! — почти не слышимый хриплый шёпот, но она услышала и обернулась ко мне. Она плакала у меня на груди, плакала горько и облегчённо, а я не мог ничего сказать; и одного мне хотелось, лишь одного: пусть это не кончится никогда!
   Но Суил уже перестала рыдать, отодвинулась, обтёрла ладонью лицо и доверчиво улыбнулась мне:
   — Ой, Тилар! Слава богу!
   — Как ты меня нашла, птичка?
   Она не ответила; по-детски шмыгнула носом и стала расстёгивать сатар. Сердце сжалось, когда я увидел, как она осунулась и побледнела.
   — Голодала?
   — Всяко было.
   — А Зиран?
   — Не знаю, — тихо сказала она. — Я десять дней, как из дому.
   — Матушка, — попросил я, — принеси водицы.
   Старуха хитренько усмехнулась и прошаркала в сени.
   — Беда, Тилар! — быстро сказала Суил. — Взяли-то Дигила, он не выдержал!
   Дигил? Я его не сразу, но вспомнил: связник. Здоровенный малый, весельчак из тех, что смеются собственным шуткам. Думал, что он сильней… Мне стало стыдно за эту мысль — ведь там его не смешили. Стыдно и страшно. Стыдная память тела шевельнулась внутри, но думал я о Суил. Если она окажется в руках палачей… Наверное, все это было у меня на лице, и Суил сказала удивительно:
   — Я не привела.
   Я не стал отвечать, и она вдруг вспыхнула и опустила глаза.
   — А потом?
   Она на меня не смотрела.
   — Многих похватали, а к другим следок. Я сперва у Ваоры жила. А вчера иду — а у ней знак на воротах.
   — Так и бродишь со вчерашнего дня?
   Суил кивнула.
   — Тогда поживи тут. Место тихое.
   — А старуха?
   — Она сама будет рада. Только… — я замялся: а вдруг Суил испугается и уйдёт, ведь в Квайре безумие считают заразным? — только она забывается от старости. Вздумала, что я — её сын… покойный. Ладно, пусть потешится.
   Суил вскинула на меня глаза и сразу опять опустила. Никогда прежде я не видел её смущённой.
   Старуха, ворча, принесла из сеней котелок, я подхватил его и поставил на печь. Раздул огонь, подкинул дров и взял Синар за руку.
   — Матушка, будь так добра, приюти Суил! Беда у неё, и деться ей некуда.
   — Господь знает, что ты порешь, Равл! — в сердцах сказала моя приёмная мать. — А то я девку в ночь из дома выгоню! Живи сколько хочешь, милая, места не пролежит. Только гляди, девка, чтоб без греха! Я этого не люблю!
   Суил зарделась, а я поспешно сказал:
   — Что ты, матушка! Она моему лучшему другу племянница.
   — А! Знаю вас, мужиков! Для вас родни нет! — и тут же захлопотала вокруг Суил. — Что стоишь, девка, скидывай сатар. Ишь, прозябла-то, всю трясёт! Ой, благость господня! Да ты, никак, всю юбку вымочила! Да уйди ты, греховодник, чего уставился!
   Я вышел на крыльцо, вдохнул обжигающий воздух, и нежность к этому миру захлестнула меня. Прекрасны были безлунная ночь и режущий ветер, и колющий щеки снег — все было прекрасно в этом прекрасном мире.
   Утром я дал старухе денег и велел сходить на базар.
   — Гляди, матушка, не обмолвись обо мне, — предупредил я её. — Нынче вешают всех, кто в Лагаре бывал, а я, как на грех, оттуда.
   — Ой, благость господня! — перепугалась Синар. — Слова не молвлю, сыночек! Ты дверь-то заложи, схоронися!
   Насилу я её выпроводил и вернулся к Суил.
   — Рассказывай, птичка. Почему ты ушла из дому?
   Не об этом бы сейчас говорить! Стать на колени, взять её руки и уткнуться в них лицом. Стоять так и рассказывать, о том, как плохо было мне без неё и как хорошо, когда она здесь. Но я только вздохнул:
   — Дигил бывал на хуторе?
   — На хуторе не бывал, а в лицо знает. Вовсе не того, Тилар. Наша-то семья и так на глазу, а как Карт с дядь Огилом ушёл, вовсе взъелись. Спасибо, люди нас берегут. Ночью-то из деревни парнишка прибежал: солдаты, мол, пожаловали, поутру на хуторе будут. Мы с матушкой и порешили, что мне уходить. Матушка скажет, что я с первых холодов в услуженье пошла, и родичи подтвердят, давно сговорено.
   — Он многих знает?
   — Знает, сколь ему положено, да, видать, кто-то ещё заговорил. Я уж упредила, кого могла, да в город мне ходу нет, в воротах поймают.
   — Может быть, я?
   — Нет, Тилар! Не по тебе дело. Ты и врать-то толком не умеешь!
   — Ну, на безрыбье… Помощи ждать неоткуда. Огил ушёл в Бассот.
   Она вскрикнула и испуганно зажала рот ладонью.
   — До весны, считай, все. Сходить?
   — Не выйдет, Тилар. Они ж тебя не знают. Нынче-то и своему не больно поверят, а чужому подавно.
   — Значит, тогда Ирсал…
   — Кто?
   Я поглядел на Суил: притворяется? Нет. В самом деле не знает. Ох, как скверно! Это значит, что в наше убежище ведёт ещё один след… откуда? За себя я почти не боялся, но Суил… Нет! Я должен её спасти. Если даже придётся выводить из-под удара всю сеть Баруфа… ну, так я это сделаю, чёрт возьми!
   Я пошёл в свой угол и сел за работу. Надо собраться. Не могу я думать ни о чём, кроме Суил.
   Возвратилась Синар, подозрительно покосилась на нас, но я работал, а Суил усердно чинила юбку, и она, подобрев, принялась за стряпню. Суил тут же кинулась ей помогать. А я ждал. Чёртов Ирсал, когда он придёт?
   Все тянулся день. Еле-еле ползли расплющенные минуты, оставляя холодный след на душе. И всё-таки они уползли, зарозовел морозный узор на оконце, и на крыльце, наконец, затоптались шаги.
   Ирсал без стука ввалился в дверь и встал на пороге.
   Глянул на меня, На Синар, на застывшую у печки Суил, ухмыльнулся:
   — Что, никак семьёй обзавёлся?
   — А это ещё кто? — уперев руки в бока, грозно спросила Синар.
   — Как же, родня. Твоего брата жены племянник.
   — А хоть и родня! Аль тебя, малый, мать-отец не учили, что, коль в дом вошёл, так хозяев надо приветить?
   Я глянул на Ирсала и стиснул зубы. Длинная физиономия вытянулась вдвое, челюсть отвисла, а глаза полезли на лоб.
   — Да что это с ним, сынок? — спросила старуха. — Аль блажной?
   — С ним бывает, матушка, — еле выдавил я. — В-воды человеку дайте!
   Ирсал дико глянул на ковшик, взял в дрожащие руки, отпил, стуча зубами о край.
   — Садись, Ирсал. А матушка права — старших уважать надо.
   Он безропотно сел.
   — Ты б, матушка, показала гостье, где мы воду берём. Не гневайся, у нас мужской разговор.
   — И то правда, сынок, — с облегчением засуетилась она. — Давай, девка, бери ведра.
   Я услыхал, как в сенях она сказала Суил:
   — Я их, таких-то, до смерти боюсь! — и это было все. Я хохотал взахлёб, до слез, до удушья. Ирсал долго тупо глядел на меня и сипло спросил, наконец:
   — Ты чего, колдун?
   — А что, и тебя полечить?
   Он дёрнулся от меня, и я улёгся на стол.
   — Ну чего ржёшь? — спросил он жалобно. — Только скажи!
   — О-ох! Да нет, Ирсал, не трусь. Не колдун. Кое-что умею, это так. Давай, выпей ещё водички и будем о деле говорить.
   — Чего тебе надо?
   — Беда у нас, Ирсал. Взяли нашего связного, и он многих выдал.
   — То ваша беда, не наша.
   — Как сказать. Вот ты на гостью мою косишься, а она пришла меня стеречь.
   — А мне… — начал и осёкся: — И нашла тебя?
   — Как видишь. Много ваших обо мне знают?
   — Так возьми да спроси, кто надоумил! А то, гляди, сам возьмусь!
   — Не спеши, Ирсал! Сперва подумай: стоит ли меня врагом иметь?
   Он не то, что побледнел — позеленел от страха и всё-таки пробормотал, что нечего, мол, его пугать, не таких видел.
   — Врёшь! Таких, как я, ты не видел. Негде тебе было таких видеть. Да не трясись ты, я с тобой ещё ничего не сделал!
   Он провёл по лицу ладонью, хрипло выругался и устало сказал:
   — Чего взбеленился? Не трону я её, раз не велишь. У нас поищу. Не найдут тебя.
   — А я что, за себя боюсь? Не так все просто.
   Он усмехнулся.
   — А чего тут хитрого? Ты Хозяину служишь, а у нас своя забота.
   — А тебе чем тебе Охотник не подходит?
   Он невольно оглянулся, услыхав запретное имя, но ответил бесстрашно и сурово:
   — Сам из богатых и для богатых старается. У него все хозяева друзья-приятели. И так чёрному люду нет житья, а он ещё пуще зажмёт.
   — Резонно. Тогда такой вопрос: ты понимаешь, что делается в Квайре?
   Он недоуменно пожал плечами.
   — Да, сейчас за власть дерутся двое: Охотник и кор Тисулар. Что будет, если победит Охотник, тебе ясно. А если победит Тисулар?
   Опять он пожал плечами.
   — Кор Тисулар — кеватский ставленник, кукла в руках Тибайена. Сам он, может, не верит, что будет царствовать… знаешь, мало надежды. Тибайен слишком стар, чтобы что-то откладывать — он ведь уже двадцать лет точит зубы на Квайр. Считай: как победит Тисулар, Квайру конец.
   — А мы, почитай, и так под Кеватом живём. Хуже не будет!
   — Да? А ты знаешь, как живут те ремесленники, что ушли в Кеват? Так вот, их по кеватским вельможам расписали, рабы они теперь.
   — А ты не врёшь?
   — Нет. Кое-кто сумел убежать. Бессемейные.
   — А, чтоб тебе!
   — Смотри, Ирсал. Я сам с Охотником не во всем согласен, но он — единственный, кто может спасти Квайр. Пока страна в опасности, я с ним. Потом… посмотрим.
   — А и хитёр! Так подвёл, ровно и впрямь на Хозяине свет клином сошёлся! Ну, чего там у тебя?
   — Взяли связного. Знал он, сколько ему положено, но, видно, ещё кто-то заговорил.
   — Народец!
   — Лихо судишь. Сам-то пытки пробовал?
   — Ты, что ли, отведал?
   — Досыта.
   Он поглядел не без почтения и покачал головой.
   — Суди — не суди, дела не сладишь.
   — Ирсал, — спросил я тихо, — скажи честно: вам можно верить? Я тебе верю. Но мы можем верить вам?
   Он не обиделся. Потёр свой длинный нос и сказал задумчиво:
   — Дельный вопрос, коль по вашим судить. Я тебе так скажу: у нас молчат. Ежели кто попался, нет ему расчёту говорить. От петли и так не уйдёшь, значит, на себя все бери. Выдержишь — мы семью не оставим. Нет — клятвы у нас страшные.
   — А семью-то за что?
   — А мы к себе силком не тянем и втёмную никого не берём. Всякий знает, на что идёт.
   Я подумал о Суил и старухе, и озноб протёк по спине.
   — Ладно, слушай. Есть писец в канцелярии Судейского приказа, Тас его зовут. С нами он не связан — просто очень любит деньги и не любит кеватцев. Выберите какой-то предлог, прошение составить или ещё что-то. Денег я дам. Если убедитесь, что все чисто, намекните, что знакомый, мол, к нему обратиться надоумил. Тот, с кем он в Оружейном конце о погоде толковал. Станет отнекиваться и погоду бранить — больше ни слова. Значит, и Тас на глазу. Похвалит — отдать ему эту половинку монеты. На, держи. Спросите, для всех ли погода хороша.
   — Все?
   — Все.
   — Ну, так я пошёл, покуда тётки не воротилась, — усмехнулся, покрутил головой. — Ну, дела! А мёртвых ты, часом, не воскрешаешь?
   — А что, надо?
   Он покосился с опаской, хмыкнул и ушёл.
   Ночь была неуютная, а день — непомерно длинным; я спасался только работой. Добил последние ружья, пристрелял их в сарайчике, подправил инструменты… Все. Работа кончилась, осталось ждать.
   — Ты чего, Тилар? — спросила Суил. — Иль неладно что?
   — Ещё не знаю.
   — Так почто ты с ними связался?
   — С кем?
   — С братцами-то Тиговыми!
   — А я с ними не связывался. Меня им Огил подкинул. Отдал на хранение до весны, а вот объяснить что-нибудь забыл.
   — Полно, Тилар! — сказала Суил и даже немножечко побледнела. — Быть того… и ты, впрямь, не ведаешь?
   — Ничего.
   Теперь она покраснела. Красные пятна выступали на скулах, глаза заблестели, губы сердито сжались.
   — Я-то не путаю, да не больно много мне ведомо. Братство Тигово — оно, ой, какое страшное! Сказывают про них, что еретики, что обряды у них тайные, что будто людей они ловят, да дьявола их кровью поят. А что не одна болтовня — так мастерские иной раз жгут, дат приспешников хозяйских режут. А уж как скажут: «Во имя святого Тига» — так лучше не супротивничать, потому им ни своя, ни чужая жизнь не дорога.
   — И это все?
   — А тебе мало?
   — Мало, птичка, — грустно ответил я. — Очень-очень мало.
 
   Ирсал пришёл перед рассветом, я чуть не проспал условленный стук.
   — На, — сказал он сунул мне в руку тёплую половинку монеты.
   — Не ответил?
   Он вздохнул, как заморённый конь, и сказал:
   — Пошли потолкуем, — и я побрёл за ним, одевая сатар в рукава и хрустя оглушительным снегом. Забрались в какой-то сарайчик, Ирсал заложил дверь и зажёг лучину.
   — Садись!
   Я послушно присел на полено, а он так и торчал передо мною, как нескладная грозная тень.
   — Видели Таса?
   Он кивнул.
   — Ну?!
   — Как помянули про приятеля да Ружейный конец, сразу задёргался. А молвил так: «Дом сгорел, а погода в руке божьей». Грех, мол, про то говорить. Ну и был таков.
   Видимо, я всё-таки переменился в лице, потому что он взялся пятернёй за щеки.
   — Ну? Какая ещё пакость?
   Я покачал головой. Ох, как паршиво! Попробуй не объясни — теперь докопаются сами. И злость на себя: допрыгался, идиот? И страх — но почти только за Суил: что с нею будет, если эти примутся за меня? И остаётся одно: выпутываться любой ценой. Черт с ней, с ценой…
   — Ну так что? — спросил Ирсал уже мягче, и я ответил… почти спокойно:
   — Этим делом занялась Церковь.
   — Что?! — сказал он с трудом и покачнулся. — Что? А, будь ты проклят! — присел было и тут же опять вскочил, заметался, спотыкаясь о поленья: — а, колдун чёртов!
   — Сядь! Хватит дёргаться.
   — Командует! Будь ты проклят!
   — Ладно, буду. Садись!
   Он с ворчанием сел.
   — Ещё раз скажешь, что я — колдун… ей-богу, морду набью! Кое-что умею — так я в вонючей норе не сидел, а по свету шатался. А что пугал тебя… ладно, прости. Кто ж знал, что так повернётся? Пугаешься ты красиво — приятно глянуть!
   — Ах ты, сволочь!
   — Уймись! — велел я ему. — Ничего петушиться, когда беда пришла.
   — Ты за это ещё заплатишь!
   — А ты думал, тебя попрошу? Я за себя всегда сам плачу — не одалживаюсь.
   Теперь он молчит. Глядит на меня, и ничего не прочтёшь на длинном закопчённом лице.
   — Вот что, Ирсал. Забудь про ваше и наше… тут другое. Очень тёмное дело. Бери конец и распутывайте.
   — Какой конец?
   — Дом, который «сгорел». Хозяйка — молодая вдова. Зовут Ваора, прозванья не знаю. Она не из наших. Ты про одиннадцать мучеников слыхал?
   Он усмехнулся, будто я спорол несусветную глупость.
   — Один из одиннадцати, Сабан, был её женихом. Вся их родня связано через Ваору. Деревенские останавливаются в её доме, да и городские навещают. Нам было это удобно — сам понимаешь: эти люди… нам не враги. Вот тут я и не пойму. Почему Ваора? Она ни в чём не замешана. И почему Церковь? Слушай, а если… если не из-за нас? Если из-за одиннадцати? Разделаются с их близкими — им эти люди, как бельмо на глазу — а заодно и память наших мучеников замарают. Что ты на это скажешь, Ирсал?
   — Да неужто они бога не боятся?
   — Кто? Глава Церкви нашей, акхон Батан, кеватец родом.
   — Господи, великая твоя мощь и благость! — тоскливо сказал Ирсал. — Будь он проклят, Кеват, и люди его!
   — Я ведь чего боюсь? Симаг разматывает это дело с одного конца, Церковь — с другого. А чем кончится… Да и стыдно. Понимаешь? Неужели мы опять дадим надругаться над святым нашим?
   — Слышь, — подумав, спросил Ирсал, — ты по-честному скажи: все правда? А то ведь проверим…
   — Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку, что у Синар живёт. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора.
   — Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за неё господь тебе много простит.
   Он вскочил, и я поднялся следом.
   — Ладно. Как уж с тобой… Мудрён ты больно на мой разум, да на то и у нас мудрёные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся!
   А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдёт. И про Ваору я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать.
   Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала, а в сторонке — но так, чтобы сразу заметил — здоровенного парня с закрытым лицом… нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец.
   — Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной?
   — За тобой, — мрачно буркнул Ирсал.
   — Ладно, с матерью прощусь…
   Он молча заступил мне дорогу.
   — Хочешь, чтобы она по городу меня искала?
   Отодвинул его плечом, вернулся, подошёл к застывшей у печки Синар. С пронзительной нежностью — я сам удивился её силе — обнял её хрупкие плечи и, с трудом улыбнувшись, сказал:
   — Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если вернусь не скоро.
   — Сыночек, — тихо сказала она, — сыночек!
   — Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно.
   А Суил молчала. Глядела на меня… как она смотрела! Я чуть было не поверил… Ей я сказал:
   — Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога, будь осторожна!
   Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это и правда дом, где я родился, и эта старуха — моя родная мать. Будто Суил… будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашёл лишь затем, чтоб сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять.
   Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега; иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я всё равно не сбегу. У них в руках Синар и Суил.
   Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по нетронутому снегу и встали перед чем-то огромным, бесформенным, черней темноты.
   — Пригнись, — приказал Ирсал и завязал мне глаза.
   — Боишься, что меня не прикончат?
   — Не болтай, — посоветовал он. — Поменьше ершись — целей будешь.
   В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться.
   Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослеплённый внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся.
   Огромный зал, лишь один конец кое-как освещён, и особенная ледяная сырость намекает, что мы сейчас под землёй. Декорация из романов Кэсса, не хватает лишь привидений.
   Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне освещённого круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие-то люди. Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным.
   А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх — сначала совсем небольшой — тоже рос и густел во мне.
   Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх — совсем как в ночных кошмарах, когда что-то грозное, без лица ползёт на тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг — и я упаду на пол и поползу в темноту.
   Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за мной — вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет, ребята! Обойдёмся.
   Я улыбнулся, и публика рассердилась.
   — Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? — осведомился из темноты хорошо поставленный голос.
   — Постараюсь.
   — Отбрось гордыню свою!
   — Это не гордыня, — объяснил я ему спокойно. — Я ведь о вас забочусь. Гаже труса только лежалый труп.
   Кто-то фыркнул во мраке.
   — Знаешь ли ты, перед кем предстал? — спросил величавый голос.
   — Догадываюсь.
   — Обвинение тебе ведомо?
   — Хотел бы услышать.
   — Ты уличён в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с врагами господа нашего.
   — Разве я уже уличён?
   — Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед судом братским и принять без гнева приговор его?
   — А если нет?
   — Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдём способ передать тебя в руки Церкви.
   Даже не страх — безмерное удивление: это возможно? Это со мной? Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг даёт под дых. И вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый раз. Уже во второй арест, в первый — морили голодом и гноили в карцере, но не били.
   Следователь заорал:
   — Встань, скотина! — но я только усмехнулся, и тогда он ударил меня ногой в живот. Я мешком свалился со стула, и они с конвоиром взялись за меня, но пока я не ушёл в темноту, пока я ещё чувствовал что-то, во мне стояло удивление: это возможно? Это меня, цивилизованного человека, в самом центре цивилизованного Квайра, как мяч, цивилизованные на вид люди?
   Я облизнул губы и ответил… надеюсь, спокойно:
   — Я хочу кое-что сказать… пока не начали.
   — Говори.
   — Я — не Член Братства, и вы не вправе меня судить. Но я сам к вам обратился, потому что гибель грозит многим людям, а потом и всему Квайру. Если такова цена вашей помощи, я готов к суду, и без спору приму всё, что вы решите.
   — Здесь не торгуются!
   — А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если вы мне этого не позволите — разве я не вправе просить, чтобы тогда его сделали вы?